Текст книги "Обрученные судьбой (СИ) "
Автор книги: Марина Струк
сообщить о нарушении
Текущая страница: 76 (всего у книги 82 страниц)
– Глаза открыл наш пан! Злой, как черт, ругается, – улыбалась глупо холопка. – Говорит, что вола готов съесть, но и от яичницы с колбасой не откажется. Ах, пани, радость-то какая! Надобно к пани Эльжбете послать. А то ей ничего не говорили… вот уж она там мается-то! – а потом осеклась, заметив, как застыла улыбка на губах Ксении, как помертвела та и вцепилась в косяк дверной, что костяшки побелели. – Что с пани? Неужто хворь на пани перешла?
– Нет, Збыня, – еле раздвинула губы Ксения для ответа. – Не больна я. Пришли ко мне Марыську с полотном чистым да с водой теплой.
А потом затворила дверь спаленки, скрываясь от взгляда холопки, прислонилась к ней лбом, кривя губы при каждом легком спазме, что прихватывал ее тело. Она хорошо знала эти спазмы, а потому даже не стала проверять, права ли она в своих подозрениях.
Та ночь не принесет ей своего дара – пухленького младенца, так похожего чертами на мать и отца. Этого дитя не будет. Ксения снова была погана. Господь внял ее страстным мольбам, которые она творила о здравии Ежи, забыв о той, самой желанной для нее.
Быть может, оттого она не могла так счастливо и широко улыбаться, когда вернулся на двор Ежи, едва вставший на ноги после хвори и поехавший к Эльжбете. Или оттого, что она чересчур волновалась за его здоровье, ведь он толком еще не оправился, когда с ее губ вдруг сорвался намек на тягость пани Лолькевич, после чего он тотчас уехал со двора.
– Отчего пани Эльжбета не навестила ни единого разочка хворого соседа? – ворчал уже третий день Ежи, по-прежнему находившийся в постели – Збыня не позволяла тому лишнего шага сделать, опасаясь возвращения болезни. – Отчего забыла о нем? Не по-соседски то! Совсем уж! – а потом больно сжимал руку Ксении. – Не лжешь ли ты мне, Каська? Здрава ли та? Вот мне пан Кшетусь сказал, что в костеле ее давно не видали на мессе.
Ксения морщилась, выдирала руку с красными пятнами на запястье от хватки Ежи, и после его извинений отвечала, что пани здрава, что навестит пана после. А в один день не сумела все же сдержаться да выкрикнула, ударяя по руке, сжавшей ее запястье в который раз:
– Тяжело ей, оттого и не едет!
– Ты что это говоришь? – не понял Ежи, а Ксения только взгляд на него бросила насмешливый:
– Что знаю, то и говорю. Не наездится пани, когда тяжело ей. Что тут не ясного?
А потом заверещала в голос, когда Ежи с силой сбросил ее с постели своей, поднимаясь на ноги, спеша облачиться в жупан да сапоги натянуть. На помощь прибежала Збыня, пыталась уговорить пана лечь в постель, потому как «хворь от порога не отошла», но Ежи был непреклонен – стряхнул с себя удерживающие его руки женщин, нахлобучил шапку на бритую голову, а на плечи кунтуш, подбитый мехом и вышел вон из дома, прежде ткнув в сторону Ксении кнутовищем: «Ну, заноза! Ну, держись у меня!».
Приехал Ежи только в сумерках, долго сидел на лавке у двери в сени, не снимая ни шапки, ни кунтуша, заметенного снегом. Улыбался глупо, глядя на замерших в гриднице женщин. А потом вдруг бросил в сторону кнут, на который косилась в опаской Ксения все это время, метнулся к ней, сгреб в охапку и стал крутить по гриднице, хохоча с голос, словно безумный. Вскоре к нему присоединилась и Збыня, и Марыся, и хлопы, заглянувшие на шум из сеней, пуская в гридницу зимний холод. Только Ксения улыбалась одними губами, ощущая странную пустоту в душе, коря себя, что не может разделить его счастье ныне.
– Забьем порося на свадебку, а, Збыня? – обратился к холопке Ежи, когда поставил Ксению на пол, и та тут же поддержала беседу о приготовлениях к пиру после венчания после следующей воскресной мессы. Надлежало еще переговорить с ксендзом, чтобы он повенчал пару без предварительного оглашения, но Ежи уже не сомневался, что тот пойдет им навстречу, принимая положение невесты.
Невеста… Эльжбета опасалась, что будет выглядеть глупо и смешно в этот день, делясь своими сомнениями с Ксенией незадолго до дня венчания, но когда она выходила из костела – такая сияющая от счастья, улыбающаяся, в небогатом просторном платье, несколько скрывающем ее большой живот, и обычном рантухе под расшитым бисером чепцом, ею открыто залюбовались. Она казалась в этот день такой юной, несмотря на морщинки возле глаз. Да и Ежи тоже не отставал от нее – по-молодецки расправил плечи, даже поднял жену, чтобы перенести через порог, как и положено по обычаю, крепко и долго поцеловал в губы уже в гриднице.
И Ксения плакала в тот день помимо воли, как и Збыня, утирающая слезы подолом расшитого нитями фартука, который одевала только по праздникам. Бросала в молодоженов зерна хмеля и пшена и плакала. Сидела за столом в гриднице дома Ежи, где собрались после венчания на обед гости и вытирала слезу украдкой. Танцевала с молодым паном-соседом быстрый краковяк, и снова глаза ее блестели от слез. И после, стоя на крыльце, глядя в тусклые звезды, подмигивающие ей с высоты, выйдя сюда от шумного пира и громкого хохота, что стояли в гриднице, уже открыто, никого не таясь позволила себе расплакаться, сама не понимая, отчего ныне беззвучно рыдает.
Нет, она была рада за Ежи и Эльжбету, помолодевших как минимум на десяток лет за эти дни, и так и светящихся счастьем, к лучам которого хотелось протянуть руки, чтобы согреться его теплом. И была рада за тот дивный дар, которого подарила судьба Ежи на склоне лет. Но почему-то ее сегодня не покидала весь день какая-то хандра, какое странное чувство непричастности ко всему происходящему. Словно она вернулась на несколько лет и зим назад и снова гуляет на той свадьбе в фольварке Крышеницких, когда вокруг все было такое чужое и незнакомое.
Ей на плечи неожиданно опустился кожух из овчины, и она резко обернулась. Позади стоял Лешко, как всегда хмурый и угрюмый. Больше не видели улыбки, редкой гостьи на его лице и до того, и Ксения не могла не чувствовать свою вину за то.
– Паны пляшут ныне, – он кивнул в сторону двери в дом, откуда доносился топот ног, порой даже перекрывающий звуки музыки. – Видела бы пани Кася пана Юрася! Добрые вести меняют мужчину, а уж вести о будущем сыне тем паче.
Он вдруг заметил слезы на лице Ксении в свете луны, протянул руку и легким движением снял с щеки маленькую каплю, борясь с желанием привлечь ее к себе, как тогда, на Рождество, приникнуть к этим полураскрытым губам.
– Я уезжаю, Касенька, – вдруг тихо сказал Лешко. – Совсем уезжаю.
– Что? – удивилась Ксения такой вести. Она настолько привыкла, что Лешко всегда был подле нее в этих землях, всегда рядом, что ныне едва не упала с крыльца, услышав его слова.
– Уезжаю, – повторил Лешко. – Вот сдам все книги и скарб пану Юрасю и уеду. До Пепельной среды {2}хочу управиться с тем. В земли свои возвращаюсь, что у границы. Там вроде и поутихло все. И пана Юрася сын вот-вот на свет появится, мне уж в наследниках не ходить. Да даже ежели не так… пора мне пришла сделать то. Доле бегать от памяти своей да раны свои тешить. Надобно заново делать то, что разрушено было. Да и у корней своих душу израненную легче исцелить, с тем даже не поспорить.
Он снова поднял руку и поймал очередную капельку, ползущую по щеке Ксении, а после ласково скользнул по скуле и ниже – по линии шеи.
– Ты так красива ныне, в этом платье из шелка, – прошептал он. – Диковинный цвет…
А потом вдруг взял ее лицо в ладони, приблизил к своему, заглянул прямо в заплаканные глаза Ксении, стал собирать в память каждый их отблеск в лунном свете, каждую черточку лица. Чтобы помнить о той, что когда-то украла его душу. То, чего он даже не чаял в себе отыскать…
– Ты могла бы…
Ксения разгадала его слова прежде, чем он произнес их. «Ты могла бы поехать со мной». Нет, ответила она без слов, качая головой, не могла бы. К чему лгать? Она не могла дать ему то, что она ждал от нее, а лгать… Довольно с нее лжи ныне.
И она встала на цыпочки и ласково коснулась губами уголка его рта в знак прощания. Но он не дал ей опуститься сразу, задержал ее лицо у своего, деля с ней одно дыхание на двоих. А потом так же внезапно отпустил и, развернувшись, ушел в дом, где паны уже завели удалую песню о походе на турок, взял чарку с водкой да выпил до самого дна одним махом, не поморщившись, тут же присоединяя свой голос к хору других голосов. И только Ксения знала, что творится у него в душе в этот миг, наблюдая за ним из темноты сеней через приоткрытую дверь.
Больше они не виделись до самого дня отъезда Лешко в приграничные земли. Больше не сказали до того дня друг другу ни единого слова.
На Сретенье, как и было обещано, на краю земли на полосе дороги меж снежных полей, показался небольшой отряд под стягом с гербом Заславских. Весть о том принес в дом Ежи один из холопских мальчуганов, что играли за дымами. И Ксения, и Ежи тут же встрепенулись, засуетились, пряча друг от друга надежду, вспыхнувшую в сердцах.
Но это был не Владислав. Отряд, который в окружении ватаги маленьких холопов проехался вдоль деревенских дымов и въехал во двор панского дома, вел пан Добженский. Чуть позади него, впереди одного из пахоликов сидел Анджей верхом на высоком вороном коне.
– Мама! Ты видела, мама? Это мой конь! – закричал он матери, стоявшей на крыльце. А потом со смехом и визгом свалился в протянутые руки Ежи. – Дзядку! Ты видел моего коня? Мне пан тата подарил! Дзядку!
– Ох, какой ты стал увалень! – подбросил в воздух Ежи мальчика, глядя на него повлажневшими глазами снизу вверх. – Вестимо, вырос на пару пальцев, пока мы не виделись?
– Ага! На целую тьму! – засмеялся довольно Анджей. А потом показал с гордостью и золотую цепь, расстегнув кунтуш на меху куницы, и маленькую саблю на поясе. – Я панич Заславский!
– Я вижу, внучку, – сжал ласково его плечо Ежи. Как же он напоминал ему ныне маленького Владислава! Даже сердце снова кольнуло от боли, что так сложилось у них ныне.
И после, когда наблюдал за ним уже в гриднице, ныло от сердце. Анджей, маленький Анджей, невольно повторяющий судьбу отца: родители розно, сердце пополам. Дай Бог, чтобы тот день, когда ты поймешь о том, настал как можно позднее, мой мальчик! Дай Бог, чтобы все переменилось вскоре!
Первые три дня Анджей не отходил от матери ни на шаг, а первый день и вовсе не выпускал ее руки из своей маленькой ладошки. И рассказывал ей без умолку о том, что происходило с ним за эти дни, что они не виделись с той. Но и Добженского от себя не отпустил, настоял, чтобы тот приезжал на двор Ежи из Лисьего Отвора, где тот остановился, как можно чаще. Ведь тот обучал его верховой езде, заменяя Владислава, когда тот был слишком занят для занятий.
– Жаль, что пан Лешко не может приехать, – говорил Анджей. – Я бы желал съездить с ним в лес на белок поглядеть. Может, на Пасху он будет свободен для того?
– Нет, малыш, – покачала головой Ксения, аккуратно направляя свою Ласку по снегу, чтобы та ненароком не задела коня Анджея. – Пана Лешко на Пасху в Дубрах не будет. Он уезжает в свой фольварк после Пепельной Среды.
Пан Добженский, ехавший по другую сторону от Анджея, метнул на нее поверх шапки мальчика внимательный взгляд, но она предпочла сделать вид, что не поняла его, изо всех сил попыталась сохранить невозмутимость на своем лице.
– А где его фольварк? – спросил Анджей, хмуря брови недовольно. – Далеко от земель пана отца?
– Далеко, Андрусь. При границе с Московией.
– У нас там тоже земли есть, – кивнул мальчик с таким серьезным видом, что Ксения не смогла сдержать улыбки. – Кто ведает, не сосед ли он будет? Жаль. Тогда пан Тадек поедет со мной в лес на белок глядеть. Пан Тадек может?
– Пан Тадек готов ради пана Анджея на все, – ответил Добженский, улыбаясь странным оборотам в речи ребенка. – А также пан Тадек следующим утром везет панича Заславского на мессу. И пусть панич так не смотрит на пана Тадека, а то расскажу отцу Макарию о недостойном поведении панича, а то и пану ординату. Даже не знаю, чья кара суровее будет…
– Согласен. Но потом – в лес! – твердо заявил мальчик, и Добженский поднял руки, словно сдаваясь на его милость, улыбаясь во весь рот. Точно так же, только без улыбки на лице он поднял руки, когда тем же вечером Ксения попросила Добженского задержаться с отъездом, что приближался с неумолимой скоростью.
– Я не могу расстаться с ним так скоро, – шептала она запальчиво. Они сидели в гриднице за столом, склонив головы ближе друг к другу, чтобы Андрусь, сидевший подле Ежи и что-то рассказывавший тому, не услышал и слова из их беседы. – Это мука для меня, как пан не понимает того! Как того не понимает Вла… пан Заславский?!
– Пан Владислав понимает то. Для него такая же мука, как и для пани Катаржины, позволять паничу ехать в Дубры даже на тыдзень, – ответил Добженский, но Ксения не желала слушать его. Владислав сам решил, что они должны жить такой жизнью отныне, упрямо поджала губы. – Пани желает нарушить договор с паном? Не стоит делать того. Так можно лишиться той малости, что есть у пани, не получив взамен ничего.
– Мама! Это должна делать мама! – вдруг привлек их внимание требовательный голос Анджея, и они повернулись в сторону остальных, чтобы взглянуть, что творится за столом.
Збыня принесла караваи горячего хлеба, и Эльжбета поднялась со своего места, чтобы разрезать хлеб, раздать сидящим за столом, как положено хозяйке дома. Да только ранее это было обязанностью Ксении, и ныне Анджей не мог понять в толк, отчего теперь все по-иному.
– Андрусь, ныне пани Эльзя хозяйка в доме, – мягко ответил Ежи, но Ксения видела, как он напрягся от этого невинного, казалось, замечания, несмотря на его безмятежность, как покраснели кончики его ушей, выдавая его волнение в этот момент. – Она моя жена, а я хозяин дома. Стало быть, пани Эльзя – хозяйка здесь.
– А кто тогда моя мама ныне? – не унимался Анджей. – Кто тогда моя мама?
– Я – дочь твоего дзядку, – улыбнулась Ксения, стараясь не показать тех сомнений и того смятения, что вызвал в ней простой детский вопрос. – Я живу в этом доме, как и ранее. Только хлеб ныне режет пани Эльзя. И другое, что положено хозяйке, делает тоже она.
В ту ночь Ксения впервые задумалась над переменой своего положения в вотчине и долго не могла уснуть, поглощенная этими мыслями, глядя на спящего возле нее Андруся, ласково проводя пальчиками светлые волосики, раскинувшиеся на подушке.
И верно, кто она ныне тут? Хозяйкой дома и этих земель по праву стала Эльжбета, переступив порог дома женой Ежи. Ныне она забрала бразды правления из рук Ксении, взяв домашнее хозяйство и двор под свою власть. А не так давно и Ежи стал намекать Ксении, что после отъезда Лешко будет без нее ездить по землям, собирая плату от рындарей и проверяя работу пивоварни и хлопов в полях. Мол, устала она, верно, работать наравне с паном Роговским, утомилась. Да и негоже то совсем… Ныне сам Ежи может взять в свои руки дела вотчины, ведь грамоте и счете он был обучен лучше Лешко, и в знаниях Ксении уже не было нужды.
А ведь Лешко прав – у Ежи может появиться на свет сын, наследник этих земель. И что тогда случится с названной дочерью? Ежи не вечен, настанет день, когда старуха в черном явится за ним, и тогда Ксения останется совсем без защиты, коли все и далее будет так, как есть ныне. Без защиты, без прав, без средств к существованию. Одна в чужой ей земле…
Она вздрогнула от холода, которым вдруг повеяло в этот миг по ее плечам, прикрытым тонкой тканью рубахи. Видать, кто-то дверь в сени открыл, вот и пошел мороз в тепло дома. А может, это из ее будущего повеяло? Такого мрачного, такого безрадостного, как и жизнь в целом, что у нее отныне была. Только Андрусь, Ксения не удержалась и поцеловала легко сына в лобик под светлую челку. Только Андрусь у нее был…
А потом резко села в постели, пряча лицо в ладонях, пугаясь мыслей, что промелькнули в голове в тот миг. Нет, это неправда. У нее еще был Владислав. У нее должен быть Владислав! Даже Ежи был уверен, что пройдет время – пусть месяц и даже год! – но Владислав непременно вернется за ней, когда его злость утихнет. Когда поймет, как ему худо без нее. Как ей было худо без него…
Ксения, стараясь ненароком не потревожить спавшего сына, достала из-под своей подушки аккуратно сложенную рубаху, спрятала лицо в ткани, а потом резко отбросила вдруг в сторону. Как она могла ранее думать, что эта рубаха хранит запах его кожи? Теперь, когда она помнила его отчетливее, она ясно понимала, как ошибалась. Не мог заменить никакой морок ночной, никакой дурман тепла кожи, которую она трогала пальцами в ту ночь. Так легко и ласково словно боялась разрушить то очарование, которое облаком накрыло их, заставило забыть о тревогах, сомнениях, обидах. И его пальцы на своей коже… сильные и одновременно легкие, заставляющие выгибаться дугой навстречу прикосновениям.
Ксения провела по своим губам, вспоминая те поцелуи, от которых наутро распухли слегка губы. Они были особенные, никто не целовал ее так, как Владислав, когда сердце так стучало в груди, что не было слышно за этим стуком голоса разума. И она хотела думать, что никто и никогда не целовал так Владислава, как целовала его она. Так должно быть. Так будет.
Ксения слегка покраснела, вспомнив, что позволяла в ту ночь Владиславу и себе, дивясь той смелости, которая снова завладела тогда ею. И тем мыслям, что мелькали в голове в ту ночь. Словно заклинание творила, обнимая и целуя его. «Я вливаю в твои жилы яд любви своей, чтобы ты вернулся ко мне… чтобы не смог жить без меня. Как я не могу жить без тебя…»
Страшные мысли. Греховные мысли. Оттого и стояла всю ночь перед образами Ксения после, внезапно перепугавшись в душе этим думам. Перепугавшись своим желаниям.
Только под утро упала в кровать подле Андруся и забылась каким-то тревожным сном, что не принес ни покоя, ни благости, потому и еле-еле открыла глаза, когда пришла пора собираться на утреннюю службу в церковь. Даже холодная вода не смогла убрать остатки дремы из головы Ксении, даже мороз, который ласково кусал щеки по дороге в церкву и обратно, когда гнала Ласку на двор вотчины, не желая потерять ни мига из оставшихся нескольких дней вместе с Андрусем.
Потом сын сидел возле печи на маленькой скамье, а она вдруг сама решила жарить ему круглые блины, словно солнышко на небе, ведь он так любил их. Збыня помогала пани, как могла, смеялась и шутила вместе с матерью и сыном. Да и Ежи не остался в стороне – тоже сел в гриднице и ел вместе с Анджеем горячие блины, запивая их молоком, что стояло в сенях на холоде. После вышла из спальни Эльжбета, отдыхавшая после приезда из костела, села тут же за работу над приданым для младенчика, и Анджей спросил удивленно, несколько смущаясь, о том, что не давало ему покоя уже который день:
– Отчего у пани Эльзи такой живот большой?
– А это пани Эльзя тыкву разом проглотила, – пошутил в ответ Ежи и громко расхохотался, заметив, как расширились глаза Андруся. А потом вопросы так и посыпались горохом из мальчика. Он спрашивал и про скот, и про дымы, и про истории из Завета, а Ежи хмурил лоб и пытался ответить на все его вопросы под улыбки женщин, предоставивших ему эту обязанность.
– А к алтарю зачем ведут пани? Она сама туда дойти не может? – спросил Андрусь.
– К алтарю в костел пани ведут, с которой жить вместе хочет пан, под одной крышей, в одном доме и всю свою жизнь, – аккуратно подбирая слова, ответил Ежи, раскуривая чубук, стараясь дымить в сторону от мальчика. Тот насупился недовольно, и Ксения взглянула удивленно от печи на него.
– Не хочу! Не желаю, чтобы пан отец жил с какой-то пани в Замке! – вдруг выкрикнул мальчик. Ежи вздрогнул и едва не выронил из рук чубук, у Ксении же в этот миг дрогнула рука. Глиняный кувшин, из которого лили на сковороду жидкое тесто для блинов, ударился о край стола и вдруг разлетелся на осколки, заливая своим содержимым и юбку Ксении, и стол, и половики на дубовом полу под вскрики Збыни и Эльзи. Но та их не слышала и даже не видела, как залила невольно все вокруг себя тесто. Только стояла, как громом пораженная, не выпуская из руки осколок горлышка кувшина…
1. Утверждение (лат.) Конфирмация – обряд Католической церкви, другое название таинства миропомазания
2. Первый день поста в католичестве
Глава 61
В гридницу медленно вползал утренний свет, разгоняя из углов тени предрассветного мрака. Ксения погасила две сальные свечи, стоявшие в глиняных плошках на столе, аккуратно сняла нагар, освобождая фитиль. А потом снова села на свое место за столом, положила голову на сомкнутые на столешнице руки, словно на подушку.
Только-только со двора уехал отряд, увозящий из вотчины маленького Андруся обратно к отцу. Ровно в назначенный Владиславом день Ксении пришлось, пряча от сына подозрительно блестевшие глаза, натянуть на того верхнюю одежду, спрятать под шапку с меховым околышем маленькие ушки от мороза, который будет стараться ущипнуть их побольнее в это холодное утро. А потом обнять его на крыльце перед дорогой в последний раз, прижать к себе его тельце.
– Ну, мама, – смущенно выпростался из ее объятий Анджей, стыдясь этой нежности на глазах у пахоликов, уже сидящих в седлах и готовых к отъезду. Ему казалось, что совсем негоже паничу на глазах у воинов подобное творить. Ксения не стала его удерживать, отпустила из своих рук с грустной улыбкой, перекрестила, когда Ежи уже усадил панича в седло перед собой, намереваясь проводить его до границы своей земли. А еще он ехал вместе с паном Добженским и пахоликами в это утро, чтобы разведать то, о чем вот уже пару дней плакало сердце Ксении.
Он взглянул на Ксению, кутающуюся в шерстяную шаль, встретился с ней взорами и кивнул, мол, помню, разведаю у Добженского, о чем разговор вели тогда. И Ксения улыбнулась ему одним уголками губ в ответ, а потом повернулась к пану Тадеушу, что спешился вдруг и быстро подошел к крыльцу.
– Пан Владислав велел спросить пани Катаржину, когда уезжать со двора будем: есть ли у пани слово для пана ордината? – тихо произнес он, чуть склоняясь к ней, чтобы слышала его только она и никто иной.
Сначала Ксения не поняла, о чем толкует тот, а потом сжала губы, пытаясь сохранить хладнокровие, борясь с острым желанием обмануть ныне Владислава и тем самым выиграть пусть немного, но времени на то, что переломить ход событий в свою пользу. А потом головой качнула, отказываясь от своего замысла:
– Мне нечего пану сказать. И скрыть от него тоже нечего. Нет ничего.
Добженский коротко кивнул, поклонился ей на прощание, а потом так же быстро занял место в седле, громко гикнул и повел за собой отряд прочь со двора вотчины, не оглядываясь на стройную фигурку на крыльце. Ксения недолго смотрела вслед отъезжающим – не позволил мороз. Как только последний всадник выехал за ворота, и те запахнул холоп в овчинном тулупе, ушла в тепло дома греть замерзшие ладони у огня печи.
В гриднице было пусто и тихо: Збыня и Маруся ушли на задний двор собирать яйца да молока надоить к завтраку, а пани Эльжбета еще спала. Никто не нарушал одиночества Ксении, она еще долго ходила из угла в угол, пытаясь успокоить мятежное сердце, прежде чем опуститься на лавку. Раз за разом она прокручивала в голове тот злополучный разговор, что тогда состоялся здесь же, в гриднице.
– Что ты ахаешь, Збыня? Ну-ка, прибери тут быстро! – приказал Ежи холопке, а сам повернулся к мальчику. – Ты о чем толкуешь, Андрусь? О какой такой пани, что жить в Замке будет?
Ксения опустилась на табурет, что рядом стоял, даже не обращая внимания на заляпанную тестом одежду, внимательно слушая каждое слово. Сначала Анджей, перепуганный реакцией матери на свою реплику, говорил тихо и медленно, а потом успокоился, стал рассказывать.
Как-то раз перед самым отъездом Анджей устроил с Янушем, его братом Ляшеком и еще парочкой маленьких шляхтичей, что недавно в Замок с родителями приехали, игру в прятки. Надо было так укрыться в Замке, чтобы Януш, уже знавший вдоль и поперек хозяйскую половину, не сумел отыскать. Вот и забрался Анджей далеко за пределы северного крыла Замка, укрылся в мастерской гафорок {1}. Те как раз на обед спускались в людскую, потому, вернувшись, принялись за свои работы, даже не зная, что за столом с рулонами тканей скрывается маленький панич. И разговоры продолжили, что до того вели. Так Анджей и услышал, что гафорки расшивают для пана ордината жупан из светлой ткани жемчугом, в котором тот «к алтарю распрекрасную пани какую поведет». Как закончат жупан, так примутся и за платье для пани, что шьют швеи нынче да которое еще богаче украшать придется, «все пальцы переколют иглами», жаловались друг другу мастерицы, что за работой сидели. «Так и не управиться никак за срок поставленный», говорили они.
Анджей всегда запоминал то, о чем говорили в его присутствии, если ему интересно то было, если новое для него в речах звучало. А про отца он любил послушать вдвойне, узнавая его по чужим словам. Хотя чаще ему так рассказывали про того, глаза в глаза, не как холопки – украдкой. Потому и запомнил толки те, и то, как краснели и ахали гафорки, когда он, утомившись сидеть в своем укрытии, вылез из-за стола да бросился прочь из мастерской.
– Ах ты, такой-сякой! Чужие толки слушать тайком! – разозлился Ежи, больно дернув за волосы Анджея, и тот насупился.
– Я невольно! – надул губы тот.
– За невольно бьют больно! – ответил сурово Ежи, а потом стал сосредоточенно выбивать из чубука остатки табака, собираясь с мыслями. Услышанное удивило не только Ксению. Он сам был растерян подобным поворотом. Неужто ошибся он в сердце мальчика своего? Неужто перегорело?
– Знать, правда, что пан тата в Замок пани какую приведет, и жить та будет с нами? – спросил мальчик, отводя глаза. – Не желаю того! Пусть все так будет, как есть! Зачем она там?!
– Желаешь, не желаешь, а пока под кровом отца живешь, должен чтить его и его решения, – напомнил Ежи. – Разве не то я тебе говорил всегда? Слово отца – закон для тебя! И чтоб я слова «не желаю» не слыхал боле от тебя! Гляжу, балует тебя пан ординат всех меры. Розги на тебя нет у него.
Губы Анджея скривились, по щекам покатились слезы, и Ксения, не выдержав, шикнула на Ежи, подхватила сына на руки, с трудом удержав того в руках, унесла в спаленку. И там, скинув с себя перепачканную юбку, долго лежала подле него, гладила его волосы, успокаивая его плач.
– Ты тоже испугалась дзядку, мама? – спросил после мальчик, погладил материнскую ладонь, лежащую у него на груди. – Он тоже тебя розгами когда-то…?
– Дзадку? – улыбнулась сквозь слезы Ксения. – Нет, дзядку меня розгами не бил. Хотя я получала по спине достаточно за шалости свои…
И стала рассказывать про свое озорное детство, пока Андрусь, утомившийся за первую половину дня, не провалился в глубокий сон. Только после позволила себе выплакать тот страх, что свернулся змеей в груди. Неужто и вправду женится на другой, лишь бы ей больнее сделать? Или – еще хуже – совсем позабыл о ней, и теперь вот новую жизнь начинает, без нее? А потом решили не слишком доверять словам маленького панича – мало ли что придумать да растолковать тот мог. Что он понимает в том возрасте, убеждал Ксению после Ежи в тот же вечер, уговаривал Добженского расспросить.
– Хотя если б пан Тадеуш ведал о том, то сказал бы уже давно, – тер подбородок Ежи. – Ты на него своими очами глянешь, он разум и теряет тут же!
– Нет, Ежи, тебе надо выведать то, не мне, – покачала головой Ксения. – Мне он может и не сказать, как молчал до последнего о многом. А тебе скажет. Тебе и спрашивать.
Так и решили. Потому-то и ждала так нетерпеливо нынче Ежи, что вернулся на двор только, когда совсем светло стало в гриднице, заставив Ксению подпрыгнуть от неожиданности от резкого звука открываемой из сеней двери. Он вошел, отряхнул шапку и кунтуш от снега, а потом так же молча прошел к печи и, поставив подле той низкий табурет, опустился на него и раскурил чубук.
– Ну же! – резко сказала Ксения, наблюдая за шляхтичем, едва дыша от волнения. – Что тянешь? Да или нет?
– Не ведает о том Добженский, – ответил Ежи. – Не ведает. И имени своего на договоре о посаге и вено не ставил.
– Но ведь и без него могло то свершиться? Разве нет? Владек ведает, что пан Тадек откроет мне все, коли потребуется, вот мог и без того обойтись, – Ксения сжала руки. – А про ткани спросил? Скарбница ведь в руках пана Тадеуша. Плата за ткани не могла пройти мимо его глаз.
Это была ее идея расспросить Добженского о тканях. Ведь если гафорки уже вовсю делали свою работу перед Сретеньем, знать, и ткани были куплены не так давно для того, и жупан сам пошили в прошлом месяце.
– Были ткани, Кася, – еле слышно ответил Ежи. – Много тканей, оттого и запомнилось та покупка пану Добженскому. Золотом платил купцам. Среди рулонов – итальянский бархат и шелк с Востока. Оба рулона цвета кости.
Ксения едва не ахнула, услышав эти слова. Значит, верно судачили гафорки, не зря языками чесали. Бархат – на жупан, а шелк, этот дивный материал, явно для женского платья куплен. Нет, быть того не может! Не может!
– Скажи же мне! – прошипела она сквозь зубы, задыхаясь от боли и злости. – Скажи, что не может он так поступить! Скажи, что ошибаемся мы!
– Правду нам только Владислав ныне скажет, – устало потер веки Ежи. – Только он знает, что на сердце у него и Езус. Я напишу к нему.
Но Ксения только головой покачала, внезапно обмякнув на скамье. Сил не осталось. Знать, это конец для нее. Уже не властна она над сердцем его, нет в его сердце ни любви к ней, ни даже жалости, раз так жесток – не успел проводить со двора, как к алтарю собрался другую вести. Остыл он за эти годы. А ночь та, что казалась тогда Ксении волшебной, наяву вышла совсем не такой. И света там не было, привидевшегося ей, и очарования того…
– Это ты виноват! – прошипела она в лицо Ежи, уходя к себе в спаленку, чтобы выплакать боль, свернувшуюся узлом в ее груди. – Ты и пан бискуп! Снова задурманили мне голову словами, снова заставили поверить своим речам. «Подожди! Он непременно придет! Только подожди!» Вот и дождалась! Ничему не научила меня недоля лет и зим последних! Дура я!
– Что ты делать будешь? – тихо спросил Ежи, будто и не слышал ее слов, произнесенных в тишине гриднице. – Видишь, какой глубокой обида оказалась, что нанесли мы, какой шрам оставила незаживающий. Надо верить, что затянется тот пусть и тонкой кожицей, да приедет сюда Владислав. Верь этому, как я верю. А коли не приедет до Пасхи, то надо тогда в Заслав ехать, о прощении простить. Вот минет Пасха, и поеду я в град. В ноги ему упаду, покаюсь в вине своей.
– Езжай, умоляй! – резко ответила Ксения. – А пани за панами на коленях ползать не должны!
