Текст книги "Обрученные судьбой (СИ) "
Автор книги: Марина Струк
сообщить о нарушении
Текущая страница: 69 (всего у книги 82 страниц)
– Не он то был. Вот память мне. В спину прилетела, – сказал Тадеуш, поворачиваясь к Владиславу и глядя ему прямо в глаза. Он колебался, не зная, стоит ли ему рассказывать то, что он узнал, а потом решился, вспомнив, как дрожала стрела в стволе сосны между пальцев Владислава. – Едва не убила меня. Только одно ребро царапнула. Пробей между – я бы тут уже не сидел. Я в Лисьем Отворе отлеживался скрытно от всех, а знать не давал, потому как могли довершить то, что начали, и тогда прощай, пан Добженский, несмотря на все его расположение и преданную любовь! – а потом улыбка ушла с его губ, вмиг посерьезнели глаза. – Я видел ее, Владислав. Как тебя за руку держал, как твой голос слышал ее. Она жива.
– Ты о ком? – глухо спросил Владислав, хотя знал, уже знал ответ на свой вопрос, ведь сердце тихо шепнуло это имя вдруг вопреки возражениям разума. Длинные пальцы сжали подлокотник кресла. Темные глаза сверкнули плохо скрытой надеждой.
– Панна Ксения, Владусь, – прошептал Добженский. – Она жива. На дворе Ежи хозяйкой живет, хлопы его в подчинении ходят у нее. Шляхта окрестная в уважении держит. Увез он ее тогда да у себя на дворе скрыл от всех.
– Говори! – глухо прошипел Владислав, видя, как тот явно не договаривает, что-то хочет скрыть от него. Добженский отвел в сторону взгляд, словно разглядывая шляхту, что сидела за столами перед ним, лица и платья, не в силах смотреть на Владислава.
– Она славится по всей округе как искусный стрелок. Это ее стрела, из самострела, что сделан под ее руку. Маленькая, с перьями совы. Это она стреляла в тебя тогда, а ушла от нас с чужой помощью, – Тадеуш замялся, но чувствуя на себе тяжелый взгляд Владислава, продолжил. – Когда Ежи уезжает со двора, к панне другой шляхтич приезжает, люди говорят. Он ее тень. Знатный охотник. Его волколаком кличут в тех местах за вид его, за нелюдимый нрав, за шкуру волчью на его плечах. Говорят, он за панну глотку любому перегрызет. Я видел его…их… Это все. Боле мне разведать не удалось.
Небольшой отряд во главе с Владиславом покинул Заслав в тот же вечер и взял направление в сторону земель пана Смирца. Добженский не остался в замке, как ни уговаривал того Владислав, видя, что здравие того еще не достаточно восстановилось для столь длительной скачки без перерывов, сказал, что никто не отберет у него возможности поглядеть на то, как встретят ордината на дворе Ежи. Но Владислав подозревал, что это ложь. Тадеуш все еще думает о той, кто едва не отправила его на тот свет, все еще беспокоится о ее судьбе, потому и скакал молча, стиснув зубы от боли, что отдавалась в теле. Пусть мучается тогда, гнал от себя жалость к Добженскому Владислав, пусть мучается, если готов рискнуть своим здоровьем ради этих лживых глаз!
– Я прошу тебя, давай поедем на свежую голову, – убеждал тогда на замковом дворе Добженский Владислава. – Пусть уляжется гнев, наихудший советчик. Переговори с Ежи. Узнай причины. Кто ведает, отчего они пошли на то.
– Нет! – буквально шипел от ярости Владислав. – Пусть сама скажет мне то, глядя в глаза. Не Ежи, а она, клявшаяся… Пусть сама! И будет лучше, если эти причины действительно были, иначе они оба пожалеют! И она… она пожалеет, что не сгинула тогда в том пожарище!
Все два дня, что отряд провел в пути, настроения Владислава менялись с бешеной скоростью. То он убеждал себя, что Ксения не заслуживает даже малейшей толики понимания, как и Ежи, которого он оставил в подвале под брамой, что она лживая дрянь, без сожаления оставившая его, так жестоко предавшая, так больно ударившая прямо в сердце. То говорил себе, что ее увезли в вотчину силой, заставили отказаться от него, и сразу же понимал, что заблуждается, стремясь оправдать ее. То просто гнал коня, чтобы поскорее убедиться, что все происходящее не сон, а явь, что та пани, что живет в вотчине Ежи, именно Ксения, а не другая, схожая лицом и станом. О, не переживет этого разочарования!
Жаль, но судьба, казалось, решила отдалить эту встречу. Когда они в сумерках прибыли, пани в вотчине не было по словам хлопов, уехала к соседке. Те почти безропотно позволили себя связать и запереть в постройках на заднем дворе, перепугавшись угроз и острых сабель панов, что нежданно свалились как снег на голову. Только полная холопка, что подбрасывала дрова в печь, заверещала, стала бросать в пахоликов толстые поленья, попав одному из них в голову. Но ее быстро скрутили, связали, как и остальных, уложили в комнатку, судя по обстановке, холопскую, где уже спал крепким сном белокурый мальчик, так и не пробудившийся от этого шума.
– Положите ее подле сына, – распорядился Владислав, узнав о том, кого так отчаянно пыталась защитить холопка. – Только рот завяжите, чтоб ни слова ни могла сказать.
А потом шагнул сюда, в эту спаленку, явно женскую, стал терпеливо ждать ее приезда, ведь один из холопов божился, что пани непременно вернется нынче же, не останется у соседей. Он не мог найти себе места в этой небольшой комнате, ходил из угла в угол, поглядывая в слюдяное оконце, задерживаясь у какой-нибудь вещи – то у скрыни с лежащими на ней мелочами, то у образов, лики с которых наблюдали с сочувствием за его волнением, тревогой, страхом и болью.
Если это будет не она, это разобьет его надежды, думал Владислав. Если это будет она… это разобьет его сердце…
Наконец, когда уже совсем стемнело в комнате, послышался стук копыт по утоптанному снегу, и на двор въехали двое. Он тут же метнулся к оконцу, чтобы получше разглядеть ту, о которой столько думал за последние несколько дней, но, увы, черты лица были неразличимы через слюдяные вставки. Только силуэты. Он сжал пальцы в кулак так сильно, что побелели костяшки. Двое стояли так близко друг к другу, склонилась мужская голова к женской.
«..Когда Ежи уезжает со двора, к панне другой шляхтич приезжает, люди говорят. Он ее тень…Говорят, он за панну глотку любому перегрызет…»
Он убьет его. Красная пелена застила глаза. Пусть зайдет в дом вслед за ней, пусть ступит в эту спальню, где он явно частый гость. Ведь именно его рубаху отыскал в постели Владислав. Он трогал подушку, что должна была хранить аромат ее волос, и нашел этот сверток, едва не задохнувшись от ярости при виде находки. Рубаха была явно мужская и не по размеру Ежи. Знать, другой вхож сюда. Другой ласкает тело, которое когда-то ласкал Владислав, другой целует эти губы.
Да, он тоже жил не монахом все эти годы. Но только она изменяла при этом тому прошлому, что соединяло их некогда. Ведь она знала, что он жив, она не теряла его…
Владислав прислушивался, как стукнула дверь в сенях, к женскому голосу, что-то спросившему у своего спутника, которого уже верно приняли в свои руки его пахолики. Иди, иди сюда, шептали беззвучно его губы. Но она двинулась по гриднице в другую сторону, в комнатку холопки, и он напрягся в ожидании крика. Нет, крика не последовало. Она немного побыла у холопки, словно проверяя сон той, а потом двинулась к спальне. Все ближе и ближе… Он даже дышать перестал, ожидая, когда она появится на пороге.
Это была Ксения. Последние сомнения ушли, оставив только обжигающую ярость и горечь во рту. От напряжения в пальцах, сжатых в кулак, свело руку, и это немного отрезвило его, вернуло на грешную землю.
Она же не замечала его, что-то рассматривала при скудном свете свечи, повернувшись к нему спиной, и он медленно и бесшумно двинулся к ней, с трудом обуздывая свой порыв накинуться на нее, схватить и развернуть к себе лицом, чтобы взглянуть в эти лживые глаза, чтобы насладиться сполна ее страхом.
У Владислава едва не остановилось сердце, когда она заправила за ухо прядь волос, таким знакомым до боли жестом. Аромат цветов, настоями из которых Ксения обычно ополаскивала волосы, закружил голову. Руки затряслись от желания коснуться ее. Он уже почти вплотную подошел к ней, а она все еще была в неведении, что он тут, так близко к ней. До тех пор, пока не взяла в руки зерцало. Пока не заметила его в глубине отражения и не обернулась испуганно.
Deus! Он уже забыл, как прекрасно ее лицо. Совсем забыл. И эти глаза, эти дивные голубые глаза, словно в омут затягивающие его в свою глубину. Так красива и так лжива. Species decipit {8}, гласит известная истина. Теперь он знает, что это действительно так.
– Здрава будь, – произнес Владислав, чтобы по глазам прочитать, понимает ли она другой говор, все еще сомневаясь в реальности того, что видел. Увидел, как перехватило у нее дыхание, и добавил жестко. – Моя драга!
Ее глаза странно блестели в свете свечи, а губы приоткрылись, словно она хотела что-то произнести. Сердца обоих колотились бешено, разгоняя кровь по жилам. Она тихо ахнула и робко коснулась кончиками пальцев его щек, чернеющих от едва наметившейся щетины. Как только ощутила теплую кожу, убедилась, что это вовсе не морок, не сон, в котором Владислав также приходил к ней нежданно в эту спаленку, стала смелее – пальцы коснулись скул, легко провели вниз до подбородка, потом снова вернулись вверх, взяли в плен его лицо.
Владислав без труда ощущал ту легкую дрожь, что сейчас била Ксению от волнения, и оно, казалось, передалось ему через кончики ее пальцев, нежно гладящих его кожу. А когда она тихо произнесла шепотом: «Владек», как умела только она – нараспев, мелодично, он с трудом сдержался, чтобы не упасть на колени перед ней, обхватить ее руками, ощутить, что она из плоти и крови, а не из легкой дымки сна. Но другого порыва сердца сдержать не сумел – повернул голову и коснулся губами нежной кожи ее ладони, едва теплой, только-только отогревающейся от мороза, что стоял в эти дни за окном.
Она легко улыбнулась, чувствуя, как поднимается откуда-то изнутри волна ослепляющего счастья, захватывая ее с головой. Он здесь! Он приехал за ней! Он здесь! Знать, Ежи все же набрался душевных сил и открыл ему правду.
Ксения хотела спросить так ли это, но едва она произнесла имя пана Смирца, как то очарование, то тепло, что было в этой спаленке в миг их встречи, исчезло. Лицо Владислава стало холодным, а глаза колючими. Снова перед ней был тот самый Владислав, которого она так боялась ранее, тот самый, что она видела недавно в Бравицком лесу. Он поднял руки и резко отстранил ее ладони от своего лица, а после отошел в сторону, присел на край постели, в тень, куда с трудом доходило свет от тонкого пламени свечи. И холодом повеяло на Ксению в тот же миг, словно ее выставили из теплой гридницы на жгучий мороз в одной рубахе. А в душе стал разгораться огонек страха перед мужчиной, что сейчас пристально смотрел на нее.
– Что с Ежи? Где он? – резко спросила Ксения, пытаясь подавить этот страх и за себя, и за Ежи, судьба которого ей неизвестна ныне. Раз не Ежи поведал Владиславу о ее нахождении, то… Она обхватила себя руками, успокаивая себя.
– Ежи в каморе, – глухо и резко ответил Владислав. Будто ударил своим голосом. – Там, где и место вору, разве не так, моя драга? Я что-то запамятовал, какое наказание в Московии для вора, не скажешь?
– Секут кнутами, если татьба впервые совершена, – прошептала Ксения. Ноги стали безвольными, и она прислонилась спиной к стене подле скрыни.
В ее волосах тускло блеснуло что-то при этом движении, и пальцы Владислава помимо воли снова сложились в кулак. Он заметил этот гребень в основании одной из кос, что спускались на ее плечи, еще когда она что-то рассматривала при свете свечи. В голове тогда отчетливо прозвучал резкий, слегка визгливый от досады голос Ефрожины: «…Разве краса и юность станет целовать старика? Хотя пан верно приобрел их – за такие камни и старика ласкать не зазорно!», а перед глазами стоял гарнитур, что Ежи приобрел в тот день у ювелира, гребень из которого, сейчас сверкал в золотистых прядях Ксении. Нет, не может быть того! А потом вспомнилась мужская рубаха под ее подушкой, в ее постели…
– Я думал, отрубают руку, – проговорил, усмехаясь, Владислав. – Жаль, не ведал того ранее. Наказал бы тогда кнутом по московскому обычаю.
От этих ужасающих слов у Ксении даже голова пошла кругом, к горлу подступила тошнота. О Святый Боже! Неужто Владислав именно так наказал Ежи? Неужто руку ему отрубил…?
– За что? За что…? – прошептала она едва слышно, но он услышал ее.
– За воровство, моя драга. За то, что украли на пару самое ценное, что было у меня, – он резко поднялся с места и в одно движение встал напротив нее, уперся ладонью в стену чуть повыше ее золотистой макушки. – Вы мою жизнь украли. Мою душу вынули из тела своим лицедейством. Неужто не видишь? Нет у меня души. Я схоронил ее в тот день, когда плакал в храме схизмы над холопкой безвестной.
Он вспомнил тот день, и сердце снова сжалось от боли. Что делала она в тот миг, когда он стоял над гробом той девицы, которую уморили дабы разыграть его? Думала ли о нем? О том, как умирает его душа, вытекает из тела с каждой редкой слезой, что уронил тогда под напевные патеры попа? В душе заплескалась ярость, обжигающая, ослепляющая. Захотелось разгромить эту комнату, в которой она жила без него, дышала без него и любила не его. Или выбежать прочь из дома, погнать валаха по заснеженному полю и крикнуть громко в черноту ночи, выплескивая из себя всю ту боль и горечь, что терзали его.
Его предали человек, которого он почитал и любил иногда даже больше, чем собственного отца. Его предала она, ради которой он совершил бы невозможное. Ради которой он был готов сражаться со всем миром, лишь бы она была рядом. И ему неважно, по каким причинам она так поступила, чего хотела добиться. Она это сделала, словно через сердце его перешагнула и пошла далее…
Владислав вдруг размахнулся и ударил, выпуская свой гнев, но не ее, как невольно подумала Ксения, успевшая заметить кулак, занесенный над головой. В стену. Со всего маху. Даже не поморщившись, разбивая костяшки в кровь. А потом вдруг обхватил ее затылок своей широкой ладонью, прижался губами к ее губам в жестком, злом поцелуе. Другая рука крепко обхватила ее стан, мешая движениям, колено прижало ее юбки к стене.
Словно и не было этих лет, не было стольких дней порознь. Не было расстояний и других рук и губ, мысли о которых так больно жгли обидой и злой ревностью. Не было никакой горечи и никакой ярости. Только эти губы, дарящие сладость, от которой у Ксении вмиг пошла голова кругом. Только тяжесть его ладони на ее груди, прикосновение которой заставило ее выгнуться навстречу этой ласке. В теле разгорался тот самый, хорошо знакомый ей огонь, который только этот мужчина мог погасить, с каждой минутой распаляясь все жарче и жарче.
Ксения протестующе застонала, когда Владислав отстранился от ее губ, и он улыбнулся, взглянул в ее глаза, подернутые дымкой желания. Стал резкими движениями развязывать шнуровку на ее груди, целуя в шею, заставляя ее выгибаться навстречу его губам. Она запустила пальцы в его волосы, едва ли не мурлыча, как кошка, от того, что испытывала ныне. Как бы Владислав не злился на нее, как бы не пугал своими речами и грозным видом, она видела ясно, что в его сердце еще живет любовь к ней. Он поднял ее юбки, скользя ладонью вверх по обнаженной коже ноги, и она резко втянула воздух в себя под его довольный смех.
А потом все изменилось вмиг от одного короткого слова, произнесенного в тишине. Ксения совсем забыла, что меж ними есть скрытое. Еще есть то, что надо было сказать ему до того, как уступила его напору. Именно сейчас, когда он так подается навстречу ее губам и рукам. Именно сейчас, когда любовь, проснувшаяся от долгой спячки, поможет смягчить тот удар, что снова будет нанесен с ее стороны, усугубляя ее вину и вину Ежи перед Владиславом.
Она забыла про Анджея, их сына, который мирно спал рядом со Збыней в ее комнатке, а теперь проснулся и поспешил в спаленку матери. Он стоял на пороге и удивленно смотрел на то, как незнакомый ему мужчина в жупане цвета спелой вишни, прижимает мать к стене, а та гладит его волосы, как порой теребила его собственные светлые пряди. С его губ сорвалось одно единственное слово, вмиг разъединившее Владислава и Ксению:
– Мама!
Владислав взглянул на мальчика в длинной рубахе, стоявшего на пороге комнаты, а потом медленно перевел взгляд на замершую Ксению. Та побледнела так, словно саму смерть увидала в спаленке, а не сына.
– Это твой сын? – спросил Владислав, а потом вдруг пристальнее вгляделся в тот ужас, что плескался в ее глазах, легко прочитал вину, что отразилась в глубине этих небесно-голубых омутов. Отпустил ее из своих рук, отошел и, стараясь не напугать мальчика, замершего в страхе перед его ростом, присел перед ним на корточки, стал внимательно разглядывать черты его лица.
– Не бойся меня, – тихо произнес он. – Я не такой страшный, как могу видеться тебе.
Мальчик кивнул несмело.
– Я ничего не боюсь, только гадов, – робко проговорил он. – Но они такие скользкие и длинные. Дзядку говорит, что когда я стану большим, как мой тата, я не буду бояться даже их. Я стану, как мой тата. Он самый смелый на всем свете. Так дзядку говорит.
– Как тебя зовут? Меня – пан Владислав. Пан Владек.
– Я Друсь, – Андрусь еще плохо выговаривал собственное имя, потому и назвался так, как привык. Но и этого хватило, чтобы Владислав вздрогнул, как удара, и едва сдержался, чтобы не схватить мальчика за худенькие плечики.
– Ты – Андрусь, верно? – Ксения расслышала дрожь в голосе Владислава и прикрыла глаза, чтобы не слышать и не видеть того, что было ныне в комнате. Боль. Ничем не прикрытая острая боль, прозвучавшая в голосе Владислава наотмашь ударила ее. – Анджей, верно? А сколько лет и зим ты уже повидал? О, ладошка… Пять, верно?
А потом Андрусь увидел саблю в ножнах, прикрепленных к широкому поясу шляхтича, что с таким волнением заглядывал ему в лицо.
– У пана сабля? А можно глянуть? – и когда Владислав достал из ножен сверкнувшее в пламени свечи лезвие, произнес с ошибками, запинаясь. – Hoc fac et vinces {9}. Дзядку сказал, что это написано у моего таты на сабле. А у пана что написано?
– Hoc fac et vinces, Андрусь, – проговорил Владислав, стараясь скрыть от мальчика ярость, снова разраставшуюся в груди как снежный ком, и тот поднял голову от лезвия сабли, на котором вглядывался в латинские буквы. Большие голубые глаза мальчика уставились заворожено на ордината. Тот медленно положил свои большие ладони на плечи сына. – Знать, я твой отец, Андрусь.
– Мама говорила, что ты на небесах, – проговорил мальчик. – А дзядку порой говорил, что ты далеко-далеко от нас и не можешь найти дороги к нам.
– Я нашел, – с трудом сглатывая комок, образовавшийся в горле, сказал Владислав. – Я приехал за тобой.
– И увезешь к себе в земли? – глаза Андруся засверкали от восторга, а вот Ксения едва стояла на ногах от волнения и страха, что снова вползли в ее душу изворотливыми змеями. «За тобой», сказал Владислав. Не «за вами», «за тобой». Лешко оказался прав. Во всем.
Она вздрогнула от неожиданности, когда Владислав громко свистнул, поднимаясь на ноги. Загрохотало в сенях, после застучали сапогами в гриднице, и на пороге появился Добженский, настороженно оглядевший через распахнутую дверь всех, кто находился в спаленке.
– Развяжи холопку, что в доме. Пусть приготовит в дорогу панича Анджея… Анджея Заславского, – Ксения, едва облегченно вздохнувшая при виде того в полном здравии, в кого недавно пустила стрелу, заметила, как у Добженского глаза на лоб полезли от слов Владислава. Но он быстро сумел взять себя в руки, протянул ладонь мальчику и, взяв в плен его ладошку, повел его за собой из спаленки, надежно затворив за собой дверь.
– Не подходи ко мне! – произнес тихо Владислав, краем глаза заметив, что она двинулась в его сторону. – Не приближайся, ибо я, клянусь Богом, не отвечаю ныне за себя! Я был готов простить тебе многое: твою ложь, твое предательство, те годы, что мы провели порознь. И даже то, что едва не убила меня, простил бы. Но как, скажи на милость, простить это…?
Из-за двери послышались голоса, тихие причитания Збыни, видимо, готовившей своего панича в дальнюю дорогу в ночь, что опустилась за окном. Владислав выпрямился резко и обвел взглядом комнатку и бледную растерянную Ксению, замершую в нескольких шагах от него. Так делают, когда хотят запомнить, когда больше никогда не суждено увидеть это снова, когда уезжают. До этого момента Ксения надеялась в глубине души, что Владислав пугает ее, что делает это нарочно, как некогда пугал в Московии во время их пути. Но ныне… ныне она читала в его взгляде, что он действительно оставит ее здесь, в этой спальне, а ее сына… их сына увезет с собой, отнимет от нее.
И тогда Ксения метнулась ему, уже направившемуся к двери наперерез, бросилась в ноги, схватила за полы жупана, чтобы помешать ему выйти.
– Я прошу тебя, выслушай меня. Позволь мне поведать… – рыдания рвали грудь, мешали говорить. Владислав смотрел на нее равнодушно сверху вниз, слегка склонив голову вбок, а потом отрицательно качнул головой. – Прошу тебя… ты же не ведаешь… отчего мы… отчего я сделала то…
– Не нужно, – он сжал ее запястья, вынуждая силой отпустить из пальцев его жупан. – Неужто ты не поняла? Мне нет нужды знать причины. Нет для меня такой причины, которая была бы в силе оставить тебя тогда, когда мое сердце было полно любви к тебе. И я не вижу для тебя ее, коли ты любила меня. А если не любила…
Из-за двери раздался тихий свист, словно сигнал, что пахолики готовы в путь, и Владислав снова шагнул к порогу. Но и тут Ксения не дала ему выйти – подскочила на ноги, вцепилась в плечо, развернула к себе.
– Нет, я прошу тебя… ради всего святого… ради того, что было… не увози! Не увози!
– Прошу пани отпустить меня, – холодно проговорил Владислав, и Ксения отшатнулась невольно от его вежливого «Пани». – Верно, ты не ослышалась. Ксения Калитина, девица из Московии умерла около шести лет назад при пожаре в корчме в пяти днях езды отсюда. А пани, что передо мной стоит, мне незнакома.
– Ты не можешь… не можешь…, – Ксения не верила своим ушам. – Андрусь – мой сын, мое сердце, моя жизнь! Ты не можешь отнять его!
– Ну, ты ведь смогла отнять мою когда-то, верно? – усмехнулся зло Владислав. – Настал и мой черед отнять твою. Все по справедливости.
Она еще надеялась на что-то, прислушиваясь, как шумят во дворе, как рассаживаются в седла пахолики. И после, когда все стихло, еще думала, что это не может быть правдой, Владислав не может оставить ее. Еще долго сидела на полу, вздрагивая от каждого звука, надеясь услышать тяжелые шаги в гриднице, увидеть его силуэт на пороге. Но дверь не распахивалась, и Владислав не входил в спаленку, в доме по-прежнему было тихо, только где-то тихонько плакала женщина, причитая. И именно этот плач вдруг отрезвил Ксению, вывел ее из того морока, в котором она сидела, раскачиваясь, обхватив себя за плечи.
Когда-то Владислав так же ворвался в ее жизнь, перевернув ее, разрушив до основания ее мирок, полный покоя и наивных девичьих мечтаний. Именно после того дня ее жизнь превратилась в ад на земле, когда он так же хладнокровно оставил ее на полу хладной, ушел, даже не обернувшись, не взглянув на те обломки, что оставлял за собой. И ныне он поступил точно так же, ведь без Андруся… О Святый Боже, как же она будет жить без Андруся?! В ушах все еще стоял его плач, когда отряд Владислава выезжал со двора.
«…Представь, что дом горит огнем страшным, а в доме том Андрусь наш и он, магнат твой. Спасти лишь одного ты в силах. Кого тащить из огня будешь?…», шептал в голове голос Лешко. Он тысячу раз был прав. И как она не послушала его?
В гриднице за столом видела Збыня, тихо плачущая, уткнувшись лицом в полотно передника. «Что ж это делается, пани?», обратилась она к Ксении сквозь слезы, но та не слышала ее, аккуратно провела пальцем по самострелу, что лежал прямо в центре стола, на белом полотне скатерти, а потом подняла его и стрелы, что были подле него, и вышла вон. На браслет – тонкий ободок, украшенный серебряной сканью и камнями бирюзы, часть гарнитура, заказанного в Менске под стать распятию у нее на груди, лежащий подле оружия, она даже не взглянула…
1. Человеку свойственно ошибаться (лат.)
2. Так суждено судьбой (лат.)
3. Молчи (лат.)
4. Ум помрачается вином (лат.)
5. Так назывались ранее все болезни, связанные с внутренними органами
6. Свяжи язык, иначе он тебя свяжет! (лат.)
7. Здравствуй (лат.)
8. Внешность обманчива (лат.)
9. Сделай это, и ты победишь (лат.)
