Текст книги "Обрученные судьбой (СИ) "
Автор книги: Марина Струк
сообщить о нарушении
Текущая страница: 49 (всего у книги 82 страниц)
Огонь уже вовсю полыхал в спаленке, пожирая ковры и мебель, подбираясь к постели, где лежал Матвей, и Ксения замерла в ожидании, даже не замечая, что уже стало совсем тяжко дышать, а от жара хотелось отвернуться, спрятаться в укромном месте каком. Но тут вскочил Матвей с кровати, заметался по комнате, стал выбивать двери. Она слышала, как рухнули на пол двери терема, что вели из сеней, потом стали биться холопы о двери светлиц, что-то крича в голос.
Упала под ударами плеча Матвея дверь спаленки, и Ксения не смогла сдержать разочарованного выдоха – не суждено. Но так даже легче, вдруг подумалось ей, душу чужую с собой не заберет. Свернулась калачиком на полу, ожидая, когда за ней придет смерть.
За ней действительно пришли. Но не смерть, а Матвей. С обожженными руками, лицо все в копоти, он искал ее по спаленке, пока не нашел на полу. Ксения отбивалась от него как могла, кусалась, не желая выходить из этого ада, который сама же и создала. Вскочила на ноги, огляделась, и, ухватив за свободный от огня край кисеи, стегнула его, целясь в глаза. Горящая ткань ударила его по лицу, шее и плечам, занялись волосы и борода, но он даже головы не повернул – схватил жену, взвалил на плечо и, забрав святые образа, вынес свои драгоценные ноши прочь из терема.
Пожар быстро потушили. Вскоре ничто не напоминало о том, что некогда творилось внутри терема, кроме потолка, который намеревались по весне заново побелить. Только Матвей помнил о том пожаре, всякий раз видя в отражении зерцала свои красные жуткие шрамы. С горечью вспоминал о том, как шептала ему в ухо Ксения тогда: «Никогда не буду жить с отцеубийцей! Никогда не буду жить с детоубийцей! Погублю я тебя, погублю, клянусь в том!» И руны Евпраксии говорили каждый раз, что смерть к нему придет через ладу его лазуреокую. Или она, или он. Другого пути не было…
– Вот так я оказалась в скиту, – проговорила Ксения. – Только не помнила ничего, не узнавала никого. Матвей мог меня под суд отдать, как жену, поднявшую руку на мужа. Но не отдал. И вреда мне не причинил, оставил в живых, хотя мог умертвить, никто бы и слова не сказал поперек, даже родичи мои. Правда на его стороне была. Но ныне я понимаю, что он действительно любил меня, раз жизнь мне сохранил, и в какой-то мере разум, позволив забыть то, что так терзало мою голову. Он не знал тогда, что Евпраксия все же сумела достать меня. Вернее, сумела бы, коли не судьба не свела нас с тобой снова.
Она перевела взгляд с огня на лицо Владислава, такое внимательное, такое родное, что дух захватывало, затаилась, ожидая его ответа. Но он молчал, и тогда она решилась – нарушила первой молчание в спальне.
– Ты теперь ненавидишь меня? Моя душа черна…
– Нет! – Владислав резко обхватил ее за предплечья пальцами, потянул к себе, устраивая ее у себя на коленях, прижимая к себе, будто дитя. – Нет, моя кохана. Разве можно ненавидеть часть себя? Хотя, наверное, можно – ведь я зол и корю только себя, что так долго тянул с походом в земли Северского! Тогда все было бы иначе… Если б я мог стереть то из былого, все переменить!
Он нежно коснулся губами сперва ее одного глаза, стирая влагу с ее ресниц, потом другого. Затем прошелся легкими поцелуями по всему лицу.
– Открой глаза, – попросил Владислав, и Ксения подчинилась. Взмах ресниц, и он буквально утонул в этой завораживающей лазури, дивясь, как мерно стучит сердце, когда она в его руках. – Ты открыла мне свою душу. До самого потайного уголка. И я хочу открыть тебе свою. Эта тайна, что гложет меня уже несколько месяцев, не моя. В нее посвящены только я, пан Матияш и мой дядя-бискуп, узнав обо всем на исповеди моего отца. Надеюсь, ты будешь бережливо хранить ее, моя драга, как хранишь мое сердце в своих руках.
Ксения кивнула робко, и он тогда прижал ее к себе крепче, приблизив губы к самому ее уху, будто опасаясь, что кто-то еще может ненароком услышать то, что он собирался ей открыть ныне.
– Помнишь, ты как-то спросила меня, отчего мы не можем остаться в Белобродах? Отчего не отдать ординатство брату, коли по старшинству так положено, коли так принято с негласных времен?
Ксения кивнула, со стыдом вспоминая, какую бурю закатила тогда, подсчитав, что они должны уезжать из вотчины вскоре.
«Я бы желала, чтоб мы вечно жили тут! Разве это невозможно? Разве не можешь ты отказаться от своего наследства, вернуть брату ту, что положено законом? Где это слыхано, чтобы младший брат шел наперед старшего? То против Бога, против законов людских! Отчего бы тебе не остаться тут, в Белобродах, со мной? Мы были бы так счастливы здесь, так покойны. Или тебе земли и почет превыше меня?!»
Владислав ничего не ответил тогда. Развернулся и ушел, давая ей время остыть и спуститься к нему в гридницу, ласкаясь, как кошка, уже сожалея о своих словах. И вот ныне…
– Я не могу тебе дать ответа на твой вопрос: что превыше для меня – эти земли или ты, моя кохана, – прошептал он ей в ухо и крепче сжал ее локти, уже заранее угадав, что она захочет отстраниться от него после таких слов. – Не могу, потому что это самый страшный для меня выбор. Самый тягостный! Ты – в моем сердце, в моей душе, в моей крови. Ты – часть меня. Но и эти земли тоже – в моем сердце, душе и крови, в самом моем нутре. Как и должно быть у Заславских. Как и долг перед родом, перед гербом, наконец. Я не могу отказаться от этих земель, ибо только Заславский может владеть ими, таков закон моего рода, такова воля моего отца и моих предков. Только Заславский!
Ксения ахнула потрясенно, в тот же миг догадавшись о том, о чем ей хотел сказать ныне Владислав, едва сдерживая горечь, поднимающуюся в груди.
– Все верно, моя драга. Юзеф – не сын моего отца. Юзеф не крови Заславских…
1. Соответствует русской поговорке – цыплят по осени считают
Глава 41
Спустя несколько дней в Замок пришел праздник Рождества католической церкви. Еще с самого утра слуги суетились, готовя большую залу к предстоящему празднеству, что состоится после вигилии, на которую собирались и господа, и слуги. В кухне Замка полным ходом шло приготовление множества блюд, в том числе и мясных, которых уже с сегодняшней ночи можно будет ставить на стол. Выкатывались из подвала большие бочки с вином или сваренным этой осенью пивом, ставились на специальные козлы в коридоре около кухни, чтобы можно было разливать напитки в кувшины и подавать на стол господам.
В Замок съезжалась шляхта со всех окрестных местечек и земель. Ксения вот уже два дня наблюдала со стены, как медленно тянутся разные колымаги, проносятся по уже разъезженной дороге сани. Гостей размещали в соответствии со статусом – кого-то селили в большие покои, некоторым доставалась небольшая спаленка в башне. Отдельные покои приготовили для епископа Сикстуша, которого ждали в Святочные дни.
Кое-кого из прибывших Ксения уже встречала в этих стенах, кто-то был ей незнаком до сих пор, но все они с нескрываемым любопытством наблюдали за ней и на совместных трапезах, и в зале, где проводили вечера. Она постоянно чувствовала на себе эти взгляды, и ей становилось немного не по себе всякий раз от этих ощупывающих ее глаз, пытающихся, казалось, проникнуть внутрь нее, заглянуть в самую душу. Ксения же старалась со всеми быть любезной, несмотря на их явное отчуждение и вежливую отстраненность.
– Ничего, – говорил ей Владислав с твердой убежденностью в голосе. – Они примут тебя. Они непременно примут тебя!
После, уже примеряя платье, что ей предстояло надеть к празднеству, Ксения смотрела на себя в большое зерцало (то самое, которое когда-то так напугало ее) и с удивлением отмечала, как изменилась за эти месяцы, что она провела в этих землях. Покажи ей то, что она видела ныне в слегка мутном и неровном отражении, еще хотя бы полгода назад, Ксения ни за что бы не признала в этой паненке, что глядела на нее из зерцала саму себя. И как шляхте не признать ее со временем, если она сама уже сомневается, кто она – боярышня московитская или панна.
Швеи и гафорки {1}постарались на славу, готовя Ксении гардероб, в том числе вот это самое платье из рулона той дивной шелковой ткани, что когда-то привез Владислав ей в подарок. При каждом движении шелк переливался разными цветами в свете свечей, меняя оттенок с небесно-голубого на цвет речной волны в ясный солнечный день. Ткань платья была расшита жемчугом и бусинами серебряного и голубого цвета диковинными узорами по корсажу, рукавам и подолу. Мелкие жемчужинки речные были даже на тонкой белой кисее, что прятала от посторонних глаз грудь в глубоком вырезе, а также выглядывала из разрезов шелка на длинных узких рукавах у кисти и стояла небольшими буфами на локте.
Ксения расправила подол платья аккуратно ладонями, переводя сбившееся дыхание. Нет, не работой мастериц была так поражена она, хотя, разумеется отдавала им должное, и не богатством платья – в Московии она частенько носила одежды, расшитые золотом и камнями побогаче этих, оттого невыносимо тяжелых. Нет, Ксения с трудом верила ныне, что эта женщина, что смотрит на нее из зерцала – она, Ксения Никитична, некогда московитская боярышня.
Женщина в отражении была другой. Тонкая и хрупкая, она тем не менее высоко держала голову, а спину прямой. Глаза сверкали в свете свечей каким-то странным светом. В них читалось многое: и собственное превосходство, и дерзость, и едва гасимая на губах улыбка. Все, чего не было ранее у той, прежней Ксении, взращенной подчиняться и быть в тени, подавлять свои желания и чувства.
Теперь она стала другой. Она изменилась. Не было никаких сомнений, что коли б довелось кому из родичей увидеть ее случайно, повстречаться даже нос к носу, едва ли те признали бы. Как едва признавала себя Ксения ныне. Владислав изменил ее, и эти перемены коснулись не только платья.
Владислав… Ксения долго лежала после молитвы без сна в пустой спаленке, слушая ночные звуки Замка. И гости, и большая часть слуг удалилась в город на вигилию, на ночное бдение, и должны были воротиться только под утро. Замок почти опустел, и то, что она осталась почти одна здесь, не могло не пугать Ксению. Особенно после того, что поведал ей Владислав. Она и ранее подозревала, что эти каменные стены хранят мрачные тайны, надежно скрывая их от тех, кому их знать было не положено. И рассказ Владислава только подтвердил то.
Юзеф – не сын пана Заславского, подумать только. Ксения закрыла глаза, стараясь не смотреть в темные углы спаленки, едва освещенные светом, идущим от огня в камине. Ей постоянно мнились тени в таких темных местечках, а ныне тем паче.
– Ты знаешь, брак с моей матерью у отца был вторым. Первый же был заключен, когда ему было двадцать два года от роду с панной из польского рода Дзедушинских, герба Сас. Моя бабка со стороны отца также была из польского рода, оттого и желала жену для сына не из Литвы. Вот и сговорили ему панну Каролу Дзедушинскую. Я не ведаю, какой была их совместная жизнь, про то отец не писал. Я знаю, что помимо Юзефа и Станислава у них было еще две дочери, но померли в младенчестве. Юзеф – их последний ребенок, – Владислав вздохнул, а потом продолжил тогда шептать прямо в ухо ту тайну, что поведал ему отец в последнем письме.
Через пару лет после рождения Юзефа поползли слухи о том, что пани Карола слишком много времени уделяет одному из пахоликов хоругви пана ордината. Стефан Заславский призвал к ответу и жену, и пахолика, но те сумели оправдаться, и того, кто посмел хулу возводить на жену ордината, наказали – вырвали язык, невзирая на сословие.
Но зерна сомнений все же упали в душу пана Стефана, и он приказал следить за своей женой. В итоге выяснилось, что слова те правдивы были – пани Карола тайно встречалась с тем самым пахоликом из герба Лелива. Выяснилось, что он когда-то служил у пана Дзедушинского, отца пани Каролы, а после поехал вслед за ней к Заславскому в земли, попросился в услужение, чтоб ближе к ней быть. Заславский сам застал их свидание, едва ему донесли о нем, желая увидеть своими глазами обман своей жены и своего вассала.
Пан Стефан не простил им обоим предательства. Шляхтича того в болоте живьем утопили в лесу Бравицком, где у Заславских угодья охотничьи. Причем, на глазах пани Каролы, что в ногах валялась у мужа, вымаливая жизнь своего любовника. Хотя пан Стефан сделал вид, что снизошел к ее просьбе – когда ее любовник был уже по плечи в трясине, бросил жене сук, сказал, что вольна она сама спасать того. Да верно все рассчитал – сил у пани Каролы было мало, и как та не билась, как не пыталась вытянуть любимого, не сумела.
После ее, впавшую будто в летаргию от горя, привезли обратно в Замок и заперли в одной из комнат северной башни, где она вскоре умерла. Уморил ли ее пан Стефан или она сама от горя сгорела – неизвестно. Но даже если и так, никто не посмел бы осудить его за подобное. Даже сам Владислав, повествуя о том, сверкнул яростно глазами, признавая за отцом право мести любовникам, и на миг Ксения снова увидела того Владислава, который был по-прежнему ей незнаком, который надежно был скрыт от нее – жестокий, властный, непримиримый.
– Что сделал бы я, будучи на месте отца? – повторил он вопрос Ксении, пораженной до глубины души жестокостью пана Стефана. – Я бы не стал топить того в болоте. Правая рука. Та, что держит основной привелей шляхтича, его честь – шляхетскую саблю. Вот чего я бы лишил того. А потом пустил бы на все четыре стороны сирым, в одной рубахе. И пусть жил бы, лишенный чести своей, паскуда…
Пан Стефан сперва заподозрил, что раз так зашло далеко у любовников, то и отцовство его детей быть может вовсе и не его. Станислав был точно Заславским – шляхтич еще не прибыл в земли ординации, когда тот на свет появился. Да и девки, его дочери, не особо интересовали его. Их можно было отдать в монастырь, замаливать грехи матери. А вот трехлетний Юзеф, что возился у его ног… Чей тот был сын? И всякий раз пан Стефан вглядывался в черты ребенка, выискивая хотя бы одну, что подскажет ему ответ на его вопрос. Паненка, прибывшая вместе с пани Каролой и бывшая при ней до самой последней минуты, на Библии поклялась, что Юзеф – сын пана ордината, но пан Стефан видел, как дрожит рука, лежащая на святой книге, как трясутся пальцы. И он оставил все, как есть. У него был Станислав, его наследник, а Юзеф… Нет, так и не смог впоследствии принять Юзефа пан Стефан, как ни старался. Всякий раз, когда он глядел на него, голова прямо раскалывалась от подозрений и мыслей дурных. И от воспоминания о пани Кароле… такой красивой и такой лживой.
Вскоре пан Стефан выехал на сватовство одного из пахоликов своей хоругви («Ежи», встрепенулась Ксения, и Владислав кивнул ей), да сам пропал при виде черных очей шляхтянки, ее улыбки да длинных смоляных волос. Обвенчался с ней, родился еще один сын, Владислав. Он-то и стал утешением, когда пришла весть о гибели в Молдавии старшего сына, Станислава. Но и сомнения стали расти с того дня, как опара для хлебов, стали терзать душу.
– Когда я на земли Северского пошел во второй раз, когда за тобой пошел, – прошептал Владислав. – Отец уже знал правду. Та самая паненка, прибыла в Замок, попросила встречи с отцом. Она умирала, ее тело терзали боли, и она каждый день молила Господа о смерти, но тот был глух к ее мольбам. И паненка ведала, за что ей такая кара. «Я солгала», поведала она тогда отцу. «Юзеф – не твой сын ординат. Пани Карола знала то точно!». Отец в тот же день написал и волю свою, и письмо ко мне с наказом любой ценой удержать ординацию в своих руках. Он знал, что сомнения будут в моей душе в верности передачи той не по старшинству, оттого и тайну эту открыл. Наказал в костеле обет дать, что никогда не отдам Юзефу владения Заславских, что передам их только сыновьям своим.
Владислав рассказал Ксении, что в торбе атамана казачьего, что свои сотни на земли Заславских вел, письма нашел, написанные рукой Юзефа, сулящие немыслимые выгоды и золото, если казаки изрядно потреплют ордината и шляхтичей, что в службе эти земли держат, ослабляя их. Все, что казаки забирали при своем разбое, Юзеф за ними оставлял, а также обещал часть крайних {2}земель, когда станет во главе ординации. Квиты {4}о том также в торбе атамана лежали.
А еще Юзеф протестацию {3}подал в сословный суд {5}, намереваясь оспорить волю отца, писанную не по майоратному закону, что принят был негласно в королевстве. Так как дело должно рассматриваться избранными шляхтичами, то ныне, насколько был осведомлен Владислав, Юзеф старался склонить шляхту повета на свою сторону, пытаясь найти поддержку в их лице в своих претензиях.
– Уже после Рождества начнется первый в этом году рок {6}, но не думаю, что на нем все решено будет. Уж слишком неоднозначно все… да и Заславских герб. Тяжко придется шляхтичам, – проговорил Владислав. Но Ксения легко прочитала в его глазах то, что он все равно пытался скрыть от нее – тень своей неуверенности, что шляхтичи примут его сторону, что поддержат его, младшего Заславского, в виду того, какие настроения были в повете и в окружении Владислава в последнее время. Уж слишком самовольна все же была шляхта, слишком падка на обещания да легко шла на поводу своего гонора, что противился тому, чтобы встала во главе ординации подле Владислава не шляхтянка и даже не литвинка, женщина не их веры и не их земли. И Юзеф всячески поддерживал в них это неприятие, подогревал их гнев по этому поводу.
– Я все решу! – твердо сказал ей тогда Владислав, сжимая губы. – Я все решу, ведь я не имею права потерять. И я не потеряю! Ни единой пяди этой земли… Удержу, вот увидишь.
И Ксения верила ему. Она видела в его лице решимость идти до конца, и даже пожалела пана Юзефа на миг, полагая, как тяжко ему придется той войне, что он развязал против брата несколько седмиц назад. Прижалась к Владиславу, гладя того по волосам, понимая, что и ему нелегко в этом противостоянии, в которое он вовлечен с недавних пор. Она недоумевала, как пан Стефан не мог предвидеть того, разве не мог он понять, что Юзеф не отдаст просто так то, что должно было принадлежать ему, как он считал по праву. Только вот подумать не могла, вернее, даже боялась, что она сама стала причиной того, как усложнилось положение Владислава ныне. Ведь тот умолчал о еще одном наказе отца – породниться с родом Острожских, чтобы вместе отразить все нападки недовольства Юзефа и устранить возможные трудности или препоны.
Странно, но ничто в Замке не указывало на ту тень, что, как оказалось, висела над владениями Заславских. С шумом вернулись рано утром с вигилии шляхта и слуги, Замок наполнился голосами и звуками, которые и разбудили Ксению. А потом и Владислав тихо скользнул в спаленку, боясь помешать ее сну.
– Я не сплю уже, – протянула она ему руки, и их пальцы переплелись, а потом Владислав присел на край кровати, с каким-то странным выражением лица, глядя на Ксению. Он молчал, и она хранила молчание, наблюдая за тем, как постепенно наполняются светом его глаза. И она, как кошка на солнце, грелась в этом свете, чувствуя небывалый покой в душе при виде этой любви и нежности, которой были полны его глаза.
Порой им совсем не надо было слов, просто вот так побыть подле друг друга, ведь только так все горести и трудности казались такими мелочными. Конечно, в основном приходил Владислав к ней в покои или светлицу, где сидела за работой вместе с паненками Ксения.
Но иногда и она позволяла себе подняться с узкую галерею, что вела по одной из стен большой залы, взглянуть на него, занятого разбором очередного хозяйственного дела с войтом или старостой своих земель, с высоты места, предназначенного для дударей и скрипачей, встретить его мимолетный теплый взгляд. Она даже любила отмечать эту перемену в нем в эти минуты. Вот он, суровый ординат, внимательно слушающий жалобщика или отчет о работе проделанной, и, тут же поймав ее взгляд, меняется вмиг – смягчаются черты лица, а в уголках губ прячется улыбка. Его глаза окутывают ее взглядом, словно нежными объятиями, обещая вскоре осуществить те мысли, что мелькают в голове в этот миг. О, как же она любила эти короткие взгляды!
Тем вечером, когда шляхта уже поднялась с постели и готовилась выйти в большую залу, где Владислав на правах ордината поздравит их с Рождеством, а после будут танцы и ужин, Владислав передал Ксении небольшой ларец.
– Пан передал, что у панна должна начать пополнять ольстр с украшениями пани Заславских, – проговорила Малгожата, открывая украшенную искусной резьбой крышку ларца. Ксения, уже облаченная в шелковое платье цвета неба, терпеливо ждала, пока Берця, ее вторая паненка, закрепит в волосах небольшой чепец. Он был пошит из той же ткани, что и платье Ксении, но за россыпью жемчужин и бусин в тон узорам на платье шелка почти не было видно. Светлые волосы Ксении заплели в косы, переплетя пряди с длинными нитями речного жемчуга, уложили их на плечи, завязав косы в свободный узел у самого основания шеи.
– Панна так красива ныне, – прошептала Малгожата восторженно, вызывая улыбку Ксении, а потом протянула ей ларец, в уюте бархата которого лежали две длинные серьги – жемчужные капли в обрамлении бусин небесно-голубого цвета и тонкой скани серебра и такой же кулон на длинной нити жемчуга.
«Жемчуга дарить к слезам аль разлучению», вдруг всплыл в голове Ксении далекий голос мамки Ефимии, когда Малгожата, вдев в ее уши серьги и опустив на ее шею нить жемчуга, отступила подальше, любуясь. «Верить в суеверия есть грех», тут же напомнил внутренний голос, не дав Ксении даже нахмуриться в сомнении.
– Ты так красива, моя драга, – прошептал за ее спиной мужской голос, и Ксения перевела глаза на темную фигуру, что отразилась в зерцале позади нее. Он был облачен в черный бархат, затканный узором из тонких золотых нитей, знакомый пояс висел на талии, ярко поблескивая в огне свечей. На плечах лежала пятнистая шкура диковинного зверя, напомнив ей тот день, когда она увидела его впервые на улочке Москвы.
Ксения улыбнулась и, обернувшись к Владиславу, провела рукой по мягкому ворсу шкуры на его плечах. Тот поймал ее ладошку и потерся о нежную кожу гладко выбритой щекой.
– Не мог удержаться и не зайти к тебе прежде… А еще у меня для тебя кое-что есть, – он разжал руку, которую до того держал в кулаке. На ладони у него лежал серебряный греческий крест. Тонкая скань. Камни бирюзы. Так схоже с тем, что тогда во сне Ксении лежал на ладони ее батюшки, и в то же время – совсем другой. – Я не мог удержаться и не заказать его мастеру, когда давеча в Менск ездил забирать жемчуга. Тебе ведь так тяжко без распятия, я чую то.
Ксения уткнулась в его плечо, роняя редкие слезы в короткий мех. Ее сердце буквально разрывалось на части от той любви, что чувствовала к нему, к этому мужчине, так жестоко некогда сломавшему ее жизнь. И так поддерживающего ныне в ее воле, ее решениях, хотя мог бы заставить принять свою. Она бы покорилась, она была приучена принимать чужую волю. Но Владислав уступал ей шаг за шагом, смиряясь перед ее решениями, принимая их, хотя и скрепя сердце. Сперва образа, что стояли перед маленьким огоньком лампадки, теперь крест, без которого она бы так легко сломалась в своем упорстве, в своем отрицании латинянской веры. И ему то было бы только на руку, разве нет?
Она любила его без меры, любила всем сердцем и всей душой, доверяя саму себя в его руки, как сделала это когда-то. Пора отдаться ему полностью, до остатка, целиком. Разве он не заслужил того своей искренней любовью и заботой о ней? Разве не готов он перевернуть весь свет ради того, чтобы быть рядом с ней, как сам сказал о том в тот вечер, когда они открыли друг другу души?
– Моя чаровница… моя драга… моя кохана, – стер Владислав своими поцелуями ее слезы, навеки запечатывая ими в ее сердце любовь к нему.
Ксения любовалась Владиславом весь вечер, ощущая, как в груди медленно бьется сердце. Бьется только для него, ее любимого, ее коханы, как назвала бы она его ныне. Быть может, от того, что ее накрыло этой волной ослепляющей любви к Владиславу, от того, что ее душа пела внутри свою неслышную чужому уху песнь, Ксения вдруг стала более дружелюбна и мила с окружающими, поражая их своим расположением нынешним, ослепляя своей улыбкой, не сходившей с губ. А может, просто подействовала атмосфера святого праздника, когда люди должны забыть все худое, что есть меж ними, и разделить радость от Рождества Христова, благость этого события.
Но Ксения забылась, растворилась в глазах Владислава. Ей еще надолго запомнится твердость его руки, когда он повел ее в генсии по зале, едва музыканты заиграли первые звуки танца, нежность его глаз, в которых отражался огонь свечей и отблеск камней на ее платье. Его довольную улыбку. Его пальцы, нежно поглаживающие ее стан через ткань платья, будто обещая нечто, но только позже, когда они останутся наедине в тиши ее спаленки.
Потом она еще будет танцевать и быстрый холопский краковяк, и более медленный мазур, позволив себе невиданную смелость – принять приглашения пана Тадеуша и одного пахолика из хоругви Владислава, которого она знала еще по походу из Московии, забыв о своей робости, о своих сомнениях и страхах перед греховностью этого действа в глазах православной церкви.
Но весь вечер она будет ощущать на талии пальцы Владислава, словно тепло его руки проникло через шелк и оставило след на ее теле, разжигая в ней огонь, который позднее смогут погасить только его губы и его руки, скользящие по обнаженной коже, так красиво мерцающей в всполохах огня. Ксения уже давно перестала стыдиться того, что творилось с ней, когда Владислав касался ее ласково ладонями или проводил губами, заставляя ее выгибаться навстречу, не желая расставаться с этими прикосновениями и поцелуями.
Последующие несколько дней Ксения смеялась столько, что после не могла вспомнить, когда же в последний раз она была вот так по-детски открыто счастлива и не скрывала этого. Днем в Святые дни на открытом пространстве около замка устраивались разные гуляния, показывали свое мастерство заезжие потешники, которых после пригласили в Замок позабавить шляхту тем же вечером.
А еще там ставились лотки с разным товаром – начиная от всякой снеди и заканчивая кузнечными изделиями, устраивалась импровизированная ярмарка, на которую съезжались люди со всей округи, устраивались разные состязания.
Например, состязание в стрельбе, когда каждый из жителей этих земель пытался попасть из лука или арбалета (стреляющее порохом оружие было еще слишком дорого, а оттого редко среди горожан) в мишень – позднее яблоко, что ставили в двадцати шагах от испытывающих судьбу на удачу. Тот холоп или горожанин, что выигрывал главный приз, получал пояс украшенный широкой серебряной бляхой, который ему торжественно вручал пан ординат. Кроме того, его имя вносили в городскую книгу, его освобождали от ряда налогов, а кроме того ему позволялось делать определенное количество браги или пива – исключительная привилегия пана.
Первыми по обычаю стреляли ординат, войт и каштелян замка, пан Матияш. О том, что среди их числа должна быть и жена ордината, Ксении прошептал Владислав, подойдя к ней после своего выстрела, которым без особого труда сбил яблоко на снег.
– Очередь моей пани, – хитро улыбнулся он. По его знаку подбежал один из гайдуков с заряженным самострелом в руках. – Это обязанность жены ордината. Но и ординат, и его жена вправе передать свой выстрел кому угодно. Равно как и свою победу в случае таковой, – а потом добавил еще тише. – Рискнешь? Я помогу тебе…
Он встал позади нее на позиции, плотно прижавшись свои телом к ее, положив руки на ее ладони, сжимающие тяжелый самострел. Как скажите на милость, она должна была думать о выстреле, когда его лицо было так близко к ее лицу, когда его горячее дыхание обжигало ее щеку? Несмотря на его помощь, когда она нажала на курок, отпуская стрелу в полет, та направилась куда-то вверх, далеко над яблоком. Ксения смутилась от неудачи, но никто не стал заострять внимание на ее промахе, а стали далее наблюдать за тем, как пытаются получить заветный пояс остальные стрелки. Ксения забыла совсем о своей неудаче, наблюдая, как отчаянно борются за главный приз горожане и хлопы. В итоге пояс достался помощнику Влодзимежа, занявшего еще этой осенью пост ловчего.
После состязания в стрельбе устроили бои на кулаках, определяя таким образом самого ловкого и сильного бойца. Ксения видела и ранее их в Москве и в Святочные дни, и дни большой Масленицы, но только мельком – мамки спешили увести ее подальше, коли идя из церкви, замечали издалека толпу, окружившую бойцов и кричащую во всю глотку. Но тут же ей никто не мешал удовлетворить свое любопытство, которое охватывало ее ранее – отчего все так кричат возбужденно, и отчего батюшка с братьями так долго обсуждают бойцов и сам ход боев.
Сначала было странно видеть, как два здоровых мужика, раздевшись до рубах, отчаянно пытаются повалить один другого или ударить так, чтобы тот более не встал. Но потом показалась первая кровь, когда одному разбили глаз, а после, разгорячившись в пылу боя, бойцы вообще скинули рубахи, обнажившись до пояса, и Ксения поспешила выйти из толпы, уводя за собой своих паненок по примеру некоторых шляхтянских дам, спешивших уйти с дочерьми подальше. Она пошла к кругу детишек и женщин, обступивших потешников, которые показывали всякие трюки, гнулись в разные стороны, демонстрируя удивительную гибкость и ловкость.
Спустя время их небольшой женский кружок нашел Владислав. Верхние одежды его были распахнуты, а жупан под ними наполовину расстегнут, что виднелась рубаха. Один уголок губ кровоточил, а под глазом уже намечалась опухоль, грозя вскоре закрыть его собой полностью.
– О святый Боже! – ахнула Ксения. – Что с тобой, Владек?
Он только улыбнулся в ответ по-мальчишески задорно и увлек в сторону одного лотка, на котором пожилая горожанка разложила свой товар. Он еще давно приметил на нем белые рукавички, связанные из мягкой овечьей шерсти, оттого и потянул туда Ксению, чтобы выбрала по руке себе.
– В самый раз будут, – заметил он, бросая пару монет на лоток, когда Ксения натянула одну на руку. Рукавички отменно подходили к шапке Ксении из белого меха лисы, что купил он в свою поездку в Менск, как и лисью шкуру того же тона, что пришили замковые мастерицы к этому алому плащу Ксении из толстого бархата, подбитого заячьим мехом для тепла.
Только вечером за ужином, когда все были увлечены представлением, что давали жонглирующие деревянными палками потешники, пан Тадеуш рассказал ей о том, что Владислав не сумел сдержаться и полез на импровизированную арену противником кузнецу, что уже успел повалить на снег нескольких смельчаков.
