Текст книги "The Мечты (СИ)"
Автор книги: Марина Светлая
сообщить о нарушении
Текущая страница: 24 (всего у книги 24 страниц)
Не пущу... никуда... никогда...
Город подмигивал ему фонарями, зажигавшимися на нешироких, но таких бесконечно уютных улочках. Подрагивал фарами встречных машин. Подавал знаки красными глазами светофоров. Стой, Роман. Стой.
Но Моджеевский от перекрестка к перекрестку упрямо пер к дому бывшей жены, застревая на каждом и умудрившись попасть в пробку. Сентябрь радовал теплыми днями. Народ из мегаполисов в конце рабочей недели устремился в его маленький и родной приморский Солнечногорск, к которому он сам применил немало сил, времени и вдохновения, делая его немного лучше для тех, кто в нем живет.
Он никогда не задумывался над этим всерьез, просто жил день ото дня, не расплескивая свою энергию на тысячи праздных занятий, но устремляя ее к тем вещам, которые считал правильными.
Помощь когда-то родному человеку, который, пусть теперь и ушел для Романа в прошлое, но попал в беду и нуждается в нем, – это правильно. Он всерьез так считал, припарковываясь под платаном во дворе высотного дома, где в квартире, доставшейся ей от родителей, жила и воспитывала его детей женщина, все еще носившая его фамилию. И потом, поднимаясь в лифте, он думал о том же, и никак не мог понять, почему так мерзко скребет где-то под солнечным сплетением. Жизнь не должна вызывать изжоги, если жить ее так, как считаешь верным.
Стоять в день рождения спустя три года после развода на пороге Нины и вжимать кнопку звонка, ожидая, что откроет Танюшка, – это, разумеется, что-то из области фантастики. Но поступить иначе – как?
Расчеты Моджеевского оказались неверны. Когда дверь отворилась, то пред его ясны очи предстала его собственная бывшая жена в кружевном пеньюаре черного цвета. Вполне вероятно, что от известного французского или итальянского бренда. Этот самый предмет одежды, призванный, как известно, не скрывать, а подчеркивать, не оставлял никаких тайн по части являемых Роману прелестей во всей их красе.
Он стоял и смотрел на нее в течение нескольких бесконечно долгих секунд, пока на лице его медленно отражалось постепенное осознание происходящего. Вот разгладившийся от удивления лоб пересекла глубокая поперечная морщина, уходившая стрелкой меж нахмуренных бровей. Вот уголки губ поползли вниз. А вот – вспыхнувшее в глазах замешательство медленно сменяется пониманием пополам с разочарованием и, кажется, злостью.
Роман сжал челюсти и втолкнул Нину в квартиру, вошел следом и захлопнул дверь, после чего выпалил:
– Сдурела?!
– С чего такие выводы? – кокетливо поинтересовалась Нина.
– Может, сама догадаешься? – рявкнул он. – Что это все значит?
– Только не говори, что тебе не нравится, – она приблизилась к нему, и его обдало облако ее духов.
Эти духи он хорошо помнил. Так, будто бы еще только вчера имел право прижимать ее к себе как любимую женщину и вдыхать родной и дразнящий запах, очень южный и жаркий, так подходивший ей. Наверное, именно это и сбило его с толку сейчас. Потому он стоял напротив и смотрел, не в силах оторваться.
– Ты соображаешь вообще? – медленно проговорил Моджеевский, чтобы не молчать, потому что молчанием его все сильнее затягивало в морок.
Привстав на цыпочки, Нина приблизила свое лицо к лицу Романа и выдохнула ему в губы:
– Ну перестань. Я же помню, какие подарки ты предпочитал.
– И с чего такая милость... на мою голову?
– Я поняла, что люблю тебя и ужасно скучаю, – уткнувшись лбом в его грудь, говорила Нина. – По тебе скучаю… по нам…
Три года он мечтал об этих словах.
Три года он мечтал об этой минуте.
Три года он ждал, что однажды она впустит его к себе.
И вот впустила. И ее бесконечно милый голос, бесконечно желанные слова, бесконечная нежность в касаниях заставили его медленно поднять руки и опустить их ей на плечи. По-другому он не мог.
А она могла. Три года держать его за порогом.
– Нинка, – дрогнув, проговорил Роман, – ты нахрена наврала, а? Ты же знала, что я... что я буду занят.
– Занятым бывают на работе, – хохотнула бывшая и, взяв его ладонь, потянула за собой. – Идем в комнату, чего на пороге стоять.
И он даже сделал шаг следом за ней – устоять на месте под таким напором было сложно. Под таким напором, обнаруженным именно сейчас. Ни днем, ни месяцем, ни годом раньше, а именно сейчас.
Когда он, черт возьми, был занят!
Роман остановился, как вкопанный, и мотнул головой, чтобы понять, что происходит на самом деле. Хоть немного подумать.
– Перестань, – глухо выдохнул он и отнял у нее пальцы. – Ты наврала, чтобы я притащился сюда? Спасать тебя, да? Я же всегда так и делаю. Бросаю все и мчусь?
– Не передергивай.
– Я называю вещи своими именами. Кем ты меня считаешь?
– Мужчиной, которого я люблю, – она снова прижалась к Роману, не давая ему свободного пространства. – У меня, между прочим, никого не было кроме тебя. Никогда.
– И чего ты хочешь от меня?
– Тебя!
– Прямо сейчас?
– Да, прямо сейчас! – Нина посмотрела ему в глаза и хрипло договорила: – И не ври, что ты не хочешь!
Роман сглотнул. Она никогда, никогда в жизни не была с ним так откровенна. А он впервые сознавал, что не представляет, как потом будет жить, если сейчас совершит ошибку. Снова.
– Я тебе никогда не вру, Нина, – ответил Роман. – Больше не вру. Хочу. Но этого не будет, и ты сама это знаешь.
Она вмиг сделалась другой. Такой, какой была все эти три года, не подпуская его не только к себе, но и не особенно – к детям.
– То есть на меня и на нашу семью – наплевать было можно, а теперь ты заделался праведником? – выкрикнула Нина. – Да пошел ты, Мождеевский, вместе со своей примитивной моралью!
И с этими словами она влепила ему звонкую пощечину. А он так и остался стоять над ней и глядеть на нее, в этом кружевном пеньюаре, которым она не менее примитивно намеревалась вернуть его себе.
– Я не праведник! – мрачно ответил он. – Никогда им не был и не собираюсь быть. Я – Моджеевский. И кое-чему научился. Например, тому, что подлость – это всегда подлость. Если бы сейчас я трахнул тебя прямо вот так, ты бы меня уважала хоть немного? Я бы тебе нужен был? Или это была бы радость, что отбила добычу обратно?
– Тебя только это волнует?
– Нет. Не только. Еще меня волнует тот факт, что час назад я бросил любимую женщину в одиночестве посреди ресторана, потому что ты сломала ногу и расшибла голову. Не находишь, что это самая большая глупость с моей стороны? Я тебе верю, Нина. Все эти годы верил. Причинил тебе боль – и ненавидел себя за это, но верил. Знал, что ты никогда так меня не подставишь, а ты – подставила. Именно сегодня. Да если бы ты полгода назад сделала все то же самое... если бы только немного раньше!
– А я сделала сейчас, – развела она руками и усмехнулась. – И знаешь, что любопытно. Ты ведь сразу все понял. Сразу! Но торчишь здесь битый час вместо того, чтобы развернуться и уехать к своей, как ты говоришь, любимой женщине. Никого ты не любишь, Моджеевский, кроме себя.
– Дура ты, Нинка, – точно так же усмехнулся и он, только усмешка его вышла горькой. – Я не настолько сволочь, чтобы просто развернуться и свалить. Моя беда в том, что ты родной мне человек. И мы с тобой друг другу задолжали этот разговор.
– Кому должна – прощаю.
Роман кивнул. Понимал, что сейчас уже бесполезно что-то пытаться объяснить. Вернувшаяся на мгновение женщина, которую он помнил и любил, снова спряталась. И он не знал, нужна ли она ему теперь. Он шагнул дальше. Вперед – по жизни, и от нее – в направлении двери. Поздравление превзошло все его ожидания. По крайней мере, теперь он знал наверняка, что Нина – уже совсем, до конца бывшая.
На пороге снова замешкался. Обернулся. И проговорил:
– Я очень тебя прошу больше Женю не трогать и не приходить в мое отсутствие. Тебя Лена Михална сдала, я не хотел поднимать этот вопрос, но... ввиду сегодняшнего... Женька не виновата, что у нас все так наперекосяк вышло. У меня это очень серьезно, Нин.
– У тебя-то серьезно, – усмехнулась в ответ бывшая, – а у нее? Отхватить богатого и всемогущего мужика – это даже не сорвать джек-пот. Это льстит самолюбию!
– А ты по-прежнему уверена, что все про всех заранее знаешь. И почему-то только плохое, – усмехнулся и Роман.
– Ну-ну!
Больше он ждать не стал.
Вышел за дверь и рванул к лифту. Вниз, на первый этаж. Из подъезда – к машине.
И только оказавшись в салоне, выдохнул, заставляя себя успокоиться, смириться с произошедшим. Пережить это. Потому что он наконец дожил до того дня, когда ему больше не нужен второй шанс. Когда готов мчать что есть духу дальше.
Негромко рассмеялся и достал телефон. Ни смс, ни пропущенных. Впрочем, он бы услышал. Роман быстро открыл список контактов и набрал Женьку, вслушиваясь в длинные гудки, которые оставались без ответа. В любое другое время эта безответность едва ли пришлась бы ему по вкусу – а от любого другого человека еще и накаляла бы. Но сейчас... черт подери, сейчас, когда он умудрился оставить ее одну посреди танцевальной площадки, посреди ресторана, посреди всей жизни на глазах у чертовой тучи людей!
Моджеевский негромко выругался себе под нос и отключился, не дождавшись, что она возьмет трубку, и понимая, что не возьмет. Женя – не возьмет! Не сейчас. А потом бросил телефон на соседнее сидение и завел машину. Нужно вернуться, нужно правильно закончить этот идиотский вечер – с ней, там, где оставил.
За окном пробегала лента дороги, вившаяся вдоль береговой линии, которая посреди неувядающего сентябрьского лета даже в этот вступивший в свои права вечер – манила обещанием теплой и нежной ночи. Если Женя до сих пор там, то они доедят десерт, пройдутся по песку у самой кромки все еще теплой воды и поговорят, в конце концов, обо всем, что было важно ему, и что, он надеялся, может быть важно ей.
Когда впереди показались лампочки ресторанчика, Роман перевел дыхание. Слишком долго. Слишком много времени. И тому, что ее не было, Моджеевский не удивился. Администратор, с распростертыми объятиями встретивший его на пороге, вежливо, без излишнего любопытства и без читавшихся эмоций сообщил, что его спутница вызвала такси и давно уехала.
А Роман снова звонил и снова вслушивался в гудки, бормоча под нос: «Ну бери же давай, а!»
Но это бормотание тоже осталось безответным.
Из плохого – вариантов, куда она отправилась, было два. Либо к нему домой, либо к отцу.
Из хорошего – оба варианта находились на одной улице.
И само время побежало следом за ним, даже слегка отставая, не поспевая за его скоростью. Никаких пробок, которые препятствовали ему на пути к бывшей, уже и в помине не было, будто бы все на свете предпочло отойти в сторону, когда ему так отчаянно надо в Солнечногорск, на Молодежную.
До Романа только теперь дошло, что он натворил из-за выходки Нины.
Только сейчас.
Надо было не слушать, надо было отправить Борисыча. Надо было перезвонить Тане или Боде и узнать у них подробности. Что угодно надо было, но только не заставлять Женю чувствовать себя... да Моджеевский даже не представлял, как она себя чувствовала в ту минуту, когда он уходил из проклятого ресторана!
Ненужной и брошенной.
В то время как была нужна именно она и никакая другая женщина. Он и раньше это знал. Сегодня уверился окончательно. Все в его реальности стало на свои места, кроме единственного. Жениной обиды, на которую она имела право.
Но он все объяснит, он найдет способ исправить. Он сотрет из ее памяти воспоминания об этом вечере, и отныне все дни и все вечера больше не будут отравлены его разрушенным прошлым. Потому что можно, однажды рискнув, начать сначала, построить нечто новое. Теперь он это точно знает.
Влетая во двор Золотого берега, Роман смотрел на окна высотки и с волнением сознавал, что в его – горит свет. Значит – она вернулась сюда. К нему.
Он представлял себе, как сгребет Женьку в охапку и утащит гулять до утра по городу или на набережную, где увидел ее впервые.
Он не ошибется больше. Второй раз он уже не ошибется. Это Роман повторял про себя несколько раз, заходя в квартиру. Это же он собирался сказать Жене.
Открыл дверь. Шагнул внутрь. Свет включился, освещая просторный коридор, но и освещение не помогло, когда он споткнулся о туфли, брошенные на пороге. Моджеевский чертыхнулся, оперся о стену и рассеянно посмотрел под ноги. Женькины лодочки. Взгляд скользнул дальше. На ближайшей поверхности сиротливо выгружены клатч и... модель самолета, подаренная ему сегодня.
Плевать. Главное – дома.
Роман улыбнулся и выкрикнул ее имя в глубину квартиры, но никто не вышел встречать, даже Ринго, которого Лена Михална забрала на выходные к себе, чтобы не мешался. Тогда Моджеевский схватил миниатюру Пьяджо Аванти и метнулся по своей необъятной жилплощади в направлении спальни.
– Женька! – снова позвал он, влетая в комнату. Да так и застыл на пороге, глядя на бардак посреди нее и вот так сходу почти не врубаясь, что происходит. На развороченной постели стояла сумка, и из нее торчал рукав Жениной блузки. И это могло означать только одно. То, что отказывался принимать мозг.
– Как Нина? – спросила сама Женя, появляясь в проеме балконной двери.
Роман дернулся на голос и выдохнул:
– Ты что творишь?
– А разве не видно? – усмехнулась она и обвела взглядом спальню, сейчас больше напоминающую поле битвы. – Вещи собираю.
– Зачем? Что уже надумала, а?
– Это ты надумал! А я… – она хмуро посмотрела на Романа, – я не думала, что мы будем существовать втроем.
Моджеевский прищурился, отлип от пола и шагнул к ней, лихорадочно соображая, что делать. Нужно же что-то делать! Вместе с тем, ничего в голову не шло, кроме секунду назад услышанного. «Существовать втроем».
Черт...
– Мы не втроем, – медленно проговорил он, наблюдая за ее лицом. – Есть ты и я. Нас двое.
– Черта с два! – выкрикнула Женя и отступила от него на шаг, сохраняя расстояние. – Тебе же нравится, да? Хорошо провели день рождения? Прошлое вспоминали или будущее планировали?
– Ничего мы не планировали! Я приехал, мы поговорили – и я уехал. Все.
– А я планировала! – Женя опустила глаза и уныло пнула платье, оказавшееся под ногами. От этого движения словно включилась и вернулась к сумкам, что его категорически не устраивало, и он в одно мгновение оказался возле нее. Как был – с самолетом. Модель, сообразно функциям летательного аппарата, полетела на кровать, а сама Женька оказалась в его руках.
– Запомни, – заговорил он, приблизив к ней свое лицо и пытаясь поймать ее никак не поддающийся взгляд, – на будущее – просто запомни. Ничего у меня с ней нет. И ни с кем нет. И не будет, ясно? Что бы Нина тебе ни говорила – это больше не имеет значения. Сегодня был последний раз, я тебе клянусь.
Женя задергалась, упираясь руками ему в грудь и пытаясь разорвать объятия.
– Да какая разница! – выкрикнула она. – С ней же все нормально было, ведь так? И все это время ты был там! С ней! Так и будь! Я же понимаю. Там семья, там… всё там…
– У меня с тобой семья, дурёха! – заорал Моджеевский, не отпуская, но все сильнее прижимая к себе, ни о чем не думая в эту секунду, кроме того, что она может уйти. Потому что ревнует. Черт подери, его ревнует! По-настоящему! Его!
От этого сделалось горячо и страшно. Если он не сможет ее удержать...
Если не сумеет...
Как ему быть без нее, если не сумеет?
И потому Роман все крепче, все отчаяннее цеплялся за ее плечи и продолжал говорить:
– Я виноват, да. Она соврала, а я повелся. Но я с ней... Жека, я с ней не спал! Слышишь? Я же знаю, что она тебе рассказывала. Но это давно уже не так все. Черт! Я бы ни за что такого тебе не сделал!
– Отпусти меня! – снова дернулась Женька. – Ты обещал, но разве тебе это интересно? Что тебе вообще интересно? Ты же и сам все прекрасно знаешь – как правильно и что делать, чтобы интересоваться другими. Ну вот избавлю тебя от лишних метаний. Отпусти!
И она с силой ударила его обеими руками по плечам. Он отступил на шаг от неожиданности и ошарашенно взглянул на нее, понимая, что ее захлестнули эмоции и она даже не пытается их скрывать. Впервые. Впервые с тех пор, как они познакомились.
Несколько секунд он стоял, глядя на нее, а потом заорал так, что задребезжало зеркало и хотелось закрыть уши:
– Да никуда я тебя не пущу, ясно?! Ты – моя жена и это не обсуждается!
– Запрешь?
– Запру! Пока не одумаешься! Потому что сейчас ты порешь горячку!
– Ну попробуй, – она пожала плечами, склонилась над сумкой и дернула замок.
– Да твою ж мать! Хватит! – выпалил Моджеевский и выдернул сумку у нее из рук, зашвырнув ту в угол. – Ты сегодня остаешься! Хотя бы на ночь! А утром подумаем.
– А я уже подумала!
– Я тебя люблю! Сколько раз мне тебе повторить, чтобы ты услышала? Я! Тебя! Люблю!
– Как мило! – зло рассмеялась Женя. – Меня любишь, к жене бегаешь. А ей то же самое говоришь?
Продолжением ее сердитого смеха стал громкий звук опалившей его кожу пощечины. Он на мгновение схватился за щеку, ошалело глядя на нее, впечатленный не столько фактом уже второй оплеухи, полученной в собственный день рождения, сколько выражением Жениного лица.
Злого, обиженного, несчастного.
Не-равно-душного.
И в этот момент отпустил себя так же резко, как резко отпустило напряжение, владевшее им все последние недели от одной мысли, что ей на него плевать.
Вот она. Ей не плевать. Ей наконец-то не плевать.
Его шатнуло к Жене, и он сам не понял, как так вышло, что она снова оказалась в его руках, прижатая к груди. А он... он наконец-то нашел ее губы и целовал их, пытаясь заставить ее целовать его в ответ.
Впрочем, особенно и не требовалось. Своим порывом он окончательно лишил ее сил в намерении уйти. Неужели же ей могло взбрести в голову уйти от него – такого родного? Как так сложилось, что она даже не понимала, насколько он стал ей дорог и близок?
Словно морок развеялся.
Морок этого дурного вечера и всей его жизни, в которой она не находила себе места и потому искала его с другими.
Женька оплела его шею руками и, прикрыв глаза, пылко отдалась Роминым губам. После чего он стал еще настойчивее, еще смелее. Смятое на ее спине платье под его пальцами жалобно потрескивало, комната вокруг закружилась – и Женя оказалась лежащей на спине посреди разворошенной постели, на которой все еще валялись кучи ее собственных вещей и Ромкин самолет.
Его руки заскользили, задирая ее юбку, добираясь до края чулок, и на мгновение оторвавшись от Жениного рта, Моджеевский поднял свой мутный, но такой горячий, яркий взгляд сошедшего с ума от счастья и желания мужчины и срывающимся шепотом проговорил:
– Не пущу... никуда... никогда...
Эпилог
– Женька-а, – прошептал он, как в самую первую ночь, когда они занимались любовью. Его руки все еще держали ее запястья, а он внимательно смотрел ей в лицо и улыбался, только теперь совсем по-другому. Нежно и немного смущенно.
– Привет, моя Женька, – повторил Роман и наклонился к ее плечу, уткнувшись в него носом и губами. Целовал, поднимаясь к ключицам и шее. И не мог оторваться от шелка ее кожи, запах которой сделался ему родным.
– Привет, – прошептала и она, разомлев от его поцелуев. Прикрыла глаза и прижалась щекой к его виску. Думала о том, что хочет остаться в этой минуте до бесконечности долго, потому что еще никогда не чувствовала себя так полно ощущающей обретенное ею счастье.
Его пальцы пробежали по ее рукам к груди, потом поднялись к лицу, он сам оторвался от ее плеча и теперь разглядывал его черты, разводя в стороны волосы, темными прядками облепившие лоб и щеки. Вот такая взъерошенная, уставшая, податливая – она сейчас составляла самый центр его вселенной, если так только бывает на свете. На нее словно бы нанизывалось все остальное. Убери центр – и все разрушится.
Когда тебе не двадцать пять лет, а на два десятка больше – это пугает. Нет впереди всей жизни. И права ошибаться тоже нет. Назад не отмотаешь, с нуля уже не начнешь.
А она вот – лежит и глядит на него, затапливая всю комнату ярким до рези светом.
– У тебя сейчас глаза... – низким хрипловатым голосом проговорил он, – капец синие... будто плакала.
– С тобой… с тобой неприлично плакать, – рассмеялась Женя. – Мужчина-мечта.
– Я? Я – придурок.
– Щекотно! – неожиданно взвизгнула Женька и крупно дернулась от его пальцев. Он же, поймав губами ее губы и обхватив плечи, перекатился вместе с нею на спину, так, что она оказалась лежащей на его груди. И одновременно с тем охнул, почувствовав, как твердый и холодный предмет впился ему в бок.
– Черт! – рявкнул Моджевский, вытаскивая из-под себя Пьяджо Аванти и почему-то рассмеялся. – Ну прикинь, а! Не Рингов нос, так целый самолет!
– Кажется, самолет – это еще самое безобидное, – рассмеялась и Женька, оглядев постель.
– Спасибо, что забрала, – мягко сказал Роман.
– Ты думаешь, я могла оставить его в ресторане?
Это он все оставил в ресторане. Он, мать его, все, что было дорогого, оставил в ресторане. Как он так смог? Но она здесь. Она с ним. Они вместе. Теперь точно и навсегда.
Благослови бог вульгарный Нинкин пеньюар, так нежданно расставивший все по местам. Теперь все правильно. Правильно, что Женя пыталась уйти. Правильно, что он ее не отпустил. Правильно, что они орали друг на друга, как ненормальные, пока не выплеснули все до донышка. Правильно, что остались совсем, до самого конца вдвоем. И самое главное – правильно, что она теперь сопит у него под боком, измотанная этим невыносимым днем, а он едва решился выключить свет. Не мог оторваться от нее, спящей. Хотелось разглядывать. А потом, в темноте, оставалось только чувствовать рядом – тело, его теплоту и мягкость. Дыхание. Биение пульса под кожей. Ее пальцы, которые продолжали сжимать его ладонь даже во сне.
Она спала. Ему было хорошо.
Он тоже постепенно проваливался в сон. Какая малость – влюбиться в сорок пять лет, как не влюблялся даже по молодости. И пофигу, что самому себе бы покрутил пальцем у виска еще полгода назад, ведь так не бывает. Даже если ночь, накатывая, подбрасывает под ноги волнами свое незыблемое: бывает.
Вынырнул Роман от пиликнувшего в темноте телефона, осветившего вспыхнувшим экраном комнату. Аппарат валялся на тумбочке с его стороны, хотя был Женькиным. Не иначе она со злости бросила, куда пришлось, когда собирала вещи, а Моджеевский бесил, наяривая раз за разом. Теперь наяривал кто-то другой, потому что через мгновение комната осветилась снова, и заодно из динамика чирикнула птичка. Евгения Малич, похоже, установила в качестве уведомлений звуки природы.
Ромка потянулся, аккуратно освобождаясь от Жениного объятия, чтобы отключить мобильный интернет или вай-фай (что там у нее), по крайней мере, до утра. Не хватало еще, чтобы сама же Женя и проснулась от такого настойчивого – уже в третий раз что-то прислал – собеседника.
«Главдракон! Без вариантов!» – усмехнулся Моджеевский, когда подносил к глазам трубку. Разблокировал экран, мазнул пальцем, опуская шторку. Потянулся к активной кнопке и замер.
Art.Heritage: Привет, ты спишь?
Art.Heritage: мне не спится. Подумал, вдруг ты тут.
Art.Heritage: Паршиво было после последнего разговора, какой-то недоделок, а не разговор получился.
Роман моргнул, неизбежно просыпаясь. Практически одновременно с этим прямо в его руках пиликнуло снова. Четвертое сообщение, легшее поверх предыдущих, его добило.
Art.Heritage: глупо отрицать, что, когда ты писала «нет», у тебя дрогнула рука. Мы же оба понимаем, что наше общение в реале – не просто закономерно. Оно должно состояться. Может быть, объяснишь?
Моджеевский медленно перевел взгляд на Женю, которая все так же мирно посапывала на кровати совсем рядом с ним. В груди запекло, в то время как ладони сделались ледяными. Не в силах больше сдерживать рвущегося наружу порыва, Роман решительно щелкнул по уведомлению, заходя в чат.
Ночь, в конце концов, длинная. Иногда длиннее всей жизни. Именно она сеет сомнения. И именно она подчас дает ответы на вопросы, которые мы сами себе не отваживаемся задавать.
Ночь Романа Моджеевского расколола его мир на несколько кривых, отражающихся друг от друга осколков, которые собрать оказалось слишком сложной задачей. Не сейчас. Когда руки, отматывающие все вверх и вверх этот чертов чат, слегка подрагивают, а к лицу то и дело приливает кровь, заставляя его раз за разом отбрасывать волосы со лба и безотчетно пускать струю воздуха изо рта вверх, овевая собственную кожу.
К ней, к его коже, к подушечкам его пальцев липли слова, фразы, реплики, которые он читал, понимая, что все это тянется долгие месяцы. Месяцы, когда Женя была с ним, когда она сказала ему «да» в противовес тому «нет», что было отправлено несколько дней назад совсем другому мужчине. Но в свете всего остального Роман не знал, что более значимо. «Да», звучавшее отказом. Или «нет» – почти приглашение.
Женя никогда не была с ним такой. Он никогда не знал ее такой. Он, мать ее, ничего о ней не знал из того, что она открывала человеку под ником Art.Heritage все это время, когда спала в его кровати и соглашалась быть его женой.
Разве так бывает? Разве так, разнеси здесь все гром, бывает? Так не должно быть.
Она мечтала о парках, где можно ходить босиком. Она говорила о том, что жизнь – это сплошной водопад. Она рассказывала о матери то, что никогда не раскрывала ему. Или о Харбине, о Диснейленде, о любимом фильме, о том, как бывает одиноко, как важно принять решение. И о том, что можно сожалеть, что не любишь.
А если не любишь, то ради чего?.. Ради чего, Женя?!
Или ответ на поверхности?
Или ответ очевиден?
Моджеевский повернулся к спящей женщине и снова долго смотрел на нее в темноте, пытаясь уложить осколки мира. Ни черта не укладывалось. И не уложится.
Он очень хорошо представлял себе, что такое беда. Отлично помнил, как она приходит, не спрашивая. Как разрушает все возведенное. А еще он помнил собственные потуги зацепиться хоть за что-нибудь, пусть и за воздух, лишь бы остановить происходящее.
Здесь и воздуха становилось мало. Наконец, понимая, что задыхается, он медленно выполз из постели и, не выпуская из рук телефона, медленно, на ощупь в этой темноте двинулся в сторону балкона. Раскрыл его, шагнул внутрь. Включил подсветку из мелких лампочек, теплый свет которых делал здесь все намного более уютным, и сел в кресло, шаря рукой по полке, где привычно бросал сигареты.
Закурил.
И с удовлетворением втянул сигаретный дым, чувствуя, как тот проникает в него все глубже и глубже. Он все еще продолжал читать. Он никак не мог остановиться и чхать хотел на этичность своего поступка. Он понимал, что это измена. Это измена почище, чем если бы она реально занималась с этим нытиком-недоделком сексом. Ей-богу – лучше бы занималась! Лучше бы занималась, чем сейчас он видел ее настоящую, но с другим. Не с собой. Ее – с душой навыворот и обнаженными мыслями. Ее – бесшабашную, немного отчаянную и... горячую... В то самое время как возле него она будто льдом примороженная. Чем он хуже, что с ним нельзя было делиться? Все это время было нельзя?
Потом Роман уже просто мотал вверх – отсчитывал месяцы, силясь понять, когда это все началось.
Сентябрь. Август. Июль. Июнь. Май. Апрель. Они еще не встречались. Они даже еще не знали друг друга по имени. Но Art.Heritage уже прочно существовал в ее жизни.
Тогда почему она с ним? Почему выбирала его? Очевидно же, Моджеевский?
Роман мотнул головой. Облако дыма, окутывавшее его, словно отгораживало от реальности. Даже черноту приглушало. Заставляло меркнуть редкие точки светящихся окон. Он боялся высоты, потому его квартира располагалась на уровне третьего этажа. Он никогда не стеснялся того, что боялся. Потому что та высота, которую он покорил в жизни, для большинства людей недостижима.
А Жене была безразлична любая его высота. Это незыблемо. И он любил ее за то, что ей плевать, на какой он сегодня вершине. Он любил ее за то, что она могла орать на него, будто бы он – не хозяин города, а обычный соседский мужик. Он любил ее за то, что, будучи с ним, она была именно с ним. Просто женщина. Просто с мужчиной. В этом была ее сила, и в этом была его слабость.
Умело подобранный к нему ключик.
Не такая, как все. Или такая же?
Почему она с тобой, Моджеевский?
Моджеевский, угадай, почему она с тобой? Сколько попыток тебе нужно, чтобы угадать?
Он вернулся в комнату, когда уже светало и когда на столике на балконе стояла пепельница, полная окурков. Его подташнивало от количества табака, отравившего организм. И от самого себя, все еще не способного принять правду или решение. Он снова долго смотрел на спящую Женю, и ему не нравилось, как больно, будто бы каждым ударом все сильнее пережимая что-то жизненно важное, колотится сердце в грудной клетке.
Может быть, пора к врачу.
Этот идиот, любитель северных стран и стиля Баухауза в архитектуре, больше не писал. Рома еще некоторое время постоял возле постели. Потом положил телефон на Женину прикроватную тумбочку. А после отправился на кухню – варить кофе и собираться в офис.
Жене же в их с ней скудный чатик уже в пути он сбросил краткое, как привык, сообщение: «Уехал на работу. Сегодня до ночи – непредвиденные обстоятельства». И ни капли не солгал. Обстоятельства действительно были из разряда таких, какие предвидеть нельзя.
Ему предстояло удостовериться в том, что женщина, которую он любил, играла в лотерею и сорвала джекпот. Потешила самолюбие. Никогда его не любила.
Бинго, Моджеевский! Бумеранги летают над головой, даже когда кажется, что небо совсем чистое.
