Текст книги "Моя мать Марлен Дитрих. Том 2"

Автор книги: Мария Рива

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 29 страниц)

Она встретилась с «Э.М.» (так назывался в ее дневнике Марроу) четырнадцатого февраля, на концерте, куда она пришла со Стивенсоном. К восемнадцатому февраля они уже были любовниками. Всю свою жизнь моя мать ничуть не сомневалась, что я стану автоматически соглашаться со всем, что говорит и делает она.

В конце концов, ведь именно от нее я получила в дар «высокий интеллект» и, значит, было только естественно, что я должна признавать непререкаемыми ее суждения, мнения, ее миропонимание и вытекающие отсюда поступки.

С того дня, как я впервые услышала этот глубокий, раскатистый, слегка печальный голос, живо напоминавший мне бомбежку Лондона и ужасы, с ней сопряженные, Эдвард Р. Марроу сделался моим кумиром. Его профессиональная смелость, его личная преданность идеалам, в которые он непритворно верил, его непоказная любовь к родной стране и ненависть к Маккарти, его борьба с опасным фанатизмом сенатора-реакционера сделали Марроу совершенно особым человеком. Он стал подлинным героем Америки.

Когда началась его связь с моей матерью, я было, расстроилась, но это мгновенно прошло. Ведь если трезво смотреть на вещи, незаурядные, даже выдающиеся мужчины теряли голову из-за Дитрих так часто, что это давно перестало вызывать удивление. И надо честно признать: парадоксальное сочетание редкой красоты с на редкость отточенным умом всегда неотразимо. Я это хорошо знала и понимала, и все равно меня злило, что такому человеку, как Марроу придется вымаливать у Дитрих свидания, «внеплановые» встречи, – пусть даже она одна из самых обольстительных женщин на свете. Но, с другой стороны, моя мать делала неуклюжих, робких юнцов из такого количества житейски опытных и респектабельных мужчин! Почему этот должен был служить исключением? В общем, Марроу начал появляться у нее в перерывах между митингами, конференциями, репетициями своих телевизионных передач, бурно встречаемых зрителями. Появлялся он, чтобы любить мою мать в постели, совсем недавно освобожденной его другом Эдлаем Стивенсоном.

Поначалу она честно старалась принадлежать Марроу целиком, – разумеется, одновременно сохраняя привычный стиль женщины-собственницы. Писала ему даже тоскующие письма, кстати, изобиловавшие американизмами больше, чем послания к Юлу. Письма тайно переправлялись в помещение компании Си-Би-Эс, где располагался штаб Марроу. Этим занимался доверенный прислужник моей матери, которого она в два счета уговорила поработать у нее «связным», потому что я, в виде исключения, наотрез отказалась играть привычную роль курьера. Это не освободило меня ни от получения дубликатов посланий Дитрих, ни от ее сердитого ворчания:

– Ах ты, Господи! Ни с того, ни с сего превратиться в благочестивую святошу!.. Откуда у тебя это наигранное ханжество?

Потребность моей матери непрерывно доказывать себе и остальным, что она нечто большее, чем просто кинозвезда, была всепоглощающей; ей давно уже стало жизненно необходимо отлавливать и удерживать в своих тенетах интеллектуалов крупного калибра, мужчин с мировой известностью. Это нисколько не препятствовало насмешкам над ними.

– Дорогая моя! Поглядела бы ты на Марроу! Разгуливает по квартире голый, в одних обвисших трусах, – такие носят старики, – ну, и, конечно, с сигаретой. Он курит даже во время… ты понимаешь, что я имею в виду. Но это такой блестящий ум!.. Тебе бы надо послушать, что он говорит, но только не смотри при этом, пожалуйста, вниз, на его тощие ноги, торчащие из смешных штанишек, иначе захохочешь, не удержишься. А я – ты меня знаешь – сразу же описаюсь.

Суровой критике Марроу подвергался не только за свои смешные трусы на резинке. Дитрих постоянно жаловалась на его скупердяйство. Однажды он преподнес ей серьги; через час она уже стояла у нас в прихожей, держа перед собой маленькую ювелирную коробочку.

– Ты только взгляни на это! Неслыханное дело! Крохотные штучки-дрючки, жемчужинки-дерьмужинки, все нанизано на тоненькую струнку, как в дешевой лавке! Я ему сказала: «Ты, должно быть, пошутил! Мне нужен красивый письменный стол для квартиры; зачем же ты приносишь висячие сережки?»

В тот день, когда он купил ей превосходный старинный секретер, который она сама выбрала, они обедали у нас с Биллом. Она была особенно мила, нежна, добра, но не забывала бдительным оком поглядывать на часы, чтобы ни в коем случае не опоздать домой к звонку Юла.

Дитрих считала мой дом «надежной явкой», а, следовательно, местом, куда можно приводить тайных любовников. В конце-то концов, она сама его купила, этот дом, стало быть, он принадлежал ей. В те часы, когда Юл играл на сцене, а Марроу был свободен от своих многочисленных программ и проектов, они охотно и часто приходили сюда днем и по вечерам. Спрятаться от бессменного простодушного Рыцаря или хотя бы держать его на удалении в ту пору почти не удавалось, трудно было и притворяться, будто я не знаю, куда подевалась моя мать, когда звонил Арлен или набирали мой телефонный номер остальные, но лгать жертвам Дитрих, чтобы избавить их от дополнительных обид и переживаний, мало-помалу стало моей второй натурой; я даже прекратила искать этому оправдание.

На любовную связь с Фрэнком Синатрой моя мать согласилась просто как на безвредное лекарство от приступов острой тоски по Юлу, а позже не рвала ее из какого-то странного суеверия. Она считала его романтичным, добрым, ласковым. Она объясняла мне, что самое привлекательное в друге «Фрэнки» – его бесконечная нежность.

– Это единственный, по-настоящему нежный мужчина из всех, кого я знала. Он дает тебе поспать, он чувствует к тебе великую благодарность и выражает ее так мило, так непринужденно!

В более поздние годы Дитрих ценила в Синатре уже менее благородные качества. Стоило ей увидеть очередной газетный заголовок, с осуждением объявляющий, что Синатра вдребезги разбил кинокамеру какого-то несчастного репортера или, того хуже, изуродовал ему лицо, она хлопала в ладоши и веселилась:

– О! Как я его люблю! Как люблю! Он их всех ненавидит – точно так же, как я! Он хочет их всех поубивать! Потрясающий мужчина! Знаешь, я провела с ним только одну ночь и…

Далее, как правило, следовало дословное изложение одной из ее давних и хорошо знакомых мне фантазий на тему «только одной ночи», которую ей довелось провести в объятиях Синатры. В том, что ночь была единственная, она себя давно уговорила. Бог знает, в который раз Дитрих повествовала о том, как, чтобы остаться незамеченной, покинула дом своего возлюбленного с первыми лучами утренней зари, как потом блуждала среди зарослей жимолости в одних подследниках, ища свободное такси, чтобы умчаться в отель «Беверли-Хиллз» и обрести наконец безопасность. В действительности же их первая с Синатрой возвышенная встреча произошла давным-давно, в начале сороковых; к тому же, в дневниках моей матери, датированных более поздним временем, Фрэнки возникает не так уж и редко.

Осенью пятьдесят пятого года Марлен Дитрих вернулась в Голливуд и снова гостила в доме Уайлдеров, мучась от душевной сумятицы и привычных страданий по Юлу.

2 сентября.

109 градусов по Фаренгейту.

Аппетит на нервной почве. Так много мне не вынести. Включила радио, но музыка тотчас заставляет плакать. Чувствую, что потеряла Его навеки. Жить нет смысла. Но сначала надо заработать деньги в Вегасе. И как бы то ни было, убивать себя в доме Уайлдеров было бы слишком глупо. Должна найти более подходящее место. Хорошо бы я умела пить… Но все равно слишком жарко и неимоверно трудно дышать. Ни о чем не спрашиваю. Он позвонил в 4.30, сказал Уайлдер, а Хейворд объяснил ему, что я взяла с собой в Лондон Хэрольда (Арлена) и как это прекрасно для Хэрольда, что у него есть я. Я не плакала. Не вела себя плохо, сказала, что Лондон ужасен, что там я была в отчаянье. Потом спросила: «Знаешь ли ты, как сильно я тебя люблю?» Он сказал «нет», и тогда я сказала себе: если он тревожится, что заставил меня страдать все долгие четыре года, то мне легко его успокоить: это было ничто в сравнении с минувшим летом. И я уверена – у него была другая женщина, а я сама почти умирала все последние дни. Тогда он сказал про поездку в Сан-Франциско до вечера понедельника, там у него «семейное дело», и что он позвонит, когда вернется обратно. Я спросила: «В котором часу ты позвонишь? Я хочу быть на месте». Он ответил, что позвонит или в понедельник, или во вторник утром.

Прием у Бетти Фернес.

Сидела рядом с Фрэнком, он говорил о 1942-м.

Я была ошеломлена.

В то воскресенье она поехала куда-то к позднему завтраку: провела два часа у Стюарта Грейнджера. За этим следует новая запись:

Фрэнк, итальянский ресторан… Был здесь. Милый.

5 сентября.

Не пошла ждать у телефона.

Он звонил из аэропорта.

Снова звонил в 11.45. Пьяный.

Снова звонил в 12.30. Говорили очень долго. Жутко сердится из-за Арлена. Не могла спорить.

Он был слишком пьян. Не знаю, как поступить.

6 сентября.

Начала заниматься платьями для Вегаса.

Ф. звонил в 9 вечера.

Мил и нежен.

Снова звонил в 12 дня.

Билли Уайлдер и его жена были, по-видимому, идеальные хозяева дома: многочисленные любовники крутятся под ногами, телефонные звонки дребезжат в любое время суток, а они… Они продолжают звать ее приезжать еще и еще!

7 сентября.

Фрэнк звонил в 4, во время репетиции.

Планы, связанные с Вегасом.

8 сентября.

Уехала в Вегас в 7.30. Вместе с Фрэнком.

В постель в 7 утра.

9 сентября.

Лас-Вегас.

«Сахара» после полудня, пока Фрэнк репетировал.

Ф. пьян, но мил. Заснула в 9 утра.

На следующий день Дитрих разбудила Синатру в четыре дня, поскольку на пять у него было назначено свидание, и, как обычно, записала в дневнике, что он был «мил и нежен». Потом она отправилась в «Сахару» опробовать микрофоны для будущих выступлений. Вместо того, чтобы остаться в «Сахаре», что было бы вполне естественно в тот день, она поехала в отель к Синатре и провела с ним почти сутки. Юл звонил ей и просил вернуться в Лос-Анджелес, употребляя при этом важное слово «домой». Однако она отказалась. Она решила остаться с Ф.

11 сентября.

Ф. Потом спал в кресле.

Встал и не поцеловал.

Плохой день, вел себя не так, как обычно. Я уехала в «Сахару». Ф. преспокойно остался в компании давних знакомых.

Вернулась домой, разговаривала с Хэрольдом. Попросила Ф. отвезти меня в машине, что было неправильно. Не следовало.

Он сослался на планы, телевидение, фильм… Но был совсем другой. Дважды почему-то заговаривал о Хэрольде Арлене, но я не придала этому значения.

В 9 утра явилась к нему в комнату. Он сказал: «Иди-ка ты!..» Меня как громом ударило. Ушла. Хэрольд говорит – мне надо ехать своим ходом, не дожидаясь специального самолета, чтобы лететь с Ф. в 4 дня. Уехала в смятении, слишком несчастная, чтобы рассуждать здраво и все поставить на свои места. От него (Ф.) ни слова. Примерка. На примерке упала в обморок.

– Простите, пожалуйста, мисс Рива, но там внизу кто-то очень настойчиво требует вас к телефону.

Я извинилась (когда играешь главную роль в телефильме, гораздо легче уйти с репетиции, не вызвав нареканий) и побежала вниз, в кабинет, тревожась, не случилось ли чего с детьми.

– Дорогая! Я грохнулась в обморок. Сегодня! На киностудии! Как ты думаешь, я беременна?

– Понимаешь ли, Мэсси. Я вообще-то думаю, что это вряд ли возможно… Сообрази сама…

Она резко меня прервала:

– А почему нет? Ты же прекрасно знаешь, как я всегда жаждала иметь ребенка от Юла. Ребенок должен быть только от него, ни от кого другого – ни сейчас, ни потом. Что ты думаешь по этому поводу? Может быть, мне стоит позвонить Кэрролу Райтеру?

– Превосходная мысль! Позвони обязательно! Он все поймет и объяснит!

С этими словами я бросила трубку, прервав наконец беседу с моей пятидесятичетырехлетней неисправимой матерью.

Семнадцатого сентября она присутствовала на приеме у Сидни Гиляроффа, напилась допьяна и открыто, на глазах у всех флиртовала с Хэрольдом Арленом.

18 сентября.

День получше вчерашнего, потому как, если Хэрольд – причина поведения Ф., то есть надежда, что и Он вполне может сердиться из-за того же самого.

Дни тянулись бесконечно долго. Ни Юл не звонил, ни Синатра. Она ежедневно набирала мой номер и требовала советов, которые забывала, едва только опускала трубку на рычаг.

24 сентября.

Вечеринка у Гарленд. Ф. явился в одиночестве. Формальное «Привет!» Попозже я подошла, спросила: «Как дела?» Он был уже пьян! Таким пьяным я его в жизни не видела. Достала сигарету, он вынул зажигалку и проговорил: «Вместо лимонной корки». Прикрыв руками огонь, я прикурила. Что еще могла я сделать?! «Лимонная корка» – то были наши тайные романтические слова, потому что я любила, когда он выжимал эту корку мне в бокал. И снова на меня нахлынуло прежнее, снова я испытала потрясение – и это в момент, когда он был вдребезги пьян и во всем остальном чужой и недобрый. Он сухо кивнул мне на прощанье, сказав перед этим, что собирается в Палм-Спрингс. Ужасное воскресенье, потому что «лимонная корка» все во мне всколыхнула, все опять разбередила. Зачем он это сказал? И почему ничего не сказала я?

М. Ренни, который привел меня на вечеринку, устроил сцену ревности по поводу Ф. Хотел остаться… Ни за что. Целый день одиночества.

26 сентября.

Господи. Я должна заняться делом. Помогите кто-нибудь. Пожалуйста! Он звонил, приходил. Но разве все в порядке? Слышал про Фрэнки. Сказал, что я могу делать, что хочу, но только «не ври мне всякое дерьмо». Это я-то могу делать что хочу?

Скорее всего, она сумела убедить Юла, будто принадлежит ему целиком, безраздельно, потому что с двадцать седьмого сентября по первое октября на страницах ее дневника вообще нет никаких записей, кроме повторенного несколько раз: «Он пришел».

Она начала выступать в Лас-Вегасе; новая премьера в «Сахаре» стала еще большей сенсацией, чем прошлогодняя. Где она нашла время, не говоря уж о силах, чтобы одолеть все, что предстояло ей в те ближайшие несколько недель, ума не приложу. Это выше моего понимания.

19 октября.

Приехала в Лос-Анджелес, два часа в отеле «Беверли-Хиллз».

Иногда моя мать приводила меня в полное замешательство. Вот она храбро умчалась из Лас-Вегаса в Беверли-Хиллз. На тайное свидание? Более, чем вероятно. Но с кем? На этот вопрос четкого ответа нет. С Фрэнком? Майклом? Арленом? Может быть, с Юлом? Подозреваю, это действительно был наш добрый старый Юл, потому как первого ноября в ее дневнике снова появляется знакомая запись:

В Лос-Анджелесе. Бунгало в Беверли-Хиллз. Он был.

Два дня спустя она уже работает на Майкла Тодда. Съемки начались. Ее партнерами в знаменитой сцене, которую все потом еще долго помнили, были Дэвид Найвен, Кэнтинфлас, Джордж Рафт, Ред Скелтон и – кто бы мог подумать? – «нежный» Фрэнки.

С Майклом Тоддом Дитрих вызывающе флиртовала еще с тех самых пор, когда они только познакомились, горячо уверяя меня, что человек этот «добрейший» и «умнейший», и глупо смеялась, шепча мне на ухо великий секрет, который ей удалось выведать: настоящая фамилия Тодда, оказывается, Голденберг. «Но знаешь, он совсем не выглядит евреем. Скорее похож на грека и, кроме того, это слишком страстный мужчина, чтобы быть просто Голденбергом». Она места себе не находила от злости, когда Тодд влюбился в Элизабет Тейлор.

– Опять эта кошмарная женщина… Майклу Уайлдингу она уже погубила жизнь…

Впрочем, право на попытку присвоить Тодда она за собой оставила. Но сменила пластинку, когда Тейлор одержала над ней победу. Теперь она говорила о Тодде тоном нормального человеческого дружелюбия, повторяя, что он «самый лучший товарищ в мире».

В своем «куске» фильма «Вокруг света в 80 дней» она выглядела, без преувеличения, сногсшибательно и от души радовалась заслуженному восхищению, которое окружало ее на съемочной площадке. Она создавала образ своей героини в полном соответствии с идеями Голденберга, предавалась воспоминаниям с добрым приятелем давних лет Джорджем Рафтом, надменно игнорировала Кэнтинфласа, пела Реду Скелтону дифирамбы по поводу Дэнни Томаса, разжигала угли, все еще тлевшие в душе «нежного» Фрэнки, и всячески старалась завлечь в свои сети Дэвида Найвена.

В Алабаме одна смелая негритянка открыто бросила вызов расистским законам штата, отказавшись уступить белому мужчине свое место в автобусе, Дитрих же вылетела в Лас-Вегас, где должен был состояться первый концерт Мориса Шевалье. Потом она прилежно регистрировала в дневнике запретные свидания с концертантом в различных бунгало, разбросанных в глубине большущего парка при отеле «Беверли-Хиллз».

Я, со своей стороны, прилетев туда в это же время, приняла предложение сыграть главную роль в пьесе «Ужин и родство душ», с которой из Нью-Йорка отправлялась в гастрольную поездку по стране одна театральная труппа. Этот акт безумия стал возможен только потому, что в решении вопроса принял участие Билл, придумавший термин «муж-подпорка». Он объяснил, что мне не о чем беспокоиться: ему совсем нетрудно приглядеть за нашими уже большими детьми, провожать обоих мальчиков каждый день в школу, помогать им с домашними уроками, проводить с ними свободное время… Словом, все будет в порядке, убеждал он меня, обязательно надо сыграть эту замечательную роль, и я, вне всяких сомнений, справлюсь с ней великолепнейшим образом… В результате, сломив мое сопротивление, он отослал меня из дому, и я вместе с труппой пустилась в дальний путь, по направлению к Буффало.

Роль, которую я получила, говоря начистоту, и впрямь стоила того, чтобы ради нее на время оставить горячо любимую семью, если, конечно, актерское ремесло – суть твоей жизни и верность ему у тебя в крови. Через два месяца кочевой жизни (впереди оставалось еще четыре) я поняла совсем иное, поняла, что в крови у меня горит одно желание – бежать прочь отсюда, как можно скорее, – и домой, домой! Увы, самый обыкновенный контракт – это прочные узы, которые нельзя было в данном случае разорвать по собственному желанию. Пришлось и дальше страдать, но выполнять свои обязанности.

Сценарий «Случая в Монте-Карло» был воистину ужасен, однако Витторио Де Сика, гениальный человек, создавший «Похитителей велосипедов», должен был быть партнером Дитрих и режиссером фильма, а Сэм Тейлор, жертва устроенной Маккарти «охоты на ведьм» – одним из главных должностных лиц на съемках; по этой причине моя мать дала согласие на участие в работе над картиной.

И вот опять Гарри Кона поили вином и угощали обедами, и вот уже не в первый раз швейные мастерские студии «Коламбия пикчерс» взялись за изготовление роскошного гардероба, нужного Марлен Дитрих для фильма, снимать который собирались не только не у них, но даже и не в Штатах, а в далеких, чужих городах – Монте-Карло и Риме. По подсчетам кинозвезды ей требовалось обсудить с Жаном Луи фасоны более чем десяти туалетов; потом эскизы их, образчики материи и колеров надлежало отправить в Италию – на одобрение продюсерам. Моя мать до такой степени была занята приготовлениями к съемкам, что этому посвящены почти все ее записи в дневнике. Обычные «Он пришел», «Он позвонил», «Он был здесь» встречаются, но они весьма туманны – в том смысле, что не позволяют отождествить местоимение с конкретным мужским именем. Только однажды, под датой 31 марта, стоит:

Из Лас-Вегаса в 5.45 утра. Дома в 7 вечера. Он.

Сие может значить, что речь идет о Синатре, приехавшем из Лас-Вегаса. Но, может, Дитрих говорит о себе самой? И это она была в Вегасе вместе с Фрэнки, а потом полетела в Лос-Анджелес, чтобы оказаться «дома», когда появится Юл? В любом случае, кто-то все же был рядом с ней целую неделю до девятого апреля, когда моего отца отвезли в больницу с первым в его жизни сердечным приступом.

В Делавэре, после длительных прений, продюсер разрешил жене, бывшей в свое время кандидатом на главную роль и знавшей текст пьесы, заменить меня в ближайшие дни, чтобы я могла срочно уехать попрощаться с умирающим отцом. Поначалу это не было преувеличением. Я действительно поняла дело так, что Папи умирает, выслушав по телефону истерические бессвязные вопли матери. Едва только опустился занавес после третьего акта, я соскочила со сцены, схватила в охапку свое пальто и, к счастью, успела на последний самолет, летевший в Лос-Анджелес с пересадкой в Нью-Йорке. Хорошо помню мысль, пришедшую мне в голову уже на борту: слава Богу, что это пьеса из современной жизни: я выглядела бы просто городской сумасшедшей, если бы, сломя голову, неслась по улицам города в костюме Марии Стюарт, героини Вальтера Скотта!

Билл знал, что у меня будет «окно» между прилетом в Нью-Йорк и отлетом в Лос-Анджелес и, невзирая на поздний час, привез в аэропорт мальчиков, чтобы их непутевая, неведомо куда канувшая мать хотя бы на ходу могла торопливо обнять и поцеловать обоих. Мы так скучали друг по другу, что это становилось просто невыносимо. Билл еще ни слова от меня на эту тему не слышал, но сама я уже почувствовала себя готовой отказаться от глупой химеры, от так называемой славы ради того, что теперь, с опозданием, показалось мне куда более ценным и важным!

Несколько часов спустя в том же костюме, в каком бежала из театра, я отворила дверь в больничную палату и услышала знакомый голос.

– Мутти, – говорил мой отец. – Когда завтра пойдешь за мартини, скажи, пожалуйста, в отеле, что их покорный слуга на этот раз хочет чуть больше вермута, и еще не забудь завтра принести свежий лимон и должным образом поджаренные тоненькие ломтики хлеба для черной икры.

Услышав мой смех, Дитрих изумленно обернулась и, разглядев посетительницу, пронзительно завопила:

– Папиляйн, она здесь! Приехала! Посмотри на нее! Она еще в гриме – прямо со сцены!

Потом кинулась ко мне, прижалась, громко рыдая, – ну прямо почти вдова! Поверх ее головы, лежавшей у меня на плече, мы с отцом обменялись понимающими взглядами. Указательным пальцем он выразительно постучал себя по лбу, – этот жест он часто использовал, желая без слов прокомментировать безрассудное поведение Тами. Мне очень хотелось знать, куда спрятали бедняжку на этот раз, пока мировая пресса шумно сочувствовала Дитрих, взявшей на себя роль «потерявшей от горя рассудок жены, ни на миг не отходящей от смертного ложа мужа».

Я сказала отцу, как счастлива видеть, что он отнюдь не собирается покидать нашу грешную землю, и выслушала возмущенные сетования матери по поводу двух или трех сиделок, которым было поручено ухаживать за больным:

– Дорогая! Они такие грубые. Держатся, словно самые настоящие доктора! И все черные! Можешь себе представить? Как таким людям разрешают работать сиделками?!

Пока моя мать инструктировала врача насчет новейших достижений медицины в области лечения коронарной недостаточности, я отправилась на поиски Тами. Я точно знала: никакие силы не оттащат ее от этой больницы. Тами была где-то внутри. В конце концов я нашла ее – в просторном холле этажом выше. Она сидела одна-одинешенька. Худые коленки сжаты, пальцы в мозолях теребят металлический замок порванной сумки, большие глаза полны отчаяния, на плечах дешевый летний халатик, хрупкое тело дрожит. Тами была в диком страхе. Она сопровождала отца в карете «скорой помощи», поехала в больницу в чем стояла, задержалась только на миг, чтобы взять с собой кошелек. Ни одна живая душа не потрудилась сообщить ей, что потом случилось с отцом, в каком он состоянии. Тами считала, что он умер, и ждала мою мать, которая должна была прийти и сказать ей об этом. Всеми забытая, она не покидала холл десять часов – с той минуты, как переступила порог клиники. Глядя на нее издали, я подумала, что она до ужаса напоминает раненое животное. Потом осторожно приблизилась к ней.

– Тами, это я, Катэр. Папи не умер. Ты меня слышишь? Папи не умер. Папи жив!

– О, Катэр! Правда? Это правда? Катэр, скажи, это действительно так? – молила она.

Я кивнула, обняла ее и крепко прижала к себе; потом из глаз ее хлынули слезы и она решилась мне поверить.

На следующий день я уже снова была в Делавэре, на своем месте. В театре я появилась очень вовремя – успела переодеться, и тут меня обнаружили коллеги, совершенно спокойную, невероятно сдержанную, как они потом говорили, сидящую с вязаньем на коленях в обтянутом ситцем уютном кресле с подлокотниками. Занавес в эту минуту пошел вверх, возвещая начало спектакля.

Все вокруг превозносили мужество моей матери и сверхчеловеческую стойкость, которую она проявила во время болезни мужа. Этой репутации она старалась соответствовать днем и ночью, стремительно гоняя то туда, то сюда, возя мужу в больницу роскошные, вкуснейшие ланчи и обеды, взятые в лучших ресторанах Беверли-Хиллз и перенасыщенные холестерином, столь неполезным страдающему атеросклерозом человеку. Бедной Тами категорически запретили даже думать о том, чтобы навестить больного. Ей был дан строжайший приказ стать невидимкой – сгинуть с глаз, возвратиться на «ранчо», тихонько сидеть в доме и не вступать в общение ни с одним человеком. Когда отец вышел из клиники, мать моя отвезла его обратно к Тами, чтобы та о нем заботилась, а сама поспешно умчалась в Париж мастерить шляпки и туфельки. Она прибыла в Монте-Карло точно по расписанию, прямо к началу главных съемок.

Пока шла работа над фильмом, Дитрих написала мне несколько замечательных писем; она явно была в ударе.

10 июня 1956 г.

Отель «Париж»

Монте-Карло

Вот так-то, ангел мой, сегодня первое воскресенье, когда нет работы. Я здесь основательно простудилась, но, благодаря антибиотикам, пребываю в рабочей форме. Голос в данном случае значения не имеет, и это само по себе довольно смешно. Фильм будут дублировать целиком. Тем не менее, они все попадали друг другу в объятия, когда я играла первую сцену со словами и всем остальным, что полагается. Они к этому не привыкли, у них так никогда не делают. Они кое-как проговаривают свои роли – это вроде того, что происходит у нас, когда мы снимаем исполнение песни и одновременно звучит фонограмма. Они создают немую картину и все свое внимание сосредоточивают на мимике, на выражении лиц и глаз, а текст произносят монотонно, тускло. У меня был очень трудный момент с Де Сика, потому что во время диалога я не понимала смысла слов роли. Все это случилось уже после того, как они пришли в себя; знаешь, они ведь впали в натуральный шок оттого, что я приехала сюда вовремя, да и, пожалуй, оттого, что я вообще приехала. Их вежливость меня убивает. И это после целого дня работы, которая состояла, самое большее, из разучивания двух строчек роли одновременно. Съемка шла где-то у меня за плечом (пришлось вполне добродушным тоном напомнить им, что снимается широкоэкранный фильм по системе «синемаскоп» и я должна быть в кадре целиком), меня неистово целовали и обнимали за то, что я сыграла «molto bene, bellissimo»[21]21
  Очень хорошо, великолепно (ит.).


[Закрыть] etc, etc. И спрашивали с недоумением: «Как это у вас получается? Как вы достигаете такой выразительности во взгляде, в голосе?» Мне бы следовало стать звездой немого кино или начать сниматься у итальянских режиссеров. У них, конечно, жизнь очень легкая. Не то, что у нас. Кстати сказать, выяснилась интересная вещь: оказывается, и Софи Лорен, и Лоллобриджида, и Анна Маньяни и многие другие вовсе не дублируют себя. Вместо них дубляжом занимаются другие актрисы. У всех этих звезд слишком простонародное произношение для интеллигентной римской публики; даже их актерский талант и мастерство слабеют, когда они открывают рот.

Юную девицу из нашего фильма зовут Транди. Она никогда не снималась в кино и не только выглядит лет на двенадцать от силы, но, помимо этого, имеет волосы того же цвета, что у меня, и такой же цвет лица плюс несколько веснушек. Я подумала: они, наверно, специально дразнят зрителей, потому что ведь в сценарии то и дело упоминается, что ей двадцать два… Но выбрать одинаковый цвет волос для обеих исполнительниц женских ролей в фильме – это, честное слово, просто анекдот! Все оправдывались, каждый говорил, что он ничуть не виноват, и так продолжалось до тех самых пор, пока однажды ночью мы не отправились смотреть «потоки», текущий съемочный материал, в здешний кинотеатр. Тут я увидела ее на экране и в конце концов все же заявила Сэму Тейлору, считающему себя уважаемой фигурой среди кинематографистов: «По-моему, это уже не смешно». И что ты думаешь? Он попросил меня занять твердую позицию в данном вопросе и потребовать от продюсера замены девицы. Он сказал, что сам ни в коем случае не может это сделать. Все, быть может, так и есть, но ты же отлично понимаешь, что руки у меня связаны, потому что, если девочку вернут домой, твою мать ждут кошмарные журналистские россказни в прессе: я, де, возревновала, девушка выглядит слишком молодо для меня etc, etc.

Де Сика ночи напролет играет в казино в азартные игры. Я его вижу лишь в те дни, когда идет работа. Он очень обаятелен, но слегка холоден и даже чопорен, прекрасно сознает свое положение и то, что играет главную роль, роль элегантного мужчины и пылкого любовника. Грим на его лице положен немыслимо толстым слоем, он – как густая вязкая паста. И я им вчера вечером объяснила, что в Америке люди будут смеяться над мужчиной, который так раскрашен, что это всем видно; мужчин в Голливуде не гримируют с помощью смазочных веществ. Для цвета там употребляется грим, растворенный в воде, он незаметен и кладется только ради оттенка. Сэм Тейлор меня внимательно выслушал и пожал плечами: «Я об этих вещах не имею даже малейшего понятия». Очень симпатичный низенький оператор страшно огорчился, а сам Де Сика по-прежнему сидел в казино, наверно, над картами, и ничего ровным счетом не замечал. Я им посоветовала подыскать другого гримера и попробовать его на Де Сика, но до того, как мы начнем съемки внутри помещения; между прочим, они будут производиться в настоящих гостиничных вестибюлях, в настоящих игорных домах и ресторанах Для съемок в студии, в Риме, остается совсем мало времени, и это меня очень огорчает: я ведь уже предвкушала нормальную гримуборную и спокойную студийную работу взамен выездных съемок со всей их суматохой, где переодеваться приходится за спинами твоей свиты, когда та дружно расправит юбки. Ни зеркала, ни лампы, ни кушетки, чтоб вытянуть ноги или скинуть с себя одежду в невыносимо жаркой комнате.

Девушка, ведающая моим гардеробом, говорит исключительно по-итальянски, я все понимаю, что она произносит, но сама разговаривать пока не умею. Про некоторые слова, которые вообще не имеют никакого значения, я вынуждена спрашивать. Кто, например, может сам догадаться, что «левый» – это «sinistro», хотя «правый» – «dirritto»? А это уже имеет значение. «Pronto»[22]22
  Быстро, проворно (ит.).


[Закрыть] – наиважнейшее, наиглавнейшее слово на съемках фильма. Стоит мне его услышать, и, словно цирковая лошадь, я со всех ног бегу туда, откуда оно раздалось.