Текст книги "Обрученные судьбой (СИ) "
Автор книги: Марина Струк
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 82 страниц)
Девочка, заметив побелевшее лицо Ксении под богатыми поднизями кики, вдруг метнулась к борту телеги, протягивая руки в сторону боярыни, будто надеясь, что та сможет спасти ее, следуя истине, впитанной ею с детства, что бояре имеют большую власть над ними, холопами. Девочку тут же ударил в грудь ногой лях, что ехал верхом подле телеги, и та не удержалась, опрокинулась назад, взмахнув тонкими ручонками, повалилась на дно телеги под причитания некоторых пленниц.
Ксения ахнула от подобной жестокости. Она, конечно, видела немало жестокостей за свою замужнюю жизнь, проведенную за высоким тыном вотчины своего мужа. Но обычно это были взрослые холопы, не такие юные, как эта девочка. Оттого-то вдруг перехватило дыхание в груди, в горле застряли комком невыплаканные слезы.
Она перевела возмущенный взгляд в авангард отряда, желая увидеть, заметили ли ляшские паны эту жестокость, и встретилась глазами с Милошевским, гарцевавшим на лошади на обочине дороги, явно красуясь перед ней. Он поклонился ей с улыбкой, выражая всем своим видом восхищение красотой Ксении, и та замерла, пораженная контрастами в ляшских душах. Ей, боярыне, находящейся под защитой, он расточал очаровательные улыбки, а той девочке, что была в его власти, полагался сильный удар, чтобы не причиняла более беспокойства во время пути. Он не мог не видеть этой жестокости, и его спокойствие и безмятежность ныне так резали глаз Ксении, будоражили душу возмущением.
Ксения хотела показать Милошевскому взглядом все презрение мерзости его поведения, что она испытывала ныне, несмотря на возможное недовольство ляха, но не успела. Ее легко стукнули по лбу мужские пальцы, принуждая скрыться в темноте возка.
– Вот же заноза в заднице! – не удержался при этом Ежи, сплюнул смачно на землю, выказывая этим все свое раздражение порученной ему миссией следить за этой неугомонной девкой.
Ксения проплакала все время, что ехал возок по неровной дороге, остановившись только, когда солнце почти скрылось за краем земли, уступая место узкому месяцу, что едва видимой полосой виднелся на сером небе. Она снова и снова видела перед собой большие глаза девчушки, полные слепой надежды, сильный удар пыльным сапогом в еще плоскую грудь и маленькие тонкие кисти рук, взметнувшиеся вверх при падении девочки на дно телеги.
Марфута принялась было успокаивать ее, но после, видя безуспешность своих попыток, бросила эту затею, коря себя за несдержанность в речах. Пошто она сказала Ксени про этих баб? Пошто разбередила ей душу? Знала ведь, что Ксеня, почти всю жизнь проведшая за толстыми стенами женского терема сначала в отцовской вотчине, а затем в усадьбе Северского, редко встречала жестокость и боль других людей. Никогда при ней не карали сурово холопов, никогда она не была в хладной или пыточной. Видела только пощечины, шлепки да щипки, которыми награждались нерасторопные слуги да пару раз видела через оконце, как порет Северский одного из ратников своей чади, заснувшего на посту. Вот и все. Потому-то так и встревожило ей душу увиденное нынче.
Ксения успокоилась поздно. Уже давно встали лагерем, а посреди стоянки ярко запылал костер, разгоняя темноту, что опустилась на землю плотным покрывалом. В дверцу возка стукнул глухо мужской кулак, и Ежи громко сообщил, что принес панне ужин.
– Если панна желает выйти, то сделать это лепше ныне. Потом отдохнуть хочу, – добавил он, и Ксения поспешила выйти, зная, что Ежи слов на ветер не бросает, и потом она едва ли добьется от него позволения удалиться по нужде. Она окинула взглядом стоянку, но телеги с пленницами не заметила, сжала пальцы в кулак, чувствуя, как лютая ненависть к их захватчикам разливается в душе. Она ненавидела этих нелюдей, этих зверей, принесших на землю русскую столько боли и смертей. Даже на Владислава, вдруг перегородившего ей путь из лагеря к кустам, зыркнула глазами, обжигая огнем своего презрения, но не остановилась, уклонилась от протянутой к ней руки.
И он такой же, как они! Он такой же! Билась в голове эта мысль, будто птица в клетке, словно сама себя пыталась убедить в этом, напомнить, что он ничуть не лучше тех, других, что ей негоже думать о нем вот так, с замиранием сердце. Что не стоит сожалеть, что не выслушала его, не приняла его руку, отвергла его.
Ксения не стала есть, воротившись в возок, не желая даже пищу принимать из рук ляхов. Она понимала умом, что не стоит всех ровнять под одну гребенку, что она не видела пока ничего худого от Владислава, кроме наказания хозяина займища (да и о том только слышала!), но ничего не могла поделать со своей злостью. Кто знает, что творил он до того, как встретил ее на дороге в вотчину мужа, до того, как взял в полон?
Все громче шумели разгоряченные спиртным ляхи, кричали, смеялись во весь голос, мешая Ксении отгородиться мысленно от всего происходящего за стенами ее возка. Она завидовала Марфе, что все же уснула под этот шум, завернувшись в душегрею чуть ли не с головой. Сама же она так и не смогла забыть о том, что может твориться там, у костра.
Ксения стала читать молитвы, едва слышно, но первый же женский крик, донесшийся до нее, заставил ее сбиться. За ним последовал второй, еще более протяжный, более похожий на стон, и Ксении пришлось заткнуть уши ладонями, быстрее зашептать слова, пытаясь отогнать от себя худые мысли. Но потом вдруг перед ее глазами встала та девочка с льняными волосами и высокими скулами, надежда в ее глазенках, устремленная к Ксении мольба о помощи.
И Ксения вдруг, сама не понимая, что творит, распахнула дверцу возка, спрыгнула наземь, едва не падая, запутавшись в подоле рубахи. Она должна помочь ей! Надо попросить Владислава, он не откажет, мелькнуло в голове. Более мыслей не было в голове, кроме этих, настойчиво пульсирующих в уме. Она даже забыла в охватившем ее мороке накинуть на себя летник, которым укрывалась на ночь. Так и пошла к горевшему яркой точкой вдали костру в рубахе и повойнике, переступив через спавшего на земле Ежи. Все ближе и ближе к огню, будто он манил ее своим ярким слепящим глаза светом, пробивавшимся сквозь неплотную стену ляхов, сидевших или стоявших подле него.
Ксения подходила все ближе и ближе, завороженная неясным гулом голосов ляхов, их смехом. Потом снова раздался женский стон, а после дружный взрыв хохота – пробившись сквозь обступивших огонь мужчин, из круга у костра вырывалась женская фигура в развевающихся на плечах остатках рубахи, порванной сильной рукой. Никто из стоявших не остановил ее, только отпустили несколько похабных шуток вслед, и лишь пара ляхов помчалась за убегающей женщиной под громкое улюлюканье.
Ксения остановилась резко, будто наткнувшись на невидимую стену, при виде этой странной картины, а также того, что открылось ей в образовавшийся просвет между стоящими: чей-то голый зад, мерно двигающийся, и голые тонкие ноги по бокам, все в синяках и ссадинах. Убегавшая меж тем медленно приближалась к ней, едва уворачиваясь от протянутых к ней рук ее преследователей.
– Умоляю! Ради Христа! Умоляю, я тяжела! – кричала женщина, задыхаясь от бега.
Но ее все же нагнали, повалили на землю, сбив с ног одним сильным толчком в спину. Женщина завыла, когда на нее навалился, гогоча один из догонявших ее ляхов, а потом вдруг подняла голову и плюнула прямо в лицо насильнику. Тот недолго думая размахнулся и ударил ее кулаком в лицо. С силой, с широким замахом. Голова женщины упала в траву, глухо стукнувшись о твердую землю.
Ксения открыла рот, чтобы завизжать в голос. Только это она и могла сделать, оцепенев от ужаса при виде насилия, что творилось буквально в десятке шагов от нее. Но ее рот тут же был зажат сильной ладонью, гася вопль ужаса и боли в зародыше, а после ее куда-то потащили в сторону, обхватывая ее за талию.
– Закрой глаза! – приказал откуда-то сверху голос Владислава, и она подчинилась ему, опуская веки, отгораживаясь от того, что увидела. Но теперь в голове снова возникла та девочка, и Ксения глухо застонала в ладонь, зажимающую ей рот, забилась в истерике в сильных руках Владислава. Он не смог удержать ее одной рукой, оступился на одной из неровностей среди травы, и они упали со всего размаха наземь. Он не смог предотвратить падение, зато повернулся так, чтобы она упала на него, больно вдавив его при этом своим телом в землю, заставляя почувствовать сквозь тонкую ткань рубахи каждый камешек, каждую веточку.
Ксения сумела сбросить его ладонь, но кричать не стала, только глухо простонала, будто каждое слово боль причиняло ей:
– Прошу тебя! Прошу, останови это!
Но Владислав только прижал ее голову к своей груди, чувствуя, как быстро становится мокрой рубаха от ее горячих слез, что текли непрерывно из ее глаз, покачал головой.
– Не проси, не могу я этого сделать, не проси!
– Там одна девочка… еще ребенок… прошу тебя, – умоляла она его, буквально захлебываясь слезами, но он снова и снова качал головой, отказывая ей. И тогда она громко завыла, ударив его в грудь сначала раз, потом другой, и ему пришлось снова закрыть ей ладонью рот, поймать в плен кисти ее рук.
Они еще долго лежали в траве, переплетясь ногами и руками в каком-то странном захвате. Владислав прижимал ее к себе, не давая даже головы поднять со своего плеча, стараясь успокоить тихим шепотом, уговаривая ее не думать, позабыть о том, что видела. Уже давно смолкли голоса в лагере, стих мужской хохот, только перекликались сторожевые на постах, да иногда раздавалось ржание лошадей. Только когда стало светлеть, Ксения отстранилась от Владислава, поднялась с травы, путаясь в длинном подоле и в рукавах, но от его помощи отказалась, не желая, чтобы он касался ее, отводя взгляд, чтобы не увидел ее распухшего от слез лица. Он не стал настаивать, только снял с плеч жупан и накинул ей на плечи, чтобы никто не увидел абрис ее тела сквозь полутонкую ткань ее рубахи.
Ксения шла к возку будто пьяная, шатаясь, спотыкаясь о подол рубахи. Голова нещадно болела от слез, что были пролиты этой ночью, но она постаралась забыть об этой боли. Нынче же днем она соберет все свои серьги и кольца, что были при ней, отдаст их Милошевскому, чтобы забрать у него хотя бы ту девочку, что так молила ее давеча днем о помощи.
А потом она увидела ее в траве – тонкие запястья, белые льняные волосы. Метнулась к ней прежде, чем ее успел остановить Владислав, шедший позади нее, едва не растянувшись возле одного из воинов, что спал тут же рядом с этой девочкой. Она заберет ее сейчас же, решила Ксения. И пусть что угодно говорит лях, она заберет ее.
Ксения тронула девочку за плечо, пытаясь разбудить. Льняная голова качнулась, и девочка повернулась к ней лицом, уставилась на Ксению широко распахнутыми глазами. Уже навсегда застывшими, ибо холопка была мертва.
Ксения сначала не поняла, что с этой девочкой, почему та, не моргая, смотрит на нее так пристально, только отметила, что рванье, оставшееся от нательной рубахи, ниже талии все бурое от уже запекшейся крови. А потом, когда обжигающее разум осознание проникло в голову, отшатнулась назад, падая в мокрую от росы траву, поползла назад, медленно перебирая руками, не в силах отвести взгляда от этих широко распахнутых глаз. Так она и ползла, пока ее не поднял с травы Владислав на руки, и она не спрятала лицо у него на плече, прижимаясь к его телу, будто в надежде раствориться в его тепле, забыть о прошедшей ночи и о мертвых глазах, как ей казалось, глядящих с укоризной и упреком.
Он отнес ее к возку, где поджидал их Ежи, нахмурив брови, а в темном проеме распахнутой дверцы уже белело встревоженное лицо Марфуты, потерявшей свою боярыню. Когда Владислав перекладывал Ксению на сидение, она задержала его за руку, не давай отстраниться, тихо прошептала, заглянув ему в глаза:
– Ты не спас ее от этой участи… я же просила тебя.
– Ты всегда просишь у меня то, что не в моих силах, панна, – ответил ей так же тихо он, аккуратно высвобождая рукав рубахи из ее пальцев. Она отвернулась от него, пряча лицо в летнике, что лежал рядом на сиденье, и он понял, что может оставить ее, ушел прочь от возка, чтобы поднять жупан, свалившийся с плеч Ксении, когда она отползала от своей страшной находки.
– Я разве неясно сказал тебе не выпускать ее никуда нынче ночью? – резко спросил Владислав шедшего за ним по пятам Ежи. Тот только пожал плечами.
– Маята одна с ней, попробуй – уследи! – а после добавил, видя, как яростно отряхивает шляхтич свой жупан от мелкого сора и травинок. – Не серчай, пан Владислав, видел я, как ты идешь к ней, когда она к костру подошла, потому и не стал догонять.
– Сказать можно, что угодно, – буркнул недовольно Владислав, натягивая на плечи жупан, запахивая его на груди. Он взглянул на девочку, что лежала недалеко от давно погасшего костра, между спящими ляхами, а потом перевел взгляд на возок, откуда доносились сдавленные рыдания и едва слышный успокаивающий голос Марфуты. – Поднимай людей, уезжаем.
– Без пана Милошевского? – уточнил Ежи, доставая из торбы чубук и кисет с табаком. – Он все равно нас догонит, по одной же дороге пойдем.
– Нет, у нас с ним будут разные дороги отныне, – произнес Владислав, наблюдая, как медленно разливается из-за края земли ярко-розовый свет наступающего рассвета.
– Куда тогда пойдем? – спросил его дядька, раскурив чубук, прикрыв ладонью огонек от порывов легкого ветерка, ерошащего волосы Владислава и длинные усы Ежи, а когда Владислав ответил ему, уставился в его затылок, с трудом скрывая удивление на своем лице.
– Ты совсем сбрендил, Владек, прости меня за прямоту мою, – дергая себя за длинный ус задумчиво, произнес Ежи. – Я сразу понял, что твоя затея сулит нам только маяту лишнюю, а когда увидел, кто сидит в возке, и вовсе убедился в том. Ты забылся, видать, под взглядом ясных очей панны.
– Не забывайся, Ежи! – оборвал его Владислав. – Ты же видишь сам, я не могу отвезти ее в Тушино.
– Зато туда – прекрасно можешь! – едко ответил на это усатый поляк, попыхивая чубуком, а потом поднял руки вверх, видя, как прищурил глаза Владислав, как на его лбу пролегли глубокие складки недовольства. – Добже, добже! Уступаю тебе в твоей глупости. Пойду поднимать людей. А что остальные, что в Тушино остались?
– Отправь Рацлава и Люцуся с паном Милошевским. Пусть поднимают мою хоругвь и вслед идут, – распорядился шляхтич. – Да, мне тоже не по нраву, что нас так мало будет! Не хмурь брови, знаю все это. И про шведов знаю, и про то, что города русские многие из-под Самозванца ушли, слышал я Милошевского, как и ты. Знаю и про разъезды, и про отряды русских. Но надобно мне, Ежи, надобно, понимаешь?
Ежи только головой покачал в ответ. Он по глазам Владислава распознал, что решение его уйти от Милошевского да еще направиться туда, куда он задумал, неизменным останется, как не уговаривай его. Все дикая смесь кровей, что течет по жилам Владека.
Не смиряемая ничем гордыня Заславских и непреодолимое упрямство Элены Крышеницкой, его матери, увеличенной в несколько раз упертостью Стефана Заславского. Немало бед принесли эти качества самим родителям Владислава, немало бед принесут и ему!
Ежи немного помедлил, с наслаждением вдыхая в себя ароматный дым, глядя, как поднимается из-за горизонта яркое солнце. Потом сплюнул в траву с досадой, качая головой.
– От дурень-то! Погубит тебя эта панна со своими очами голубыми, погубит, Владек, как едва не сгубила однажды! Чует мое сердце, не к добру ты все это задумал, совсем не к добру! Ну, помогай нам Бог да Святая Дева Мария! – перекрестился Ежи, не отводя глаз от неба, у которого ныне просил о помощи.
Потом он присел на корточки, выбил из чубука остатки табака, спрятал его в небольшую торбу на поясе и зашагал прочь к месту, где вповалку спали пахолики почета Владислава, чтобы поднять их на ноги, передать приказ пана собираться в путь. При этом Ежи то и дело потирал грудь в районе сердца через плотную ткань, будто прося его не ныть так тревожно, не стонать от недоброго предчувствия, что ныне так и распирало его на части.
1. Дважды побеждает тот, кто властвует над собой (лат.)
Глава 12
Последующие три дня Ксения никак не могла выкинуть из головы ту страшную картину, что то и дело вставала перед ее глазами: она кладет руку на плечо юной холопки, и через миг на нее смотрят застывшие мертвые глаза. Даже по ночам это воспоминание не оставляло ее, приходило в снах, заставляя пробуждаться в ужасе, с бешено колотящимся сердцем в груди. Иногда она снилась ей так, как Ксения видела ее некогда наяву, а иногда она склонялась во сне с какого-то берега и находила холопку в воде, темной, почти черной, с плавающими вокруг головы льняными волосами.
А вот нынешней ночью сон был еще страшнее, наполняя душу Ксении при пробуждении животным страхом. Она снова была на берегу, в это густом липком тумане, снова склонялась к воде над плавающим телом девочки. Только в это раз широко распахнутые в никуда глаза были не цвета ореха, а голубые, мертвенно-бледное лицо в обрамлении длинных волос было не лицом холопки, а ее собственным. Это была она, Ксения. Та мертвая девушка в темной воде… она сама.
Потому-то Ксения тихо, стараясь не разбудить Марфуту, выскользнула из возка, накинув на плечи летник, чтобы укрыться от предрассветного холода. В лагере спали, только повернулся на миг к ней сторожевой, что сидел невдалеке от возка, потирая уставшие глаза. Ксения оглядела поляну, пытаясь распознать, где лежит Владислав, но под жупанами, которыми ляхи укрылись с головой, стремясь спрятаться от ночного холода, было трудно угадать. И она оставила эту затею, плотнее запахнула на груди летник и направилась подальше от лагеря, чтобы посидеть в одиночестве, встретить рассвет, который ныне предвещало небо, начавшее светлеть по линии горизонта.
Одной… просто побыть одной. Послушать эту тишину, которую изредка прерывала трель одинокой ранней птахи издали. Все эти три дня Марфа не отходила от нее ни на шаг, с тревогой вглядывалась в лицо, гладила по волосам, когда она плакала.
А вот он даже не справился, как ее здравие. Ни разу за эти три дня…
Ксения никогда не признается самой себе, как огорчает ее это, и насколько велико ее желание, чтобы это он, не Марфута, утешал ее, успокаивал, обнимал. Она положила голову на колени, обхватывая их руками.
Хорошо, что они уехали от того отряда, что когда-то нагнал их в пути, Ксения не смогла бы чувствовать себя так спокойно, коли где-то рядом был тот русоволосый лях, ротмист польской хоругви. Она вспомнила, как Милошевский остановил их, едва небольшой отряд Владислава двинулся в путь, как схватил повод каурого, на котором сидел шляхтич.
– Куда ты, пан Владислав? – хрипло спросил он Заславского. Ксения тогда испуганно выглянула в оконце, скрываясь за занавесью, встревоженная этим вскриком, тоном его голоса. Судя по всему, Милошевский еще до конца не протрезвел, ведь стоять, не покачиваясь слегка, тот не мог, а белки его глаз были настолько красны, что Ксении с ее места они показались истинными глазами дьявола – темными, устрашающими.
– Куда ты? – повторил Милошевский. – Разве мы не идем вместе к Москве?
– Нет, – коротко ответил Владислав. – У меня другая дорога, пане.
– Опомнись! Ныне опасно идти малым отрядом! – проговорил Милошевский, но Владислав ничего не ответил, только повод дернул на себя, вырывая его из руки пана.
– Будь здраве, пане! – Владислав направил коня вперед, кивнув Милошевскому. За ним потянулись остальные пахолики его почета, поехал возок. Когда оконце возка сровнялось с Милошевским, по-прежнему стоявшим на краю дороги, Ксения замерла на миг, пораженная тем взглядом, что он бросил на невидимую его глазам пассажирку. Ведь именно ей адресовался странный огонь его глаз, у нее не было ни малейших сомнений в том.
Ксения почувствовала, как рассветный холод пробежался по ее телу вместе с легким ветерком, вдруг налетевшим ниоткуда, и зябко повела плечами, а после замерла на месте, резко выпрямив спину. Каким-то шестым чувством она распознала, что более не одна, что кто-то стоит позади нее, и ей даже для того не надо было оборачиваться, чтобы убедиться в том, чтобы увидеть, кто это. Ее сердце давно подсказало верный ответ, вдруг гулко ударившись о грудную клетку и забившись, будто пойманная птичка.
Она слегка повернула голову, косясь на широкоплечую фигуру, что стояла позади нее, и Владислав, распознав все же, что она взглянула на него, двинулся к ней. Ксения тут же отвернулась от него, сжимая ладони. Мне нет дела до него, повторила она про себя несколько раз, но разве можно убедить сердце, когда оно так и стучит в доказательство противоположного?
Владислав подошел к Ксении, присел на траву подле нее, немало не заботясь о том, что может испортить жупан от росы, выпавшей в этот час. Некоторое время он молчал, искоса глядя на то, как она упорно смотрит исключительно вперед, не расслабляя спину и плечи, а потом вдруг заговорил, и Ксения, уже настолько привыкшая к тишине меж ними, вздрогнула при звуке его голоса:
– Я рад, что панна боле не бежит от меня.
– Пан несколько дней назад поведал мне, какая участь меня ожидает, коли я сбегу от него, – ответила Ксения, а потом перевела на него взгляд и продолжила, глядя в его глаза. – А товарищи пана показали.
Владислав промолчал, только протянул руку и коснулся пряди светлых волос, что выскользнула из-под повойника во время сна, аккуратно заправил его под тонкую ткань.
– Мне очень жаль, что ты стала свядеком {1}тех бесчинств. Я желал уберечь тебя от них, но будто мне наперекор так спешила вырваться из-под опеки… Но то только к лепшему. Тебя берегли от жизни все твои годы, надежно укрывали в твоем тереме. Ты даже не знаешь оттого, что людям присущи не только те свойства, что видны глазу, не только добро творится в мире.
– Я ведаю, лях, что на свете есть и зло, и боль! – возразила ему Ксения, вспыхивая. – Я не так уж и неразумна, коей ты меня видишь.
Владислав не стал ей возражать, а неожиданно переменил тему их разговора, задав вопрос:
– Она приходит к тебе во сне?
Ксения ошеломленно уставилась на него, даже не скрывая своего удивления, а потом только кивнула головой.
– Откуда ты ведаешь это? – спросила она, и он улыбнулся грустно в ответ.
– Знаю по опыту. Мне тоже долго снилась первая виденная мною смерть, – Владислав отвел глаза на горизонт, уже розовеющий бледными красками от просыпающегося солнца. Ксения молчала, представляя невольно, как Владислав убивает.
Как это было? Он перерезал горло? Или проткнул его мечом? А может, просто выпустил стрелу из самострела? И почему у Ксении нет к нему ненависти при мысли о том, что его руки, так нежно коснувшиеся ее виска недавно, могут отнять жизнь? Ведь она должна ненавидеть его!
– Мне было тогда семь лет отроду, – проговорил Владислав, и Ксения резко подняла на него глаза, ошеломленная его словами. – Отец взял меня и старших братьев на охоту. Я тогда плохо ездил верхом и отстал от охотников. Подле меня были только несколько ловчих да Ежи. Мы шли тогда на оленей, а наткнулись на вепря. Ты видала его когда-либо? О, это был диковинный зверь! Такой огромный, с такими клыками длинными и острыми. Мне он тогда показался истинным чудовищем из тех сказок, что рассказывала нянька. Вепрь тут же распознал в нас угрозу и ринулся в бой. Все произошло так быстро, что я даже глазом моргнуть не успел, даже не испугался. Миг, и моя лошадь валится на землю, подминая мою ногу под себя, лишая меня возможности двигаться. А потом один из ловчих кинулся вепрю наперерез, когда тот разогнался для второй атаки на меня. Клыки вепря вспороли ему живот прямо у меня на глазах. Я настолько ошалел от увиденного, что даже не делал попыток отползти от этого страшного зверя, рвущего человека подле меня так близко, что я мог коснуться его рукой. А потом на вепря налетел Ежи и все колол и колол его мечом, пока тот не издох. Я еще долго видел во сне этого ловчего, истекающего кровью. Отец сказал тогда, что так бывает в первый раз. Это просто надо забыть, как страшный сон, выкинуть из головы и никогда боле к тому не воротаться. Я говорю это тебе не к тому, чтобы напугать тебя. Я говорю это потому, что это жизнь, моя драга. В ней есть добро и зло, болезни и смерть, и от того никуда не деться. И чем быстрее ты усвоишь эту истину, тем легче будет в дальнейшем. В Московии война и разруха, а смерть вечная их спутница.
Ксения не стала возражать, как бы ни хотелось ей того в этот момент, промолчала, снова и снова обдумывая его слова, а после спросила тихо:
– Ты еще долго тогда видел его во сне? Того ловчего…
Владислав вдруг повернулся к ней, взглянул на ее бледное лицо. Ее боль отчего-то пронимала до самого нутра, а ее страх заставлял ринуться на ее защиту. И нельзя было сказать, что его не беспокоило это. Разум кричал криком не подходить к ней боле, не касаться ее, но сердце приказало ему обнять ее, такую растерянную ныне, успокоить ее в своих руках. И он подчинился сердцу – привлек ее к себе, с каким-то странным удовольствием отмечая ее податливость, ее отклик на его ласку. Она так прижалась к нему, положив голову на его плечо…
– Еще несколько тыдзеней {2}, – признался Владислав, гладя ее по плечу через тонкую ткань рубахи. – Мать тогда снова поссорилась с отцом, забрала меня и уехала в Белоброды. Она всегда там скрывалась, коли что не по ней было. Она злилась на него, что тот взял меня на охоту, не посоветовавшись с ней, кричала, что я слишком мал для этого. А отец злился и отвечал ей, что не желает растить двеба {3}… э… слабого. И еще кричал, что будет все по его воле, по его решению. А она ушла в разгаре ссоры, а утром, пока еще все спали, увезла меня в Белоброды тогда.
Ксения поежилась от легкого холода, что проникал под рубаху, и Владислав замолчал. Натянул на ее плечи сползший летник, укутывая ее, прижал к себе еще крепче, согревая теплом своего тела. И Ксения прижалась к нему еще теснее, кладя руку на его грудь, прямо на то место, где гулко билось его сердце. Он потерся ласково носом о ее макушку, покрытую тканью повойника, а после продолжил:
– Они всегда спорили. Мои отец и мать. Моментально вспыхивали от любой мелочи. Ежи как-то сказал, что в них говорили старые скрытые обиды друг на друга: отец не простил матери, что она так и не приняла католичество, не отринула холопскую {4}веру, как обещала когда-то, а мать… мама не смогла простить отцу тех женщин, что появились со временем в его жизни. Она сбегала от него в Белоброды, село со шляхетским двором, на одной из его земель, что он отписал в мое владение при рождении. Он ехал вслед, возвращал ее в замок. Тихое перемирие в несколько тыдзеней, и снова ссоры, снова отъезд. Никто не желал признавать себя виноватым, до последнего стоял на своем. А вскоре их ожидал окончательный разрыв. Отец отвез меня, когда мне минуло десять лет, в монастырскую школу в Вильно, следуя традиции семьи – один из младших сыновей Заславских должен служить Господу и церкви. Мать не смогла простить ему, что ее сын станет католическим священником, несмотря на все ее уговоры, и, едва оправившись от родов, пользуясь отъездом отца, уехала в Белоброды, где крестила сестру в православную веру, презрев свою клятву воспитать детей только в католической вере. Отец был страшно зол тогда, так зол, что не стал ее возвращать, отписал ей, что она вольна оставаться там, где живет, согласно своей воле. Вот так они и жили – раздельно, кляня друг друга вслух и по-прежнему храня глубоко в сердце свою любовь. Я как-то спросил мать, отчего она не поедет к отцу, если так плачет ночами, если страдает без него, а она вдруг напустила на себя хладный вид, сказала, что нет ее вины в разладе меж ними, что только отец виноват в их затянувшейся ссоре, как зачинщик ее.
Владислав замолчал, вспоминая, как мать тогда погладила его по коротко стриженым волосам. Ему тогда было двенадцать лет, отец уже вернул его из Вильно, потеряв к тому времени одного из своих старших сыновей. Он жил в замке подле отца, но тот все же давал ему возможность наносить частые визиты в Белоброды, видеться с матерью и маленькой сестрой, сам, однако, никогда не сопровождал его в имение, предпочитая избегать встреч с женой. Владислав полагал, что откровенность матери тогда была обусловлена тем, что он застал ее врасплох, горько плачущей, одной из ночей.
– Я никогда не смогу простить ему той боли, что он причинил мне. Никогда не смогу простить тех женщин, что были в его… его замке. Никогда не смогу простить, что он смог жить вдали от нас – от меня, от своей дочери. Не приведи Господь тебе испытать и части той боли, что тревожит мое сердце ныне, что не дает мне покоя, – проговорила мать, а потом вдруг взяла его лицо в ладони и взглянула ему прямо в глаза долгим внимательным взором, проникающим прямо в душу. – Никого и никогда не пускай в свое сердце. Коли сумеешь сделать это, никто и никогда не разобьет его тебе! Запомни это, сыне!
Наутро мать, правда, пыталась свести тот разговор к шутке, уверяя, что говорила несерьезно, что была слишком расстроена, но эта их полуночная беседа навсегда отпечаталась в голове Владислава. Может, потому он и не был женат в свои годы.
– Я тогда почувствовал обиду матери, как свою собственную, – продолжил Владислав свой рассказ. – Стал считать отца виноватым в том разладе меж ними, не желая признавать вины матери в нем. Начал грубить ему и его дамам, делал его шляхетским шлюхам разные каверзы, доводя их до слез, а в отце вызывая приступы ярости, стал жить во всем ему наперекор. Когда мне исполнилось пятнадцать, убежал из дома, чтобы поступить в королевское войско. Меня быстро отыскали и вернули домой. Отец тогда лично выпорол меня да так, что я ни сидеть, ни лежать долго не мог, приговаривая, что негоже шляхетскому сыну из обид про гонор свой забывать и низким чином в рать королевскую идти. Я еще несколько раз сбегал, но снова и снова был возращен в Заславский замок. А через два года приняли унию {5}, и у отца появилась возможность влиять на меня, ведь мать, верная своей вере, помогала скрываться противникам церковного объединения, укрывала попов у себя в вотчине, презирая законы королевские и церковные. Хотя ныне я не верю, что он выдал бы мать властям, тогда я принял все за чистую монету. Но я безмерно благодарен, что он тогда позволил мне вступить в королевское войско ротмистом {6}, помог снарядить свою родовую хоругвь, с которой я пошел на службу. Все они, – Владислав махнул рукой в сторону спящего лагеря за своей спиной. – Все прошли со мной долгие годы бок о бок и в мире, и в сечи, а некоторым я обязан душой {7}своей. Мы бились вместе за Покутье, были в битве под Буковой с паном Замойским {8}, на границе били турок. А потом пан Мнишек и пан Вишневецкий кликнули клич о походе на Московию. И я решил идти в их рати, сам не зная зачем. Будто что-то толкало прочь, что-то гнало в этот поход. А быть может, желал удалиться от бесконечных дрязг в семье, что разгорелись с новой силой, едва Анне, сестре моей, сравнялось шестнадцать, и она ступила в самую пору. Отец настаивал, чтобы она переменила веру, ведь никто не посватался бы к ней, схизматичке, исповедующей веру вне закона в нашей стране. Мать же хотела ее просватать за одного из шляхтичей с приграничной земли, воспитанного в православии. Снова дрязги и снова ссоры. Я бежал тогда от них, как от чумы, слабый в своем малодушии, а теперь корю себя за это!
