Текст книги "Обрученные судьбой (СИ) "
Автор книги: Марина Струк
сообщить о нарушении
Текущая страница: 58 (всего у книги 82 страниц)
Жаль только, что не так легко прочитать мысли Ежи на этот счет, думала Ксения, глядя на задумчивого шляхтича, который как бывало, садился на ступеньку крыльца, подставляя морщинистое лицо лучам солнца, что грело уже совсем не по-весеннему. Дымил чубуком старый шляхтич да думу думал свою, и тягостна она, видать, была, вон как морщился лоб, как сдвигались брови сурово. О, многое отдала бы Ксения, лишь бы узнать, о чем думает в такие моменты Ежи!
Прошел день святого Егория, принеся с собой на двор пана Смирца веселье да праздничный обед для хлопов вотчины его, подавая знак, что пора уже бросать в черную распаханную землю семена зерновых, начиная год полевых работ.
А потом незаметно побежали дни, наполненные солнечным светом да зеленью густых крон деревьев, щебетанием птах, подбирающих со двора крохи хлеба, что щедро сыпала Марыся, дочка Збыни. Так и травень {2}прошел, словно его и не было вовсе, будто сразу лето пришло на земли пана Смирца. Стала трава на лугу за двором выше пояса, наливаясь соком, чтобы быть срезанной острым лезвием, стать через время отменным кормом для скота, заколосились зелеными высокими стрелами зерновые в полях. Рассыпало лето щедрой рукой в зелень у подножия деревьев ягоды, ярко-красные да темно-синие, почти черные, чтобы прошлись по лесу юные холопки, собирая те в туеса на длинном ремне. Все чаще стали выгонять на выпас скот: больших и мощных туров, коров с маленькими, почти незаметными рогами, грязно-белых овец, шерсть которых состригут осенью, чтобы было чем заняться пряхам в дождливые дни.
И Ксения менялась с природой, что проснулась от зимней спячки по весне и ныне набиралась сил, цвела многочисленными красками в высокой траве на лугах, пела трелями соловьиными. Постепенно округлился живот, увеличилась грудь. Готовилось тело к радости материнства, когда возьмут руки легкое тельце, когда сомкнутся вокруг соска маленький ротик.
Да и Ксения, казалось, забыла все тревоги свои, поглощенная тем, как легко шевелится у нее в чреве маленький человечек, как тихонько толкает ее изнутри, мол, вот он я, наслаждаясь теплом солнечных лучей, ароматом трав и скошенного сена, что доносился с лугов. Словно ее разум наглухо спрятал где-то в дальнем уголке тягостные мысли, воспоминания о былом, о том, чего Ксения ныне лишена.
Но изредка они приходили, прорывались через установленную разумом преграду. Темные пряди волос Лешко, на которых блеснул солнечный лучик. Высокая мужская фигура в ярком жупане, мелькнувшая в толпе на местечковой ярмарке. Грустный девичий голос, что доносился в сумерках с луга за двором, где прогуливались холопы после трудового дня, поющий о «темноглазом соколе, улетевшем далеко, что даже глазу не видно», о тоске девичьей по сильному мужскому плечу.
И воспоминания о другом лете. Лете, когда переплелись судьбы, так и не сумевшие стать единой жизненной нитью. Темно-синие лесные ягоды. Желтые цветы водных цветов, что так любят девы речные. Видно, эта разлука – кара за то, что некогда Владислав сорвал те кувшинки, чтобы бросить их на подол сарафана Ксении, а после накрыть ее своим телом, а губы губами.
Как же Ксения желала порой ночами, чтобы поверх ее маленькой ладошки, которую она клала на слегка округлившийся живот при редком, но таком уже отчетливом шевелении дитя, легла другая – крепкая с длинными пальцами! Как же хотела, чтобы эту радость ожидания, этот трепет в душе разделил с ней Владислав. Ныне она понимала, насколько дорог для нее был каждый миг, проведенный подле него, с горечью сожалела обо всех пустых ссорах, что разлучали на время. Ах, если б она знала, чем обернется в итоге ее украденное у судьбы счастье! А ведь счастье действительно было украденным – сколько раз они шли наперекор свету лишь бы быть вместе…
Шли дни, сменяли седмицы одна другую. Поменяли цвет зерновые в полях, набрав от летнего солнца яркого света, зашумело хлебное золото колосьев. Загрохотал громами Илья {3}, стал грозить издали зарницами на темном сумеречном небе. Все холоднее стали ночи с каждой седмицей, подавая знак о близком приближении осени, что торопилась на смену веселому лету.
И одной из этих ночей приехал на двор пана Смирца текун из Заславского Замка, как поведала Ксении Марыся, помогавшая той облачиться в темно-серое платье, закрепить на волосах рантух и вдовий темно-серый чепец. Ксения замерла при этой вести, а потом резко поднялась с места, прошла в гридницу, где за столом сидел Ежи. Он был не в рубахе и жилете, как одевался обычно в эти дни, а в жупане, подпоясанный широким шелковым поясом.
– Я уезжаю, – сказал он тихо, не поднимая глаз от яичницы, которая стояла перед ним. – Думаю, ты уже ведаешь, что мне от Владислава грамота пришла. К себе зовет…
Ксения ничего не ответила, положила руку на живот, в котором вдруг шевельнулся ребенок, словно ощутив то волнение, что охватило ее. Она не могла оторвать взгляда от Ежи, ждала, пока он добавит еще что-нибудь, скажет, что ей ожидать ныне. Или просто поведает о Владиславе. Хотя бы здрав он, тоскует ли по ней еще…
– Я уезжаю, – повторил Ежи, уже расправившись с завтраком, а потом подумал немного и добавил. – Ко Дню введения {4}вернусь. Ты ведь к Адвенту разродится должна, верно? Так повитуха сказала? Успею, значит.
– Скажи мне, – вдруг глухо проговорила Ксения, и Ежи вздрогнул при звуке ее голоса, взглянул на нее. Она пыталась прочитать в его глазах, о чем он думает ныне, какие вести принес ему текун, но не смогла. Сердце вдруг встрепенулось, забилось в груди, и снова шевельнулось дитя, будто в ответ на это.
– Он здрав ныне, – сказал Ежи. – Этим летом ходил в степи на дымы казацкие. Был легко ранен. Сущий пустяк! Нелепица, а не рана, так что и слезы лить не смей о том. Царапина, право слово, готов на кресте клятву дать в том!
Ксении хотелось спросить Ежи, уже поднявшегося на ноги и крепящего саблю в серебряных ножнах, его гордость, к поясу, вспоминает ли о ней Владислав, но промолчала, справедливо рассудив, что тот не будет писать к Ежи о том. Пусть даже и близок ему как никто иной этот усатый шляхтич.
– Ну, прощевай, что ли, Касенька, – Ежи уже стоял подле нее, ждал, пока она взглянет на него. У ценинной печи утирала краем передника слезы Збыня, как обычно, когда пан уезжал из дома. Кто ведает, когда судьба снова приведет его в стены каменицы? Да и здрав ли будет в той стороне, когда так неспокойно на границах Заславского магнатства ныне? – Не пожелаешь ли отцу доброго пути?
Ксения поднялась на ноги, упирая руку в поясницу. Уже тяжело стало подниматься с лавок да с постели, мешал изрядно увеличившийся за прошедшее лето живот. Как-никак до срока, что повитуха назвала, осталось около двух месяцев с небольшим.
– Доброго пути тебе, отец, – тихо проговорила Ксения, а после, когда Ежи привлек ее к себе, обнял по-отечески, прошептала ему в ухо. – Помни об обещании своем. Коли худо ему совсем, коли тоска гложет, то правду откроешь.
– Помню, – так же шепотом ответил Ежи. После расцеловал ее в щеки и в лоб и вышел из гридницы, не оборачиваясь. Ему еще предстояло переговорить с Лешко о делах, что остались незавершенными, да к Эльжбете завернуть, чтобы проститься. Хорошо хоть с жатвой управились до того, как текун из Замка приехал.
Ксения вышла на крыльцо, чтобы проводить взглядом отъезжающего Ежи. Сердце ныло в груди отчего-то, не успокаивалось, стало тяжко как-то на душе. Она заметила, как он уже немолод, как то и дело трет колено, что беспокоило его в холодные ночи серпеня. Ох, даруй Господи здравия доброго, рабу твоему Егорию, да легкой дороги, перекрестилась Ксения и тайком перекрестила Ежи, уже выезжающего через распахнутые ворота двора.
Уже там, покинув двор, он вдруг обернулся, и Ксения замерла, заметив, как грустны его глаза. Но вот он махнул рукой с зажатой в ладони плетью, улыбнулся на прощание и погнал коня прочь по мокрой от дождя, что лил прошедшей ночью.
Ксения не стала медлить на крыльце, быстро вернулась в дом и, миновав гридницу, ступила в хозяйскую спальню. Она была побольше размерами, чем спаленка Ксении, на стенах висело оружие и не было шпалер, выдавая сразу же принадлежность покоев мужчине. На спинке единственного кресла висел небрежно брошенный жупан, постель была смята.
Ксения не стала оглядываться по сторонам, а окинула спальню взором, пытаясь отыскать то, о чем говорила ей Марыся – свернутую грамоту с печатью герба Заславских. Ее не было нигде видно, и сердце Ксении замерло. Неужто Ежи забрал с собой письмо Владислава? Но к чему ему то, ведь грамота не несла в себе ничего, кроме вестей, не было нужды увозить его с собой, разве нет?
Ксения стала выдвигать один за другим ящички небольшой дубовой скрыни, явной сестры той, что стояла в ее собственной спальне. В одном из них лежали свернутые бумаги, и она возликовала, решив, что уже отыскала то, что так желала видеть ныне. Грамоты были разные – начиная от писем самого Ежи, ответных на грамоты Лешко, посланных пану, до каких-то расписок и перечней. На одной из бумаг Ксения задержала свой взгляд, помедлила, заметив на ней искомую печать. Дата, стоявшая на грамоте, подсказала ей, что это не то письмо, которое она ищет. Но подпись задержала ее внимание, заставила приглядеться к грамоте.
Ровные аккуратные строчки. Острые, слегка наклоненные к левой стороне буквы. Она впервые видела буквы, выведенные на бумаге, рукой Владислава и с трудом сдержалась, чтобы не коснуться губами тех букв, что когда писал он. Спустя время разум напомнил настойчиво сердцу, что негоже отвлекаться, когда так велик риск быть застигнутой в спальне Ежи за розысками Збыней, что вскоре должна была непременно прийти сюда прибрать комнату. Ксении пришлось свернуть письмо и аккуратно сложить в ящичек к остальным. Но зато она ныне взглядом узнавала руку Владислава, стало легче вести поиск.
Вскоре ее усилия были вознаграждены. Чернила на одном из писем были более темными, чем на собратьях, а печать еще не треснула от времени. Она нашла взглядом дату («Писано серпеня {5}22 дня 1611 anno Christi {6}») и поняла, что это то самое письмо, что видела Марыся в руках текуна пана ордината.
Ксения еще плохо читала, не так быстро складывала буквы в слова, как это делал ксендз, обучивший ее грамоте, а от волнения и вовсе стала путаться. Пришлось уйти к себе в спаленку и там плеснуть в лицо холодной воды, что принесла для умывания Марыся. Только потом развернула письмо. Отчего-то сразу же зацепилась взглядом за большие буквы в одной из строчек («Головные», как учил ксендз), а потом с трудом прочитав по слогам строчку, так не разобрав незнакомые ей слова, застыла, будто молнией ударенная. И верно – та весть, что вдруг ворвалась вместе с этими буквами в сознание Ксении, ударила ее наотмашь, даже дыхание перехватило, сдавило в груди.
«… Приезжай и будь рядом со мной на Воздвиженье, Ежи, прошу тебя. Стань подле меня на ступенях Заславского костела, стань свядеком моего союза с панной Острожской, дщерью пана Януша. Ибо alea iacta est {7}– на третий после святого праздника день назову ее пани супругой моей. Nunc et in saecula {8}…»
1. От лат. аdoptio – усыновление. В Речи Посполитой узаконивание внебрачного ребенка, включение его в род и/или герб. Иногда путем адопции осуществлялось включение кого-либо в шляхетское сословие
2. Май
3. Имеется в виду Илья пророк – 2 августа по новому стилю
4. День введения Богородицы в Храм – 21 ноября
5. Август (польск.)
6. в год от рождества Христова (лат.)
7. Жребий брошен (лат.)
8. Ныне и навеки (лат.)
Глава 48
Ребенок снова зашевелился в животе, словно то положение, в котором сидела в колымаге Ксения, было ему неудобным, даже в утробе матери. Хотя она долго устраивалась на многочисленных подушках, брошенных заботливо в колымагу причитающей Збыней.
– Куда это пани несет? Не успели пана проводить, так пани в дорогу собралась! Да еще на сносях! Дождитесь пана Лешко, пани. Ненадобно вот так со двора как вор убегать…
Но Ксения уже не слышала ее, шагая по двору до ворот и обратно до крыльца, пока ее собирали в дорогу. Как же Збыня не понимала, что ей просто важно было ехать ныне! И именно в этот миг, ведь то расстояние, которое покроет лошадь Ежи, тяжелая колымага проедет вдвое дольше по времени. И тогда ей ни за что не успеть!
Ежи! Каков! Обвел ее вокруг пальца, затуманил ей разум сообщением, что Владислав был ранен, и она и думать забыла спросить, отчего так скоро зовет к себе пан ординат того. Ведь только недавно покончили с жатвой, стали молотить зерно, и не всякий хозяин бросит свою вотчину в этот момент, когда делают запасы на зимнее время. Хотя это же Ежи…
Наконец выехали со двора на радость Ксении, предполагающей, что она не успеет уехать до приезда Эльжбеты или возвращения на двор Лешко, а те непременно остановят ее, задержат, и тогда она потеряет… Она потеряет его!
Ксения ни о чем другом думать ныне не могла, кусала губы в волнении. Торопила холопов, что собирались ехать с ней – один возницей, другой в качестве охранника. Прикрикнула на Марысю, которую Збыня отправила вместе с пани той в помощь.
– Пани пусть не возражает Збыне, – говорила женщина, прихлопывая подушки, чтобы те лучше легли, чтобы пани было комфортно в дороге. – Пани даже обуток не может с ноги снять сама. Будет звать хлопов для того? Да и скорее вернется на двор пани Кася, не пожелает же она, чтобы сердце мати так долго плакало в разлуке со своим дитя?
В самом начале пути пришлось Ксении задержаться – свернуть на окольные дороги, ехать какими-то незнакомыми узкими лесными тропами, следуя совету хлопа, что за вожжами сидел. Они едва при выезде из вотчины не столкнулись с Лешко, которого остроглазая Ксения заприметила еще вдалеке, на самом краю земли, и приказала гнать быстрее колымагу к лесу, укрыться в темной чаще от пана Роговского.
– Разве кто-то может скрыться от волколака {1}? – пожимал плечами возница, но покорно направлял колымагу от основного пути, а второй хлоп, аккуратно расправлял примятые ветви, чтобы никто не приметил, что тут недавно проезжали. – У волколака нюх почище, чем у натасканной собаки будет.
– Разве ж пан Лешко может быть волколаком? – спрашивала перепуганная этими словами Марыся. – Он же в волка не оборачивается ночами, мне Зося говорила, а она-то точно знает, она же служит у пана в доме.
– Ну, так разве волколак кажет кому, как оборачивается? – возражал ей возница. – Видела шкуру у него на плечах? Видела его лицо? Как брови-то срослись прямо посеред? То точный знак волколака!
Марыся взвизгивала от страха, и Ксения недовольно морщилась. Хотя и крестилась украдкой, ведь слишком уж правдоподобно звучали слова этого высокого хлопа в магерку {2}с низкой тульей. И шкура волка на плечах пана Лешко была – почти неизменная его спутница в холодные дни, и широкие брови того срослись прямо над переносицей, оттого и взгляд у него был всегда тяжелый, грозный. Но Ксению больше волновал не тот факт, что пан Лешко оборачивается волком ночами, ее больше тревожило его известное умение выследить любую добычу. А разве не легче найти колымагу с пани, чем дикого зверя в лесу? Оттого она и заставляла ехать быстрее, а когда выехали вскоре на широкую дорогу, приказала гнать, как только можно было.
Хлопы, что ехали с ней, ворчали, злились ее настойчивости, ее непониманию, как легко может перевернуться колымага на каком крутом повороте дороги, но подчинялись. Как послушались пани в приказе ехать и ночами, невзирая на то, что в эту пору уже было темно, хоть глаз выколи, если не светила с небес круглая луна. И несмотря на опасность быть остановленными лихими людьми, ведь это время было их заветным часом для злого промысла.
– Вот ведь заноза наша пани! – бурчали себе под нос холопы, сжимая при каждом шорохе, что слышался им из темноты, рукоять топора, заткнутого за пояс, а второй еще и всякий раз поднимал заряженный самострел. Ныне они понимали, отчего так зовет свою дочь пан их хозяин, ныне они видели, какой она может быть упрямой, какой слепой и глухой в своем желании добиться чего-либо.
Бог миловал путников отчасти – на всем пути до Заслава им не встретились лихие люди, никто не вышел из темноты, заметив колымагу под охраной всего двух холопов. Но зато в другом им явно не везло. На второй день пути отлетело колесо, и только недюжинная сила и сообразительность хлопа, что за возницу был тогда, уберегли колымагу от переворачивания, а сидящих в ней от увечий. Но Ксению это не остановило – колымагу быстро починили и снова пустились в путь, но уже не так гнали коней, как ей хотелось бы, опасаясь очередных дорожных неприятностей.
Кроме того, езда ночью, когда на землю уже опускается холод, леденящий ноги и руки, а в лицо бьет ветерок от езды, отразилась на Ксении не лучшим образом. Вскоре стало саднить в горле, да так, что даже глоток воды причинял боль. А спустя время пропал и голос, только хриплый глухой шепот срывался с губ Ксении. Пришлось общаться с хлопами знаками, ведь Марыся настаивала на том, чтобы пани поменьше говорила. «Мати сказывала, что там и вовсе можно голоса лишиться», убеждала она Ксению.
Путники прибыли в Заслав к вечеру второго дня после святого праздника Воздвижения, когда на землю уже опускались сумерки. Ксения была благодарна этой сгущающейся осенней темноте, ведь ее лицо могли вспомнить, узнать, а этого она пока не желала. Никто, кроме нее, не должен открыть правду Владиславу, когда бы то не случилось. Ведь только она способна была найти те самые слова, что убедят его в верности ее поступков. Оттого она укрывала лицо полотном рантуха, оставляя на виду только глаза.
Но Ксения уже жалела, что поддалась порыву, как впрочем, делала это обычно, и приехала в Заслав. Зачем ей это? Не позволить Владиславу надеть другой на палец венчальное кольцо? Остановить свадьбу? Из головы все не шли тихий шепот Ежи, твердящий, что все должно идти своим чередом, и голос Эльжбеты, умоляющий думать о других при каждом своем шаге. Ксения обещала ей это, но и сама же нарушила свое слово, без раздумий поехав в Заслав, едва прочла те строки. Даже не подумав ни о том, как путешествие может отразиться на ее тягости, ни о том, к чему приведет ее судьба, если кто-то в граде узнает ее лицо. Надо бы уже перестать идти на поводу собственных желаний и чувств, когда от ее поступков зависят чужие судьбы, устало думала Ксения, глядя на уставших, изрядно измотанных дорогой своих товарищей по пути. Они не спали толком уже несколько дней, только урывками, на ходу, ведь Ксении так не терпелось приехать в Заслав до назначенной даты. Только прошлого дня в ее душу проникла странное безразличие к происходящему, только тогда замедлились путники.
Найти место для ночлега в переполненных корчмах града в преддверии свадьбы пана ордината было трудно, но все же, как оказалось, выполнимо. Только на самой окраине городка, в недорогой корчме нашлась маленькая комнатка на чердаке. Она единственная осталась свободной ныне – зажиточной шляхте, которой не хватило места в спальнях Замка, комнатка показалась чересчур убогой, а тем, кто принадлежал к застянковой, чересчур высокой ее цена.
– Да, дороже, чем в обычный день, – словно оправдывалась жена рандаря, ведя Ксению и ее маленькую служанку наверх по узкой лестнице. – Но ведь день-то завтра какой! Все, кто только мог приехать, чтобы поглядеть на эту свадьбу, прибыл в Заслав. Шляхта повеселится в Замке, а мы, простой люд, на поле у стен замковых знатно попируем. Люди говорят, панове Заславский и Острожский не поскупились на эти празднества. Знать, надолго запомнят люди эту свадьбу!
Забраться по крутым ступеням было нелегко, а уж женщине на сносях тем более, да еще такой усталой с дороги, как Ксения, но все же ей это удалось. Комнатка была такой маленькой, что казалось, встань Ксения на середину да руки выпрями в стороны, упрется непременно в стены. А если руки поднимет вверх, то коснется балок низкого потолка. Воздух был спертым, оттого Ксения тут же подала знак запыхавшейся при подъеме Марысе открыть небольшое оконце. Пусть лучше пахнет улочками града, чем явно чьим-то потом и затхлостью.
– Пани на свадьбу прибыла или проездом в Заславе? – поинтересовалась хозяйка, окидывая взглядом помятое платье и плащ прибывшей, задерживаясь на лице, полускрытым от взгляда полотном рантуха. Видать, простыла в дороге вдова, вон как кашляет в темную ткань, какой сиплый голос, даже слов не разобрать.
– Проездом я в граде этом, – проговорила Ксения, с трудом преодолевая боль в горле. Хозяйка кивнула в ответ.
– Могу предложить молока горячего с медом липы. Но за отдельную плату, – предложила она и, получив согласие пани, открыла дверь и крикнула куда-то вниз, в шумную залу, где уже сидели гости за чарками спиртного, чтобы принесли подогретого молока гостье. Потом прошлась по комнате, явно желая задержаться подольше здесь, а не спуститься вниз, где ей придется самой разносить тяжелые кружки с пивом да кувшины с медовухой. – Пани, видно, не ведает даже про свадьбу, что будет следующим утром. Много знатных шляхтичей с семействами прибыли сюда на это торжество. Где же еще увидать их, как не на свадьбе пана Заславского и панны Острожской? Пани бы задержаться да поглядеть на то.
Что двигало в тот момент Ксенией, она не могла бы объяснить даже позднее. Но, стараясь скрыть свои эмоции, что вмиг проснулись в душе при упоминании имени Владислава, она подала знак хозяйке продолжать свой рассказ, отвернулась к окну, отпуская полотно рантуха. Шелестела постелью Марыся, расстилая простыни, что предусмотрительная Збыня вручила в дорогу, готовила постель своей пани, а та с замиранием сердца слушала болтливую жену рындаря, пропуская очередной укол боли, пронзающей душу.
– Пани слыхала о пане Заславском? О, кто же не слыхал о нем в этих и соседских землях?! – хозяйка, обрадованная, что может задержаться подольше в этой комнатке, спешила поделиться со своей слушательницей тем, что видела или слышала сама. – Красавец, истинный шляхтич и сын своего отца, истину говорю! Чего только очи его стоят? Темные, будто зимняя ночь. А стать? А сила? И доблести ему не занимать. Ну, всем вышел, хотя и урожден от застянковой шляхтянки. Отец егойный полюбил насмерть девицу из земель приграничья, привез ее сюда да женой сделал. Да только ничего путного из брака-то того и не вышло, кроме деток. Да не о том я что-то… А о пане Владиславе! Привез он прошлого года из земель Московии девицу. И лицом красива, будто солнышко летнее, и статью уродилась. Сразу видно – ведьма!
– Ведьма? – ахнула позади Ксении перепуганная Марыся. А Ксения только усмехнулась горько, услышав своими ушами то, как называли ее за глаза в этих краях.
– Ведьма и есть! – проговорила хозяйка, довольная произведенным эффектом от своего рассказа. Только вот пани даже не вскрикнула, не испугалась страшных слов, и она поспешила продолжить, желая увлечь и вдовицу, что не оборачивалась до сих пор от окна. – Пан Владислав голову совсем потерял от чар ее. И брата единокровного прогнал из Замка, и от шляхтичей своих верных едва не отрекся. Даже бискуп Сикстуш Заславский, что стоит в Пинске, не смог одолеть чар ведьмы, вырвать племянника из ведовских сетей. Я лично ведьму не видала сама, врать не буду в том. Но люди говорили, что она своими очами колдовскими могла легко порчу наслать, а то и смерть, что ходила она на стену крепостную да грезила, как бы эти земли под дьявола отдать, что младенчиков, прижитых от пана Владислава, скидывала да мази делала из их плоти особые. Ей Марыля-повитуха, что дьявола пособница верная, помогала в том.
– Что за бредни! – донесся от оконца сиплый возглас пани, и хозяйка насупилась обиженно.
– Пани не верит мне, а люди так и говорят, я ни слова не прибавила своего. Мне-то что врать о том? Слава Иисусу Христу и святой Деве Марии, что ведьма померла до того, как Рысек мой корчму в аренду взял! – перекрестилась хозяйка.
– Так ведьма померла? – спросила зачарованная страшной историей Марыся, даже бросила постель стелить, увлеченная. – Нет ее боле в Заславе?
– Нету, – кивнула жена рандаря. – Сколько дел черных ни твори, а Господь все видит. Патеры бискупа, дяди пана ордината, достигли цели. Прибрал к себе дьявол панну московитскую. Сгорела она при пожаре, люди сказали. Пан Владислав схоронил ее тело здесь, в Заславе, на местном погосте. Да как в землю ее закопал, так и чары спали. Это ж обычно при ведовстве-то. Ну, разве не оно было, коли и думать забыл о ней тотчас, как погребение состоялось? Даже на могилу ее не ходил ни единого разочка. То точно люди ведают, ведь к кресту тому, что на могиле ведьмы стоит, девицы бегают. Говорят, тронешь крест, под которым панн лежит, так любить тебя будет тот, о ком думу думаешь. Так сильно любить, как пан ординат ведьму ту любил.
– Так как же люди к ней ходят, коли дела она творила злые? Значит, у бесов помощи просят? – в хриплом голосе пани во вдовьих одеждах, что по-прежнему не поворачивалась от окна, скользнула усмешка, которую не могла не расслышать хозяйка. Она снова поджала губы недовольно, впервые видя подобную реакцию на свой рассказ о московитской ведьме.
– Пани ошибается. Видать, все же белая ведьма была, не злая. Да и отцы святые, что против темных колдунов и ведьм да против ереси стоят на защите людской, тело-то панны из могилы не достали, как то обычно делается, коли признается ведьмаком умерший, и не сожгли в костре. Марылю, ту забрали с собой, пособницу дьявола, а могилу панны московитской не тронули, – хозяйка задумалась над тем, что сама только что поведала своим слушательницам, а потом проговорила нерешительно. – Ох, и кто ж ныне разберет – была ли панна черной ведьмой или белой? Да и к чему думать ныне о том? Ясно одно – сгинула она до этой Пасхи, чары колдовские спали с пана ордината, и ныне он под венец добрую панночку поведет, что из рода Острожских.
За дверью послышались легкие шаги и шелест юбки, потом тихонько скрипнула дверь в комнатку, и вошла служанка, несшая в руках поднос с нехитрой снедью – хлебом да сыром, с кружкой молока и небольшой плошкой густого меда. Она огляделась, куда бы пристроить принесенное, но так и не нашла, потому вручила поднос Марысе в руки, а сама повернулась и снова скрылась за дверью, напоследок передав хозяйке приказ рандаря спускаться вниз и послужить гостям, что прибывали и прибывали в корчму пропустить по чарочке за здоровье будущих молодоженов. Хозяйка вздохнула с сожалением, расправила засаленный передник и, бросив в последний раз взгляд на прямую спину вдовицы, подчинилась приказу мужа.
– Я бы на месте пани все же сходила бы к костелу следующим утром поглядеть на пару нашу, – проговорила она, закрывая дверь. – Редкое это дело – магнатская свадьба!
Только тогда отвернулась от окна Ксения, с трудом сдерживающая себя, чтобы не ответить этой болтливой толстухе, жене рандаря, грубым словом. Набралась сплетен да толков и льет их от души в чужие уши, трепля имя Ксении!
– Пани Катаржина, готова постель, – проговорила Марыся, ставя поднос на край кровати. – Ступайте сюда, молока бы попить надо с медом. Хозяйка права – хворь как рукой снимет тут же.
Нет, не ее имя отныне обсуждают в корчмах да в гридницах шляхетских камениц. Не ее это имя теперь. И она теперь не та, что прежде, думала Ксения, жуя хлеб с сыром и совершенно не чувствуя вкуса еды при том. Та, другая Ксения бросилась бы в Замок, как только прибыла в Заслав, добилась бы встречи с Владиславом, открыла бы ему правду. А та, что сидела в темной и маленькой комнатке под самым чердаком корчмы на окраине града, думала только о том, какую оплошность совершила, приехав сюда, на глаза тому, кто настолько желал ее смерти, что не остановился даже перед страхом греха. Она не боится взглянуть ему в глаза, но совсем не готова рисковать жизнью того, кто ныне тихонько шевелился в ее большом животе, словно устраиваясь на ночлег. Хотя разве не это она сделала, гоня колымагу по дорожным ухабам, рискуя не только своей шеей, но и холопскими?
А потом, когда уже задули свечу да лежали в постелях – Ксения на кровати, а Марыся на тюфяке на полу, Ксения вдруг вспомнила те слова хозяйки, что царапнули ее сердце больнее всего. Не то, что ее назвали ведьмой, нет. «.. Пан Владислав схоронил ее тело здесь, в Заславе, на местном погосте. … и думать забыл о ней тотчас, как погребение состоялось. Даже на могилу ее не ходил ни единого разочка…»
Да, в отчих землях Ксении покойников было не принято часто тревожить, особенно таких – незаложных, умерших ужасной смертью, не в покое старости или хвори. Но и не было такого, чтобы не навещали могилы тех, о ком помнили, о ком скорбело сердце, и плакала душа. Да и дни были особые, когда не помянуть на могиле ушедшего – грех! Да только принято ли то у латинян?
И спросить нынче не у кого! Марыся, что уже посапывала на полу, как и Збыня, и большинство живущих в вотчине Ежи и ее окрестностях, были ее веры, православия держались. Ксения только тогда поняла, когда оказалась на дворе пана Смирца, отчего ее веру зовут в этих землях холопской. Оттого, что в большинстве ее держались холопы панские, только они и ездили в небольшую деревянную церкву, что в десятке верст от земли Ежи стояла, на воскресные и праздничные службы.
Спрошу у Ежи или Эльжбеты, когда вернусь, решила Ксения и, повернувшись на другой бок на этой жесткой и неудобной постели, аккуратно устраивая свой большой живот, неожиданно для себя провалилась в сон. Этого она никак не ожидала, думала, что всю ночь проведет без сна за думами и воспоминаниями, а гляди ты ж, заснула. Да так крепко, что открыла глаза, когда за окном уже вовсю сияло солнце, играя лучиками на деревянном, грубо сколоченном полу комнатки.
Марыся сидела на соломенном тюфяке, под которым лежало изрядно измятое в дороге платье пани, прислушиваясь внимательно к тому, что творилось в это утро в городе. Оконце было чуть приоткрыто, впуская в комнату не только солнечные лучи, такие редкие в эту осеннюю пору, но и шум, доносящийся с улочки – звуки голосов, хлопанье дверей, редкий цокот копыт по каменной кладке. Ксения прикрыла глаза от резкого света, села в постели, кутаясь от прохлады, идущей от окна, в одеяло. Марыся тут же повернулась к ней, улыбнулась.
– Пани заспалась нынче, то добро, – проговорила она, поднимаясь на ноги. Уже был готов и кувшин с холодной водой для умывания, и небольшая балея – стояли в углу и ждали своего часа, да и Марыся не прочь была послужить своей пани.
– Что так тихо в корчме? – спросила Ксения, когда ополоснув лицо и облачившись в уже привычный ей вдовий наряд из сукна темно-синего, почти черного цвета, она сидела на постели, а Марыся расчесывала ей волосы, чтобы заплести те в косы и уложить в узел. Потом этот узел из золотых прядей надежно укроют от посторонних глаз под темной тканью рантуха, прикрепят на макушку чепец, расшитый бусинами и серебряной нитью – единственный богатый предмет убранства Ксении.
