Текст книги "Обрученные судьбой (СИ) "
Автор книги: Марина Струк
сообщить о нарушении
Текущая страница: 54 (всего у книги 82 страниц)
Весело пела скрипица. Подгонял танцоров ритм, задаваемый музыкантами, все убыстряясь и убыстряясь с каждым мигом, словно проверяя, собьется ли кто из танцующих, остановится ли, переводя дух, уступая победу музыке.
Словно подчиняясь этой пляске, кровь Ксении заструилась по жилам быстрее и быстрее, на щеках загорелся яркий румянец, а губы раздвинулись в радостную улыбку. Ноги резво шли в танце, притоптывали на месте вместе с десятками других ног. Смех, стук каблуков, быстрый бег смычка по струнам скрипели. Все быстрее и быстрее вел ее Владислав, все выше и выше поднимал вверх, когда то требовалось танцем.
Ксения перестала видеть вдруг остальных. И стены залы, и танцоры, что кружили своих партнерш по танцу, поднимая их так высоко, что захватывало дух у тех, кто наблюдал за ними со стороны, у нее слились в одно яркое пятно ныне. Только лицо Владислава, его улыбку и глаза она видела сейчас перед собой, только их.
Потом она будет думать о том, как недопустимо для той, что собралась на моление в монастырь так лихо отдаваться соблазнам мирским, поддаваясь бесовским соблазнам. Ныне же Ксения чувствует силу его пальцев, когда Владислав кружит ее в воздухе, отрывая от пола, видит его глаза, горящие огнем желания.
А потом, когда пары снова пошли по зале, быстро кружась, Владислав вдруг приподнял ее над полом и вынес из освещенной залы в темный коридор, прижал спиной к холодной стене, впился губами в ее рот.
– Что ты делаешь? Все увидят… – говорила она, не отворачивая, впрочем, своего лица от его губ, позволяя огню, который горел в его глазах, взять и ее в плен, подчиняясь его напору.
– Все танцем заняты, – отрезал громким шепотом Владислав, а потом перехватил ее поудобнее, понес по скудно освещенному коридору, то и дело приникая к ее губам. Она сама тянулась к нему всякий раз, когда его голова склонялась к ее лицу, между поцелуями пряча лицо в бархате его жупана. Ее голова наконец-то освободилась от всех тягостных дум, и так легко дышалось ныне, когда она ощущала силу его рук, слышала его шумное дыхание у себя над ухом.
Ксения опомнилась только, когда Владислав опустил ее на постель, прижал к перине своим крепким телом, пытаясь снова завладеть ее губами. Хотела оттолкнуть его, но руки вдруг взметнулись вверх не для того, чтобы упереться в его плечи, а только затем, чтобы вцепиться в ткань его жупана, стягивая тот с широких плеч. Она даже застонала протестующе, когда Владислав отстранился на миг, скидывая сапоги на пол, обхватила его руками, потянула обратно к себе в постель.
Бешеная пляска крови в венах Ксении кружила ей голову, заставляла делать то, о чем она ранее никогда бы не подумала даже. Целовать его так, как он ранее целовал ее – шею, плечи, грудь, смело и открыто. Касаться его так, как ранее касался ее он, упиваясь каждым вдохом наслаждения, что срывался его губ. Именно Ксения была ведущей ныне в том танце, что продолжили они под бархатным балдахином кровати в свете огня камина. Именно она задавала ритм, чувствуя, как пьянит ее еще больше вид его затуманенных глаз, ее власть над ним ныне.
Он запомнит эту ночь, как и она. Ведь эта ночь была особенная. Ночь, когда Ксения целиком и полностью принадлежала ему, позабыв о запретах, что твердили ей с малолетства, впервые отдавшись свои желаниям до самого конца.
– Ты диво дивное, – шептал Ксении потом Владислав, гладя ее волосы. – Мое диво… моя чаровница…
– Говори, говори! – умоляла его она тихо, лежа у него на груди и вслушиваясь в стук его сердца, что постепенно успокаивалось, вымеряло ритм. И он говорил ей о том, как любит ее. Вспомнил, как увидел тогда на улочке московской в окружении многочисленных нянек, как обожгло его тогда при взгляде на нее. «Думал, как раньше, погорит огонь в сердце и перестанет. Да нет же, не ушло, по-прежнему только для тебя сердце стучит мое!», прошептал Владислав.
Рассказал ей, как возил с собой полоску голубого шелка, сам не зная зачем, бережно храня ее. Поведал и о том, как был потрясен, увидев лицо Ксении в темноте возка тогда, почти два года назад, когда взял в полон при переправе. О своих муках последующих и о том, как смирился в итоге перед судьбой, когда понял, что не может расстаться с ней, что для него это как руку себе отнять.
Только когда Владислав умолк, а его размеренное дыхание подсказало Ксении, что его сморил глубокий сон, она позволила себе то, что так отчаянно хотелось сделать на протяжении его речей. Позволила слезам, нахлынувших при первых же его словах, сорваться с длинных ресниц, скользнуть по щекам и упасть на полотно простыней, на обнаженную кожу, обжигая тем горем, что несли они с собой.
Ксения сидела подле него, так безмятежно спящего, прижавшего к груди одну из подушек вместо нее, ускользнувшей из-под его руки, и вглядывалась в каждую черточку его лица, в каждую линию мышц, запоминая. Она боялась даже глаз сомкнуть, чтобы не провалиться в сон, чтобы не потерять ни единого мига из этой ночи. До боли в пальцах хотелось разбудить его, снова покрыть его лицо поцелуями, умоляя не позволить ей то, что она задумала, остановить ее. Но Ксения молчала, вцепившись в простыни, молчала и вглядывалась иногда в темноту за окном, умоляя ночь никогда не уступать место дневному свету.
Какой же короткой была все-таки та ночь, думала уже потом в пути, сидя в санях, Ксения. Даже короче, чем в летнюю пору, в день солнцестояния.
Еще до рассвета тихо стукнула дверь в передней комнатке, говоря о том, что пришли прибирать ее к предстоящей поездке, и она поспешила выйти из спальни, не желая, чтобы разбудили Владислава. Уже после, одетая в шерстяное платье цвета вина, с короной из кос на голове, шагнула она сюда, с тоской оглядывала каждую деталь этой спаленки, где было столько счастливых моментов. Ей нельзя было взять с собой киот, его она оставляла здесь, в Замке, чтобы не вызвать подозрений у Владислава, как покидала многое, что ей было дорого.
Только маленький образ Богоматери, что сложила в суму служанка давеча. И то самое платье, богато расшитое маленькими жемчужинами, что Ксения попросила ее поднять с пола, куда его небрежно бросила давеча ночью рука Владислава. Его Ксения тоже желала забрать с собой, стараясь не думать, насколько странно звучит ее просьба, учитывая то, куда она едет вскоре.
Владислав по-прежнему спал, перевернувшись уже на живот, уткнувшись лицом в подушку, обнимая ее руками. Ксения присела на постель подле него, провела легко пальцами по его спине, а потом вдруг прижалась со всего маху к нему, борясь изо всех сил с истерикой, что рвалась изнутри.
– Уже? Почему не разбудили? – недовольно пробурчал Владислав, приподнимаясь, но Ксения не дала ему перевернуться, не желая, чтобы он видел ее лицо в этот миг.
– Лежи… Я приказала не будить, меня и казни, – призналась она. Запах его кожи сводил с ума, заставлял сердце вступить в очередной бой с разумом, убеждая отказаться от подлого замысла. – Я желала проститься тут, без лишних глаз.
– Мне не нравится это слово – проститься, – глухо произнес он. – Я не хочу прощаться.
– Я тоже не хочу, – прошептала Ксения, в этот раз не сумев сдержать слез, и он резко перевернулся, когда первая капля упала на его кожу, привлек ее к себе, успокаивая.
– Ну, тише! Тише! Будто это не несколько тызденей, а целая вечность на то! Не рви мне душу, Ксеня, не надо. А то я даже подумываю о том, чтоб послать всех войтов к черту, которых принять должен вскоре в Замке, да поехать с тобой в Слуцк.
Это предложение вызвало в Ксении такую волну ужаса, что она едва смогла заставить себя покачать головой, отказывая ему. Вмиг задрожала всем телом, будто в ознобе.
– Я еду на моление. С тобой не смогу… не смогу. Прости…
Надо было уходить, не прощаясь, когда он еще спал, подумала Ксения, оглянувшись в дверях на сидевшего в постели Владислава. Он хмурился, глядя ей вслед, на щеке залегли полоски от смятой подушки. Отчего-то именно вид этих полосок вдруг заставил ее сердце так больно сжаться, что даже дыхание перехватило.
– Я люблю тебя всем сердцем и душой, – прошептала она так тихо, что он разобрал эти слова только спустя миг, когда она уже выскользнула из спальни. Владислав недолго сидел в постели, слушая звуки сборов в дальнюю дорогу, что предстояла Ксении, доносящиеся со двора, перекатился с постели, принялся быстро натягивать на себя одежду, прошлой ночью раскиданную по всей спальне. Он не мог справиться со злостью на слуг, на Ксению, что она не позволила ему проводить ее хотя бы до границы ординации, хотя бы до границы Заслава. Будто бежала от него, усмехнулся он, не с первого раза, попадая в рукава рубахи.
Возница, сидящий в санях панны, засвистел, когда Владислав уже застегивал на ходу пояс, выбегая из покоев Ксении. Он ускорил шаг, надеясь успеть выйти во двор до того, как отряд покинет Замок, но уже спеша по галерее к лестнице на первый этаж, увидел через окно, что опоздал. Тогда он ухватился за створку, распахнул его с силой. Морозный воздух обжег лицо, проник в самое нутро, когда он громко крикнул: «Ксеня!»
Она услышала их, обернулась резко, стала искать его глазами. Только когда сани уже уезжали под браму, она заметила его в окне, приподнялась, едва удержавшись на месте. Владислав заметил, как шевельнулись ее губы, но разобрать, что она проговорила, не сумел – сани скрылись в проеме ворот из вида.
– Ксеня, – отчего-то снова прошептал Владислав. Что-то не давало покоя, тревожило его душу, но что именно, он так и не мог понять. Быть может, тот факт, что он отпускает ее одну в такую дальнюю дорогу да еще так надолго. Но Ксению должны были принять хорошо в Слуцке, недаром он отправил грамоты пану Радзивиллу, жене которого принадлежал город. Да и в дороге ничего худого стрястись никак не должно – далеко от неспокойных мест, гайдуки хорошо вооружены, превосходные воины, многие ходили в его хоругви.
И с ней будет его верный Ежи.
Владислав поймал на себе взгляд усатого шляхтича, что уже занял место в седле, и был готов выезжать вслед за отрядом. Тот смотрел на него снизу вверх из-под мехового околыша шапки, будто исподлобья глядел, и Владислав махнул ему рукой на прощание, полагая, что именно этого прощального жеста ждет Ежи, так пристально глядевший на него со двора. Тот коротко кивнул и тронул поводья, заставляя лошадь двинуться к воротам брамы.
«Я люблю тебя всем сердцем и душой», вспомнил Владислав тихий шепот Ксении, а потом улыбнулся и плотно притворил створки окна, перенесшись мысленно на пару-тройку месяцев вперед, в весеннюю пору.
Свершилось! Тотчас же после Пасхи он наденет кольцо на палец Ксении, стоя на ступенях костела, а скрепит их союз дядя Сикстуш, как обещал когда-то осенью. Она станет его женой этой весной. Она станет его…
– Моя кохана…
1. Январь
Глава 45
– … в остатке меньше два десятка бочек, пан. Я лично с Згиней считал, и пан Матияш считал, да все не сходится, – бубнил, сминая шапку с околышем из меха зайца, высокий мужчина средних лет, ходивший войтом в одном из местечек, принадлежавших Заславским.
Под его властью и ответственностью была одна из многочисленных винокурен ординации, и в данный момент войт вел свой рассказ именно о ней. А точнее, о пропаже пары бочек ставленого меда и четырех небольших бочонков пива. Разумеется, погреб при винокурне был под замком, а войт вел тщательный подсчет вверенного ему жидкого богатства ординации, столь популярного в местных корчмах. Да вот, по всему выходило, что он не доглядел где-то, и произошла подобная неприятность – кража вверенного ему имущества ордината.
Войт сбивался в своих речах, то краснея, то бледнея под пристальным взглядом пана Владислава, который сидел прямо напротив него, в кресле ордината с высокой спинкой и, подперев подбородок ладонью, задумчиво смотрел на него. От этого взгляда войту становилось не по себе, тонкая струйка пота стекала под рубахой вниз по спине, а горло сдавливало от страха. Он хотел бы отвести взгляд на пана Матияша, что сидел в кресле справа чуть поодаль от войта, и тоже внимательно слушал его рассказ, или на пана секретаря, который тщательно записывал в местечковую книгу расходов и доходов его слова о таком досадном происшествии. По их лицам можно было, по крайней мере, понять, какая участь может ожидать войта за этот промах. Но войт не мог отвести взгляд от этих внимательных темных глаз, что глядели на него с таким выражением, что его сердце уже давно укатилось куда-то в пятки, не иначе.
Войт даже подумать не мог, что Владислав уже давно не слушал его сбивчивых речей, вернувшись мысленно на несколько дней назад, в тот морозный день, когда Ксения уезжала из Замка. Чувство, поселившееся в его душе тогда, не ушло, а наоборот – разрасталось, множилось с каждым днем, вытесняя любые доводы, которые приводил разум в пользу того, что нет причин для тревог.
Ксения уехала в Слуцк на моление на время Великого поста схизмы. Словно прощаясь со своей верой, в которой она была взращена в землях Московии, она пробудет в этом граде, центре православия в Речи Посполитой, около месяца, а затем возвратится в Замок, чтобы после Пасхи принять крещение в католическую веру. После чего они обвенчаются по римскому закону, ведь его церковь уже не будет так яростно протестовать против этого брака.
Владислав вспоминал, как Ксения примеряла рубиновый венец, и как блестел тот алыми каплями в ее золотых волосах каждый раз, как та поворачивалась то одним боком к огню камина, то другим.
– Мне думается, на эти камни лучше на темных локонах глядеть, как и на мех горностая. Золото венца теряется в моих локонах, – задумчиво произнесла она, рассматривая свое отражение в маленьком зерцале на длинной ручке, и он поспешил ее переубедить:
– Камни эти так прекрасны именно оттого, что на твоих локонах, моя драга, – он провел ладонью по ее распущенным прядям, пропуская их между пальцами. Владислав особенно любил эту прическу, когда только боковые пряди волос Ксении были убраны в сетку на затылке, а остальные свободно падали на спину. Он никогда не уставал любоваться ее волосами цвета спелых колосьев пшеницы, всякий раз ощущая неудержимое желание коснуться их. Быть может, это оттого, что когда-то это было для него таким запретным.
– Еще никто в этих землях не видел невесты краше, чем ты, – шептал ей тогда Владислав в ухо, опаляя своим горячим дыханием, чувствуя, как от цветочного аромата волос у него кругом идет голова, а откуда-то из глубины поднимается волна плотского желания. – Люди будут передавать из уст в уста слова о твоей неземной красоте после нашей свадьбы, все будет именно так. Я буду ждать тебя на ступенях костела, ожидая, когда появится на площади белая кобыла, на которой привезут пану Заславскому его невесту. На тебе будет платье под стать этим украшениям – алое, с золотом… и у меня непременно перехватит дух от твоей красоты, моя драга, от твоей стати…
Она повернула голову и взглянула ему в глаза, свет свечей отразился в «осколках летнего неба», как поэтично назвал как-то очи Ксении пан Тадеуш, этот известный угодник паненок.
– А у тебя на плечах будет та шкура диковинного зверя, – прошептала она. – Как дань тому дню, когда мое сердце стало биться только для тебя. Когда я впервые увидела тебя…
Владислав снова заметил эту странную тень, которая набежала на ее лицо при этих словах, но решил тогда, что она появилась в ее глазах из-за тех воспоминаний, темных и страшных, что им пришлось собрать в Московии, прежде чем покинуть русские земли. Но сейчас эти маленькие штрихи – ее дрожащие пальцы, которыми она тогда провела по его лицу, ее подозрительно блестевшие глаза в свете огоньков свечей – не давали ему покоя. Какое-то смутное чувство терзало каждый Божий день, что он что-то пропустил, подготавливая основу для их брака с законником из Вильно, выверяя все бумаги. Или это было предчувствие, что непременно произойдет нечто, что снова встанет меж ними, помешает им соединить свои руки?
– Пан ординат? – вторгся в мысли Владислава слегка дрожащий голос войта, такого бледного, что казалось, еще миг и тот хлопнется без чувств на пол залы. Владислав резко выпрямился, и тот невольно шагнул назад, роняя шапку из рук. Но шляхтичу ныне было не до него. Он поднялся на ноги и под удивленными взглядами пана Матияша и секретаря направился к выходу из залы.
– Без меня, пан Матияш, будь добр! – бросил он на ходу изумленному каштеляну, и тот растерянно кивнул, принимая на себя обязанность вынести решение по этому делу.
Владислав же направился в ту самую галерею, откуда наблюдал тогда отъезд Ксении, снова распахнул окно, вызывая у хлопов, что расчищали снег во дворе удивленные взгляды. Они побросали лопаты в тот же миг, стянули шапки с голов и низко поклонились пану, и тот поспешил подать знак, чтобы возвращались к своей работе.
Что сказала она тогда, когда поднялась в санях? Что за слова? Он нахмурился, прижался лбом к холодной створке, надеясь остудить свою горячую голову. Отчего его так тревожит это? Отчего не дает покоя? Разве не должен он быть доволен и покоен, оттого что его будущее наконец-то вершилось так, как он желал?
– Расскажи мне об именах, – попросила Ксения как-то, когда он, видя, насколько расстроена Малгожата предстоящим отъездом панны и тем, что для нее места в санях панны нет, спросил, почему бы ей все же взять ту с собой. Ждала бы ее Малгожата в покоях, пока Ксения поклоны кладет в своей церкви или за оградой храма. Зато он был бы покоен, что не одна она, с паненкой своей.
– Каких именах? – нахмурился тогда Владислав, явно сбитый с толку такой резкой переменой темой беседы.
– Какими именами в твоем роду детей принято нарекать? – пояснила Ксения, улыбаясь ласково, гладя его по щеке, слегка колючей от двухдневной щетины. – Например, в моем роду детей нарекают по святцам. Реже – в честь родичей или благодетелей рода, членов царской семьи. А в твоем? Мне же надо знать, как детей наших будут звать.
«Наших детей!» Два простых слова, но от них почему-то у Владислава слегка закружилась голова. Он вспомнил Марию, живот которой уже стал большим и широким, и явно выдавался вперед, показывая окружающим, что вскоре в семье ловчего будет продолжение рода. Представил Ксению с такой округлостью живота, увидел мысленно, как хороша она будет, вынашивая его дитя.
– Я бы нарек сына Анджеем, – прошептал он хрипло. – Так звали деда моего по матери. Та всегда говорила, что второго сына непременно наречет в честь отца своего. Ведь это имя и в святцах ваших есть.
– Андрей, – кивнула Ксения. – В Московии был бы Андреем. А дочь?
– Подумаем о том после того, как сын на свет появится, – улыбнулся Владислав. – Первым будет сын, я знаю то. Я точно знаю!
И Ксения не стала спорить, не стала напоминать ему тогда, что они когда-то точно так же думали о сыне, а могла бы быть дочь…
Быть может, от того, что Владислав весь остаток вечера вспоминал о том ребенке, которому так и не суждено было появиться на свет, забыв про свои сомнения и предчувствия, к нему в ту ночь пришел этот странный сон, когда он ушел спустя время из темноты галереи в свою спальню.
Темнота. Темнота кругом. Ни зги не видно, даже перед собственным носом, а ведь он так близко поднес свои пальцы, что уже ощущает мягкость ресниц. В душу снова стал заползать тот липкий противный страх перед той неизвестностью, что таит эта тьма. Этот мелкий страх, недостойный мужчины, помнится, терзал его несколько недель после вызволения из плена Северского, и он долго боялся тогда сомкнуть глаза, боясь снова увидеть только мрак, когда откроет их в следующий раз. И бессилие… собственная слабость, когда он не сумел выполнить свое обещание. Когда оставил Ксению там, в землях Северского, чтобы потерять на долгие месяцы.
Владислав попытался пошевелить рукой, но с ужасом понял, что не может этого сделать сейчас, что ни руки, ни ноги не слушаются его. Как тогда. В том самом колодце.
Он старался дышать размеренно, успокаивая бешено бьющееся сердце, подавляя в себе панику, разрастающуюся в груди. Это сон, убеждал он себя. Я сплю и вижу сон. Это просто сон.
А потом откуда-то донеслись голоса. Он плохо разбирал слова, но зато различал голоса. Ежи, Стась и… Янек долговязый, которого зарубят в битве под Царевым Займищем, где они так славно разгромили русских, обратили тех в бегство, как зайцев. От мимолетного ужаса Владислав даже перестал прислушиваться к их словах, что долетали до него откуда-то издалека. Это сон. Я не могу быть в вотчине Северского. Это сон, твердил он снова и снова.
А потом его носа коснулся легкий цветочный аромат, какой он узнал бы из сотен других. Так пахли волосы Ксении. Цветами. Летом. Пригожим солнечным днем.
– Ксеня… – прошептал Владислав, раздвигая губы в улыбке. – Ксеня…
Она что-то шептала ему, но он не слышал ее отчего, словно вместе со зрением потерял и способность отчетливо слышать. Только улыбался немного глупо и гладил ее волосы, чувствуя в душе какую-то странную умиротворенность, счастье, разливающееся в груди приятным теплом. А потом все это исчезло, едва он услышал тихий шепот прямо над ухом.
– Я люблю тебя, – прошептала невидимая ему Ксения. И добавила после. – Всем сердцем и душой.
Владислав проснулся так резко, словно кто-то толкнул его в бок, заставляя пробудиться от этого кошмара, в котором он заново пережил ту страшную для него ночь. Сердце колотилось так, словно он без передышки бежал не одну версту. Кожа была противно липкой от пота. Теперь, когда слова, прозвучавшие из того далекого прошлого, дали ему подсказку, отчего так неспокойно на душе, он мог бы забыть о своей тревоге, но она росла с каждым мигом, буквально стучала в висках.
Владислав скатился с кровати и, накинув жупан, что висел на спинке кресла у камина, прямо на голые плечи, зашагал в покои Ксении. Там было холодно, пусто и темно. Только лампадка горела у образов в киоте, тускло освещая божественные лики. Он прошелся по спаленке из одного угла в угол, убеждая себя, что сердце колотится так в груди только от тех слов, столь схожих со словами, произнесенными перед тем, как он потерял ее. Потом глубоко вдохнул, обернулся к двери, в которой несколько дней назад она помедлила, оглянулась на него перед тем, как проговорить их. Попытался позднее воскресить ее облик, когда сани уезжали со двора Замка.
Бледное лицо на фоне алого бархата плаща, почти одним цветом с пышным мехом горностая на околыше ее шапки. Длинные золотые косы спускаются на грудь. Губы медленно раздвигаются, выпуская на волю всего несколько слов…
А потом Владислав сорвался с места, побежал в свои покои, растолкал слугу, спавшего на сундуке в передней.
– Борздо! Поднимай мою хоругвь! В седло всех! Борздо! – прокричал он тому прямо в лицо, перепугав беднягу таким неожиданным подъемом до полусмерти. Тот скатился с сундука и бросился прочь из покоев, спеша передать приказ пана далее по назначению, а Владислав принялся одеваться, от волнения не сразу попадая в рукава, не с первого раза застегивая пояс.
Как бы он ни спешил, но выехали всадники лишь спустя время, сразу подгоняя своих лошадей взять быстрый галоп, насколько это было возможно на снежной дороге, разъезженной полозьями саней. Взметались вверх хлопья снега, с шумом вырывалось горячее дыхание из лошадиных глоток, превращаясь на морозе в клубы пара, периодически раздавался окрик пана, скакавшего во главе отряда и предупреждающего о перемене дороги, по которой можно было сократить путь, или о препятствии на ней.
Хлопы, что встречали этот мчащийся отряд на дороге, испуганно прыгали подальше в снег, уводили дровни с дороги в сторону, опасаясь быть сметенными этими всадниками, ведь ясно было видно, что те не придержат коней, не желая сбавлять скорости. Рындари в корчмах или шляхтичи, на дворах которых Владислав менял коней, покорно открывали конюшни, даже ни слова возражения не говоря, не задавая лишних вопросов. Ведь они видели по лицу пана ордината, что тот явно чем-то обеспокоен и сорвет свое дурное настроение на любом, кто скажет ему что-то поперек. Молчали и сами пахолики из его хоругви, стараясь держать тот темп, который задавал глава их отряда, даже перекусывая на ходу, насколько это было возможно.
И везде, во всех корчмах, стоявших на дороге в Слуцк, Владислав велел спрашивать о санях, в которых ехала золотоволосая панна, в сопровождении десятка гайдуков и пожилого шляхтича. Его расчет оказался верен – то расстояние, которое покрыли те, которых он преследовал, за несколько дней, его отряд преодолел в три раза быстрее, и уже к концу второго дня ему сообщили, что панна действительно проезжала тут ныне днем. А также добавили, что, судя по разговорам гайдуков, путники собирались встать на ночь в корчме старого жида Адама Пшеховского, что стоит прямо у леса за дымом пана Люцко.
Значит, к ночи он точно их нагонит, с удовлетворением подумал Владислав, отпивая ледяного от мороза меда из фляги, обжигающего своей крепостью его горло. Значит, к ночи он точно будет знать, отчего Ксения, уезжая из Замка, прошептала ему: «Прости меня!»
Хотя быть может, это показалось ему, думал Владислав, гоня коня, взятого в конюшне корчмы, вперед по снежной дороге. Все время пути он вспоминал, есть ли в Слуцке монастырь, что берет женщин в свои стены на служение Господу в вере схизмы. Только потом сумел воскресить в памяти, как несколько лет назад именно в Слуцк ездила его мать, именно о том монастыре Олельковичей {1}так долго и восторженно рассказывала ему сестра, восхищенная богатым убранством церкви на монастырском дворе. Выходит, есть там монастырь, который укроет за своими стенами кающуюся грешницу, спрячет ее от Владислава. А пойти силой на него, значит, навлечь на себя гнев могущественного Радзивилла, что непременно заступится за детище своей жены, ведь именно панна София оберегала схизму в Слуцке.
Душу тут же захлестнула волна ярости на Ксению. Как продуманно! Святый Боже, как все продуманно! Затуманила ему голову словами об их будущих днях, заворожила своими речами сладостными. И этот отказ от ночей с ним! Знала же, что взволнует его этим, что думать он ни о чем не сможет толком, когда перед глазами так и стоит она, такая желанная, да нельзя коснуться.
Кто придумал то? Кто подсказал ей про монастырь этот на земле Радзивиллов? Владислав все сильнее сжимал поводья, представляя, что сделает с тем человеком, что посмел против него идти. Кто? Ежи? Но нет, он даже думать не хочет, что Ежи мог пойти против него. И быть того не может! Он, верно, не знает о задумке Ксении, ведь только в последние дни Владислав решил, что Ксению именно усатый шляхтич сопровождать будет. Она-то думала, что только слуги поедут с ней.
Ах, поскорей бы настичь эту златокудрую обманщицу, что так сладко лгала ему, глядя в его глаза своими невинными голубыми очами! «Осколки летнего неба», как же! Владислав едва сдерживал в себе очередной приступ досады на собственную доверчивость и злости на Ксению. Снова она пошла на обман, не считаясь с его мнением, снова решила за него, какое будущее должно быть у них обоих. Больше не будет того! Никогда! Теперь он понимал московитов, что запирали своих женщин в теремах от света. Самое место ей под замком, думал Владислав, свирепо сжимая челюсти. Самое место там!
Он притащит ее силой в Замок, запрет в покоях, запретит покидать стены ее временной тюрьмы до тех пор, пока их не обвенчают по римскому закону. Раз сказала, что готова веру его принять, пусть и идет до конца в своих обещаниях сладких. Довольно с него потакать ей во всем! Он приведет в Замок священника схизмы, пусть с ним молится во время поста, как желала то, по ее словам, в Слуцке. Чем этот поп будет отличен от того, что в землях слуцких служит? Те же патеры, той же церкви служит. Вот с ним пусть и молится, но подле Владислава, в его землях.
Сначала Владислав не понял, отчего край земли вдруг неожиданно посветлел на их пути, погруженный в свои думы. Придержал коня на миг, разглядывая зарево вдали, словно там, впереди, уже занимался день. Но того быть точно не могло – уж точно не всю ночь скакал их отряд, освещая дорогу факелами, опасаясь сбиться с пути. А потом тревожно кольнуло сердце ледяной иглой, когда кто-то из пахоликов позади Владислава воскликнул:
– Огонь! Горит где-то, пан!
Владислав гикнул громко, послал коня вперед, постепенно заставив того перейти с рыси на галоп. Сердце забилось в груди, словно птица в силке, стуча так громко, что Владислав слышал его биение даже через шум скачки.
Пахолик не ошибся. Когда их отряд подскакал ближе, и уже стали отчетливо видны темные очертания домов дыма на фоне яркого огненного зарева вдали, где, как с ужасом вдруг понял Владислав, должна стоять корчма старого жида Адама. Он издалека увидел, как с грохотом обвалились балки крыши, поднимая в ночную тьму ворох ослепительных искр, хороня под собой остатки того, что еще недавно было большой гридницей корчмы. Жуткое зрелище! Но сердце его прекратило вдруг свое биение не от него вовсе. Он подстегнул коня, даже не видя впереди хлопов, прибежавших на пожар и теперь разбегающихся во все стороны, чтобы не попасть под копыта коней отряда, выехавшего неожиданно к пожарищу из темноты, словно всадники Апокалипсиса.
Все внимание Владислава было приковано к открытому участку перед воротами того, что недавно было корчмой, где стояли оцепенело люди, замершие от ужаса, наблюдающие молча, как огонь пожирает свою добычу, яростно выпуская в темноту ночи яркие искры, шумный треск, от которого стыла в жилах кровь. На утоптанном снегу лежали вповалку раненные огнем, кто-то громко стонал, кто-то ругался. Тихо выла женщина, стоя на коленях перед чем-то темным на снегу, причитала тонким голосом, запуская руки в растрепанные волосы. Рядом с этой женщиной стоял мужчина с гладко выбритой головой, кожа которой так ярко блестела в свете пожарища. Его плечи были опущены так низко, что казалось, вся тяжесть мирская опустилась на них в эту ночь.
Мужчина поднял руку с зажатой в ней шапкой, вытер лицо меховым околышем, а потом обернулся на звук копыт приближающихся лошадей. Сердце Владислава очнулось и вдруг ударилось с силой о ребра, когда в запачканном гарью и копотью лице он узнал Ежи. А потом он перевел взгляд на женщину, что причитала на снегу над кем-то, с ужасом отметил, что в ее волосах блестят в свете огня рыжие пряди.
Только мерный стук сердца, колотящегося о ребра. Вот и все, что чувствовал ныне Владислав. Ни жара, бьющего волнами, от пожарища не ощущал, ни криков его пахоликов и Ежи, метнувшегося к нему, попытавшегося ухватить его за рукав (и когда он только успел спешиться?), не слышал. Ничего более. Только стук сердца, так громко отдающийся в ушах.
