Текст книги "Обрученные судьбой (СИ) "
Автор книги: Марина Струк
сообщить о нарушении
Текущая страница: 68 (всего у книги 82 страниц)
– Я не потеряю Андруся, – отрезала Ксения, желая пустить снова Ласку по дороге, но Лешко твердо держал узду в своей ладони.
– У меня есть вотчина в порубежье, рядом с Московией. Ты ведаешь, что за земли там, сама росла в порубежье. Давай уедем туда: ты, я и Андрусь твой. Он сыном мне станет, а ты женой. И никогда, веришь, никогда не буду различать Андруся и других детей, что будут у нас! Мы выстроим дом, каменный, как у пани Эльжбеты, поднимем вотчину из пожарища. С тобой я готов на то. А не пожелаешь – пойду на службу к магнату какому, я смогу, вот увидишь! Как пани те, что в Бравицкий лес приезжали, одеваться будешь, в злате и бархате ходить. Только дай мне свою руку, Кася. Касенька моя… – завершил он свою речь шепотом, и сердце Ксении дрогнуло от сочувствия к его положению ныне: она-то знала, как никто, как тяжело любить и не получить того, что так страстно желаешь.
– Я не могу, Лех, – прошептала она, называя его полным именем. – Прости меня.
Рука Лешко отпустила узду на миг, но после, когда Ксения хотела двинуться вперед, снова перехватила ее, останавливая Ласку.
– Кого ты выбираешь, Кася? Его? Магната, что позабыл о тебе, завел себе новую зазнобу на потеху? Его, знать, выбираешь вместо сына? Ведь только и живешь нынче думами о том, как он заберет тебя отсюда вместе с сыном, что простит тебе твой обман. Только оставаясь тут, ты потеряешь Андруся, Кася, опомнись! Представь, что дом горит огнем страшным, а в доме том Андрусь наш и он, магнат твой. Спасти лишь одного ты в силах. Кого тащить из огня будешь?
– Не буду отвечать на твой вопрос, – резко произнесла Ксения, вдруг перепугавшись той буре, что поднялась в душе при картине, возникшей вдруг перед глазами при словах Лешко. – Дурость спрашиваешь, а на дурость ответа не бывает!
– Ну почему же дурость? По глазам ведь ответ вижу. Сына бы спасала. Как и любая мать, выбрала бы сына, а не мужика. Так почему же тут мужика выбираешь?
– Нет у меня выбора нынче, Лешко, потому и в толк взять не могу, о чем ты речь ведешь, – Ксения вырвала узду из его пальцев. Или может, он отпустил ее, решив дать ей волю? – Вон смеркается уже. Так до двора по темноте ехать будем, а я себе шею свернуть не хочу. И волков дразнить тоже.
– Знать, готова рискнуть и сыном своим, и животом отца, – с явной горечью в голосе проговорил Лешко ей в спину, когда она объехала его и направила Ласку медленным шагом в сторону деревни. – Он ведь не пощадит пана Юрася, когда правда вскроется. Я бы не пощадил…
– Ты – не он! – отрезала Ксения, так резко повернувшись к нему, что серьги больно ударили по щекам, а косы взметнулись вверх. – Доле об этом! Поехали к дому! А не желаешь, то доброй тебе дороги, Лешко!
Она хлестнула Ласку и пустила ту в галоп. Морозный ветер ударил в лицо, стал студить слезы, навернувшиеся на глаза. Ныла ссадина на левой щеке – видно, крепление одного из камней серьги поцарапал нежную кожу.
Надо будет осмотреть дома серьги внимательнее при свете свечи, не дай Бог камень расшатался. Ксения очень любила эти украшения, что привез ей как-то на православное Рождество Ежи вместе с гребнем, выполненном в том же виде – диковинные птицы с длинными пышными хвостами, усыпанные самоцветами. Дорогой подарок, да и надевать его некуда, но он так пришелся по сердцу Ксении, что она все же доставала его из ларца – нравилось ей, как блестит в ее золотых волосах разноцветный хвост птицы, как сверкают серьги в ушах. Ох, не потерять бы ни единого камня из украшений!
Лешко скоро нагнал ее, но более не произнес ни слова, и она молчала, погрузившись в свои мысли. Так, в полной тишине и прошел остаток пути. Они въехали в деревню, когда сумерки уже сгустились над землей, опустился зимний вечер, а маленьких окошках мелькали едва видные с улочки огоньки сальных свечей или лучин. Но окна панского дома были темны, а на дворе никого не было видно.
– Вот черти! – выругался на холопов Лешко. Попрятались в тепло домиков на заднем дворе, даже не подумав покараулить возвращение пани хозяйки, чтобы лошадь у той принять. Зато у него появилась возможность помочь Ксении спуститься с Ласки: скользнуть пальцами по ее стану, и дальше по спине, ненадолго, но прижать к своему крепкому телу ее стройную фигурку. А потом разглядел при скудном свете полумесяца на темном небе ссадину на ее щеке, ласково коснулся кончиками пальцев ее нежной холодной от мороза коже.
– Касенька моя! – прошептал Лешко и, вспомнив, как когда-то горячо целовал ее здесь, на это самом дворе, и она не менее страстно отвечала тогда, склонился к ее губам. Ксения угадала его порыв, отвернула голову, позволяя его рту скользнуть по ее скуле.
– Не надо! – так же прошептала она. Но он не сразу выпустил ее из кольца своих рук, постоял некоторое время прислонившись лбом к ее голове, глядя на ее профиль. Она хмурила брови недовольно – любой, кто выглянет сейчас во двор увидит их объятие, а лишних разговоров Ксении не хотелось. Она и так уже была на языках у многих – стройная всадница на белой лошади с самострелом за спиной и без полотна рантуха на голове, будто следуя новомодным правилам королевского и магнатских дворов.
– Я подожду, – тихо проговорил Лешко. – У меня еще много дней впереди…
Она не стала задерживаться, когда он отпустил ее, подобрала длинные юбки и чуть ли не бегом направилась к крыльцу. Но едва отворила дверь в сени, как замерла, как вкопанная, расслышав какой-то странный звук.
– Лешко? – крикнула Ксения в темноту двора, борясь с желанием пойти взглянуть, что там за углом дома, куда повел лошадей Лешко. Тот откликнулся быстро:
– Скользко, пани Катаржина. Едва не упал я…
И она направилась с легким сердцем дальше, в гридницу, а оттуда не к себе, в комнатку Збыни, судя по всему, которая уложила спать Андруся подле себя, как делала обычно, когда Ксения задерживалась у Эльжбеты – вдруг пани останется на ночлег на то дворе.
Позднее она будет спрашивать себя, отчего ей не показалось все происходящее вокруг странным, отчего не пришли подозрения, а в груди не вспыхнула тревога, как должно быть в такие моменты. Во дворе ни единого холопа, а обычно они, дожидались либо в гриднице, либо в поварне, следя в окошко, чтобы не пропустить приезда пана или пани и принять у тех поводья. Темнота и тишина в доме, словно все легли спать, едва сумерки опустились на землю. И «пани Катаржина», как назвал ее Лешко, стоя за углом дома с лезвием сабли у горла. Он редко за последние годы называл ее так, а вот нынче назвал, словно давая ей знак, умоляя разгадать его намерение и быть осторожной.
Но Ксения этого не поняла, думая только о ссадине на щеке, что горела огнем в этот момент, то ли с мороза, то ли оттого, что кровила до сих пор, а может и от прикосновения пальцев Лешко. Она прошла в комнатку Збыни, поглядела, что спит та уже, накрывшись одеялом чуть ли не с головой.
Андрусь лежал возле нее, у самой стенки, под отдельным одеялком, том самом, что когда приготовила тому Эльжбета на рождение и с которым до сих пор не желал расставаться, несмотря на то, что с трудом уже помещался под ним. Вот и ныне, натянув на плечи одеяло, он обнажил розовые ступни, которые ласково сжала ладонь матери. Теплые… но надо бы носки все же на ножки, подумала Ксения после, поворачиваясь к образам на полке в углу и крестясь. Потом она поправила одеяло на сыне, укрывая его ножки, ласково вороша его волосы, аккуратно, чтобы не разбудить. Она позднее перенесет его к себе, когда смоет с лица грязь и кровь, когда уже будет готова ложиться в постель.
В ее спальне было темно, лампадка у образов еле горела, совсем не давая света, и сердце Ксении сжалось впервые за время, проведенное в пустом доме. Не приведи Господь, погаснет совсем! Дурной знак то, ой, дурной. Надо будет, как Андруся переносить будет, растолкать Збыню да попросить, чтобы масла та добавила. Потом снова опустила глаза с образов к тонкому пламени свечи, что держала в руке, аккуратно, стараясь не погасить невольно его, поставила свечу на скрыню. После достала из уха дорогую серьгу, внимательно рассмотрела ее, поднеся чуть ли не к пламени. Сальная свеча – не восковая, давала мало света, и Ксении не удалось найти никого изъяна в серьге ныне, отоложила в сторону, чтобы проверить ту при свете дня.
Затем решила взглянуть на свою ссадину, до сих пор обжигающую щеку, достала из верхнего ящика скрыни зерцало на длинной ручке. В отражении за ее спиной что-то мелькнуло, и Ксения резко обернулась к постели. Зерцало выпало из ее ослабевшей ладони, с глухим стуком ударилось о деревянный пол, но она даже не взглянула на него, не в силах оторвать взгляда от темных глаз, что смотрели на нее в упор.
– Здрава будь, – сказал на ее родном наречии Владислав. А потом добавил тихо, с явным нажимом. – Моя драга…
Глава 55
Световой день невыносимо медленно клонился к концу с тех пор, как он оказался в этой спальне. Так медленно, что он уже успел досконально изучить каждую деталь этой небольшой комнатки – небогатую обстановку, образа на полке в углу за еле горящей лампадкой, небрежно брошенное на постель платье из темно-синего сукна, разные женские мелочи на поверхности скрыни – деревянный гребень, маленькую шкатулку из меди, украшенную сканью, лента для волос.
Он аккуратно трогал пальцами каждую из этих вещей, словно надеясь уловить кончиками тепло ее пальцев, которое должны хранить ее вещи. Но нет – они были холодны и безлики, как те, что он когда-то уничтожил в комнате замка. И ни малейшего намека на личность той, которой они принадлежали. За исключением разве что маленького образа Богородицы, стоявшего среди прочих на полке, такого знакомого ему, немого свидетеля истинности того, что несколько дней назад разбило его мир на осколки.
Два дня, а ему казалось, что прошла целая вечность. Так и тогда, когда вез ее тело в свои земли, чтобы придать его земле. Те дни ему тоже казались бесконечными, ведь горе и боль, захлестнувшие его тогда, вырвали его из земной жизни на время, остановили его сердце, как прекратило биение ее. Хотя нет, только его сердце потеряло свою способность биться как раньше, ведь та, о ком он думал ныне, жива и здравствует. Именно эта весть так нежданно обрушилась на его голову два дня назад.
Нет, потер веки Владислав, борясь с усталостью, которая навалилась на него, едва он присел на край постели в этой небольшой спаленке, преодолев расстояние разделявшее Заслав и вотчину Ежи менее чем за два дня вместо трех. Его мир уже дал трещину еще раньше, в день, когда он узнал, что даже самый преданный и самый близкий человек может нанести смертельный удар в спину, пусть и из благих побуждений. Боль от удара одинаково разрушающая, из каких побуждений ее не нанеси.
В тот вечер Владислав сидел в библиотеке с дядей, удалившись от посторонних глаз и ушей в эту обитель книг и рукописей в толстых переплетах. Бискуп был проездом в Заславе, торопясь вернуться в свой епископат до наступления праздника Рождества Христова, но не навестить Владислава не мог, специально завернул в земли племянника, пусть это и увеличило ему обратный путь на треть, зная, как невыносимо быть тому в этот первый Адвент после смерти супруги и дочери.
Они оба молчали тогда, только пили из высоких бокалов подогретое вино со специями и смотрели в ярко-горящий камин, каждый думая при этом о своем. А потом вдруг бискуп заговорил об украшениях Замка в Рождеству, и в комнату незаметно вплыл призрак прошлого, ведь это именно та, что ушла от них более пяти лет назад, приложила к тому руку. И нельзя было не вспомнить о ней, бросая мимолетный взгляд на еловые гирлянды, перевитые широкими лентами и украшенные цветами из ткани.
– Мне жаль, что так случилось, – бискуп ничуть не лукавил, говоря о том. Он действительно жалел, что пришлось приложить руку к тому действу, что развернулось несколько лет назад в корчме старого жида по пути в Слуцкие земли. Errare humanum est {1}, и он боялся ныне, что и его не миновала эта участь. – Она была яркой звездой среди остальных, эта панна.
– Ее нет более, дядя. К чему ворошить прошлое? Hoc erat in fatis {2}, и доле не будем о том! – отрезал Владислав, переводя взгляд в багровую глубь в своем бокале. В голове его слегка шумело от выпитого, а сердце отчего-то ныло в груди. Быть может, тому виной была непогода, что с шумом бросала в окна пригоршни снега, пытаясь изо всех сил прорваться внутрь, заворошить огонь в камине, заморозить сидящих в комнате.
А может, из-за долгого отсутствия Тадеуша, видеть которого подле Владислав настолько привык за эти годы, что сейчас не находил себе места. Уже столько времени прошло, вон уже и Адвент медленно подходит к концу, а того все нет в Замке. Не стряслось бы чего, подумал Владислав отчего-то вспоминая ту стрелу с совиными перьями на хвосте. И Рождество совсем не праздник будет без шуток и смеха Тадеуша, и ныне он бы нашел способ развеять тоску, что так внезапно охватила Владислава. Надо будет ехать после Святок в земли Бравицкого леса, решил Владислав, он не успокоится, пока не выяснит, куда запропастился Добженский. И видит Бог, горе тому, у кого он найдет даже маленький след от пана Тадеуша, коли тот не отыщется живым и здравым!
Внезапно дверь в библиотеку распахнулась, громко ударившись от стену, и Владислав резко поднялся с места и расслабил плечи, только когда заметил сверкнувшую в отблесках огня выбритую голову и седые длинные усы. Ежи стоял в проеме двери, широко расставив ноги и выпрямив спину, но Владислав сразу же определил, что тот пьян по той неестественности, с которой тот высоко держал голову. Чересчур высоко для обычного своего поведения.
– Сынку, говорить с тобой хочу, – проговорил Ежи и, качнувшись, ухватившись за виреи, чтобы удержаться на ногах, шагнул в библиотеку. Предельно аккуратно затворил за собой дверь. А потом развернулся к Владиславу, щуря близорукие глаза, стал вглядываться в него, скрытого от его взгляда тенью, ведь тот стоял спиной в огню камина. Бискупа, что сидел молча, наблюдая за всполохами огня, Ежи не заметил за силуэтом ордината.
– Быть может, переговорим следующим вечером, Ежи? – предложил Владислав, морщась недовольно. Ему не нравились люди под хмелем, когда он сам бывал трезв при этом. А особенно не любил он беседы, на которые неизменно все тянуло тех со всякой лишней выпитой кружкой или чаркой. А старый шляхтич в последнее время пил чуть ли не каждый Божий день, позабыв, что время Адвента на дворе. Пил до тех пор, пока не сваливался под стол, и тогда его перетаскивали на руках в спальню холопы, с трудом отрывая от пола.
– Нет! – взревел Ежи и качнулся назад, но сумел выправить равновесие, удержался на ногах. – Не могу я боле. Не могу! В глаза тебе, сынку, смотреть не могу боле… и ее глаза… так и вижу перед собой… Виноват я! – он вдруг со всего размаху бухнулся на колени, и Владислав с трудом удержал себя от того, чтобы не броситься к нему, не поднять того с пола.
Раньше он бы так и поступил, но в последнее время между ним и усатым дядькой поселилась какая-то скрытая настороженность. Словно каждый ждал от другого какого-то подвоха. Владислав не мог забыть, как побледнел тогда Ежи на охоте, увидев маленькую стрелу, как открыто лгал в глаза, а потом поспешил уехать из Лисьего Отвора. Правда, уехал он к себе в вотчину, будто пережидая что-то, а не к стрелку направился, дабы предупредить того. Но все-таки! И Добженский исчез вдруг именно в землях окрест Бравицкого леса, а именно там и двор Ежи…
– Виноват я перед тобой, сынку, и перед ней виноват, перед панночкой виноват! – меж тем каялся пьяным голосом Ежи, то и дело стуча себя в грудь кулаком. Позади Владислава, с шумом отодвинув кресло, поднялся на ноги епископ.
– Ежи, иди спать, – Владислав подошел к старику и попытался поднять того на ноги, но тот не давался, а только схватил его за ладони, удержал возле себя, взглянув мимо Владислава на епископа, замершего на месте.
– А! И ты тут, пан бискуп! Что ж, то даже добже! – рассмеялся Ежи зло. – Не достать пану бискупу панны, не достать!
– Sile {3}, пан Смирец! – вдруг произнес епископ устало, качая головой, словно не веря тому, что слышит. Старый дурень сам себе роет могилу, поддавшись уговорам пьяной совести! – В тебе говорит вино, а не разум.
– Ну нет! – снова рассмеялся Ежи, стукнув кулаком по полу. – Я молчать боле не намерен. Доле с меня! Доле тайн и недоговорок!
Владислав вдруг вырвал ладонь из руки Ежи, за которую тот пытался удержать его подле себя, отошел в сторону пристально наблюдая за тем, что разворачивалось ныне у него на глазах. Плечи Ежи вмиг опустились, он устало сел на пол, схватился за голову, стал раскачиваться из стороны в сторону. Епископ же снова опустился в кресло, невозмутимый и хладнокровный, с любопытством смотрел на усатого шляхтича.
– Нет сил хранить в себе эту тайну от тебя, сынку… И на исповеди я молчал уж столько лет… – с трудом разбирал Владислав из быстрой речи Ежи. Тот торопился проглатывал слова, словно боялся не успеть сказать то, что должен, что желал сказать, прежде чем дрема, уже протянувшая к нему свои руки, заключит его в свои объятия. – Сказать тебе… как на духу…
– Пан Тадеуш мертв, ведь так, Ежи? – холодно произнес Владислав, перебивая пьяного, и тот вдруг смолк, уставился на него, с трудом сфокусировав взгляд. – Он узнал то, что ему не должно было знать, и ныне мертв. Кто убил его?
– Я, – вдруг совершенно трезвым голосом ответил Ежи после долгого молчания, что установилось в библиотеке. – Я убил. А тело в топи, что у Бравицкого леса, сбросил. И панна… Ксения, Владусь…
Владислав вдруг сорвался с места, в миг пересек расстояние, что разделяло их, схватил Ежи за грудки. «…Коли это не я, кто тогда ее убил? Я не могу понять, кто это сделал, кто помешал… Ее ведь убили. Убили, Владек! Чую я то», – сказал перед смертью Юзеф, словно пророчество оставлял для брата. И вот его слова подтверждались. Кому было с руки убить Ксению, как не тому, кто подле нее был всегда и даже в ту злополучную ночь? Кому было выгодно устранить ту, что невольно столько хлопот и трудностей доставила своим появлением в жизни Владислава? Кто так уговаривал его оставить панну в Московии в монастыре?
– Скажи, что не ты! – он встряхнул старого шляхтича с силой. – Скажи, что не ты!
– Я, Владусь…
И тогда он ударил того по лицу, размахнувшись, чувствуя, как хрустнуло что-то под его кулаком, а потом еще раз и еще раз, пока его руку не оставила крепкая ладонь дяди.
– Стой! Стой, Владек! – крикнул ему епископ, с ужасом и сочувствием глядя на окровавленное лицо Ежи. – Пан Смирец сам не ведает, что говорит. Ты же знаешь, от такого количества хмеля что угодно скажешь, даже наговорив на себя. Sapientia vino obumbratur {4}. Оставь то до следующего дня. Свет дня рассеет темноту ночи, так и истина выступит из тьмы.
– Так пусть подождет этого света в темноте каморы, – процедил Владислав, а потом резко прошел до двери и, распахнув ту, крикнул в коридор, призывая к себе ратников. Те не сразу сообразили, что именно пана Смирца, что лежал без сознания на ковре, надо унести вниз, в подвал под башню брамы, где обычно держали узников, и эта их нерешительность только распалила гнев Владислава. Он еще долго ходил по библиотеке из угла в угол, словно дикий зверь в клетке, а потом с криком вдруг сгреб с одной из полок книги на пол, перевернул стул, что попался под руку и замер, опершись лбом об одну из полок.
О Господи! Хотелось кричать в голос от боли, что снова распирала душу, мешала дышать. Неужто ему суждено до конца своих дней терять тех, кто ему близок? Терять не только из-за черной старухи с косой, но из-за холода предательства, из-за этой язвы…
– Ты знаешь, так скажи мне! – вдруг обратился к епископу Владислав, и тот вздрогнул, несмотря на жар, что шел от огня в камине, таким холодом вдруг повеяло от его голоса. Холодом темницы, могильным холодом… – Не молчи. Я видел, как тебя едва удар не хватил, когда… заговорил Ежи. Ты знаешь про то, ведь так?
– Давно, – тихо сказал бискуп, смело встречая взгляд Владислава и прося мысленно прощения у пана Смирца, который сам похоронил себя ныне. – Давно знаю то.
И рассказал племяннику подлинную историю о том, как четыре года назад, аккурат под Рождество, ему посоветовали взять к себе в службу немого и глухого холопа, что пришел в францисканский монастырь в Пинске. Немой и глухой слуга – дорогого стоит в наше время, но тот, кто доверяет им, должен быть осторожен – даже без языка можно поведать чужие тайны. Так и этот холоп, что мечтал замолить свой грех и для того и пришел за монастырские стены, рассказал историю так схожую с тем, что уже знал епископ Сикстус. Случилось этому немому когда-то придушить деву златокудрую в корчме своего хозяина, старого бездетного жида, по приказу пана одного, а потом спалить и саму корчму, и тело этой девы, чтобы все следы уничтожить, чтобы никто не узнал о том.
– Этот грех, в котором так горячо каялся холоп, был так схож с тем, что я слышал от тебя, Владек, и я невольно насторожился, – произнес в конце своей речи бискуп. – Но не суди Ежи ранее времени. Я убежден, что это только сходство, не более того. А Ежи… в нем говорит хмель, не он сам речи ведет. Сам ведаешь, до чего можно допиться, коли пьешь так. Грешен он в том, но не думаю я, что на нем грех того убийства есть. С утра другое скажет тебе. Владусь, не отводи взора, вспомни, что он как отец тебе был столько лет! Вспомни, сколько ты должен ему! Сколько раз он помогал тебе, вспомни.
– Где тот холоп? Пусть привезут его сюда, – распорядился Владислав, словно не слыша своего дяди. – Напиши, пусть привезут его. Тогда и знать будем верно, Ежи ли ему приказал то или нет.
– То невозможно, Владек, – покачал головой бискуп. – Год назад послал Господь тому муки – боли нестерпимые от дна болезни {5}, тот и скончался вскоре в приступе. Теперь держит ответ за грехи свои перед Господом.
Епископ тщетно пытался прочитать хоть что-нибудь по лицу своего племянника, хотя бы скрытый намек на то, верит ли тот в невиновность Ежи или нет. А ведь от того многое зависит, разве нет? Вот старый дурень! Дернул его сам дьявол за язык. Ведь все уже забылось, столько лет прошло, так нет же! Грехи его душу тянут, прошлое покоя не дает…
– А что там с Добженским? – вдруг вспомнил епископ, потирая озябшие ладони друг о друга, и пожалел о том, когда Владислав вдруг поднялся резко с кресла напротив и вышел вон из библиотеки, направляясь на крепостную стену, где некогда так любила бывать Ксения. Ветер ударил в лицо белой россыпью маленьких колючих снежинок, разворошил волосы, стал играть полами жупана.
Неужто Ежи убил Тадеуша? Неужто верно то? И как рука поднялась, ведь Добженский был знаком тому еще с малолетства последнего, верный товарищ в играх и забавах сына ордината. И именно Ежи был им соратником в их развлечениях, именно Ежи был подле Владислава и его товарища, наблюдая, как те мужают. После, правда, их пути разошлись – Добженский уехал в столицу удачи своей искать наперекор воле отца, а Владислав собрал свою хоругвь да ходил в походы, испытывая судьбу. И со стороны казалось, что Ежи недолюбливает молодого Добженского, ведь тот всегда подтрунивал над ним, но этот обмен усмешками был незлобным вовсе. Владислав улыбнулся грустно, вспомнив последний.
– Пан Смирец так задумчив в последнее время, – шутил Добженский. – Видно, думы пана о деве какой, не иначе! Может, пан под венец собрался?
– Может, и собрался, а тебе что за дело до того? – добродушно огрызался, хмуря деланно, лоб Ежи. – Или думаешь, никому старый пес не нужен? Пока еще могу и лаять и кое-что еще чего, да похлеще любого молодого панича. Старый конь борозды не портит! Есть кому ждать меня в землях тех, есть кого под венец вести, не то, что тебе, щенок молодой, – и хохотали тут же вместе над этим обменом любезностями, а Ежи хлопал по плечу Добженского с силой, заставляя охнуть.
Нет, тряхнул головой Владислав, никогда он не поверит, что поднялась рука Ежи, чтобы оборвать жизнь Добженского. Не может того быть. Значит, и то, что он подумал, та страшная догадка, что вдруг мелькнула в голове, неверна. Он на миг прикрыл глаза, чтобы вспомнить, как вел себя в ту страшную ночь Ежи, впервые вызволяя из глубин памяти это воспоминание.
Запах дыма, неприятно оседающий в горле. Громкий треск огня, пожирающего свою добычу. Тихий вой служанки, что стоит на коленях на снегу. Виноватые глаза Ежи. Маленькая фигурка в бархатном платье. Золотые пряди волос на утоптанном снежном полотне.
А потом, словно вырываясь из-за неплотно затворенной двери, одно за одним стали приходить воспоминания. Ее глаза, широко распахнутые, цветом в тон ленте шелковой на ее неприкрытых по-девичьи волосах, когда он впервые поцеловал ее, стоя в каморе на дворе ее отца. Невинный девичий поцелуй, что навсегда запечатал в его сердце ее облик. Ее злость и сопротивление, когда они повстречались во второй раз в землях Московии. Тепло ее тела и мягкость кожи и жар от натопленной печи в бане под стать тому жару, что терзал тогда его тело. Ее руки, когда она прощалась с ним тогда, на берегу реки, отпуская от себя, освобождая от участи, что приготовил ему Северский.
А после пришли воспоминания о той, другой, что она стала в этих землях. Тонкий стан, обтянутый богатыми тканями платьев. Золото волос, к которым так и хотелось прикоснуться, ведь только за пределами Московии он увидел всю ее красу, скрытую от него московитским нарядом. Ее смех и неприкрытую радость, когда она шла в танце. Ее такую удивительную одухотворенность, когда она стояла на коленях перед образами. Ее страсть, которую она дарила ему, когда была в его объятиях. Ее нежность, ее любовь…
Но вместо дивного аромата ее волос, который Владислав ныне силился вспомнить, возник лишь запах дыма, а вместо звука ее голоса – треск огня. Маленькая фигурка в алом бархатном платье на белом снегу, золотые пряди волос. И глаза цвета неба, что никогда не взглянут на него…
Владислав на рассвете спустился в темницу под брамой, не сумев ждать долее, приказал вылить на спящего на соломе в углу каморы Ежи ведро ледяной воды, приводя того в чувство. Ежи еще не протрезвел тогда, долго не мог сообразить, где он находится, и отчего на нем мокрый жупан. И тут же, не давая ему очухаться, Владислав стал говорить:
– Недурно придумано, пан Смирец, – Ежи вздрогнул при этом обращении и взглянул единственным зрячим глазом на Владислава, стоявшего напротив него, скрестив руки. Второй его глаз уже заплыл, набухшее веко полностью закрыло его. Губы были разбиты в кровь, как и левая бровь. Нещадно болела голова, мешая думать. Он как ни силился не мог вспомнить, что такого могло случиться прошлой ночью, что он оказался в каморе. – Недурно придумано с пожаром в корчме.
Сердце Ежи больно кольнуло в груди, как бывало обычно, когда он был взволнован. Что? Откуда Владислав знает о том? Неужто он сам пошел и открылся ему? А потом окаменел, услышав последующие слова ордината.
– Я разочарован, пан Смирец. Оставить такого свядека, который непременно будет каяться в своем грехе смертоубийства. Тот холоп… Он ведь не убивал ранее, верно? Оттого и мучился, что впервые жизнь отнял. А может, его тяготило, что бабу придушил, как думаешь? Вот и рассказал о том, что случилось….
– Он не мог рассказать, – растерянно покачал головой Ежи, невольно озвучивая то, что пришло в раскалывавшуюся от похмелья голову. – Без языка-то…
И только, когда Владислав вдруг сорвался с места и буквально выскочил вон из темницы, сообразил, что невольно сам же и проговорился. Весь день он напрасно пытался убедить ратников, стоявших у двери каморы, позвать к нему пана ордината, но те всякий раз отвечали ему отказом. После обедни в камору спустился епископ, который осыпал Ежи тихими упреками за то, что тот устроил прошлым вечером.
– Я тщетно пытаюсь убедить Владислава в твоей невиновности, но ты сам вырыл себе эту яму, – качал головой бискуп. – Хорошо, что этот немой мертв, не укажет на тебя. Не говори боле ни слова, слышишь, пан Смирец? А про то, что с языка слетело, скажи, что дьявол с хмеля язык водил, не ты сам. Иначе сгинешь, слышишь! Vincula da linguae vel tibi vincla dabit (6)!
– Мне нужно переговорить с Владеком, – упрямо стоял на своем Ежи.
– Ты уже наговорился, пан, с ним. Да и не пойдет он. Зол, как черт. Все порывается к тебе спуститься да пани Барбара, послушная слову моему, ведает, как его удержать от того, – бискуп поежился от холода, идущего от этих темных стен, спрятал руки в рукавах сутаны от легкого мороза.
– За свою шкуру трясешься, пан бискуп? – усмехнулся Ежи и тут же скривился от боли. – Не бойся, я ни слова не скажу Владеку о тебе.
– Дурень ты старый, пан Смирец! Дурень и пьяница! – огрызнулся епископ. – Мне-то ничего Владислав не сделает, удалит от себя, будет своей ненавистью раны наносить. Я под защитой Церкви святой как никак. А ты же… Вот и пытаюсь, как могу тебя вызволить из той ямы, куда ты сам себя поместил. Меньше пей, пан Смирец, толку боле будет! – а потом спросил, понижая голос, чтобы не услышали ратники за дверью. – Это верно, что ты пана Добженского погубил? Requiescat in pace! – перекрестился епископ, когда Ежи хмуро кивнул. – Зачем? Зачем?! И о том молчи! Ни слова! Слышишь? Не будет обвинения – не будет вины…
Обвинения в убийствах, в которых подозревал Владислав старого шляхтича, были сняты в тот же вечер. Но не епископу удалось это, как ни пытался тот убедить племянника, вызывая в том лишь глухую злость, а самому пану Добженскому, который собственной персоной вдруг ступил в залу, где ужинал ординат. Владислав даже поднялся в удивлении со своего места за столом, когда заметил Тадеуша, шедшего через всю залу с таким безмятежным видом, словно он отсутствовал не месяц, а только вчера расстался с Заславским.
– Salve {7}, пан ординат! – поклонился Добженский удивленному Владиславу. – Пан позволит занять место подле него за столом? Я чертовски голоден! Прошу прощения за эти слова у пана бискупа, – он поклонился легко епископу, что так же растерянно глядел на него.
– Где пан Смирец? – спросил Добженский, склоняясь ближе к Владиславу, чтобы ни одно слово не было услышано посторонними ушами, жадно поглощая поданного ему жаренного карпа под хмурым взглядом ордината. – Не вижу его за столом. Снова сбила с ног чарка водки?
– Он в каморе, – коротко ответил Владислав, подмечая бледность Добженского, его странную болезненную худобу, вспоминая, как тот поморщился при объятии. – Признался, что убил тебя.
Добженский кивнул, потом вытер руки о скатерть и полез за ворот жупана, протянул Владиславу обломанную стрелу с совиным опереньем.
