Текст книги "Моя мать Марлен Дитрих. Том 2"

Автор книги: Мария Рива

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 29 страниц)

Все это время моя мать продолжала жить с Габеном, убеждая его, по мере необходимости, в своей «настоящей» любви; без особого энтузиазма снималась в неинтересном для нее французском фильме, всей душой стремясь к организованной жизни в армии, под могущественной опекой сострадательных генералов.

Папиляйн,

как бы мне хотелось, чтобы ты оказался здесь и рассудил, права ли я, полагая, что не смогу дальше вести такую жизнь, как сейчас У Жана нет друзей, кроме спортсменов и тех, кто работает на него. У меня нет пищи для ума. Будь ты рядом, мне бы никто другой и не понадобился… Когда ты собираешься приехать?

Я живу в маленьком отеле, очень стесненно, без прислуги. Сама стираю, глажу, шью, потому что не зарабатываю на жизнь.

Голливуд – вполне приличное заведение по сравнению со здешними деятелями кино. Еврейские продюсеры еще не вернулись, а «гои» [13]13
  Не-евреи (ивр.).


[Закрыть] понятия не имеют, как снимать хорошие фильмы и как обращаться с артистами.

Наверное, я слишком прониклась армейским духом. Ожидают, что Хемингуэй приедет на Нюрнбергский процесс. Надеюсь, что проведу с ним какое-то время.

Как ты думаешь, что мне делать? Абеляр прилетает сегодня повидаться со мной. Отношения у нас довольно серьезные. Он замечательный человек. Вчера он мне написал, что едет в Англию поблагодарить жителей деревень, где его ребята проходили боевую подготовку перед вторжением в Нормандию. Как мило, правда? Он очень беспокоится о войсках, дислоцированных в Берлине, полагает, что группировка в тридцать шесть тысяч солдат – потенциальная бомба, и хочет остаться на своем посту, пока не передаст дела английскому генералу. Гэвин лично переговорит с командующим 78-й дивизией, когда тот возьмет на себя командование американской оккупационной зоной в Берлине, и попросит его позаботиться о твоих родителях Командование обращается в Министерство обороны с ходатайством о награждении меня орденом Почетного Легиона.

Слава Богу, что могу работать для армии, иначе я сошла бы с ума.

Я все еще живу в отеле «Кларидж» и надеюсь с помощью американского посольства или французских властей подыскать себе другое жилище. Вот почему я немного воспряла духом. Жан навсегда подорвал мою нервную систему, когда я вернулась из Америки. Но если есть хоть какая-то надежда, на душе легче. «Он» приезжает в Париж во вторник на один день. Я называла его Абеляром в последнем письме, ты понимаешь, кого я имею в виду? 82-ую. Его имя напоминает имя Жана. Он тоже утверждает, что любит меня!

Габен писал ей:

Я знаю, что ты влюблена, но ты не знаешь, как сильно я страдаю.

Шестого ноября мать Дитрих умерла во сне. По военным каналам мать передала мне сообщение о смерти бабушки в Штутгарте. Я немедленно подала прошение об отпуске: мне предстояло проехать триста миль до Берлина. Я думала, что нужна матери и должна быть с ней рядом на похоронах бабушки.

Поскольку все спектакли Объединенной службы (ОСО) ставились, исходя из Права Справедливости, мне отказали в отпуске. Когда менеджер компании заявил: «Вы не можете уехать! Спектакль отменить нельзя», я получила единственный в своей жизни шанс.

– А почему бы и нет? – ответила я и уехала.

У меня не было ни командировочного удостоверения, ни пропуска на передвижение из города в город – очень серьезное правонарушение в оккупированной Германии зимой 1945 года, но я твердо решила добраться до Берлина и присутствовать на похоронах бабушки. Когда наконец поздно вечером я добралась до Берлина, я узнала, что опоздала на несколько часов. Я спросила у адъютанта генерала Гэвина, где находится мисс Дитрих, и сразу поняла, что он хочет уйти от ответа. Вдруг меня осенило: у матери уже есть утешитель, и мой драматический порыв прийти ей на помощь оказался ненужным. Тогда я попросила смущенного полковника определить меня на ночлег. Он сразу выполнил мою просьбу и, отдавая распоряжения, с нарочитым сочувствием в голосе повторил, что единственной причиной, по которой он тотчас не препроводил меня к моей дражайшей матери, был приказ «не беспокоить мисс Дитрих» в этот вечер. Я заверила его, что не собираюсь требовать свидания с матерью и отлично понимаю «ситуацию». У полковника будто камень с души свалился. Браво отсалютовав, он удалился, выполнив свою функцию сторожевого пса. Укладываясь спать, я решила: уж коли я, нарушив Право Справедливости, устав профсоюза и законы передвижения в оккупированной зоне, попала в Берлин, надо, по крайней мере, навестить дедушку с бабушкой. Более того, если удастся заполучить джип и водителя, хорошо бы повидаться и с тетушкой Лизель в Белзене. Почему бывшая жительница Берлина все еще живет в таком месте, не укладывалось у меня в голове.

Мать не объявилась и холодным зимним утром, и я отправилась в город. От него осталась лишь оболочка, уродливая, покрытая рубцами, заполненная людьми, с побитым видом бродившими среди развалин. Они низко опускали голову, чтобы скрыть ненависть, горевшую в глазах. Повсюду женщины расчищали завалы, аккуратно складывая кирпич, наводя порядок в хаосе разрухи. Мне часто доводилось видеть нечто подобное в Италии. Но там беспорядочно расчищали дороги, а в Германии складывалось отчетливое впечатление, что каждый кирпич сберегается на будущее, чтобы построить новый рейх.

Я выделялась из толпы своей американской военной формой, прохожие бормотали мне вслед на берлинском сленге, не догадываясь, что я их понимаю. Некоторые, проходя мимо, низко кланялись моей форме, стараясь придать правдоподобие маске почтительности. Совершенно очевидно, что русский солдат, всегда с винтовкой, внушал им страх и заслуженное почтение, а американского, всегда готового угостить их шоколадкой «Херши», они не удостаивали и презрения.

Я, в нарушение приказа, поменяла на черном рынке у Бранденбургских ворот американские армейские сигареты на куски свежего мяса, спиртное – на драгоценную морковь, лук и целую буханку настоящего немецкого хлеба. К тому времени, когда я подошла к квартире, где жили дедушка и бабушка, в моем вещевом мешке имелось все необходимое для роскошного жаркого. Бабушка осторожно приоткрыла дверь. Какая она стала маленькая! Увидев военную форму, отпрянула, широко открыв глаза.

– Это я… бабушка, это я, Хайдеде, ну посмотри! Это я, дочка Руди, – тихо говорила я, опасаясь испугать старушку.

Она смотрела на меня, вцепившись в ручку двери. Волосы у нее были совсем седые.

– Бабушка, можно мне войти? Я принесла свежие овощи и мясо.

Дверь открылась пошире, и я вошла в темный коридор. Там пахло мебельным воском. Мне с детства запомнился его характерный запах: покойная бабушка учила меня когда-то, как правильно полировать им мебель.

– Роза, кто там у двери?

Подошел, прихрамывая, дед. Он уже не казался мне высоким и сильным – старый, согбенный, неопределенного возраста старик.

– Кто вы? Что вам надо в этом доме? – проворчал он.

– Говорит, что она дочь Руди, – прошептала бабушка.

– Я его дочь, дедушка! Я и есть дочь Руди! Видишь, я принесла вам свежие овощи, еду, все, что смогла достать, – тараторила я, не зная, чем еще заслужить их доверие.

Маленькая рука потянулась ко мне, тронула нашивку у меня на рукаве.

– Мне приходится ходить в форме, потому что я играю в пьесе для солдат… – я перехватила ее руку. – Это я, милая. Я люблю тебя, бабушка, я тебя всегда любила, помнишь?

Она притянула к себе мое лицо, заглянула в глаза и разрыдалась. Я обняла ее, такую маленькую, и оплакивала вместе с ней все утраченные для любви годы, свое несостоявшееся детство. Дед подошел к нам, его рука легла на мою руку, и мне показалось, что я снова маленькая девочка в небесно-голубом платье с широкой юбкой в сборку, приехавшая к ним в гости.

Я рассказала им об их сыне. Хорошие, счастливые новости, которые им и хотелось услышать, присочинила кое-что, желая порадовать стариков, наделила своего отца чертами, которые хотела бы видеть в нем. Старики же были благодарны моей чудесной матери, нахваливали ее, и я не развеяла ни одной их иллюзии. Я не могла пробыть у них долго. Они запечатлелись в моей памяти в проеме большой дубовой двери, как в рамке, состарившиеся мужчина и женщина, любившие друг друга, как в молодости, когда я увидела их впервые. Они умерли через год, зимой. Смерть разделила их всего на несколько часов. Они никогда не разлучались надолго.

В своей лучшей напускной манере «Ее дочери» я попросила у адъютанта генерала Гэвина джип и водителя, который свозил бы меня в Белзен. Стояли холода, и мы ехали быстро. Моему водителю, хоть он и был при оружии, не нравилось ехать по пустынной нацистской дороге с густыми сосновыми лесами по обе стороны. Он снижал скорость, лишь завидев контуры бомбовых воронок. Я разделяла его чувства: металлическое зимнее небо, зловещая тишина, черный лес и недавние воспоминания о том, что могли засвидетельствовать безрадостные места, куда мы направлялись, – все вызывало у меня дрожь и желание поскорей завершить дело.

Я поднялась по лестнице дома, где внизу располагался кинозал, и оказалась в уютной квартире. Моя тетушка восседала в глубоком кресле. Я наклонилась, притянула Дизель к себе и ощутила ее здоровую полноту. Глаза у нее были испуганные, но они всегда были испуганные, сколько я ее помню. И манера держаться – застенчивая и неуверенная, совсем не изменилась! Меня потрясло это удивительное постоянство. Целая и невредимая! Не труп из концлагеря, не едва дышащий дистрофик, живой скелет. И не призрак из фильма Джо. Как исказила сценарий моя мать, желая скрыть еще одну правду! И на сей раз при содействии и соучастии английских и американских военных… Я отдала тетушке свой драгоценный паек. В этом случае он был роскошью, а не средством спасения жизни. Ответила на ее обычные беглые вопросы об ее обожаемой Кошечке в желаемом контексте, отведала ее чаю и пирожков. Я все еще любила Дизель. Не ее вина, что я сердита. Она жертвой была, жертвой и осталась, но не той, предполагаемой. Я поцеловала Дизель на прощанье. Мое время вышло, надо было возвращаться.

Мы ехали быстро, было все так же холодно. В моем сердце полыхала ярость. Мне хотелось выкричать свой гнев, просить прощения у несчастных мучеников, чьи страдания, казалось, наполняли зловещий воздух. Их муки осквернила, ради собственной выгоды, чудовищной ложью та, что была со мной в самом близком родстве. «Как можно использовать предсмертную агонию людей для собственного возвеличивания и не понести никакого наказания?» – безмолвно кричала я, зная, что Дитрих все сошло с рук. Моя тетушка жила в Белзене до самой смерти. Там был ее дом.

Мать так и не изменила своей легенды. Ее сила была такова, что стоило Дитрих драматически возвестить, что она разыскала свою сестру в Белзене, как перед глазами слушателей возникали газовые камеры и души с цианистым калием, и она их не разуверяла.

На сей раз у меня было командировочное удостоверение, и я возвращалась в свою труппу. Мать жаловалась: уж если я опоздала на похороны, могла бы побыть с ней подольше, и прослезилась, расцеловав меня на прощанье. Я уехала, уверенная, что за ней заботливо ухаживает ее Абеляр. Спустя несколько недель ее письмо догнало меня где-то в Германии.

Париж, Благодарения 45

Мой ангел, после твоего отъезда я ужасно переживала и не смогла быстро собраться в обратный путь. Три славных полковника с Тихоокеанского фронта отвезли меня во Франкфурт. В шесть часов вечера я уехала на поезде в Париж. Без этих славных ребят я бы пропала, но они заботились обо мне, как о ребенке.

Оказавшись снова в своей жалкой комнатушке, я вдруг ощутила всю тяжесть утраты. Наверное, я раньше не осознавала, что моя мать умерла.

Если бы ты могла бросить свое шоу и жить со мной. Мне во многом нужен твой совет.

Через два дня после моего приезда, в пять часов утра, Жан постучал в мою дверь. «Открой мне правду, – сказал он, усаживаясь, – я готов выслушать все, как есть!» Я не собралась с духом объясниться с ним. Наверное, смелости не хватило.

Абеляр явился вчера. Он так мил, нежен и невероятно добр ко мне, не то что в Берлине, где он вынужден был скрывать свои чувства, держаться со мной вежливо и безразлично перед своими подчиненными, которые могли превратно истолковать проявление любви ко мне как любовную интрижку.

А теперь я влюбилась в него снова. Он отбывает в середине декабря – моя мечта сбылась. Большой военный парад на Пятой авеню начинается в январе. Он радуется этому, как ребенок. Десантникам выдадут новые шарфы и пилотки, и они «самыми нарядными солдатами в армии» пройдут по Пятой авеню. Это все пока конфиденциально.

Обедая с Абеляром у Корнилофф (помнишь?), я подумала о бедном Жане. Вот если бы ты была со мной, ты помогла бы мне разобраться в мыслях и чувствах.

С любовью. Ужасно тебя люблю.

Мутти

Она вложила в письмо записку от Габена.

Моя Grande,

я только что ушел от тебя. Понимаю, что потерял тебя навсегда… Знаю, что письмо глупое и смешное, ведь у тебя такое горе. Пожалуйста, прости меня. Я тоже очень опечален. Не знаю, что делать дальше. Я обидел тебя, так сильно обидел. Чувствую себя одиноким. Не знаю, что меня ждет. Впрочем, все равно! Адью. Я никогда не вернусь.

Ж.

Дитрих послала письмо отцу.

Париж, 1 декабря 1945

Папи,

я переехала в Елисейский парк. Отправила тебе мой новый адрес с пилотом, улетевшим в Америку три дня тому назад.

Гэвин улетает на Рождество домой, на большой парад. У меня неприятности. Понятия не имею, что делать. Где жить и с кем. Ты так и не ответил на мои сентябрьские письма, и я не знаю, что ты об этом думаешь.

С любовью, М.

Париж, 5 декабря 1945

Любимый Папи,

благодарение Богу, получила твое письмо. Я едва не сошла с ума.

Никогда еще я не была так одинока и растеряна. Париж без тебя с самого начала казался чужим городом, но теперь он хуже Китая. Ты все же представляешь, как я живу. Во время войны я попадала и в худшие условия, это верно. Но тогда все обстояло иначе. Начнем с того, что меня окружали молодые люди, и все смеялись над неудобствами. И к тому же там одиночества не было и в помине. А в одиночестве я теряю чувство юмора.

Похоже, мы воевали напрасно. Люди так ужасно изменились, куда только подевался великий подъем, который наполнял всех во время войны? А, может быть, гражданские его не знали? В Германии то же самое. Гитлер оставил на ней свой отпечаток. Все вокруг еще разоблачают его сторонников, но теперь с другой целью, желая извлечь для себя выгоду. Никто не занимается делом, и все очень невежливы. Особенно в отелях. Наконец с помощью Ади Холландера, у которого есть знакомые в префектуре, я получила двухместный неотапливаемый номер в «Шанз Елизе». Он очаровательный и уютный, из окон открывается вид на Елисейские поля. С помощью щедрых чаевых я добилась, что мне топят дровами камин в одной из комнат. Во второй – холод. Большинство французов отапливают свои квартиры углем, купленным на черном рынке, как и «pied a terre»[14]14
  Дачные домики (фр.).


[Закрыть], и кругом разъезжают щеголеватые машины.

Такси предназначаются лишь для депортированных и раненых, хотя люди, разъезжающие в них, не похожи на тех и других. Городского транспорта не дождешься, проезд, к примеру, от Фуке до Ланвина стоит двести франков или четыре доллара, что весьма накладно. Это к тому, как я живу. В твоем письме я не нашла упоминания об Абеляре. Может быть, ты проявляешь осторожность, а вот Лин прямо так и написал: «Я счастлив, что Джим с тобой». Это письмо и нашел Жан за портретом Кота и устроил разгром в моей жалкой комнате, потому что подозревал, что я слишком задержалась в Берлине. С тех пор мы расстались. А я, на самом деле, вела себя очень хорошо и не помышляла ни о чем другом, как ты знаешь, только о том, чтобы остаться с ним навсегда. Но это совершенно невозможно. Каждый день – сцены. Теперь у него новый комплекс – я, видите ли, не люблю Францию. Ты знаешь, Жан усматривает во всем лишь плохую сторону. Теперь у него красивая молодая актриса Мари Моба. Жан вывозит ее каждый вечер и полагает, что я провожу время со своими «генералами». Он со мной ужасно обращался – обвинял в том, что я спала со всеми, с кем общалась, и я поняла: жить с ним невозможно. Тогда, в Берлине, я с отчаяния кинулась во внезапно открытые мне объятия Абеляра, как в гавань. И я не спала с ним. Это, правда, не делает меня чище. А потом он писал мне чудесные письма и желал «великой любви или ничего», а когда умерла Мутти, он привез меня в Берлин, был добр и не стремился попасть в кадр. Он каждый день звонит из Реймса, где расквартирована его дивизия, он приедет в Париж восемнадцатого, а улетит в Нью-Йорк двадцать первого. Он позвонит тебе. Хоть Абеляр чрезвычайно застенчив, он обещал позвонить. Просто скажи, что тебе известно о моем восхищении и преданности ему. Постарайся помочь ему преодолеть неловкость. Он разводится с женой не из-за меня. Его дочери двенадцать лет. Они живут в Вашингтоне. Абеляр не знает, куда получит назначение. Информация для тебя: он первый из десантников вступил добровольцем в армию, начинал с горсткой людей в 1941-м против превосходящих сил противника. Прошел Сицилию, участвовал в анцийской кампании, сражался в Нормандии, Голландии. 82-ая – единственная дивизия, совершившая четыре боевых выброса десанта. Красные галуны у него на плечах – бельгийские и датские отличия. Может быть, к тому времени, когда они вернутся домой, им дадут и французские награды. Но для них Абеляру потребуется еще одно плечо. Он родился в 1907 году, я на девять месяцев его старше, понимаешь?

(На самом деле Дитрих была на шесть лет старше Абеляра, но моя мать всегда была не в ладах с арифметикой).

Я только что приготовила себе немного чаю – сшила для него мешочек из старых трусиков – вкус ужасный, отдает мылом. Присланные тобою продукты великолепны. Узнай, когда дадут официальное разрешение присылать одежду: гражданские не могут носить форму, а в покраску ее не берут.

Получила все книги. Как тебе нравится новая книга Ремарка («Триумфальная арка»)? Ты смеялся, когда «Жан» в конце концов убивает меня? Я гадала, как Бони разрешит эту проблему: не мог же он дожидаться, пока я сама сыграю свою роль для его блага. Книга плохо переведена, любовные сцены чересчур литературны и скучны, но это хороший литературный сценарий, действие разворачивается с первой страницы. Ремарк изображает меня хуже, чем я есть, чтобы интереснее подать себя, и добивается желаемого эффекта. Там есть все – и погребок Фуке, и Шехерезада, и Антиб, шато Мадрид, Шербур, отель «Ланкастер», даже «Джо» на шхуне. Конечно, Бони не мог раскрыть, что Джо – женщина, и актер, ее заменяющий, просто смешон. Я намного интереснее его героини Жоан Маду.

У Жана есть отличный сценарий для Гомона. Он хочет, чтобы я играла в этом фильме, когда закончатся съемки первого. Но два фильма подряд навряд ли хорошо получатся. Если я все же решу сниматься, то останусь в Париже. Главная причина в том, что Кот здесь, да и роль того стоит. Если ничего не получится, и Гомон захочет снимать француженку – тут дело спорное – тогда я вернусь. Какой смысл сидеть одной в парижском отеле? Я дам телеграмму и напишу. Не беспокойся, у меня в гороскопе неудачное расположение звезд, только и всего. Но такое не может длиться вечно. Кэррол Райтер снова оказался прав. Я предупреждала Жана, что контракт надо подписать до 12 сентября, а он не послушался. Райтер сказал, что это важно: после 12 сентября могут возникнуть неприятности. Так оно и вышло. Мне оплатили расходы, начиная с 15 октября. Надеюсь все же получить и остальное. Я сообщу тебе, как идут дела. Не беспокойся. Я очень устала душой, не физически, а эмоционально.

Всегда любящая тебя, Мутти

7 декабря 1945

Папиляйн,

я собираюсь в Биарриц на неделю. Главное – убежать отсюда, мне очень одиноко, каждый вечер только и делаю, что читаю книги Кёстнера и Рильке. Все это хорошо, когда душа спокойна, но я стала очень нервной после всех неприятностей. В Биаррице я прочту несколько лекций о кино для Джи-Ай в местном университете, а вечерами буду петь. Вчера вечером звонил Абеляр из Лондона. Их перебрасывают туда, но он вернется в Париж восемнадцатого, а улетит двадцать первого. Вчера провела несколько часов с Шевалье. Он снимается в главной роли на Эй-Би-Си, а потом улетает в Нью-Йорк – петь романсы Шуберта. Утверждает, что наш роман – кульминация его жизни. Он так похож на Жана, когда говорит. Еще сказал, что ему понятна ревность Жана. Должно быть, ревность – национальная черта французов.

С любовью, Мутти

На мой двадцать первый день рождения мать прислала мне поздравление на очень ценной для нее бумаге с фамильным гербом. Герб ли это рода Дитрих или фон Лош, я так и не разобралась, а она не прокомментировала, просто с аристократическим шиком начертала письмо на такой ценной бумаге по «торжественному» случаю. Насколько мне известно, эта бумага – единственное, что она взяла из квартиры своей матери на память о ней.

Живя в Париже как «Ма grande» Жана, ожидая приезда своего Абеляра, Дитрих как-то отправилась в театр, увидела на сцене Жерара Филипа и обомлела. Потом она рассказывала всем, как он красив, какой блестящий актер, каждый спектакль сидела, обхватив колени, на краешке кресла, как зачарованная. Потом, сияющая, шла за кулисы, заглянув в его красивое лицо, выражала ему свой восторг и таяла.

Жерар Филип, тогда еще очень молодой, польщенный, очарованный, говорил ей, в свой черед, комплименты.

В холодный зимний вечер мы играли свою пьесу в заброшенном школьном здании в Бад-Гамбурге. Ледяной дождь стучал в темные окна. Что-то зловещее чудилось в этих партах, все еще стоявших на своих местах. Здесь еще совсем недавно белобрысым юнцам внушали фашистские идеи. Я провела рукой по изрезанной парте и ощутила резкие контуры свастики. Рождественский вечер – не время для таких переживаний.

В январе генерал Гэвин писал из форта Брэгг, что звонил моему отцу и навестил его в Нью-Йорке, добавив: «Хороший человек, я могу оценить ваши глубокие дружеские чувства и взаимопонимание».

После шести месяцев гастролей нас отправили домой на огромном пароходе «Виктория», тесно набитом ликующими Джи-Ай. Мой отец встречал меня на нью-йоркской пристани, но, поскольку рядом с ним не было Тедди, картина казалась неполной.

Дома меня ждало письмо от матери.

Париж, 10 февраля 1946

Ангел,

я так грущу, что это даже не смешно. Растеряла последние крохи юмора. Когда ты уехала, все, кажется, потеряло смысл. Европа, которую я так любила, превратилась для меня лишь в смутное воспоминание. Я все еще тоскую по ней, позабыв, где я, а потом сознаю, что та, старая, вероятно, ушла навсегда.

Только бродя по Елисейским полям, видя перед собой Триумфальную арку, я убеждаюсь, что Париж все тот же и так же красив. Я всегда ищу Прекрасное. Это, наверное, мне и мешает жить. Во время войны в людях была Красота, но теперь она, похоже, исчезла. Все вокруг безобразно. Каждый думает лишь о том, как бы превзойти другого, как бы обойти закон, и ни во что его не ставит. Может быть, это естественный порядок вещей. Мне он не нравится. И потому в людях нет радости. Совсем не видно веселых людей. Все слишком заняты зарабатыванием и сохранением денег. Может быть, и это естественный порядок вещей.

Ты прочтешь это письмо уже в своей «Земле обетованной» и, возможно, ты, как и я, не любишь гражданских.

Не забывай меня. Моя жизнь с Жаном очень тяжела.

Люблю тебя больше жизни. Мутти

Вернувшись в отцовское исправительное заведение, я сразу занялась Тами. Она находилась в плачевном состоянии. Многочисленные аборты, которые ее заставляли делать долгие годы, чтобы скандал не запятнал чистоту брака моей матери, в конце концов нанесли тяжкий урон ее здоровью. Мои мать и отец полагали, что «шокирующие» последствия любви Тами к моему отцу целиком ее собственная вина, и ругали ее за безрассудное поведение. Тами, типичная жертва, с готовностью принимала всю вину на себя и продолжала заниматься самоистязанием. У нее начались ложные беременности, сопровождавшиеся переходом от радости к самому мрачному отчаянию. Эмоциональный маятник Тами вышел из-под контроля, и она стала прибегать к сильнодействующим лекарствам, чтобы забыться от самого страшного кошмара своей собственной жизни. Целью ее каждодневного существования сделалось добывание этих лекарств. Она носилась по улицам Нью-Йорка, от одной аптеки к другой, покупая амфетамины, набивая на ходу ими сумочку, не замечая в своем безумии ничего вокруг. И пока она разыскивала то или иное средство, я ходила за ней следом, хватала за руки, уговаривая вернуться домой, чтобы опередить отца, иначе он снова накажет ее за непослушание. Тами было велено не выходить из дому без разрешения отца.

Когда Тами била себя кулаками по животу, полагая, что забеременела, желая убить своего ребенка, я крепко стискивала ее тонкие запястья и держала до тех пор, пока бедняжку не начинала бить дрожь от сознания собственного зверства. Однажды Тами попыталась всадить себе во влагалище хлебный нож. Я вырвала у нее нож и не отпускала ее, пока она кричала, проклиная свою жизнь, а потом, прижавшись ко мне хрупким тельцем, выплакивала у меня на груди свои горести.

Я пыталась обсудить с отцом «лечение» Тами, не доверяя врачам, которым платила моя мать с просьбой «сделать что-нибудь для ее друга мисс Матул, чтобы она вела себя нормально». Но отец пресек обсуждение, добавив, что уж коли я подвергаю сомнению результаты экспертизы уважаемых медицинских авторитетов, которых нашла моя мать, чьи труды она оплатила «по доброте своей великой души», то мне лучше подыскать себе другое жилье. Но если бы я ушла, Тами осталась бы в полном одиночестве, целиком во власти моего отца. И я осталась из-за любви к Тами, мыла ее, кормила, охраняла.

По-прежнему приходили письма от матери. Габен, зная, как нравились ей акварели Сезанна, купил ей два его рисунка да еще Дега впридачу.

…сначала я не хотела принимать их, а теперь порою думаю, что глупо вечно проявлять подобную щепетильность. У Жана здесь много собственности, он по-настоящему богатый человек.

Тощая, похожая на мальчишку-постреленка, женщина в маленьком черном платье сделалась сенсацией послевоенного Парижа. Сильным гортанным голосом она пела о страданиях, утраченной любви, несбыточных мечтах.

Уперев руки в бока, она крепко стояла на земле, не поддаваясь натиску жизни, воплощая неукротимый дух народных масс, обожавших ее. Конечно, моя мать попала под очарование Пиаф и, как всегда в периоды влюбленности, по-матерински опекала ее, осыпала подарками, советами и любыми наркотиками, какие бы ее новая любовь ни пожелала. Габен, всегда ценивший природный талант, согласился с тем, что мать имеет все основания увлекаться Пиаф как исполнительницей, но сохранил за собой право на собственное мнение о Пиаф-женщине.

Сценарий, над которым они работали, вдруг запустили в производство, и начались съемки «Мартина Руманьяка». Фильм вызывал чувство неловкости перед самой собой, и удивительно, что они не отказались от него сразу после начала съемок. Габен с его потрясающе естественной манерой игры, изъяснялся весьма высокопарно на своем родном языке и прилагал видимые усилия, создавая образ героя. Дитрих была просто ужасна. Стараясь изо всех сил сыграть француженку-провинциалку, она добилась такой ходульности, что хотелось взять ножницы и вырезать ее, как бумажную куклу. Жан, должно быть, заметил это и пожелал отработать с ней диалоги.

– Правильная речь здесь ни к чему. Ты не произноси так четко каждый слог, не баронессу играешь.

Если снималась сцена с Дитрих без его участия, Габен сидел возле камеры и давал ей советы. Но даже Габен и Дитрих не смогли вытянуть этот весьма посредственный фильм. К тому же они уже давно были любовниками и не сумели передать на экране свежесть и трепетность чувств, что, несомненно, оживило бы фильм.

Когда старый приятель Дитрих, режиссер, снимавший с ней фильм «Так хочет леди», позвонил ей и предложил сто тысяч долларов за роль цыганки на студии «Парамаунт», Дитрих согласилась без малейшего колебания. Она позвонила Нелли и попросила, чтобы та подготовила черный парик с «большой челкой, придающей героине загадочность, и блеском, который создавал бы впечатление жирных волос. Цыганки всегда мажут волосы козьим жиром, потому-то от них исходит вонь. Если волосы будут блестеть, это будет в цыганском духе!»

Конечно же, Габен не хотел ее отпускать, и они поссорились.

– Мне нужны деньги! Американские деньги! Настоящие деньги!

Решив расстаться с Габеном, Дитрих, по заведенному обычаю, позаботилась об «истории». В их разрыве виноват Габен, и она дотошно перечислила все причины в одном из своих заветных дневников.

Париж, 25 июля 1946

Я пишу эту историю, чтобы не забыть всех фактов странного окончания моей жизни с Жаном.

Я записываю ее потому, чтобы позднее доказать себе самой, что я не придумала все это по прошествии какого-то времени…

Жан ограничился письмом, написанным, как всегда, по-французски, которое доставили ей в отель. Для «необразованного крестьянина», как часто называла его мать, у него был прекрасный слог. Мой отец придерживался того же мнения, потому и сохранил письмо, пересланное ему матерью. Длинное искреннее письмо от человека, который ее любил, завершалось такими словами:

…Ма grande, послушай, есть такая банальная фраза, повторявшаяся тысячи раз: «Ты была, есть и будешь моей единственной истинной любовью». Я знаю, ты слышала ее, но, поверь, ее говорит человек с большим опытом.

…Надеюсь, ты поймешь ее истинную цену. Как-то раз я уже говорил тебе: пусть лучше я потеряю тебя живой, чем смерть или несчастье отнимут тебя. Я чувствую, что потерял тебя, хоть нам было так хорошо вместе. Мне все равно, что случится потом, мне безразлично, что уготовило для меня будущее. Меня не покидает чувство великого горя, глубокой боли внутри и бесконечной печали. Я хочу, чтобы ты это знала.

Ж.

Единственное, что обусловило разрыв с Габеном, его характер и его любовь, сильные и неуступчивые. Невозможное сочетание с любовью Дитрих, чей склад души, как зыбучий песок. Она изворачивалась, как ей было удобно, и обвиняла жертву в своих собственных проделках.

Жан Габен ушел от вечных мук, и я гордилась им.