Текст книги "Моя мать Марлен Дитрих. Том 2"

Автор книги: Мария Рива

Постепенно она оттолкнула от себя тех немногих друзей, которые помнили о ней и оставались ей преданы – они в конце концов от нее отвернулись, дабы спасти остатки своих издерганных нервов. Она не ощутила потери. У нее были ее фаны, батальон до безумия в нее влюбленных лесбиянок и геев, и ее мальчики на побегушках – консьержи из парижского дома, которые, за непомерно большие чаевые, навещали Дитрих и выполняли ее поручения в промежутках между дежурствами.

Несмотря на алкоголь и лекарства, у матери бывали периоды просветленного сознания, и тогда все вокруг восхищались и поражались ее острому уму. Хотя на суждения Дитрих накладывали свой отпечаток ее возраст, ее ego, ее тевтонское происхождение, любознательность не покидала ее. Вооружившись сильнейшей лупой, ссутулившись, она пожирала газеты и журналы четырех стран, вырезая статьи на темы, заслуживающие ее внимания, корявым почерком исписывая поля язвительными комментариями; вырезки эти она затем посылала мне – не для того, чтобы узнать мое мнение, а для моего «просвещения», а также в качестве доказательства своего «высочайшего интеллектуального уровня». По любому поводу у нее находилось что сказать – как правило, что-то отрицательное, критическое, жестокое, а часто просто отвратительное.

Особенно ее волновали истории про СПИД. Поскольку среди поклонников, с которыми Дитрих переписывалась, большинство были гомосексуалистами, она вообразила – и подкрепила это целой теорией, – что, вскрывая их письма, может заразиться. Она сочинила на эту тему стихотворение и прислала его мне, сообщив, что после ее смерти я смогу заработать на нем огромные деньги.

 
СПИД
Моя Мать
Умерла от
СПИД’а
Она заразилась
По Почте
Вот это Новость!
Она была
В отличной форме
Но СПИД
Ее одолел
Хотя и по Почте!
Она ни к чему
Не притрагивалась
Кроме Писем
И заразилась
СПИДом
Моя Мать заболела!
Незачем рвать
На себе волосы —
Просто такая вот Новость!
 

В последние годы жизни мать написала много подобных «поэм», как она их называла. Изложение мыслей на бумаге стало одним из ее любимых занятий. Некоторые стихи – смешные или сатирические, некоторые – очень грустные, даже пугающие, но все, на каком бы языке они ни были написаны, типичны для Дитрих.

В последние годы Дитрих писала о себе, если ей за это платили – неважно что: франки, доллары или марки. Ее легко было уговорить сочинить какую-нибудь историю, связанную с истинной любовью ее жизни. Она звонила мне, называла предложенную сумму, читала вопросы, на которые ее просили ответить:

– Послушай: «С кем из актеров было сложнее всего работать?» С кем? Ну что мне сказать? Я со всеми управлялась.

– Рей Милланд? – предлагала я.

– Да… хорошо. Он умер?

– Да.

– Значит, о нем можно говорить – это очень просто! А еще они хотят знать, с кем было приятнее всего…

– Майкл Уайлдинг?

– Нет. Его никто не знает!

– Ну а как насчет… Герберта Маршалла?

– Да! Его все знают, и он тоже умер. Отлично. Они спрашивали про моего отчима, и я сказала: «У меня о нем смутное представление, его убили на войне». Пишу я быстро – целый блокнот за одно утро. У меня это дело налажено – все равно, что говорить с поклонниками по телефону, – короче, труда не составляет!

В промежутках между сочинительством разных историй и чтением восторженных писем фанов, мать заполняла свой день легендой Дитрих. В ее дневниках, разумеется, должно было найтись место грусти и чувству заброшенности, там должны были быть отражены долгие страдания и героическая несгибаемость – все это тоже составляло часть легенды.

До конца жизни мать не переставала влюбляться. В восемьдесят пять лет ей была присуждена премия Американской ассоциации высокой моды. Получить вместо нее премию пригласили моего сына Дэвида, но Дитрих отвергла его кандидатуру, предпочтя найти какую-нибудь знаменитость, лучше всего – человека, прославившегося благодаря своим ногам. Она разыскала нью-йоркский номер домашнего телефона Михаила Барышникова (хотя лично никогда с ним не встречалась) и попросила его получить эту премию, после чего безумно в него влюбилась. Через несколько недель она позвонит мне с просьбой составить несколько любовных фраз по-русски, чтобы завершить долгий телефонный марафон через Атлантику подходящими к случаю страстными признаниями на его родном языке.

– Ах, дорогая, если бы ты его слышала! Он великолепен! Такой мягкий, такой лиричный, такой романтический! Представляешь, когда я первый раз ему позвонила, я подумала, что неправильно набрала номер. Мне ответил странный голос с этим кошмарным американским гнусавым выговором! Но это был он! Уму непостижимо! Ведь он же русский – как можно позволять себе говорить чисто по-американски? Я сказала, что он должен немедленно прекратить так изъясняться. Ему это не подходит. Это звучит по-плебейски! Я сказала ему: «Я была влюблена в Нуреева, но теперь я люблю вас! Вы гораздо лучший танцор, чем он, и вы настоящий мужчина!» Он хочет приехать со мной повидаться. Разумеется, это невозможно, но было бы так приятно… После всех этих пустых лет я бы разгорячилась и, наверно, там, «внизу» опять что-то напряглось, как ты считаешь? Ему бы это понравилось. И даже спать с ним было бы… – Голос ее замирал – начинал действовать «Фернандо Ламас».

Я выкрикнула заученную фразу:

– Мэсси? Мэсси? Повесь трубку! Повесь, пока не забыла!

Когда летом 1987 года приходящая на «два часа в день» домработница уехала к себе в Португалию навестить родителей, мать пришла в ярость и потребовала, чтобы консьержи и их жены приходили к ней, главным образом, по вечерам – выносить ее ведра. Поскольку эта идея никого особо не вдохновила, она позвонила мне.

– Думаешь, просто найти человека, который мог бы взять ведро с мочой и вылить его в туалет? Неужели это так трудно? Все должны быть счастливы, что я могу мочиться! А они все вместо того, чтобы сказать: «Как замечательно, что мадам может мочиться», ведут себя так, будто я попросила их сделать что-то несусветное. Со мной могло случиться то же, что с Шевалье. Помнишь, отчего он умер? Он не мог мочиться! Да они все должны быть счастливы! Потому что я могу! Ты со мной согласна?

Я годами умоляла ее завести постоянную сиделку – безуспешно. Теперь я в очередной раз осмелилась заметить, что опытная профессиональная сиделка помогла бы избежать всех неприятностей, связанных с физическими недугами. Это ее взбесило:

– Дать какой-то «чужой» тупице ключ? Где ты найдешь профессиональную сиделку? Мне, что ли, ее всему учить? Ты же прекрасно знаешь, что я ненавижу женщин. Нет! У меня другая идея. Ты помнишь человека, который внизу по ночам сторожит гараж? Тот самый, которому я уже дала ключ на случай, если ночью не смогу ни с кем связаться. Вот он мог бы ко мне приходить. Просто приходить каждый вечер и выливать мочу. Он выглядит старше своих лет, но на самом деле довольно молодой и очень милый. Не знаю почему, я как-то вечером попросила его зайти, он пришел, и мы с ним поболтали. Он сел на кровать, достал из бумажника фотографии и показал мне.

Очень приятный человек. На прощанье он меня обнял, и я тоже его обняла. Не сомневаюсь, что он будет приходить и выливать мочу, если я его попрошу.

Я тоже не сомневалась, что этот очаровательный ночной сторож будет приходить каждый вечер, чтобы получить свою сотню франков и поближе познакомиться со знаменитой отшельницей, и представила себе, как он будет меня шантажировать и сколько денег в недалеком будущем мне придется выбросить на ветер.

Мать отказывалась, чтобы кто-нибудь постоянно с ней жил, но, поскольку была прикована к постели, раздала ключи всем, кто ее обслуживал, чтобы они имели свободный доступ в квартиру. Я знала, кому из них можно доверять, но были и такие, которых ничто бы не остановило, если бы им представился случай за огромные деньги «продать» ее секреты. Меня постоянно преследовал один и тот же кошмарный сон: мать умерла, но ни я, ни те, кому я доверяла, не смогли вовремя попасть в квартиру и опередить стервятников, дерущихся из-за представляющего публичный интерес лакомого куска.

Через некоторое время Барышников – без малейших колебаний! – был отправлен в отставку и его место занял другой человек. «Он – доктор»; в голосе матери неизменно слышался старомодный трепет, которого удостаивались те, кто пользовался высочайшим авторитетом и уважением. Человек этот появился на горизонте всего лишь как один из восторженных поклонников. Увидев могущественное «д-р» на его обратном адресе, мать сняла трубку, позвонила в Калифорнию и, исполненная подкрепленной изрядной порцией спиртного жалости к собственной персоне, принялась с ним кокетничать; так завязался роман на расстоянии. «Доктор» в конце концов воспламенился и начал писать ей любовные письма – искренние, эротические, полные страсти. Каждое очередное письмо мать пересылала мне, гордясь – хотя и слегка над этим иронизируя – тем, что с годами не стала менее обольстительной. Я читала эти пошловатые излияния из чистого любопытства: мне было интересно, как далеко она позволит ему зайти, как много о себе расскажет, и со страхом представляла себе, во что это может вылиться. Письма продолжали приходить, становясь все более пылкими и напыщенными. Я было подумала, уж не некрофил ли бедняга, однако быстро отогнала эту мысль: просто он, как и многие другие, видел ее в кружевных панталончиках и поясе с резинками, навсегда связавшихся с образом Дитрих. Особенно меня огорчали содержащиеся в письмах «Доктора» ссылки на интимные моменты в отношениях матери с Габеном, Ремарком и другими – ни от кого, кроме как от нее самой, он этого узнать не мог.

– Дорогая, как ты думаешь, что у меня просит мой «Доктор?» Какую-нибудь из моих личных вещей, ну, понимаешь, то, что я на себе носила. – Она заливисто смеется. Казалось бы, восьмидесятисемилетняя отшельница способна только кудахтать, но к Дитрих это не относится. – Знаешь, что я сделала? Позвонила к Диору и сказала, что посылаю к ним консьержа за панталончиками – знаешь, такие крошечные, в каких выступает кордебалет. Он вернулся с целым комплектом, почти все оказались слишком большими, но одна пара малюсенькая и просто прелестная, ну и я их потерла – догадываешься, где, – побрызгала духами и тут же ему отправила. Ты, конечно же, понимаете, что он станет с ними делать, когда получит! – и повесила трубку.

Эта пошлятина продолжалась целый год, после чего наступил новый этап. Теперь он ей звонил – каждый день, ровно в восемь по парижскому времени – и даже посылал чеки, которые она без малейших колебаний переводила на свое имя и отправляла в банк на свой счет. Я представляла себе, как наш «Доктор» включает свой верный магнитофон, набирает номер телефона парижской квартиры Марлен Дитрих и слушает, как она болтает о пустяках, рассказывает о самых интимных моментах своей долгой жизни, а потом, когда она вешает трубку, перематывает пленку и прячет кассету с записью своего последнего разговора со всемирно известной затворницей в ящик письменного стола, где она хранится под замком вместе с другими подобными кассетами. Следует ли ждать, что в недалеком будущем эти пикантные записи голоса Дитрих попадут на рынок и что его чеки с собственноручной подписью Дитрих будут использованы в качестве доказательства того, что он платил ей за разрешение записывать эти беседы? И что тогда делать мне? Провести остаток своих дней в поисках адвоката, который согласится взяться за это дело?

Однажды я осмелилась предположить, что эти чересчур интимные беседы могут быть чреваты большими неприятностями.

– Что? Он же доктор! – Мать, крайне оскорбленная, повесила трубку. Незнакомый фан стал особой священной и неприкасаемой. Трепетное отношение к нему Дитрих в значительной мере обусловливалось тем, что он снабжал свою возлюбленную сильными наркотическими средствами. Врач, нарушая закон и клятву Гиппократа, посылал не подлежащие свободной продаже лекарства восьмидесятивосьмилетней алкоголичке, хотя он не только никогда ее не осматривал, но и в глаза не видел; впрочем, судя по всему, это нисколько не отягощало совесть «Доктора». А его осчастливленная бесперебойными поставками наркотиков клиентка полностью «доверяла» своему «поставщику».

Постепенно его хватка становилась все крепче; подкрепляя свою преданность ежевечерними звонками, он все глубже и глубже проникал в ее личную сферу. По просьбе матери он звонил ее доверенным лицам и давал им инструкции, обсуждал финансовые дела с ее банком, от ее имени обращался к ее знаменитым друзьям и кое-кем даже был принят, делал для нее покупки, раздобывал интересующую ее информацию; мать дала ему домашний телефон моего сына, чтобы, если захочет, он мог с ним связаться; мой телефон она ему тоже дала – без моего разрешения, – наказав звонить, когда только он сочтет это необходимым.

Столь предосудительное поведение матери объяснялось вовсе не ее возрастом, старческим маразмом или разрушительным воздействием алкоголя: просто это была Дитрих – такая, как всегда. Она нисколько не изменилась. Она всю жизнь жила по собственным законам, и мир ей это простил. Если бы я имела глупость попытаться ее защитить, законными способами прекратить это безумие, любой судья, вспомнив Дитрих в ее знаменитых панталончиках, вместо нее упек бы в сумасшедший дом меня!

Звонок – в четвертый раз за день:

– Дорогая, ты ни за что не угадаешь, кто мне звонил. – Голос ее так весел и молод, что на память невольно приходят «малышки, собирающие землянику!»

– Рейган? – покорно спрашиваю я (после того, как мать в свой день рождения получила личное поздравление из Белого дома, он, конечно же, стал считаться «своим»). Игра знакомая: «вопросы и ответы» одно из ее любимейших развлечений.

– Нет, но я сама звонила Нэнси. Это ее фото в «Матч» очень уж она на нем худая. Я сказала ей, что она выглядит больной… Она была очень любезна. Теперь у меня есть ее личный номер. Ты не угадала.

– Берт? – Раз в год на него накатывала ностальгия, и он звонил Дитрих, обычно забывая про разницу во времени: в эту пору «Фернандо Ламас» и туинал уже оказывали свое действие, и она была такой мягкой, сонной и ласковой, что всякий раз наново очаровывала Берта.

– Нет, но я видела фотографию этой его кошмарной жены – она еврейка!

– Вообще-то Кэрол Байер Сейджер – замечательная поэтесса.

– Не может такого быть. Ну ладно, кто же звонил?

– Хепберн? – Я знала, что та звонить не станет, но мать должна была оценить, что я в такое верю.

– Нет, но мне бы хотелось, чтобы она позвонила! Тогда я могла б сказать ей, как я ее люблю! Какая женщина! Сколько лет с Трейси и ни разу ни намека на скандал, но это все благодаря «МГМ». Вот где действительно заботились о своих людях. Я слышала, у нее сейчас все время трясутся руки, и тем не менее она не прячется, даже выступает по телевидению! Она же богата, зачем показываться в таком виде? Ну, так кто мне звонил?

– Синатра? – говорю я наугад, перебрав все возможные варианты.

– Что? Этот старый пьянчуга? У него нет моего телефона; и даже если бы он позвонил, я бы изобразила «прислугу». – Это одна из бредовых идей Дитрих: она считает, что умеет воспроизводить разные акценты, и постоянно прикидывается то испанкой, то французской горничной, которые подходят к телефону, но не могут ни слова сказать по-английски. Никто не сомневался, что говорит Марлен Дитрих, пытающаяся изменить голос, однако она была абсолютно уверена, что являет собой вторую Мэрил Стрип, чей нос – когда бы матери ни попадалось ее изображение – неизменно ужасно раздражал Дитрих.

– Сдаюсь…

– Кирк Дуглас!

– Кирк Дуглас?

– Да! Совершенно неожиданно! Как он раздобыл мой телефон? Он был очарователен. Сказал, что написал книгу, а я ему сказала, что больше ничего не могу читать, и мы поболтали… Прелестный человек!

Когда книга вышла, оказалось, что мистер Дуглас воспроизвел в ней их телефонный разговор; войдя к матери в бункер, я увидела, что она рвет суперобложку с его фотографией; от ее взгляда у кого угодно застыла бы в жилах кровь.

– А, вот и ты! Этот сукин сын черт-те что наплел про меня в своей мерзкой книжонке, даже про мой «Фернандо Ламас» упомянул на одной странице с Рейганом! Как можно говорить о геморройных свечах на той же странице, где говорится о президенте! Я сказала этому ублюдку все, что про него думаю!

В течение многих лет мой муж знал, что живет с бомбой замедленного действия в голове; у него была удалена опухоль мозга, а затем он перенес инсульт, но, благодаря исключительному мужеству и невероятно сильной воле, оставался полноценным человеком. Мой младший сын в тот период, когда его ровесники думают о том, кого бы пригласить на школьный бал, перенес тяжелейшую операцию на легком по подозрению на онкологическое заболевание, но выкарабкался и стал заново приспосабливаться к жизни. У моей свекрови началась долгая мучительная полоса старческого маразма (все это происходило у нас дома), et cetera, et cetera, как сказал бы Юл, – и о чем же меня чаще всего спрашивали в это время? «Как поживает твоя потрясающая мать?» Мать как раз была здорова, как лошадь, если не считать того, что она по собственной воле с собой творила!

К знаменитостям постоянно приковано всеобщее внимание – жить под прицелом тысячи глаз очень нелегко. Те же из нас, кто попадают в их число только по своему рождению, дорого за это расплачиваются. Одно дело, если человек прославился благодаря своему героическому поступку или выдающемуся интеллектуальному достижению, и куда хуже нам, знающим, что объект почитания не всегда достоин канонизации: пока мы не усвоим, что там, где дело касается славы и сопутствующей ей власти над другими людьми, нет места справедливости, мы тщетно кричим о своей непричастности, а потом умолкаем, осознав, что протестовать бесполезно. Даже смерть не меняет ситуации.

Другие хоронят своих родителей, скорбят, иногда, по тем или иным причинам, заново разбираются в своих к ним чувствах; наткнувшись на забытое письмо, на старую фотографию, войдя в только что опустевшую комнату, человек дает волю эмоциям, но со временем эти эмоции ослабевают и постепенно уходят куда-то в глубь души.

Наши же призраки могут преследовать нас бесконечно. Они блуждают по страницам бессчетных хвалебных книг, смотрят с фотографий, телеэкранов, огромных киноэкранов, их фигуры увеличиваются в стократ – они живут вечно, они остаются с нами навсегда! Эти нескончаемые воскресения, эти постоянные подтверждения их бессмертия – сущее наваждение: призраки вторгаются в наш повседневный быт так же, как они это делали при жизни. От них – мертвых или живых – не убежать. Дитрих в искусстве материализации преуспела больше других. Вы ищете раму для картины в любом уголке мира? Чье изображение будет смотреть на вас чуть ли не со всех выставленных в витрине образцов? Излюбленные ее места – магазинчики, торгующие изысканными открытками. Вот она: сидит в самых разных позах на полках, а рядом она же в полный рост на плакатах, свернутых в трубку. И еще один вид наваждения: ее голос, жалобные звуки которого пробиваются сквозь мелодию «Жизнь в розовом свете». Этот голос настигает вас в лифтах, преследует в супермаркетах, аэропортах, универмагах, эхом отражается от кафеля в дамских туалетах, обрушивается на вас в вестибюлях гостиниц в самых экзотических странах. Есть шляпа фасона «Дитрих», костюм фасона «Дитрих», туфли фасона «Дитрих», даже взгляд «а la Дитрих». Нет ни одного дня, полностью свободного от присутствия Марлен Дитрих. Интересно, каково иметь мать, которую никто не знает? Наверное, это очень приятно.

Я сижу с ней, время – около десяти вечера, она в блаженном настроении, и ей хочется поболтать. Я знаю, что мне запрещено сидеть на кровати: мое место рядом, на стуле. Мать листает последний номер французского «Бога».

– Посмотри-ка! Они понятия не имеют, что делать! Полное безобразие! Помнишь Трэвиса? Милый человек, всегда ко мне прислушивался, у него бывали хорошие идеи, но в основном он слушал меня. Нам случалось работать целую ночь над одной деталью… помнишь костюм для «Ревю?» А эта великолепная шляпа! Сколько часов мы на нее угрохали! Но согласись: на его первых эскизах она была совсем другая.

– Синяя бархатная с отделкой из горностая.

– Да, да… синяя… это подошло бы разве что Джаннет Макдоналд, поэтому я изменила цвет на темно-зеленый и оказалась права! Помнишь платье с петушиными перьями в «Шанхайском экспрессе?» Как мы с ним возились и как Трэвис наконец подобрал нужные перья? До чего же они были хороши! Какая работа!.. И я сделала туфли – Шанель стала делать такие много лет спустя. Какая же она была мошенница! Придумает одну выкройку и повторяет ее тысячу раз – и это называется «великий модельер!» Она была костюмершей, а не модельером. Вроде Чиапарелли – он гораздо лучше ее, но все равно костюмер. А перчатки – мы придумали белую подкладку тогда же или для «Желания»?

– На черной сумочке к платью с петушиными перьями был белый рисунок в стиле «арт деко», и ты воспользовалась этой идеей для перчаток.

– Верно! Мы наделали уйму перчаток – как будто это и вправду было настолько важно. Никто бы и внимания не обратил, но мы считали, что все должно быть высшего класса. А теперь на актеров напяливают что попало – всем наплевать… Мы-то работали без отдыха – все эти эскизы, примерки…

Она прихлебывает остывший чай, полощет им рот, прежде чем проглотить. Трогает языком челюсть:

– Вон тут еще один зуб потеряла – думаешь, надо ставить коронку? Сосала слишком твердые лимонные леденцы. Захотелось по-настоящему кисленьких – Папи всегда покупал мне такие в Зальцбурге. Ох! Ты помнишь Зальцбург? И как мы все скупали у Ланца? Эти изумительные широкие юбки в сборку… интересно, где они все сейчас… Как мы хохотали!

Она не замечает, что перешла на немецкий.

Мы с Тами хохотали как ненормальные, а Папи нас ругал: боялся, что мы описаемся! Славные были времена… Я помню, как Папи купил корову, потому что я сказала, что мне нужен деревенский домик с настоящей коровой и красной геранью на подоконниках. И он все это купил!.. Другая жизнь… Мне необходим был австрийский деревенский домик с геранью и с коровой… раньше я ничего такого не видела… я тогда была влюблена в Ярая! Как терпеливо Папи все сносил!.. Ты видела эту ужасную фотографию Гарбо в газете? Они ее подловили, мерзавцы. Видела ее волосы? Безобразные, просто безобразные – и длинные… Это так старомодно! Кошмар! Она пересчитывала кусочки сахара – проверяла, не украла ли чего прислуга. Ее никогда не снимали общим планом – из-за слишком больших ног.

– Я слыхала, у нее болезнь почек… она ездит в Колумбийский пресвитерианский госпиталь на диализ.

– Вот это ей очень подходит! Вонючая моча… соответствует ее характеру. Она и умрет от этого, как Шевалье. Не забывай, ты поклялась, что никогда не позволишь им отправить меня в больницу.

– Да, Мэсси… знаю.

– Не забудь! Ты поклялась здоровьем своих детей!

Она перелистывает страницы! И продолжает по-английски:

– Сплошные косы! Тоже мне, новость! У меня были косы в «Обесчещенных» и потом в этом дурацком фильме… ну, с голой статуей…

– Мэсси, ты знаешь, что Брайан умер?

– Кто?

– Брайан Эхерн! – кричу я. Я все время забываю, что, если говорить нормально, она не слышит.

– Неужели? Кажется, я с ним снималась. Да, да, он в меня влюбился! И приехал в Париж! Этакий романтик – приехал, чтобы меня увидеть, и весь обед просидел как истукан, потому что Папи пошел с нами… Он так расстроился, что мой муж про нас «знает», что уехал обратно в Лондон. Типичный британец!.. Потом писал мне длинные нудные письма, – а тебе он нравился.

Она отпивает еще глоток чаю, берет американский «Вог».

– Везде и всюду эта дочка Бергман от Росселини! Богатая, видно! С этими своими толстыми губами… чистая негритянка!.. Посмотри, как теперь подводят глаза. Клоуны! Помнишь, мне захотелось иметь темные глаза, я закапала капли и совершенно ослепла! А Джо направлял на меня свет и злился, почему я ему не сказала, что хочу «испанские» глаза. Чего мы только не делали! А теперь они пишут книжки… и думают, что это они все изобрели. Дорогая, как фамилия дочки Джека Джилберта – ну, которая написала о нем эту ужасную книжку, где объявила, что я спала с ее отцом?

– Тинкер.

– Да… и как ты все это помнишь! А тот актер, который первый заговорил со мной на пароходе в «Марокко» – кто же это был?

– Адольф Менжу.

Ужасный человек… он, кажется, оказался нацистом? Кстати, о наци: Яннингс, вот кто был нацист. В «Голубом ангеле» он меня чуть не задушил. Разъярился, потому что Джо уделял мне слишком много внимания.

– Я помню, как мы все искали для тебя костюм и перерывали сундуки и старые шляпные коробки…

– Что-о? Тебя тогда еще на свете не было!

– Нет, была! Мы с Тами в берлинской квартире искали манжеты. И…

– Да, да! Манжеты! И ты это помнишь! Я все время говорю «Доктору»: «Об этом я спрошу у дочери – уж она будет знать, она помнит все!». А вот этого ты не можешь помнить. Однажды дирекция назначила пробные съемки для «Дьявола…» и у Трэвиса началась истерика, потому что у нас даже эскизы еще не были готовы…

– И ты соорудила ужасный костюм, даже использовала чехол от рояля из дома Коллин Мур, который мы снимали.

– И это ты тоже помнишь? Не может такого быть! Ну и память – это у тебя от отца. Он тоже все помнил. Ты хорошо спрятала дневники Папи?

– Да, Мэсси.

– Я завела папку под названием «Ценное» для редких фотографий, которые мне присылали поклонники. Тебе они понадобятся, когда будешь писать книгу.

Это означает, что я должна дать ей толстую папку. Я знаю: она хочет показать мне эти фотографии. Все они широко известны – такие можно купить в любом киоске, – но она считает их «ценными», потому что они очень красивы.

– Посмотри, какая прелесть: я в норковой шляпе из «Императрицы» и в вечернем платье. Помнишь тот ужасный банкет? Я в этих кошмарных жемчугах, подыхающая от жары, и скульптуры Джо – все эти истощенные люди. Задолго до того, как мы узнали, что концлагеря будут на самом деле… Как назывался фильм, где я была в таком изумительном платье с маленькими меховыми манжетами?

– «Белокурая Венера».

– Да… и эта великолепная шляпа с вишенками – это в том же фильме?

– Да, Мэсси.

Тяжелая папка выскальзывает у нее из рук, она готова отключиться, позволить снотворным даровать ей благотворное забвение. Я гашу свет и иду в гостиную; там моя кушетка, она стоит у стены, на которой самодовольно ухмыляется Шевалье, гордится собой де Голль, погружен в задумчивость Габен, рисуется Кокто, посмеивается Коуард, смотрит сквозь тебя Хемингуэй, сидит над своей чашкой Петри Флеминг. Уже три часа ночи.

Я приготовила крепкий бульон, тушеную баранину с луком и картофелем, тушеную говядину и огромную кастрюлю особого куриного супа – все это она заказывала и с нетерпением ждала в трезвом виде, но я знала, что она ни к чему не притронется и, как только за мной закроется дверь, отдаст все горничной и консьержу.

Она просыпается. Требуется немало времени, чтобы выйти из одного туннеля, подбодрить себя «скотчем» и – углубиться в другой туннель. Это ее ежедневное путешествие: еще раз на первый план вылезет злобное чудовище и начнет нами руководить. Когда смерть подбирается ближе обычного, мать теряет голову от страха, что она ее заберет. Страх вызывает ярость, распространяющуюся на все вокруг. Дитрих ненавидит жизнь за то, что она такая ненадежная, непредсказуемая, способная ее покинуть. Что это за неповиновение – да как она смеет не подчиняться приказу о бессмертии! Остаться вечно живой в людской памяти? – Нет, Дитрих это совершенно не устраивает. Власть – могучее средство; власть и ее приспешница сила заставляют людей мгновенно исполнять ее команды.

Разогнав истинных друзей и родных, она остается одна в своем личном аду, не получая помощи от тех, кто бы так хотел – и мог – облегчить ее существование. Окончательным расставанием с жизнью будет не смерть моей матери, а добровольный отказ от подлинной любви, от того, в чем нуждается всякий нормальный человек; мать бросает вызов Богу, которого не признавала: пусть Он придет и сделает самое худшее с ее мертвым телом – если посмеет!

Мой поезд опоздал, такси в дождливый вечер найти было трудно. Я вошла в ее квартиру, надеясь, что, возможно, она еще не спит. Почувствовав, что я пришла, она садится и стряхивает с себя дурман от огромных доз туинала и серакса. Моя мать и вправду на такое способна: она может заставить наркотические средства прекратить воздействие на ее организм. Подсовывает под спину большую подушку: ей хочется «поболтать». Я приношу стул.

– Ты видела рыдающие толпы в газетах? Это уже явный перебор! Почему она не пошла на гонки, в которых участвовал ее муж? Вечная кутерьма из-за этого Монако! Конца ей нет! А теперь вместо этой ужасной Стефании газеты заполонит Монаршья Вдова… со всеми своими детьми… И вообще, что она делала в Париже? Платья покупала?

– Мэсси, принцесса Каролина не знала, что ее муж погибнет…

– Нет, нет, нет… в роли вдовы она переигрывает. Она должна испытывать угрызения совести! – Мать, делая вид, будто ищет что-то на полке возле своего плеча, быстро отхлебывает глоток «скотча» из припрятанного там стакана. – Ты видела, что этот ужасный Боб Хоуп заявил в газете? Он не собирается в Аравийскую пустыню для поддержки солдат, потому что, видите ли, у него есть своя пустыня в Палм-Спрингс. Невероятно! Жуткий тип! Все эти ордена и высокие награды! За что? За то, что возил хористок на генеральских самолетах? Или за то, что повсюду лез в фотообъектив: дескать, он такой храбрый? Разве он не из «английского плебса», как Чаплин?

Я с трудом сохраняю серьезное выражение лица – сегодня она в форме!

– Да, Мэсси.

– Но сейчас он «гордость американской нации»?

– Да.

Еще один торопливый глоток.

– Орсон умер, верно?

– Да, Мэсси.

– При такой-то толщине, неудивительно… Как назывался его фильм о Херсте… ну, после которого он прославился?

– «Гражданин Кейн».

– Да, тот самый. Этот гнусный Херст пытался его загубить. Угрожал владельцам кинотеатров, требовал, чтобы никто этот фильм не показывал… А я в это время была так влюблена в Жана, что мне было все равно. Правда, это ужасно: Херст устраивает грандиозный скандал, а я настолько занята приготовлением тушеного мяса, что мне на все плевать! Надо было бы пойти с ним в постель, но ему нравились только брюнетки. Да, я получила очередную книжку одного из этих «профессионалов». Один мой американский поклонник прислал. Опять во всем выискиваются «скрытые» значения. Что Джо на самом деле понимал под «кадром», что я на самом деле понимала под «наружностью»! Полная чушь! Откуда они высасывают все эти идеи? Каждый думает, будто открыл что-то новое. А на самом деле все эти «скрытые» значения и Фрейд – жуткая чепуха. Мы снимали фильм, а потом принимались за следующий. Теперь все они считают, что это искусство. Глупость какая-то! Вам дают деньги на фильм; если он приносит прибыль, вам позволяют снять еще один. А если нет – вдруг оказывается, что вы не так уж и нужны. Бизнес это, а не искусство.