Текст книги "Моя мать Марлен Дитрих. Том 2"

Автор книги: Мария Рива

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 29 страниц)

Пошла на войну

В Нью-Йорке у матери начались репетиции. Ее труппа состояла из аккордеониста, вокалиста, эстрадной артистки комедийного жанра, ставшей впоследствии ее прислугой и компаньонкой, и молодого, подающего надежды комика, выступающего в роли конферансье, эстрадного артиста и просто «мастера на все руки» Ластфогель знал свое дело. Дэнни Томас идеально подходил для Дитрих. Наделенный незамысловатым чисто американским юмором, он очень умело управлял большими, подчас очень шумными сборищами. Его молодость и почтительное отношение тут же снискали ему симпатию моей матери. Она слушалась Дэнни, делала все, как он говорил, и получала бесценные уроки мастера. Он научил ее ритму американского юмора, не слишком отличавшегося от родного ей берлинского, но более жесткого, неторопливого, менее сардонического. Репетировались номера, создавалось общее шоу. Благодаря искусству Дэнни, труппа Дитрих превратилась в единый слаженный, очень эффектный коллектив.

Между репетициями мать занималась своей военной формой. Они с Ирен заранее смоделировали узкое платье из золотых блесток – ее подлинную форму военных лет, которая позже стала основой ее сценических костюмов. Теперь на Пятой авеню у Сакса она сшила себе официальную форму – не ту армейскую, летную, парашютную, в которой ее фотографировали уже через два месяца, в которой она и запечатлелась навеки в людской памяти, а строгую гражданскую форму ОСО – Объединенной службы культурно-бытового обслуживания войск. Это было нечто среднее между формой Красного Креста времен первой мировой войны и формой первых стюардесс. Грубоватая, но удобная для поездок в джипах и выполнения работы. Оказавшись за океаном, мать тут же от нее избавилась, обзавелась «настоящей» военной формой, сохранив лишь нарукавный знак своей организации. Впоследствии она и его заменила нарукавным знаком своей любимой 82-ой воздушно-десантной дивизии. Все стремились победно закончить войну, и никому не пришло в голову карать блестящую кинозвезду за то, что она отвергла форму своей гражданской организации. К тому же Дитрих так эффектно смотрелась в военной форме, что вскоре эйзенхауэровские куртки со множеством ремешков и нарукавных нашивок, мужские брюки, солдатские башмаки и каски по праву стали ее традиционным костюмом тех дней.

Это была лучшая из сыгранных ею ролей, самая любимая, та, что принесла ей наибольший успех. Дитрих пожинала лавры: за свое геройство, за храбрость она удостоилась медалей, похвал, уважения, почитания. Сквозь неисчислимые ряды призванных на войну она пробилась к пятизвездочным генералам, овеянная славой истинной «героини», и получила награды. По ее собственному признанию, она никогда не чувствовала себя такой счастливой, как в армии. В ней жил прусский дух, ее немецкая душа приняла трагедию войны со всей ее мрачной сентиментальностью: в Дитрих совмещалось несовместимое.

У того, кто слушал рассказы Дитрих о ее фронтовых концертах, складывалось впечатление, что она действительно провела в армии, в Европе, по крайней мере, четыре года и все время – на передовой, под постоянным огнем, с опасностью для жизни, или, что еще хуже – с опасностью попасть в плен к мстительным нацистам. Каждый слушавший ее был в этом убежден: ведь она сама убедила себя, что все обстояло именно так. В действительности же, со всеми приездами и отъездами, Дитрих была в Европе с апреля 1944 по июль 1945 года, а между концертами она прилетала в Нью-Йорк, в Голливуд, а потом жила либо в Париже, либо в штаб-квартире своего любимого генерала в Берлине. Это ничуть не приуменьшает похвального гражданского вклада Дитрих в дело Победы, а лишь позволяет увидеть все в истинном свете. Она и вправду была бесстрашной, героической, преданной делу женщиной. Но такими же качествами обладали многие женщины, военнослужащие и эстрадные артистки, но их не наградили орденом Почетного Легиона всех трех степеней и медалями Свободы. Дитрих намного лучше их сыграла роль храброго солдата, а ее слава и красота привлекли к ней внимание.

Она говорила об «армейском прошлом» с почтением, часто писала воспоминания. Как во всем, что касалось ее жизни, правда и вымысел переплетались, и, в конечном счете, ее версия принималась за историческую правду даже теми, кто присутствовал на месте событий и имел собственный опыт. Легенды и логика плохо согласуются.

14 апреля 1944 года в ливень с градом труппа Дитрих вылетела из аэропорта «Ла Гардиа». Место назначения им предстояло узнать лишь в воздухе. Им сообщили, что летят они на африканский театр военных действий, а не на тихоокеанский, как все предполагали. Все, разумеется, за исключением моей матери. Ее целью был Габен, а не Хирохито. Они совершили посадку для заправки в Гренландии, потом на Азорских островах и наконец в Касабланке, откуда направились в Алжир. Учитывая временные зоны и то, что реактивные самолеты еще не появились, они прибыли в Алжир не ранее 17 апреля. Тем не менее, некоторые биографы, а порой и сама Дитрих, утверждали, что она пересмотрела горы трупов, разыскивая свою сестру в концлагере Берген-Белзен. Поскольку Белзен освободили англичане 15 апреля 1945 года, то есть год спустя, этого просто не могло быть.

Труппа Дитрих выступила с первыми шоу в Алжире. Открывал шоу Дэнни Томас и сразу завоевывал зрителей своим своеобразным юмором, потом выступала эстрадная актриса, за ней – вокалист, а потом начиналось самое главное.

– Ребята, плохие новости! – возвещал Дэнни. – Мы ждали Марлен Дитрих, но она укатила обедать с генералом и еще не объявилась.

Запрограммированная «дразнилка» вызывала, как и ожидалось, возгласы разочарования, неодобрения и свист. Вдруг откуда-то позади зрителей слышался всем знакомый голос:

– Нет, нет, я здесь!.. Я здесь! – и Дитрих в военной форме сбегала вниз по проходу между рядами к сцене. Подбегая к микрофону, она уже успевала снять галстук и теперь расстегивала рубашку цвета хаки.

– Я не с генералом!.. Я здесь, мне только нужно переодеться! – Тут она расстегивала рубашку до последней пуговицы. Джи-Ай ревели от восторга. Дитрих «вдруг» вспоминала, что она не одна. – Ой, извините, ребята, я сейчас вернусь, – и она исчезала за кулисами.

Дэнни кричал ей вслед:

– Вам будет трудно с ходу исполнить свой номер, мисс Дитрих, давайте прибережем его на конец. Думаю, ребята подождут.

Реакция, как и ожидалось, была бурной: Джи-Ай топали ногами, свистели. В мгновение ока являлась Дитрих в концертном облегающем платье из золотых блесток. Теперь перед солдатами стояла сама Марлен, богиня экрана, которая могла наслаждаться роскошью Голливуда, а вот взяла да и прикатила к ним, в Северную Африку, чтобы поразвлечь их! И ребята вскакивали со своих мест и приветствовали ее радостными криками. Она пела свои знаменитые песни, и они любили ее. Потом Марлен выбирала одного из зрителей для чтения мыслей по методу Орсона Уэллса. Джи-Ай стоял, глазея на богиню в мерцающем платье, Дитрих смотрела на него.

– Когда Джи-Ай смотрит на меня, не так уж трудно прочесть его мысли, – говорила она зрителям.

Шутка всегда имела успех. В конце номера Дитрих подтягивала платье, ставила меж ног музыкальную пилу и играла на ней, вызывая неописуемый восторг зрителей!

По установившемуся обычаю, между концертами Дитрих посещала госпитали, пела или просто навещала раненых. Ее организация ставила главной целью поднятие боевого духа солдат. Она любила рассказывать, как врачи подводили ее к умирающим немецким пленным, как эти страдающие мальчики смотрели на нее во все глаза.

– Вы правда настоящая Марлен Дитрих? – спрашивали они.

Она, наклонившись к ним, «как к детям», напевала по-немецки вполголоса «Лили Марлен», утешала их, как могла, ведь «им так мало осталось жить». Моя мать писала для себя сцены, достойные того, чтобы в них поверить.

Прошел слух, что на фронт прибыло подкрепление – бронетанковая дивизия «Свободной Франции». Дитрих потребовала из резерва автомашин джип с водителем и отправилась на поиски танковой дивизии. Она нашла ее до того, как стемнело. Танки стояли под деревьями с открытыми люками, экипажи отдыхали наверху.

– Я бежала от танка к танку, выкликая его имя. Вдруг я увидела эту изумительную шевелюру с проседью. Он стоял ко мне спиной.

– Жан, Жан, mon amour! – крикнула я.

Он обернулся, воскликнул: «Merde!»[11]11
  Здесь: «черт возьми» (фр.).


[Закрыть] и, соскочив с танка, заключил меня в объятия.

Они стояли, не размыкая страстного объятия, не замечая чужих тоскующих глаз, завидующих седому человеку, который держал в своих руках мечту. Поцелуй продолжался, и танкисты, сорвав с головы форменные береты, громко приветствовали их, хоть и не без зависти.

Звук заведенных моторов заставил их разомкнуть объятия. Жан снова поцеловал Марлен.

– Мы выступаем, ma grande, ma vie…[12]12
  Великолепная моя, жизнь моя! (фр.).


[Закрыть]

Жан прижал ее к себе на один бесконечный миг, потом отпустил и прыгнул в люк своего танка. Танки начали построение. Дитрих стояла в клубах поднятой ими пыли, прикрыв глаза, и пыталась увидеть его в последний раз, в страхе, что никогда больше этого не будет.

Я плыла по течению. Из кетчупа, разбавленного горячей водой, получался отличный суп, а деньги я приберегала для более существенного питания – бурбона, кукурузного виски. Вспоминаю время забвения в Сан-Франциско. Как я туда попала и зачем? Время проходило в барах и клубах для трансвеститов. Деньги на выпивку зарабатывала, выполняя разную работу. Из костюмерши, прошедшей выучку у Дитрих, получилась отличная служанка для некоего господина, воплотившегося в женщину под именем Софи Такер. Его звали Уолтер. Он пользовался законной и заслуженной славой. Свои многочисленные роскошные платья он хранил, как музейные экспонаты, в хорошо проветриваемых, отделанных кедром встроенных шкафах, а огромную коллекцию дамских аксессуаров – в каталогизированных архивных коробках. Уолтер позволял мне спать у него в будуаре, кормил меня, беспокоился обо мне, защищал меня своим покровительством и, вероятно, избавлял от многих неприятностей. Вот почему я и запомнила навсегда эту лысую, в рубенсовском стиле пышно разодетую королеву трансвеститов, взявшую на себя заботу обо мне.

После концертов в Северной Африке труппу Дитрих перебросили в Италию и приписали к техасской дивизии. Мать присылала снимки: Дитрих в форме цвета хаки, рукава закатаны, умывается из перевернутой каски; на обороте надпись: «Возлюбленной Американской армии. Лихой Джи-Ай, штаб-квартира 34-й пехотной дивизии, Италия 1944». Дитрих смеется: солдатская дочь обрела «дом» За этим снимком последовали другие. Вот Дитрих стоит с котелком в очереди к полевой кухне. Кто бы ни подошел и ни спросил: «Можно с вами сфотографироваться, Марлен?», она тут же клала парню руку на плечо и улыбалась его родителям в отчем доме. Солдаты получали от нее все, что просили. Если парень должен был идти в бой, а она могла осчастливить его напоследок, так почему бы и нет? Дитрих почитала поддержание боевого духа войск своей первейшей священной обязанностью. Бравый солдат идет в бой в приподнятом настроении, потому что последние часы он провел в объятиях прекрасной женщины – вот одна из самых романтических фантазий моей матери. А теперь она могла вдохновлять всю Пятую армию! Один любитель виски с содовой из Айовы называл ее «цыпленком» и был обласкан; для долговязого парня из Миссури она символизировала «праздничный пирог»; нахальный мальчишка из Чикаго звал ее «куколкой», другой – «принцессой», но как бы ее ни называли, Дитрих стала для них сбывшейся мечтой в аду массового убийства.

У нее часто заводилась лобковая вошь. Дитрих считала эту болезнь частью настоящей солдатской жизни и настаивала, что это вовсе не результат интимной близости. Много лет спустя одна из соратниц матери рассказывала мне, что им вменялось в обязанность стоять на посту возле жилья Дитрих – будь то палатка, полуразрушенный бомбой отель или сборный дом из гофрированного железа, – обеспечивая спокойное прохождение «транспорта». Желая тайно уведомить свою приятельницу в Брейтвуде Иви Уинн о своем местонахождении, Дитрих сообщила: «Страна Фрэнка Синатры чудесна».

Там же, в Италии, мать слегла с пневмонией, и ее поместили в госпиталь в Бари. Она всегда помнила, что там ей спасли жизнь новым чудо-лекарством пенициллином, а его открыватель, Александр Флемминг, сделался одним из ее героев в медицине.

Для меня жизнь утратила свои краски, стала чудовищно однообразной. Бессмысленные часы, бессмысленные дни заканчивались бессмысленными неделями, которые становились бессмысленными часами по пути в вечность.

6 июня 1944 года Дитрих известила аудиторию в почти четыре тысячи человек о вторжении союзных войск в Нормандию.

Вскоре после этого ее труппу расформировали и отправили в Штаты. Мать вернулась домой недовольная. Ее стремление к военной службе не удовлетворяла приписка к Объединенной службе культурно-бытового обслуживания войск. Через месяц, 25 августа, когда освободили Париж, мать все еще находилась в Нью-Йорке. Ее раздосадовало, что она не в Париже и не шагает во главе «победных войск». Годы спустя судьба возместила ей неудачу: она участвовала в параде в честь славной годовщины, и ее сфотографировали. Военная слава Дитрих была общепризнанной, и как только появилась фотография, все заключили, что она сделана в день освобождения Парижа в 1944 году. Почему-то никто не заметил медалей, которые Дитрих получила лишь после войны.

Я начала увеличивать дозу снотворного. У меня возникла потребность вовсе не просыпаться. Прыжок вниз с высоты меня пугал, как и возможность спустить курок пистолета. Удивительно, как нас страшит самоубийство.

В сентябре с новой труппой, куда включили и ее техасскую подружку-компаньонку, Дитрих вылетела во Францию. Теперь ей не требовались официальные командировки или тщательно согласованные с военным командованием маршруты Объединенной службы. Дитрих через ее собственные связи представили одному из ее героев, яркому, «начиненному» пистолетами генералу Паттону. Это была одна из любимейших историй Дитрих, которую она могла рассказать со сна:

– О, он великолепен! Настоящий солдат! Высокий, сильный! Могущественный! Лидер! Он посмотрел на меня и спросил, не дрогну ли я перед лицом опасности. Выдержите ли, спрашивает, хватит ли храбрости? Конечно, отвечаю, я готова сделать все, что пожелаете для ваших ребят. А боюсь лишь попасть в плен к нацистам: кто знает, что они со мной сделают? Когда я рассказала ему про свои опасения, знаешь, что он мне ответил? «Они вас в расход не пустят. Попади вы к ним в плен, они скорей всего используют вас для пропаганды, принудят сделать радиопередачи вроде тех, что вы делаете для нас». Потом вытащил из кармана своей ветровки маленький пистолет и говорит: «Возьмите. Застрелите несколько негодяев перед сдачей в плен». О, он замечательный!

Теперь у Дитрих была нужная ей война. Труппу расквартировали во Франции, в городке, который она называла в письмах «жена Синатры». Из штаб-квартиры в Нанси труппа вылетала в разные прифронтовые части, давала представление и до ночи возвращалась.

С этого времени часто повторявшиеся фронтовые истории моей матери приобретают форму сценария фильма.

– В тот день, когда мы давали концерт в старом амбаре, холод пронизывал до костей холод, мрак и совсем рядом – канонада близкого боя. Я стояла в своем золотом узком платье, освещенная лишь фонариками ребят, направленными на меня…

И по мере того, как она вызывает в своем воображении эти события, ты уже в ее руках, пленник ее воспоминаний.

Дитрих стоит, как маяк. Блестки на ее золотом платье отражают лучи направленных на нее фонариков. Отзвуки канонады перемежаются с мелодиями одинокой гитары, как ритмы ада. Она тихо поет, ласково обнимая самодельный микрофон. Для уставших от войны мужчин Марлен – воплощение полузабытой мечты о всех любимых женщинах. Снаряд разрывается где-то совсем близко. Стонут старые балки и перекрытия, в лучиках огня – столбы пыли. Часто повторяющийся звук застегиваемых молний, как стрекот сверчка из солнечного края, заблудившегося здесь. Она поет песни из «Ребят из задней комнаты», и юные лица улыбаются. «Я ничего не могу дать тебе, кроме любви». Дома их, возможно, ждет мать и яблочный пирог, но сейчас, здесь, их обуревает только одно желание.

– На выход!

Срывающаяся на крик команда выдает страх. Звучат проклятия, парни должны вернуться к страшной реальности, покинуть ее золотую ауру.

– До встречи, Марлен!

– Береги себя, слышишь!

– Эй, крошка, адью!

– Прощай, конфетка!

И они уходят – нести смерть или встретить ее.

Голос матери звучит все глуше, она вздыхает:

– Я стояла там, замерзшая, всеми брошенная, и смотрела, как они уходят… Порой… – голос матери чуть оживляется в предвкушении более светлых воспоминаний, – мы давали концерты далеко за линией фронта, бывало, все холмы усеяны людьми. Куда ни глянь – море молодых лиц, сотни лиц. Я стою на маленькой сцене далеко внизу, и их одобрительный свист летит ко мне, как юношеский поцелуй, и кажется, что война далеко-далеко.

И это продолжалось изо дня в день, одна сцена лучше другой.

Дитрих была по-прежнему приписана к Третьей армии генерала Паттона. Он намекнул ей, что не намерен сдерживать наступление ради русских: его работа – бить немцев, а не играть в политические игры Рузвельта-Сталина. Конечно, Дитрих любила этого дерзкого солдата – его браваду, его самонадеянность военного и поддерживала все, что он считал своим долгом. Он, в свой черед, наслаждался ее бесконечной преданностью и удерживал возле себя, сколько мог, пока разные назначения не разлучили их в декабре 1944 года.

По словам Дитрих, она находилась в Арденнах, в Бастони, когда немцы окружили американские войска, к которым она была приписана, среди них – 101-ую воздушно-десантную дивизию под командованием генерала Маколиффа. Она знала, что находится в немецком окружении. Все это знали. Дитрих предполагала, что попадет в плен, и гадала, что с ней будет. Она ждала. Что сталось с ее труппой – легенда Дитрих и запретная тема. Она никогда не говорила и якобы не знала, что один из генералов танковой армии, взявшей их в окружение, генерал Сепп Дитрих, вероятно, приходился ей кузеном. Не знала она и, что генерал Лютвиц, предложивший американцам сдаться, получил знаменитый ответ генерала Маколиффа: «Что я – спятил?» Это выражение не поддавалось переводу на немецкий, и переводчики совещались часа два, прежде чем передали нацистскому генералу смысл ответа Маколиффа. Немец недоумевал. Но американские войска поняли своего генерала, и это стремительно подняло их боевой дух, придало им храбрости перед лицом опасности, которую они еще совсем недавно расценивали как непреодолимую.

А теперь обратимся к моему любимому дитриховскому рассказу о войне.

В самый разгар битвы, известной историкам как битва под Буле, у одного заинтересованного генерала нашлось время связаться с другим генералом и сообщить, что Марлен Дитрих в опасности и ее нужно срочно эвакуировать. Тут же запланировали парашютный десант. Весь личный состав 82-й воздушно-десантной дивизии свалился с небес, чтобы их генерал самолично спас одну героическую кинозвезду! Не верится, что в ходе одной из самых яростных битв Второй мировой войны дивизия парашютистов получила приказ рисковать жизнью ради такого десанта. Если бы матери и жены этих парней услышали про такое! Но дитриховская легенда без зазрения совести повествует о десанте и о том, что именно генерал первым увидел ту, что искал. Мать любила расписывать, как она, простуженная, сидела на земле, в снежном безмолвии, и вдруг с неба послышался могучий рокот, то был шум моторов самолета. Она закинула голову и увидела американскую «летающую крепость». Из ее люка сыпались парашютисты, и открывающиеся парашюты ярко вырисовывались на фоне серого неба. А первым приземлившимся парашютистом оказался сам командир дивизии, генерал Гэвин, и первое, что он сделал, – нашел ее. Как мило, не правда ли? «Прыгающий Джим Гэвин» стал любимым генералом-героем моей матери после Паттона. Высокий, красивый, молодой, храбрый, он завоевал доверие и уважение своих десантников тем, что проявлял к себе такую же строгость, как и к подчиненным.

По словам Дитрих, Гэвин благополучно доставил ее в Париж на своем джипе – не на белом коне, а потом отбыл. Как все это согласовывалось с уставом и инструкциями Объединенной службы, никогда тщательно не проверялось, но раз это так романтично, кому какое дело? Дитрих разместили в отеле «Риц», где останавливались американские офицеры, высшие должностные лица и отважные военные корреспонденты. Я так и не узнала, что же случилось с аккордеонистом, эстрадной артисткой из Техаса и комиком, но уверена, что и они живы и здоровы.

Я же, двадцатилетняя пьяница, жила с человеком, балансировавшим на грани безумия. Желая доказать, что он абсолютно нормален, мой приятель запоминал наизусть труды Фрейда и Юнга, жадно поглощал книги тех, кто расшифровывал тайны человеческого разума. Его шизофреническая одаренность была феноменальной: проходя психиатрические экспертизы, он мог ответить на любые заданные ему вопросы правильно, в рамках принятого за норму, и блестяще справлялся с любым тестом. Некоторые врачи подозревали у него опасное сумасшествие, но не могли доказать свою правоту законными способами. Другие же были недостаточно сведущи и не понимали, что их надувают. Как-то раз «безумец» протянул мне книгу «Невротический тип нашего времени» Карен Хорни, очень модного тогда психоаналитика, и приказал ее прочесть. Первая популярная книга на эту тему – и все обо мне! Мое святая святых! Потрясающее откровение: совершенно незнакомая мне женщина обнажила мои страшные раны; она все о них знала и рассказала мне без утайки. Это величайшее откровение указало мне путь к спасению: я поняла, что я не одна такая. Раз твое отчаяние можно описать, значит, есть и другие с теми же проблемами. Поняв, что ты одна из многих, становишься терпимее к себе. Внезапная утрата уникальности своего «я» умеряет чувство отвращения к себе. Я жила этой книгой, и ее мудрость спасла меня, буквально спасла. Без нее я в конце концов уничтожила бы себя, я в этом абсолютно уверена, и никогда не узнала бы, какая любовь ждет меня на жизненном пути. Я еще не скоро нашла свой путь, но теперь, по крайней мере, у меня была почва под ногами.

Моя мать продолжала свою войну – песнями, блестками, сексом и сочувствием. Внезапно ее снова отозвали к «Головному 10» – таков был армейский код генерала Омара Брэдли. Дитрих рассказывала, что ее доставили к нему в лагерь в Арденнском лесу. Генерал был бледным и уставшим.

– Завтра мы выступаем на территорию Германии, – якобы сказал он ей. – Подразделение, к которому вы приписаны, – в авангарде. Мы переговорили с генералом Эйзенхауэром и сошлись на том, что вам лучше остаться здесь. Будете выступать перед ранеными в госпиталях и в тыловых частях.

Дитрих хотела войти со своими ребятами в Берлин. Она умоляла Брэдли, но он остался непреклонен.

– Мы опасаемся пустить вас в Германию. Если немцы доберутся до вас, черт знает что случится. А если вы попадете в беду, все обвинения обрушатся на нас.

Вот как она описывает эту встречу в письме к отцу:

Брэдли держался отстраненно, ему было совершенно безразлично мое горячее желание войти в Берлин с первыми частями. Должна сообщить тебе одну очень важную деталь: все генералы очень одиноки. Солдаты разбредаются по кустам с местными девицами, а генералы не могут позволить себе такое. Их постоянно охраняют часовые с автоматами, куда бы они ни пошли – за ними всюду следует охрана. Никогда, никогда им не сорвать поцелуя – ни тайком, ни на людях. Они очень одиноки с самого начала войны.

Дитрих никогда не нравился Эйзенхауэр, и как в случае с Джоном Уэйном, она вечно сочиняла про него небылицы. Я часто думала: в чем причина неприязни? После войны, когда военно-полевой роман Эйзенхауэра раскрылся, мне все стало ясно. Но у генерала Брэдли не было «дамы сердца» за рулем, как у Эйзенхауэра, которая мешала бы Дитрих, но тем не менее ей пришлось волей-неволей тащить за собой в Берлин всю труппу. В Ахене они использовали для представления кинозал. Топлива не было, и здание промерзло насквозь. Немецкий управляющий принес из дома термос и налил Дитрих чашку драгоценного кофе. Другие актеры остерегали ее: кофе, возможно, отравлен.

– Нет, – возразила Дитрих, – они мне зла не причинят.

Выпив кофе, она поблагодарила управляющего по-немецки и спросила, почему он поделился с ней такой роскошью, зная, что она воюет «на другой стороне».

– Да, но вы – «Голубой ангел». О, я могу позабыть, на чьей вы стороне, но забыть фильм «Голубой ангел»? Никогда!

Дитрих не приходилось слышать угроз, только несколько оскорблений. Когда они проезжали разрушенные бомбежками города, немецкое население выказывало ей уважение и искреннюю симпатию, так она утверждала, по крайней мере. Поскольку Дитрих обладала талантом сценариста, все эпизоды с участием ее бывших соотечественников очень сценичны. Они исполнены пафоса, уважения к ней, обожания, и в них совершенно отсутствует ненависть, вполне естественная, если учесть все факторы этой человеческой трагедии.

19 февраля 1945 года Дитрих снова вернулась в Париж. Почему она вдруг там оказалась, почему она попала в Париж за три месяца до окончания войны, еще одна из легенд, еще одно табу. Она прислала отцу меню ресторана. Ему предпосланы ее наблюдения: Можешь себе представить, что едят бедные, если такое ты получаешь в ресторане-люкс. И еще: Если хочешь пообедать, идешь полчаса пешком и получаешь такой выбор! У меня болит желудок от фенола в армейской пище, я должна есть «свежую пищу». Вот так-то! 200 франков за вино – единственный хороший продукт, который можно здесь найти. Всего набегает 680 франков, что равняется 13,50 долларам. Так что если ты прочтешь, что Париж веселится и кругом открылись рестораны черного рынка, не верь. Прошлась она и по «налогу на роскошь»: Какая тут роскошь? Мне больше всего нравится заметка на полях: Жан целый день провел в танке, приехал, чтобы повидаться со мной, умылся и с отвращением ест свой паек.

Я приехала в Нью-Йорк, надеясь найти работу в театре, и почти целый день пребывала в трезвом состоянии. Денег не хватало, и мне пришлось поселиться в квартире отца. Свободное от прослушивания время я посещала Тами. Ее здоровье резко ухудшилось. Мой «многострадальный» отец гонял ее от одного психиатра к другому по настоянию моей «многострадальной» матери, которая оплачивала счета. Один психиатр находил у нее шизофрению, другие – маниакально-депрессивный психоз, паранойю, одержимость навязчивыми идеями, истерию и всевозможные другие тяжелые заболевания – и все из-за неспособности установить один верный диагноз. И пока длилось хождение Тами по мукам, мой отец, твердо убежденный в том, что ей нужна лишь строгая дисциплина, и только тогда она придет в норму, обращался с ней соответственно, ставя ее и без того придавленной душе все новые и новые ограничения. Тами, как затравленный зверь, вся сжималась от страха, когда он был рядом. Моя мать, полагавшая, что психиатрия существует для слабых и неразумных этого мира, лишь качала головой, осуждая Тами, ее «глупость и неумение держать себя в руках», оплачивала счета врачей и жаловалась всем вокруг на «бремя забот о Тами и ее болезнях», которое она несет ради «бедного Папи».

Я участвовала в пробах на роль в театре, за которую любая молодая актриса отдала бы все на свете, и прошла! Теперь я была занята в спектакле и к тому же вела трезвый образ жизни. В конце концов жить стоило.

Спектакль «Нелепое представление» в постановке театральной гильдии с Таллула Бэнкхед в главной роли, как обычно, неделями обкатывался на репетициях в турне, до премьеры, на Бродвее. Это было поистине впечатляющее зрелище, и не только на сцене. Наша звезда, обычно пьяная в дым и совершенно голая, гонялась за мной по коридорам отеля. Бедная Таллула! Ей не удалось «залезть в трусики» Дитрих в «Парамаунте», так вот теперь она решила проделать это с дочерью Дитрих в Колумбусе, штат Огайо, и далее по пути на запад. Стремление сохранить работу весьма рискованно в таких случаях, особенно, если не позволяешь звезде догнать тебя. Я делала свое дело, держала язык за зубами и многому научилась у хороших людей, получила уроки актерского мастерства у опытных мастеров, дублировала звезду и сильно разочаровала ее способностью быстро бегать.

Наконец я вернулась в Нью-Йорк, до премьеры на Бродвее. Уложив Тами в постель, я отправилась на Сорок пятую улицу и остановилась против театра Мартина Бека. Внутри было темно, надпись на транспаранте еще не закончена, но огромная фотореклама Бэнкхед и ее партнера Дональда Кука уже установлена на колоннах снаружи. А рядом с ними и мое изображение в восемь футов, будто и я – звезда. Ни роль, ни мой талант не оправдывали такого внимания к моей персоне. Похоже, слова «дочь Дитрих» оказывали на бродвейскую публику такое же гипнотическое воздействие в 1945 году, как на поклонников Дитрих в 1931. Увидев огромную афишу, я с беспокойством подумала, что первая проба, которой я так гордилась, прошла успешно вовсе не из-за моих актерских способностей! Псевдоним, взятый для укрытия, ничего не изменил. Обозреватели доброжелательно писали о подающей надежды Марии Мэнтон, дочери Марлен Дитрих.

В апреле президент Рузвельт умер в начале своего четвертого президентского срока. В Нью-Йорке мы замерли, потрясенные, когда перед спектаклем Таллула сообщила зрителям печальное известие. Для меня Рузвельт был Президент, единственный из всех, кого я знала, похожий на отца, всегда готового прийти на помощь, и я оплакивала его, как отца.

Гитлер покончил с собой в своем бункере в конце апреля, но люди поверили в это сообщение лишь через неделю, когда мы все посходили с ума, празднуя День Победы. Мне так хотелось, чтобы Рузвельт пожил немного дольше и увидел конец войны в Европе. Теперь люди, сражавшиеся там и пережившие ужасную трагедию, ждали, когда их отправят на пароходах не домой, но на другой театр военных действий на Тихом океане, где еще продолжалась война.

Когда спектакль сошел, я обратилась в Объединенную службу культурно-бытового обслуживания войск (ОСО) с намерением получить роль в одном из многочисленных спектаклей, которыми развлекали оккупационные войска и солдат, ждущих отправки на Тихий океан. Мать писала, что она снова в Париже, и я так и не узнала, куда подевалась ее бедная труппа; сама она об этом и словом не обмолвилась, озабоченная тем, чтобы уезжающие в командировку в Берлин захватили с собой посылки с едой для ее матери. Почти всегда офицеры, выполнявшие эту благотворительную акцию, везли и посылки, и кое-что впридачу.