Текст книги "Моя мать Марлен Дитрих. Том 2"

Автор книги: Мария Рива

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 29 страниц)

Бедный Фред Мак-Мюррей. Всегда надежная рабочая лошадка из всех голливудских киногероев, он вдруг оказался в центре этой веселой сумасбродной постановки и, в своей невозмутимой манере, не сказав ни слова, выполнил работу, получил гонорар и, как всякий нормальный кормилец, отправился домой, к своей маленькой жене. Любви между звездами не было и в помине. На самом же деле, судя по поведению съемочной группы, в фильме снималась лишь одна звезда – Дитрих.

Важную роль в сценарии играл ребенок. Однажды Дитрих с ребенком на руках споткнулась, зацепившись за что-то, и упала. Она не смогла кинуть ребенка вперед, как мяч, и, опасаясь задавить его, неловко повернулась и сломала ногу в лодыжке. Меня срочно вызвали на киностудию – с матерью несчастный случай! Когда я примчалась, она, потрясающе красивая и ухоженная, ждала, полулежа, когда ее заберут в больницу.

– Дорогая, ты знаешь, что астролог сказал про сегодняшний день? – в голосе Дитрих прозвучало несвойственное ей благоговение. – Берегитесь несчастных случаев! Невероятно! Утром я позвонила ему, и он сказал, что лучше воздержаться от поездки на студию до полудня. Но я, конечно, поехала – и вот, сама видишь!

С этого дня Кэррол Райтер стал всевидящим, всезнающим гуру Дитрих. Очень приятный и действительно знающий человек, он часто сожалел о своем предупреждении. Отныне он должен был составлять гороскопы на всех потенциальных, равно как и нынешних, любовников, членов семьи, партнеров, знакомых и слуг, определять даты поездок и подписания контрактов. В течение долгих лет, ночью и днем, Дитрих звонила ему, спрашивала совета и магического решения всех вопросов. Дитрих редко следовала его советам, но винила астролога, если все складывалось не так, как она хотела. Кэррол Райтер стал мне другом на всю жизнь, одним из тех, кого я желала бы видеть своим отцом.

Известие о том, что Дитрих повредила свою знаменитую ногу, спасая жизнь ребенку, вытеснило фронтовые сводки с первых полос газет.

Мать не пожелала прекратить съемки, пока лодыжка заживет, и снимут гипс. Она настояла на том, чтобы ей сделали гипсовую повязку, приспособленную для ходьбы, а это было в те дни большой редкостью. Из рабочего сценария выкинули все дальние планы, и уже через несколько дней Дитрих приступила к работе. Единственной проблемой оставались средние планы: она должна была держаться естественно и не проявлять скованности движений, вызванной гипсом и хромотой.

– А что делал Маршалл? Вспомни – тот, с деревянной ногой? У него были свои маленькие хитрости, помогавшие ему нормально выглядеть перед камерой.

Мы заказали фильмы Герберта Маршалла и выполнили домашнюю работу. Мать усвоила приемы, которыми он добивался синхронности движений, хитрые уловки для отвлечения внимания, и урок пошел впрок: мало кто из зрителей, видевших фильм «Так хочет леди», заметил тот момент, когда Дитрих сломала ногу и продолжила работу в гипсе. Несчастный случай сделал Дитрих героиней – и лично, и в профессиональном плане, принес кассовые сборы и позволил ей ходить с очень элегантной тросточкой, когда она надевала мужской костюм. Никто не осуждал ее за эту чисто мужскую принадлежность. Даже такая простая вещь, как сломанная лодыжка, принесла ей выгоду. В этом таланте Дитрих – все обращать себе на пользу, было нечто поистине дьявольское.

Завершив работу на студии «Коламбиа», Дитрих тут же приступила к съемкам следующего фильма с Джоном Уэйном на «Юниверсл» и даже нашла роль для своей старой пассии Ричарда Бартелмесса. Габен, все еще не посвященный в эмоциональный стиль жизни моей матери, наслаждался небесным огнем ее всепоглощающей любви и простодушно радовался жизни. «Лунный прилив», его первый фильм в Америке, начали снимать в ноябре.

Впервые услышав это известие по радио, я приняла его за одно из жутких шоу Орсона Уэллса, но уж слишком все было реальным, такое не разыграешь по сценарию. Я позвонила матери. Было воскресенье, и она готовила блюдо из лангустов и сердилась, что я не явилась вовремя, чтобы выпотрошить их и почистить.

– Что? Бомбили корабли? Наконец-то! Потребовались японцы, чтобы заставить американцев взяться за ум. Прекрасно! Уж теперь-то они вступят в войну. Значит, все скоро кончится, как в тот раз, когда они вступили в войну до моего рождения. Захвати с собой масло. Да… а где он, этот Пирл-Харбор?

Накануне вечером исчезли все садовники-японцы. Цветы поникли, трава пожухла от горячего солнца. Это означало окончание эры созданного вручную садового великолепия в поместьях кинозвезд. Сады современных властителей Голливуда терпеливо обрабатывают мексиканцы, но былое великолепие исчезло, как и былые звезды.

Объявление на дверях парикмахерской гласило: «Бреем японцев. За несчастные случаи ответственности не несем».

Калифорнию, оказавшуюся так близко к зоне военных действий, охватила паника. Ввели комендантский час для японцев – шесть часов вечера, у них конфисковали радиоприемники, как у потенциальных шпионов, несомненно, сохраняющих верность своему императору Хирохито, будь они американцами по рождению или нет. Все фильмы с восточной тематикой упрятали подальше на полки. Студии соперничали в пропаганде героизма, «поддержке боевого духа», отдавали предпочтение антинацистским сценариям. Голливуд начал боевые действия на свой лад и прекрасно справился со своим делом.

Под покровительством Голливудского Комитета Победы звезды помогали общему делу разгрома врага и временем, и славой. Мать на сей раз была вместе со всеми – равная среди равных. Таинственность и отчужденность теперь не придавали блеска. Шел 1942 год, и больше всего ценилась «неподдельность». Дитрих окупала опыт ранней молодости, полученный в берлинских кабаре. Она приходила по первому зову, выступала в любом амплуа, отпускала вольные шуточки с Чарли Маккарти, импровизировала с хоровыми группами, исполняла свои песни там, где требовалось. Когда из Пирл-Харбор поступили первые раненые, она приняла участие в наспех организованных концертах в госпиталях, была «славным малым», «своим парнем», «настоящим бойцом» и получала большое удовольствие. Она репетировала величайшую роль в своей жизни «отважной актрисы, развлекающей солдат».

Кэрол Ломбард погибла в авиационной катастрофе, возвращаясь из агитационной поездки по распространению облигаций военного займа. Мать получила новое оправдание для своей авиабоязни.

– Вот видишь! А я что говорила? Никогда не летай на самолетах! Они опасны. Ломбард мне никогда особенно не нравилась, но если ей удачно подбирали костюм, она выглядела красоткой. Интересно, кто станет следующей подружкой Гейбла?

«Нормандия», приписанная к нью-йоркскому порту с 1939 года, а теперь лишенный былой роскоши боевой корабль, загорелась, накренилась и затонула. Для нас, любивших ее, это событие было подобно гибели близкого родственника.

Я играла главные роли, имела умеренный успех, пробовала себя в режиссуре, преподавании, зарабатывая на жизнь. Днем я работала без особого напряжения, ночью пила, утром страдала от тяжелого похмелья. С бренди я перешла на вредный для желудка бурбон, виски, за которым обычно следовали коктейли – стинджеры, сайдкары и александеры.

Идеальная пара, должно быть, поссорилась. Возможно, из-за Уэйна, возможно, из-за слишком частых любовных посланий Ремарка…

Как бы то ни было, когда Габен уехал на натурные съемки, мать была убеждена, что он на нее сердится и потому тотчас заведет бурный роман со своей партнершей Идой Лупино. Бедный Жан, она подходила к нему со своей, дитриховской, меркой. Мать отменила тур, пропагандирующий продажу облигаций военного займа, и вся отдалась любовным переживаниям. Она изливала свою тоску в дневнике с синей обложкой, с оглядкой на вечность, как и в других письменных откровениях, и потом оставила дневник на видном месте, чтобы Жан, наткнувшись на него, прочел про ее великую любовь к нему, «если» он вернется, разумеется. Впоследствии, когда Жана рядом с ней уже не было, мать, бывало, вытаскивала дневник, желая поразить известного писателя, своего нового обожателя, своим талантом в области лирической французской прозы, вдохновленной ее огромной любовью «к одному человеку, не ведающему, что он потерял».

15 февраля. Он ушел.

16 февраля. Я думаю по-французски. Как забавно! 10 утра. Я думаю о нем, думая о нем, я могла бы просидеть годен, если бы только увидела его, хоть на секунду.

Он со мной, как пылающий огонь.

Jean, je t’aime [9]9
  Жан, я люблю тебя. (фр.).


[Закрыть] .

Все, что я собираюсь дать тебе, – любовь. Если она тебе не нужна, моя жизнь кончена, навсегда. И я понимаю расхожую фразу, что это ничего не доказывает. Понимаю и другую: «Я буду любить тебя всю жизнь и после смерти – тоже», ведь даже мертвая, я все еще буду любить тебя. Я люблю тебя, как приятно произносить эти слова, зная, что ты не скажешь в ответ: «Я тебе не верю». Если бы ты был здесь, я поцеловала бы тебя, положила бы тебе голову на плечо и поверила бы, что ты меня любишь. Ведь если не любишь, для меня все кончено. Если я больше не нужна тебе, я хочу умереть.

Я в постели. Мое тело холодное, я смотрю на себя и не нахожу, что я привлекательна, я недостаточно привлекательна. Мне хотелось бы стать очень красивой для тебя. Для тебя я хотела бы стать самой лучшей женщиной в мире, но я не такая. Но я люблю тебя. Ты – мое сердце, моя душа. Я раньше не знала, что такое душа. Теперь знаю. Завтра я буду спать в твоей кровати. Мне будет больно. Но я буду ближе к тебе. Я люблю тебя, я люблю тебя.

17 февраля. Я не спала. Приняла таблетки в три часа ночи и не смогла уснуть. Работала днем. Жду тебя, будто ты в любое время можешь вернуться со студии.

Пожалуйста, обожаемый мой, вернись, пожалуйста.

18 февраля. Мне так хорошо спалось в его постели. Сначала было больно, что я здесь без него, но я притворилась, что он со мной и легла спать. Время течет так медленно! Все потому, что я считаю часы и даже минуты! За ланчем встретилась с Джорджем Рафтом, и мы говорили про Жана. Рафт спросил: как он может смотреть на другую женщину?

Не верится, что прошло всего три дня с его ухода. Мне кажется, минула вечность или пропала даром целая жизнь. Я дышу – и только. Я сознаю, что думаю только о себе. Может быть, так и поступает тот, кто любит. Я всегда думала, что истинная любовь, когда отказываешься от себя, но это неверно. Я люблю его каждой каплей своей крови, а думаю лишь об одном – о том, чтобы быть с ним рядом, слышать его голос, ощущать прикосновение его губ, чувствовать его руки, обнимающие меня, и я думаю, что хочу отдать ему себя навсегда.

Чаще всего я оставалась на ночь в театре и, напившись до потери сознания, лежала вверху, на хорах, на реквизитной кушетке. В театре было темно, прохладно и безопаснее, чем там, где мне надлежало быть.

21 февраля. У меня все еще жар. Горит голова, горят руки. Я трогаю книгу, и она кажется мне холодной. Я пишу медленно, а сердце так и бьется. Как хорошо, что он не знает о моей болезни.

Воскресенье, 22 февраля. Он позвонил мне. Я очень больна. Доктор придет к полудню. Ох уж эти уколы! Как они действуют на ребенка, который, как мне кажется, у меня под сердцем? Но я не могу родить, если Жан несвободен. А родить и сказать, что ребенок не от него… нет, не хочу об этом думать.

Воскресенье, вечер. Если бы я могла тронуть его сердце, ну хоть чуть-чуть, чтобы он увидел меня такой, какая я есть. Если бы он сказал, что любит меня и хочет меня, что я нужна ему так же, как и он нужен мне, только эти слова положили бы конец тоске, окутывающей меня, как вечная ночь.

Дитрих писала каждый день, страницу за страницей, о своей любви и страстном желании ответной любви.

Четверг, 26 февраля. Я послала ему телеграмму с телефонным номером в Ла-Куинта. Я буду ждать его там.

Как и Грета Гарбо, мать часто ездила в Ла-Куинту, бывшую в то время тайным оазисом далеко за Пальм-Спрингс. Мне порой казалось, что скрытые буйной зеленью бунгало там построены с одной-единственной целью – для тайных любовных свиданий звезд. Если у кого-то с кем-то вспыхивала любовь, либо незаконная, скандальная, способная уменьшить кассовые сборы, либо осуждаемая на студии, любовники тут же отправлялись в пустыню, в «тайное место свиданий» – Ла-Куинту.

Пятница, 27 февраля, Ла-Куинта. Я проснулась и услышала в трубке его голос. Его голос поддерживает во мне жизнь, он теперь заменяет его руки, плечи. Он говорит со мной с нежностью, трогающей меня до глубины души. Он знает, что таким образом поддерживает во мне жизнь, поэтому он звонит и так нежно разговаривает со мной. Сейчас здесь, где всегда так солнечно, пасмурная погода. Может быть, солнце ревнует к тебе? Наверное, заключенные чувствуют то же, что и я. Они существуют, но не живут. Они ждут того дня, когда кончатся их невзгоды, и они заживут нормальной жизнью. Мне холодно, любовь моя. Но, будь ты рядом, я прижалась бы к твоему теплому телу и полюбила бы дождь, потому что он оправдывал бы желание побыть в постели. А ты бы спросил: «Ты хорошо себя чувствуешь, мое личико?» О, Жан, любовь моя!

Суббота, 28 февраля. Я совсем не спала. Все думала, думала, думала. Если во мне и впрямь его ребенок, я спрошу его, что нам делать. Не хочется прятаться последние пять месяцев. Но если Жан пожелает, я рожу ребенка, как если бы мы были женаты. Мне наплевать, что скажут люди. Я не могу убить этого ребенка. Но если Жан хочет, я это сделаю. Я смогу получить развод намного раньше, чем он, но это не столь важно. Надеюсь, что на этот раз я не беременна. Я боюсь, что он останется со мной из-за ребенка, а не потому, что любит меня. В будущем, когда он полностью уверится, что хочет жить со мной, я рожу ребенка, но только если он захочет, а не потому, что это случилось помимо его воли. О, Жан, приезжай, приезжай и исцели мою боль.

Битва в Явайском море проиграна. Торжествующие японцы получили выход в Индийский океан.

Воскресенье, 1 марта. Животик маленький, но никаких симптомов. Еще одно воскресенье без него. Мне тепло, потому что я была на солнце и приняла ванну. Хотелось бы лечь в постель, но стоит мне лечь, и я думаю только о нем.

Четверг, 5 марта. Жан приезжает завтра. О, Жан, я люблю тебя. Сегодня последний день веду дневник, хранящий мои самые глубокие чувства, мои страдания, мои слезы, мои надежды.

Воссоединившись, они неделями не выпускали друг друга из объятий. Они вернулись в город, одетые, как сексапильные ковбои, красивые, жизнерадостные, загоревшие.

В идиллии было лишь одно досадное обстоятельство: Дитрих сообщила о нем по телефону моему отцу:

– Знаешь, Папи, Жан действительно любит меня! Но есть и нечто ужасное: оказывается, я не ношу его ребенка. Спросишь, как так? Я же намеренно не делала спринцеваний. Забавно, да?

Мать решила, что челночные поездки из Беверли-Хиллз в Брентвуд отнимают у нее слишком много времени, и потому отказалась от бунгало и сняла гасиенду поближе к своему любовнику. Она переселила меня и мою «постоянную» компаньонку в дом на склоне горы, в деревне рядом с Уэствудом.

– Ребенок такой спокойный: эта женщина присматривает за ней, и к тому же Мария обучается актерскому мастерству. Никаких проблем. По крайней мере, мне не приходится постоянно волноваться о ней, с меня хватает работы и готовки для Жана, – как-то сообщила мать моему отцу: она часто звонила в Нью-Йорк.

Сингапур пал. После отчаянного сопротивления Батаан на Филиппинах сдался.

Фильм с Жаном Габеном получился неудачным, и он это сознавал. Он слишком старался быть «Габеном» и переиграл: утратил свою чарующую естественность, роднившую его со Спенсером Трейси. В последующие годы их стиль сделался очень похожим – оба играли великолепно, без малейшего видимого усилия; порой они даже внешне напоминали друг друга.

Жан обнаружил не только подсунутые ему любовные излияния матери, но и письма от Ремарка, Пастернака, Бет и даже от Пиратки, адресованные «ее красотке». Им овладела вполне объяснимая ревность. Габен обвинил мать в интрижке с Уэйном.

– После мороки с облигациями и пересъемками, за которыми следует очередная катастрофа – готовки для твоих друзей-приятелей, у меня не остается времени на интрижки, – резко сказала Дитрих.

Ревнует, стало быть, любит. Дитрих снова удостоверилась в своей власти над ним и принялась всячески поносить Габена, обвиняя его в «буржуазности», «собственничестве» и «беспричинной ревности».

Она возвращалась к себе домой, вызывала меня и спускала пар.

– Крестьянин, к тому же французский! После мадьяров хуже не бывает… но порой он так мил… Что с ним происходит? Я люблю только его. Я за него жизнь отдам. Он – весь мир для меня! А он ничего не делает, только болтает про свою «бедную Францию». Его интересует лишь война? Может быть, потому он и ведет себя так странно?

Между размолвками они ходили танцевать. Дирижеры оркестров при их появлении играли в честь Габена «Марсельезу». Он, смущаясь, торопился сесть, Дитрих же, стоя по стойке «смирно», с пылом исполняла гимн до последней ноты.

– Мне не по душе, когда ты играешь патриотку Франции, – ворчал Габен.

– А ты заметил, что остался в одиночестве? – парировала она, приветствуя оркестр, низко кланяясь дирижеру. – И что значит «играешь»? С чего ты взял?

Полковник Дулитл возглавил эскадрилью из шестнадцати бомбардировщиков Б-25, взлетевших с палубы авианосца «Хорнет», и бомбил Токио! У них кончилось топливо, одни разбились, других взяли в плен, трех летчиков японцы казнили, но мы бомбили столицу императора Хирохито, и это сильно подняло боевой дух.

Я произнесла половину монолога в какой-то пьесе. В зале сидела моя мать и приглашенный ею Джордж Рафт, а также новая соперница влиятельной журналистки Лоуэлл Парсон, Хедда Хоппер. Вдруг завыли установленные на углах улиц сирены, предупреждающие о налете! Все поняли, что это учебная тревога, и, оставшись в зале, напрягая слух, слушали пьесу; сирены должны были вот-вот умолкнуть. Все, кроме моей матери! Она выбралась из зала и, добежав до бензозаправочной станции, заставила служащего подставить лестницу к фонарному столбу. Потом она вскарабкалась наверх и засунула свою норковую шубу в рупор наглой сирены, осмелившейся прервать монолог «блестящей актрисы», ее дочери. Шоу снаружи было куда занимательнее; публика покинула зал и повалила к столбу, чтобы увидеть все своими глазами. Хедда Хоппер, единственная, описала эту историю с симпатией к растерявшимся актерам, покинутым публикой, в то время как Дитрих, подняв юбку до бедер, давала свое представление возле парковки. Все остальные восприняли этот эпизод как еще одно доказательство безмерной преданности Дитрих своему ребенку. Сирена смолкла, Дитрих слезла с лестницы и, к великому разочарованию зевак, опустила узкую юбку. Потом она погнала публику в театр.

– Начните с того места, где он говорит: «Дорогая, что здесь происходит?», и Мария повторит свой монолог, – обратилась она к актерам, все еще стоявшим на сцене, и затем, обернувшись к толпе своих поклонников, дала команду:

– Все по местам! Они начнут все сначала. О’кей! Погасите свет! Начинайте!

Хедда стала моей защитницей. Каждый раз, когда она писала о «доброте» моей матери, в ее словах чувствовался скрытый сарказм, осуждение. Знаменитая обозревательница, она первая развенчала миф об «идеальной матери». Долгие годы она была очень добра ко мне. Возможно, я ей действительно нравилась, возможно, ей не нравилась моя мать, это уже не столь важно. Каждый, кто подвергал сомнению «святость» моей матери, меня вполне устраивал.

На странной вечеринке с коктейлями, где собралось множество неприятных людей, ко мне подошел человек с очень располагающей внешностью, взял за руку, повел к своей машине и увез на берег моря. Свежий морской бриз выветрил у меня из головы неприятное чувство от гнусного сборища. Он влюбился в меня, этот распрекрасный человек, наделенный чудесным даром смешить людей. Своей любовью он воскресил мой дух, и я снова поверила: жить на свете можно. Конечно, я обожала его. И не только потому, что с начала нашего знакомства он не позволял «той женщине» даже приближаться ко мне.

Мы, как и следовало ожидать, обручились. Я была на седьмом небе. Мать – в ярости, но доблестно скрывала свои чувства. Она позвонила отцу и приказала «немедленно» прибыть в Калифорнию и помочь ей справиться с «безумием ребенка». Их совместные усилия отговорить меня от брака уперлись в каменную стену британской непреклонности. Жених подарил мне красивое кольцо с аметистом, и совместная фотография с его улыбающимися златовласыми родителями на праздновании нашей официальной помолвки завершила идиллию.

Носорожиха била копытом, изрыгала пламя и наконец уехала. Дитрих, потрясенная ее внезапным отъездом, велела отцу проверить, нет ли тут скрытого мотива, не утаила ли беглянка что-нибудь. Отец сообщил, что она утаила деньги: некоторые ее чеки поддельные, во всяком случае, он не исключает такой возможности.

– Так я и знала, – заявила мать. – У меня сразу возникло подозрение, что она что-то украла: уж слишком неожиданно она уехала.

С тех пор мать всегда говорила про Носорожиху: «Та женщина, та самая, которую мы держали для Ребенка, та, что оказалась мошенницей». И даже когда отец обнаружил, что другие люди присвоили значительную часть дитриховских гонораров, прозвище осталось.

Удивительно, но я никогда не винила эту женщину. Она наводила на меня ужас, вызывала отвращение, она причиняла мне боль, но в чем ее вина? Заприте алкоголика в винном магазине, и уж он не растеряется. А кто виноват – тот, кто берет, что ему подсовывают, или тот, кто запер его в магазине? Даже очень наивная мать не поселила бы в отеле девочку с явной лесбиянкой, и без присмотра. Моя мать наивностью не отличалась.

Все вдруг, как в слащавом голливудском сценарии с «сердцем и цветами», чудесно преобразилось, и это должно было меня насторожить. Но я, изумляясь сказке для «нормальных» людей, упивалась ею. Мне виделось подвенечное платье, вуаль, подружки, осыпающие новобрачных, по традиции, рисом, медовый месяц и счастье без конца и границ. Я снова стала «непорочной» девственницей, испытывающей любовные муки. Бедный милый человек, действительно любивший меня, понимал, что наивная любовь нарастает и совсем скоро выйдет из-под контроля.

Прохладным спокойным утром мы шли по песчаному берегу. Жених нерешительно сообщил мне о своем отъезде: он возвращается в Англию, чтобы вступить в действующую армию, и потому свадьбу придется отложить. Он сказал, что любит меня, обещал вернуться, просил сдать его – и все искренне. Откуда ему было знать, как велик мой страх, как чувство отверженности мешает поверить, что кто-нибудь когда-нибудь захочет вернуться и сохранит любовь ко мне?

Кажется, я просила его о чем-то. Весь тот день видится мне, словно сквозь дымку, окутывающую обиды и последующие глупые поступки.

Я проводила его, поцеловала на прощанье, убежденная, что у него больше причин для отъезда, чем любовь к Родине, и совсем позабыла о его драгоценном даре – о том, что он спас меня.

Мать была очень довольна.

– Браво! Он знал, что делает. Не будь такой уж легковерной и романтичной! Он на двадцать лет тебя старше и к тому же комический актер. Нет, нет! Славно, что ты выпуталась из этой истории и без больших проблем!

Она позвонила отцу и сказала, что Ребенок спасен и возвращается к нормальной жизни. Носорожиха, тоже довольная, терпеливо ждала и надеялась.

Мать решила, что мне нужно «подлечиться». Поскольку причиной моей непонятной глупой влюбленности была, несомненно, дисфункция желез, она поместила меня в клинику, где лечили нарушения обмена веществ, в Ла-Джолла. Там я сидела на одном салате и толстела; там меня обвиняли в подкупе персонала, чтобы тайком пронести в клинику конфеты; там я выпивала целую молочную бутылку магнезии вечером, накануне взвешивания в пятницу; там я познакомилась с милой дамой, которая пользовалась со мной общей ванной, вернее, пользовалась бы, если бы могла ходить, но она не ходила из-за диабетической гангрены; там я заключила, что когда-нибудь меня упрячут на курорт для тучных, как Тами. Меня выписали с тем же избыточным весом, с каким я поступила в клинику, но с пониманием всего ужаса диабетической гангрены, и я продолжила свое тихое саморазрушение.

Академия Рейнхардта закрылась. Вместо нее появилась драматическая школа, действовавшая по принципу целесообразности: «У вас есть деньги? Хотите играть? Хотите стать звездой? Поступайте к нам. Никаких проволочек. Никаких трудных предметов. Никакой классики, только современные пьесы, в которых вас заметят те, кто ищет таланты. Немедленное участие в съемках рекламных роликов! Учитесь, работая». Все выдержано в голливудском стиле. Я осталась в качестве одного из режиссеров.

Запыхавшаяся девушка-студентка, смущаясь, прервала одну из моих многочисленных репетиций пьесы «Женщины».

– Мисс Мэнтон? Извините, пожалуйста, – тут она сделала глубокий вдох, будто ей не хватало кислорода. – В приемной вас спрашивает молодой офицер. – Глаза ее сияли, маленькая грудь взволнованно поднималась и опускалась. – Он ждет вас в вестибюле.

Я была уверена, что это ошибка. Меня не может ждать офицер, производящий такое впечатление на женщин!

И тем не менее, он стоял в вестибюле – живая реклама того, что может военно-морской флот сделать для молодого человека. Безупречная форма морского офицера, берет под таким углом, что Дитрих бы позавидовала, белозубая улыбка, красив, молод – настоящий американец!

– Привет, Мария, – сказал Джек Кеннеди.

Коленки у меня подкосились, как в давние времена.

В закусочной для автомобилистов он купил мне чизбургер и ответил на нетерпеливые расспросы о своих замечательных братьях и сестрах. Добрый, внимательный, он подарил мне радость. Джек совсем не изменился. На прощанье он поцеловал меня в щеку и направился к своему красному автомобилю с откидным верхом. Мы помахали друг другу, крикнули привычное:

– До скорой встречи! Береги себя!

Мы больше не виделись и не очень старались сберечь себя.

Ввели норму на покупку сахара и кофе. «Солнечные» прожектора, посылавшие длинные лучи в ночное небо, зажигать запрещалось по законам военного времени, кинопремьеры с маскарадами больше не устраивали. Сотня голливудских звезд отправилась в Вашингтон на выпуск первого военного займа в миллиард долларов. Тайрон Пауэр пошел служить в морскую пехоту, Генри Фонда – на флот, а Бэтт Дейвис и Джон Гарфилд решили открыть голливудскую столовую для офицеров и солдат. Теперь они занимали и клянчили деньги. За первые шесть месяцев ее посетили шестьсот тысяч человек. Семь вечеров в неделю волонтеры принимали парней, оказавшихся далеко от дома, проявляли о них заботу. Где еще молодой человек, ждущий отправки в зону военных действий на Тихом океане, получил бы чашку кофе из рук Энн Шеридан, сэндвич с беконом – от Элис Фей, жареный пирожок – от Бетти Грабл? Где еще он мог обнять талию Ланы Тернер под музыку оркестра Томми Дорси, танцевать под веселые джазовые мелодии Гленна Миллера с Джинджер Роджерс, кружить Риту Хейуорт в веселом ритме Бенни Гудмена, да еще когда к нему присоединялся Вуди Херман со своей «лакричной палочкой»? Где еще он мог почесать язык с Богартом, Трейси, Кэгни, позволить заморочить себя Орсону Уэллсу и узнать наконец, что у Вероники Лейк есть второй глаз, просто он закрыт ниспадающей челкой.

Европейский контингент предпочитал работать на кухне. Хеди Ламар делала сотни сэндвичей, а Дитрих в облегающем платье, с красивой лентой в волосах чистила пригоревшие кастрюли по локоть в грязной воде. Это доводило Бэтт Дейвис до бешенства. Я однажды слышала, как она выразила возмущение своим удивительным, на четыре октавы, голосом:

– Если я еще раз увижу здесь этих дам… я им головы размозжу. Что творится с этими hausfraus[10]10
  Домашние хозяйки (нем.).


[Закрыть]? Только покажи им кухню, и они уже рвутся туда, как лошади к воде! Мне нужен блеск в зале, для мальчиков, а не в кастрюлях на кухне! Боже! Да я бы чего только не сделала, будь у меня хотя бы с десяток таких, как Грабл!

В столовой недосягаемые «божества» сходили с серебряного экрана и превращались в обычных – из плоти и крови – людей, которых вдруг можно тронуть рукой. Это производило потрясающее воздействие на приглашенных туда молодых людей и, в конечном счете, на всю индустрию развлечений. Обнаружив свою земную суть, звезды теряли божественность и становились «любимыми». Когда в какой-нибудь палатке за линией фронта, на каком-то острове, где кишмя-кишели японцы, показывали фильм с Бетти Грабл, солдаты вдруг вспоминали, что знают ее; в какой-то момент, когда остановилось время, они обнимали ее в переполненном зале голливудской столовой. Все звезды, и мужчины, и женщины, проложившие мост от игры к реальности, заняли особое положение – благоговение зрителей уступило место искренней любви. Грета Гарбо никогда не появлялась в столовой, что само по себе позорно, а ведь это могло спасти ее от забвения. И в который раз невероятный флюгер интуиции Дитрих указал ей направление, продлившее ее славу на тридцать лет.

Габен не сердился, что Дитрих посвящает свое время любому делу, помогающему борьбе с фашизмом. Но именно то, что «военная работа», как она ее называла, приносит Дитрих наивысшую радость и эмоциональный подъем, невольно вызывало у Габена чувство собственной непричастности, и он считал себя бесполезным иностранцем. Она приходила домой, переполненная впечатлениями. Солдаты прижимали ее к себе крепко-крепко, она даже чувствовала их растущее возбуждение; какие они милые, эти свежеумытые наивные мальчики, будущие герои; конечно, воспоминания о последнем танце с «Марлен» они пронесут через все ужасы войны. Ее энтузиазм и эмоциональное удовлетворение, к которому он не имел никакого отношения, вызывало у Габена чувство ревности. Дитрих, не подозревавшая о тонком душевном устройстве других людей, досадовала на то, что он «человек настроений», обвиняла Габена в ревности к «ее мальчикам», потому что кроме «глупого фильма» он ничего для войны не делает.

Должно быть, моя преданная мать подкупила кого-то: я сдала экзамены за среднюю школу. Удивительно! На протяжении многих лет я опасалась, что калифорнийский департамент образования когда-нибудь пробудится от спячки и потащит меня в тюрьму. С тех пор прошло пятьдесят лет, и закон о сроке давности работает на меня.

Ходят слухи о кровавой бойне в варшавском гетто. Здесь мало кто этому верит. Союзники высадились в Сицилии, бомбежка Германии усилилась.

Я нашла человека, готового жениться на мне, и полагала, что спасение близко. В тот день, когда я запаковала свои немногочисленные вещи, вступая в грустный и глупый слишком ранний брак, моя мать, наблюдавшая за мной с застывшим лицом, вышла, а потом вернулась со свадебным подарком – совершенно новой резиновой спринцовкой.