Текст книги "Моя мать Марлен Дитрих. Том 2"

Автор книги: Мария Рива

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 29 страниц)

Затем наступила очередь вместилища для цветов. Когда-то прежде, в стародавние времена, для сундуков и чемоданов постояльцев в отелях имелись специальные помещения; точно так же нашей передвижной цветочной лавке и ее превосходно обученному персоналу полагалась собственная «комната для одевания». Услышав о приезде из Лондона «Тяжелой артиллерии» для подмоги, цветочники тотчас же слетелись ко мне в комнату, словно бабочки на огонь.

– Миссис Рива! Миссис Рива! У нас до сих пор нет места для цветов. Что делать, скажите, Бога ради! Куда мы должны теперь ставить свои коробки? А розовая лента, которую нам дали, она абсолютно никуда не годится. Мы не можем пустить ее в дело! Это безобразие! Она синтетическая, а не атласная! И розовый цвет слишком яркий!.. Как же все плохо организовано! Где наши столы?

Чем ближе к премьере, тем больше шумели и волновались, и выходили из себя «цветочные мальчики».

Их успокаивали лестными словами, выражали восхищение колоссальным чувством ответственности, им присущим, оценивали их работу необычайно высоко, чего они, собственно, и жаждали, потом поили крепким травяным чаем, и тогда они наконец остывали и становились ручными.

То была одна из наших лучших, наших особенно хитроумных уловок. Красивые молодые люди, размахивая большими нарядными букетами, в организованном порядке бежали по проходам к сцене, чтобы вручить цветы своей королеве. Все было хорошо отрепетировано, четко отработано – и цветочные подношения как дополнительная форма высшего изъявления чувств, и смиренные физиономии, и позы: «Впервые в жизни, поверьте, делаю я такую вещь!»

Этот спектакль разыгрывался дважды. Один раз перед началом шоу «Жимолость и розы» – чтобы Дитрих «совершенно случайно» могла получить изящный душистый букетик, перевязанный розовой лентой, которая, точно шлейф, тянулась за ним чуть не до полу и которой она потом непринужденно покачивала в такт ритмам джаза. А второй – в конце, когда усталой походкой королева подходила к краю сцены, чтоб поднять цветы и сложить их вместе, и продлить восторг зала перед прекрасным зрелищем. Восторг усиливался и оттого, как красиво она собирала бесчисленные цветочные подношения, брошенные к ее ногам юными поклонниками. Кроме всего прочего, это придавало смелости публике; тут уж и нормальные зрители спешили присоединиться к выражению любви и дарили Дитрих собственные букеты. Многие молодые люди знакомились друг с другом во время этой эйфории у подножья сцены и потом навсегда оставались друзьями.

Стоя в кулисе, я наблюдала за своей матерью – звездой, выступающей на бродвейской сцене. Бессчетное число раз видевшая ее блеск, неповторимость и величие, сейчас я смотрела, как неталантливо она подражает себе самой. Мерцающие глаза, удивительное тело, жемчужно-розовая кожа, золотые волосы, офицерская осанка, гипнотический взор из-под незабываемых полуприкрытых ресниц – все было на месте, при ней, все выглядело прекрасно, возвышенно. Но дух покинул ее. Живая энергия рассеялась под воздействием спиртного, ее искусство лежало поверженное, почти без признаков жизни, лежало в последних судорогах; печать бездарности уже коснулась его.

Я никогда не была фанатичной поклонницей Дитрих. Годами принимая самое прямое участие в «конструировании» ее шоу, помогая в продумывании репертуара, в режиссуре, я знала каждый нюанс, с точностью до секунды предвидела каждый жест, каждый взгляд, каждую паузу и интонацию. Будучи по природе своей солдатом с хорошей выучкой, моя мать никогда не нарушала внутреннюю связь между частями своих спектаклей, их структуру. Даже, когда была пьяна. И в этом случае также можно было бы включить хронометр и следить, как в нужный миг поднимается рука, будет сделана положенная пауза, глаза выразительно подчеркнут смысл текста, наступит заранее отмеренное молчание, склонится голова. Человек редкой дисциплинированности, она, точно на ксероксе копировала свои шоу – вечер за вечером, год за годом. Они являли собой устойчивые железобетонные конструкции, но всякий раз в огромной мере зависели от ее внутренней энергии, от внезапного выброса адреналина; только это оживляло ее и обеспечивало шоу славу и общую любовь.

Все крупные актеры и певцы, подолгу не сходящие со сцены, постоянно живут в страхе перед опасностью стать точной копией самих себя. Только моя мать именно с этого и начала, но время шло, и вливать новое вино в мехи старые становилось, естественно, все труднее. В конце концов наркотики погасили последнюю искру пламени. Дитрих всегда считала, что публика существует для одного – внимать ей и поклоняться; она не рассматривала зрителей как людей, наделенных собственной жизненной силой, не понимала, что они способны пожертвовать этой силой ради нее, ради ее игры и пения. На самом деле она так нуждалась в их жертве, в их помощи! Однако воззвать к ним не додумалась. Так и не поняв, что публика может стать участником ее концерта, участником, пробуждающим энергию, способность к живому творчеству, она осталась в финале настоящей Кинозвездой – далекой и чужой, как все звезды, равнодушно взирающей с заоблачной высоты на малых сих, пришедших засвидетельствовать ей благодарность, воздать должное. В качестве эстрадной певицы Дитрих с годами стала твердой, закаленной, уверенной в себе и очень одинокой.

Я все еще была в Нью-Йорке рядом с ней, и тут вдруг ей захотелось выписать из Лос-Анджелеса моего отца, сильно ослабевшего после длительного сердечного приступа, чтобы он прилетел и тоже стал свидетелем ее бродвейского торжества. Манжеты на рукавах его плотных шелковых рубашек пообтрепались, костюмы от Кнайзе висели, точно на вешалке, на его худом и костлявом стариковском теле, пальто из шерсти ламы потерлось. Распухшие ноги двигались с большим трудом; он ходил, опираясь на трость. Красивую эту вещицу купила когда-то моя мать, купила для себя: в ту пору она сломала лодыжку и долго не могла обходиться без палки. Не то, чтобы мой отец целиком и полностью утратил свой прежний элегантный вид, – элегантность сохранилась, но исчез внешний блеск, и она стала какой-то неубедительной. Он был горделивый человек без гордости.

Странным казалось видеть их вместе. Я хотела, я очень старалась, чтобы они подольше были в хорошей форме, были бодры и продолжали выглядеть счастливой, благополучной парой, какой их всегда воспринимали незнакомые люди. Когда концерты закончились, отец улетел обратно, к своим лохматым псам и недоеденным цыплятам. Я отправилась в Лондон к своим домашним. Дитрих взяла курс на Сан-Франциско, где собиралась выступать и продолжать жизнь вечно молодой и вечно живой легенды.

В апреле был убит Мартин Лютер Кинг-младший. В Европе его гибель вызвала едва слышный отзвук; то была американская трагедия, домашняя, «местная». Прошло всего два месяца… «Нет, нет, больше не надо!» – рыдали наши сердца, когда, истекая кровью, бледный, с закрытыми глазами лежал Бобби, и жизнь уходила из него с неумолимой быстротой. Эта резкость мысли, этот бесшабашно-смелый дух, этот мощный, целенаправленный интеллект, это удивительное разнообразие познаний – их больше не было.

Моя мать снова уехала в Австралию и как раз давала концерт в каком-то тамошнем городе, когда на улице соседнего, в результате необъяснимо-загадочного несчастного случая, лишился жизни ее возлюбленный-репортер. Она позвонила мне в кромешном отчаянии. У австралийца имелась законная вдова, следовательно, Дитрих была лишена права и публично выражать свое горе, и проявлять личный интерес к обстоятельствам этой смерти. Она дала мне целый список телефонных номеров, по которым надо было срочно позвонить в Австралию, чтобы вместо нее выяснить детали ужасной катастрофы, а затем послать на похороны подходящие к случаю цветы. Сама она удалилась к себе в спальню и принялась скорбеть.

Покончив с австралийскими гастролями, Дитрих возвратилась во Францию, чтобы быть рядом со своим обожаемым Майклом. Дело в том, что наш старший сын поступил в Париже в американский колледж. Моя мать незамедлительно сбросила черные вдовьи одежды, ожила и расцвела. Первым делом она нашла и обставила весьма дорогое и очень удобное холостяцкое логово, где и поселила Майкла. Зато потом она уже не оставляла его в покое, и он практически не получал никакой радости от своего уединения. У нее был собственный ключ, и она являлась, когда вздумается; приходила убрать жилье, забить продуктами холодильник и обследовать постель моего сына. Он был красивый, высокий, хорошо сложенный мальчик. По субботам и воскресеньям она водила его в шикарные рестораны, начала пробовать на нем свои штучки с «прижиманием», за столом сажала его рядом со своими самыми деятельными, в определенном смысле слова, друзьями-гомосексуалистами. И… ждала. На Рождественские каникулы он приехал домой, в Лондон, и стал просить у меня совета, как ее приструнить, как заставить угомониться.

Значит, она пыталась добиться от внука того же самого, чего не удалось получить от дочери? Я подумала: она все равно от своего ни за что не откажется. Я ведь давным-давно подозревала, что некогда моя мать подсознательно стремилась приобщить меня к лесбиянству, к образу жизни, который ведут жрицы лесбийской любви. Она даже прибегала к разным ухищрениям, чтобы заранее внушить мне аномальный сексуальный интерес; прибегала в надежде на то, что, достигнув полного развития, я захочу пойти именно по этой дороге. Ни один мужчина не сумел бы тогда отнять меня у нее. А это в более поздние годы могло сослужить ей отличную службу и принести многие выгоды. Необремененная мужем и детьми дочь стала бы ей очень полезна: всегда под боком, всегда довольный жизнью, на все готовый товарищ, к тому же, любовница и дополнительная служанка на побегушках. Чем плохо? «Menage a trois»[36]36
  «Жизнь втроем» (фр.).


[Закрыть] в полном смысле слова. Дитрих любила доводить до общего сведения посещавшие ее идеи. «Все гомосексуалисты, – утверждала она, в частности, – боготворят своих матерей». Важное в данном случае соображение. Я вычислила: она считает Майкла сыном, стало быть, теперь она снова пытается купить себе будущие удобства и заботу. В качестве дополнительного подарка – маленького, но прелестного – она презентовала моему сыну «совсем немножко», а точнее, сотню таблеток амфетамина, – только ради того, чтоб облегчить ему «такие трудные» занятия в колледже. Это был редчайший случай в нашей жизни, но я нашла в себе силы и отчитала ее самым беспощадным образом. Потрясение, ярость, обида, ошеломленное молчание обрушились на мою голову. Рождественские праздники на сей раз прошли без «живой легенды». Какое блаженство!

Джуди лежала на полу в ванной комнате; умершая давным-давно, она наконец и формально стала покойницей. Я горевала о своем друге, как горюют о ребенке, которому была дана жизнь, чтобы жить, и который не смог воспользоваться полученным даром.

В то лето человек высадился на Луне.

Позвонила моя мать:

– Дорогая, умер Папа Джо.

– Я знаю.

– Помнишь Антиб? Когда он был послом? Ты часто плавала с его ребятишками. Он уже и тогда был стар, но очень мил. Буквально не давал мне проходу. Просто преследовал. Бони страшно ревновал; Джо тоже. О ней, кстати, я с тех пор ничего не слышала. Странно. Может, она все еще живет на том своем острове со своей черной родней?

В декабре в Голливуде умер фон Штернберг. Ради этого человека, обеспечившего ей актерское бессмертие и так сильно ее любившего, Дитрих не стала изображать безутешную вдову; она даже не поехала на его похороны. История, которую по сему поводу с почтительным восхищением рассказывали особенно часто, гласит, будто Марлен Дитрих сознательно лишила себя горькой сладости прощания перед вечной разлукой, чтобы не затмить своего Свенгали[37]37
  Здесь: сильный человек, подчинивший своей воле другого и открывший в нем скрытые таланты. Назван по имени героя романа Джорджа дю Морье «Трильби».


[Закрыть] в его последний час, исполненный высшего смысла. Что после церемонии она появилась у него дома, закутанная в шиншилловую пелерину и плачущая, пришла хоть немного поддержать скорбевшую вдову и постараться ее утешить.

Тем из нас, кто действительно близко знал Дитрих, хорошо известно, как панически боялась она любых похорон, как ненавидела нахальную прессу с ее двусмысленными, откровенно интимными вопросами. А в этот раз журналисты бесспорно сосредоточили бы свое внимание именно на моей матери. Нам известно и другое. Она умела интуитивно выбирать тот путь, тот способ действия, который впоследствии все общество истолковывало к вящей ее славе, восхваляло в самых высоких словах и принимало как новое подтверждение непревзойденной деликатности Марлен, ее редкой способности к самопожертвованию. Хотя на самом деле все происходящее просто служило собственным интересам моей матери. Долгие годы она продолжала опекать вдову Джо, равно как и ее сына. Сохраняя нетронутым сияние своего божественного лика… «Что скажет молва?.. – вздохнула вдова».

Весной семидесятого Берт Бакарак получил две первые награды от Академии искусств и литературы. Вслед за этим, как и надо было ожидать, последовал телефонный звонок:

– Дорогая. Ты ведь знаешь, как я люблю Берта, но «Капли дождя все падают…» Куда они у него, черт побери, падают? Ему на голову? Зачем? И все это такой тудл-тудл… Ради этого, значит, он меня покинул? Ради дождевых капель?

Раздраженно фыркнув, она бросила трубку.

В Париже, где моей матери должны были очередной раз увеличить ботинки и сапоги, она, кроме того, получала ежедневные уколы в пах, которые недрогнувшей рукой делал ее шарлатан, и готовилась к первому турне по Японии.

Умер Ремарк. Это послужило основанием для траура по заведенному порядку: два полных дня Дитрих вдовела в глухом одиночестве и плюс к этому написала письмо моим друзьям:

…Я была одна, когда скончался Ремарк. Но я давно знала о его болезни, совершенно случайно как-то попробовала ему позвонить, и он подошел к телефону. Я разговаривала с ним, ежедневно посылала ему цветы и телеграммы. Но все должно было попадать в дом утром, потому что эта сука Годдар приходила только днем, после своего предполуденного сна. Мария писала ему, и я тоже поговорила по телефону с Руди, и Руди сейчас же ему телеграфировал, а телеграмму Ремарк получил в те последние несколько дней, когда был в сознании, перед самой своей кончиной.

У него было несколько ударов, но он выздоровел и даже прислал Марии письмо, чтобы показать ей, как хорошо он научился заново писать. Но все равно жизнь без того, что он любил, была ему уже не в жизнь. Все лучшее из нее ушло. Он любил выпить, пил много, но не для того, чтобы опьянеть, а для вкуса. Теперь у этой проститутки Годдар все его богатства: Ван Гог, Сезанн, Модильяни et cetera. И еще фантастически красивые ковры. Всем им нет цены. Может быть, из-за этого она никогда не позволяла ему со мной видеться. Может быть, она боялась, что он отдаст мне часть своих сокровищ. Это не могла быть ревность. Откуда взяться ревности, если она ни минуты его не любила? У меня не было сил пойти на похороны в прошлое воскресенье. Если так случится, что я переживу Габена, будет то же самое. Я могла все это иметь: деньги, имя. Но я сказала «нет». Я не могла так поступить с Руди.

Из этого вдовства моя мать выходила довольно долго – и вышла лишь для того, чтобы вновь надеть черные одежды по случаю кончины де Голля.

В Париж Дитрих возвратилась в тот год, когда не стало герцога Виндзорского. Она позвонила, весело смеясь:

– Дэвид умер! Помнишь, Клифтон Вебб всегда называл его Дэвидом? Я однажды приехала на обед в их загородный дворец. Вот уж вечерок выдался! Она сидела за столом – скелет, но элегантный до ужаса. А после обеда хлопнула в ладоши, как будто вызывала слугу, – и произнесла на этом своем несуществующем американском: «Ступай, Дэвид! Надень килт[38]38
  Юбка шотландского горца.


[Закрыть] и станцуй для наших гостей!» И этот человек, бывший в свое время королем, повинуется! И уходит. Возвращается в полном шотландском костюме, похожий на участника фольклорной танцевально-хоровой группы, и послушно исполняет короткий танец; на цыпочках, юбки развеваются – чистое безобразие! А эти собаки? Ты когда-нибудь видела таких же глупых и уродливых собак, как у них? Они хрипят и у них одышка! И еще из носов, которыми они в тебя тычутся, текут длинные сопли. А их выпученные водянистые глаза… Что за странная жизнь! Кошмарные люди! Они стоили друг друга!

Когда наш сын Питер женился, моя мать жила в Лондоне, однако на свадьбу не явилась. Практически невозможно было объяснить родителям невесты, почему наше семейство испытало такое огромное облегчение, узнав, что этот прекрасный день не будет омрачен а, быть может, даже испорчен, присутствием знаменитой бабушки. В дневнике моей матери нет ничего, касающегося торжественного события.

Если судить по дневникам Дитрих, у нее вообще не было внуков. Она ни разу не записала дату рождения хотя бы одного из моих сыновей. То же самое впоследствии происходило и с правнуками.

Много лет я пыталась договориться с телевидением относительно моноспектакля Дитрих, но ее запросы были столь непомерны, а условия, которые она ставила, столь нереальны, что ни одна компания, ни один независимый продюсер не соглашались пойти на такой риск. Мать настаивала, чтобы съемки для американского ТВ проводились в Европе непосредственно во время концерта и непременно в драматическом театре, на котором она остановит свой выбор. Ей хотелось, чтобы режиссером был Орсон Уэллс, дирижером – Бакарак, чтобы свет ставил ее постоянный гениальный осветитель Джо Дэвис, а сама она контролировала решительно все – за исключением, разве что, цвета туалетной бумаги в клозете. Главной ее задачей – не считая, естественно, гонораров – было запечатлеть для потомков оказываемый ей горячий прием. Будучи уверена, что зарубежный зритель более американского расположен к фанатичному преклонению, она категорически отказывалась прислушиваться к нашим аргументам о том, что в Америке вся телевизионная индустрия будет в ее распоряжении, и она сможет осуществлять над процессом съемок самый строгий контроль. Больше всего моя мать хотела записать свое выступление в советской России. Она полагала, что при том почете, каким окружены артисты в этой стране, восхищение русской аудитории будет максимальным. На второе место она ставила Копенгаген, затем, возможно, Париж, Эдинбург, даже Рио-де-Жанейро.

Когда я в 1961 году впервые обсуждала с Орсоном этот проект, он, посасывая сигару, сверлил меня своими глазками-пуговками; его великолепный голос гремел точно из глубокой пещеры. Он сказал:

– Мария, если до этого когда-нибудь дойдет, меня не будет в городе, и вообще я буду вне пределов досягаемости. Но Марлен ты пока об этом не говори. Ты же знаешь, как бывает с ее идеями, – эта тоже может никогда не осуществиться, но даже если такое случится, знай: я буду очень-очень далеко.

Спустя десять лет отчаянно смелый и расположенный к матери Александр Коэн рискнул взяться за этот проект, о чем потом горько пожалел. Потратив несколько месяцев на бесплодные попытки объяснить ей, как безумно сложно морским путем переправлять за границу квалифицированных американских специалистов с их сложной аппаратурой – куда лучше было бы снимать телевизионное шоу в приспособленном для этих целей киносъемочном павильоне в Бербанке, штат Калифорния, – Алекс в конце концов нашел подходящий театр в Лондоне; мать соблаговолила одобрить этот вариант, и начался подготовительный этап. Точно армия перед боем, мы собрали все силы. Каждый отвечал за свой участок; цель же у всех была одна: обеспечить активность и хорошее настроение нашей звезды, дабы запечатленное на пленку выступление было поистине блестящим. Пока Алекс вел переговоры со спонсорами, профсоюзами и Би-Би-Си, я прилагала все усилия к тому, чтобы мать была всем довольна, не капризничала и – признаюсь – как можно меньше пила.

Жить Дитрих должна была в «Савое». Этот отель с его прекрасными, выходящими на реку апартаментами и быстрой, молчаливой, исполнительной обслугой был ее любимой лондонской гостиницей.

Ее ожидал сказочно прекрасный номер со сверкающими хрустальными люстрами. Все было готово для приема нашей богини, которой надлежало украсить апартаменты своим присутствием. Два дня перед приездом матери я трудилась, не покладая рук, дабы превратить этот дворец в «рабочую штаб-квартиру». Лучшего мажордома у Дитрих никогда не бывало – и не только потому, что я знала ее, как никто другой. Нельзя восстанавливать против себя людей, на чью помощь и поддержку рассчитываешь, а моя мать, обрушивая гнев и раздражение на всех, кто ее окружал, была способна оттолкнуть любого.

И я решила предупредить кого нужно в «Савое» и дать надлежащие инструкции, как себя вести перед лицом неминуемых катаклизмов, которые не только нарушат спокойный гостиничный быт, но и затронут частную жизнь персонала. Нормальные люди очень остро реагируют, когда с ними обращаются, как с рабами. И я старалась, чтобы во мне увидели человека, к которому можно прийти за сочувствием, который поможет снять стресс. На этот раз мне повезло. К мисс Дитрих для исполнения ее специфических пожеланий был приставлен заместитель управляющего – энергичный молодой человек. Он принадлежал к редкой категории людей, которые инстинктивно знают, как обращаться с ВИП’ами, и решают их проблемы с минимальной суетой и показухой. Сейчас этот милый человек занимает высокий пост в сети крупных отелей «Сига» и часто любезно повторяет, что я, обучив его обращению с Дитрих, преподала ценный урок, необходимый молодому человеку, намеренному подняться на верхушку служебной лестницы.

– Миссис Рива? Позвольте представиться – мистер Бутаваба. Чем могу быть полезен?

– Очень многим, мистер Бутаваба! Можете уделить мне три часа?

Видимо, ошеломленный моим американским напором, маленький пухлый джентльмен смутился:

– Разумеется, мадам.

– Отлично! Не будем терять время. Заглянем в апартаменты мисс Дитрих, и я попытаюсь вам объяснить, что там нужно сделать.

И я направилась к бесшумному лифту этого эдвардианского заведения. Мистер Бутаваба в визитке с развевающимися полами поспешил за мной. Мы вошли в номер и остановились, восхищенные его красотой. Повсюду цветы – ослепительное сверкание розового, желтого, персикового, сиреневого; обрамленные парчой и кружевом окна, из которых открывается изумительный вид на набережную Темзы.

– Вы замечательно все сделали! Большое спасибо. Но моя мать – не кинозвезда в стиле Элизабет Тейлор. Буду с вами откровенна, мистер Бутаваба. Раз уж нам предстоит работать вместе, я должна вам доверять – и мне кажется, это возможно. А теперь начнем с большой ванной комнаты.

Мы открыли дверь: две ступеньки вели в выложенную розовым кафелем ванную, – да какую там ванную, танцевальный зал!

– Мистер Бутаваба, пожалуйста, выслушайте меня внимательно. Этого никто не должен знать. Никто. Дайте мне честное слово. Если мисс Дитрих узнает, что я вам об этом сказала, она меня убьет. У матери плохие вены на ногах. Ей ни в коем случае нельзя их травмировать. Не дай бог, она споткнется, оступится, упадет, даже просто ушибет ногу – это очень опасно. Малейшая ранка в любом месте из-за нарушения кровообращения не заживет. Это может закончиться гангреной, а то и ампутацией. Так что номер должен быть совершенно безопасным. Ступеньки в ванную комнату исключаются. Она может про них забыть и оступиться. Эту ванную можно использовать только для мытья головы и хранения туалетных принадлежностей. А теперь покажите, как выглядит вторая.

Во второй ванной, уже не похожей на танцевальный зал, было окно, пропускавшее дневной свет, зато не было ступенек. Это годилось.

– Хорошо. Понадобится занавеска из плотной ткани, чтобы закрыть окно. Мисс Дитрих никогда не гримируется в своей уборной в театре – только в гостинице. Вызовите электрика; пускай установит над зеркалом ряд ламп, забранных металлической сеткой, – для защиты лица, если какая-нибудь вдруг взорвется. Дверь придется убрать, чтобы она могла входить и выходить без труда. У этой стены надо поставить два стола для косметики, над ванной повесить полку с подставками для париков; еще нужна специальная розетка для щипцов для завивки волос. Попросите горничную убрать все полотенца и, в первую очередь, ванные коврики – пусть выбросит все до единого! Проследите, чтобы кастелянша проинструктировала персонал: в этой ванной комнате ни до чего не дотрагиваться и белья не менять! Мисс Дитрих, когда гримируется, пользуется собственными полотенцами и сама будет здесь убирать. А в другой ванной, где она будет мыть голову, всегда должна быть, по меньшей мере, дюжина очень больших банных полотенец, но опять же – не забудьте предупредить горничных – чтобы никаких ковриков! Специальный резиновый коврик, который должен лежать внутри ванны, у меня в сумке. Позаботьтесь, чтобы горничные после мытья ванны всякий раз аккуратно клали его на место. Этот стул здесь не нужен – мисс Дитрих, гримируясь, никогда не садится.

А теперь приведем в порядок спальню… В гостинице, наверно, есть светонепроницаемые шторы – знаете, такие использовались во время войны. Распорядитесь, пожалуйста, чтобы их принесли и завесили окна. Мисс Дитрих предпочитает в спальне искусственное освещение, так что края штор придется приклеить к стене. Даже самый слабый лучик дневного света немедленно ее будит. А я приклею к полу края ковров во всем номере, чтобы она случайно за них не зацепилась. Да, еще надо возле каждого порога наклеить светящуюся ленту. На всякий случай: чтобы она, если встанет ночью, сразу увидела, куда идти. Вбейте в голову всем горничным: эти ленты нельзя убирать ни при каких обстоятельствах.

В «Савое» великолепно налажена система обслуживания, на каждом этаже есть буфеты с богатым выбором блюд, возглавляемые собственным шефом. Один из них и стал моей следующей мишенью.

– Мадам, это Чарлз – он работает на вашем этаже.

– Чарлз, прежде всего прошу вас принять мои соболезнования. Вам предстоят чудовищно трудные недели. Но, пожалуй, я могу дать вам несколько советов, которые чуть-чуть облегчат вашу жизнь, да и у мисс Дитрих будет меньше поводов для недовольства. Первый и главный совет: как только мисс Дитрих позвонит, хватайте меню и бегите. Стремглав – как на пожар. Кстати, мистер Бутаваба, предупредите о том же телефонисток: когда бы они ни увидели зажегшуюся на панели лампочку этого номера, реагировать следует молниеносно, как будто речь идет о жизни и смерти. Потом я поговорю с каждой в отдельности, но запомните: это основное правило, касающееся всех без исключения. Чем быстрее вы будете выполнять поручения мисс Дитрих, тем меньше истреплете себе нервы в этом долгом марафоне.

Итак, Чарлз: не вздумайте обслуживать мисс Дитрих во время еды. Когда вас позовут, вкатите столик в комнату, проверьте, все ли на нем в порядке, и не дожидайтесь, пока она сядет, а уж тем более никогда не ждите, чтобы она подписала чек – просто поклонитесь и уходите. Мисс Дитрих не американка и, соответственно, терпеть не может стаканов с ледяной водой. А также не любит плавающих во льду завитушек масла. Позаботьтесь, чтобы в хлебной корзинке было много ржаного хлеба из муки грубого помола. Никогда не пытайтесь убедить мисс Дитрих, будто кофе только что сварен, тогда как он пятнадцать минут стоял в ожидании, пока ей понадобится. И вообще, упаси вас бог в чем бы то ни было ее убеждать. Помните: она всегда права – даже если вы и ваши люди уверены в обратном. Если она заказывает брокколи, а ей по совершенно необъяснимой причине приносят шпинат, и она потребует, чтобы вы разобрались в этом преступлении, у вас – если не хотите немедленно потерять место – есть только один выход: униженно извиниться, сказать, что, вероятно, это оплошность одного из юных учеников, которые обучаются кулинарному искусству у шеф-поваров на кухнях «Савоя», и что вы незамедлительно доложите кому надо об их халатности. Это единственный сценарий, который мисс Дитрих сочтет достаточно удовлетворительным, чтобы простить обслугу за ее безалаберность.

Затем у меня побывали экономка, швейцары, коридорные, цветочницы и шофер. На протяжении последующих недель я поддерживала дух своей маленькой армии, щедро раздавая советы и – что гораздо важнее – благодарности.

Наша звезда прибыла за несколько недель до начала репетиций. Нужно было сделать новые парики, причесать и перекрасить старые, почистить и привести в порядок шиньоны. Кажется, Вивьен Ли познакомила мою мать с неким Стэнли Холлом – гениальным специалистом по изготовлению париков. Дитрих однажды обедала с супругами Оливье и, будучи поражена красотой густых волос Вивьен (она знала, что та лысеет), спросила, какое лекарство она принимает. Мать потом мне рассказывала, что Вивьен засмеялась, взялась за обхватывающий ее голову обруч и приподняла его вместе с большей частью прикрепленных к нему «собственных» волос. Англия, где актеры – не только в исторических, но и в современных пьесах – выступали преимущественно в париках, традиционно славилась своими мастерами. Стэнли Холл и его помощники были высококлассными специалистами: волосы они использовали человеческие, только наилучшего качества, и красили и завивали их так искусно, что их парики и накладки можно было носить в повседневной жизни. Конструкция, которую мать увидела на голове Вивьен Ли – короткий, задорный, блестящий шиньон, приколотый к обручу, – и которая так ее потрясла, с тех пор стал сценической прической Дитрих. Она носила этот шиньон до конца жизни. У матери были десятки париков, выкрашенных точно в тон ее собственных волос. Обручи, чтобы не соскальзывали, она обтягивала бархатом в цвет платья, но предпочтение отдавала бежевому, который сливался с цветом ее волос, отчего граница между собственными и накладными волосами становилась незаметной.

Съемки завершились каким-то чудом. Коэн делал все, чтобы ублажить звезду, исполнял каждую ее прихоть, иногда даже в ущерб собственным интересам. Когда Дитрих начала понимать, что не все получается так, как ей бы хотелось, что, возможно, она сделала ошибку, настояв, чтобы съемки производились в настоящем театре, притом в Европе, она запаниковала и, по своему обыкновению, принялась обвинять всех кроме себя, отказывалась слушать советы и, чтобы не смотреть в глаза правде, обратилась к помощи своего верного друга – бутылки. Где я только не искала ее «скотч»! Находя – часто в самых неожиданных местах, – разбавляла виски водой, а если опасалась, что она может отключиться, переносила назначенные встречи на другое время и в душе молилась, чтобы визитер не заметил, в каком она состоянии.

Представители индустрии развлечений, имея дело с людьми, страдающими алкоголизмом, учитывают их психологические особенности. На Дитрих это не распространялось, поскольку ее алкоголизм держался в тайне. Поэтому кажущаяся недисциплинированность звезды, небрежность, которую она себе позволяла, оскорбительное для окружающих поведение воспринимались – и осуждались! – без скидок, чего удалось бы избежать, будь ее проблемы известны. Снятое в Лондоне телешоу получилось неудачным; Дитрих в своих интервью утверждала, что во всем виноват продюсер, не сдержавший своих обещаний. Александр Коэн подал на нее в суд за клевету, я считаю, что он имел все основания так поступить. Профессиональная лояльность, хотя и входила составной частью в легенду Дитрих, отнюдь не была ей присуща. Тот, кто находил к ней правильный подход и успевал первым сделать предложение, мог рассчитывать на успех. Она подписывала юридические документы по предоставлению исключительных прав с такой легкостью, словно это были открытки с ее изображением.