Текст книги "Обрученные судьбой (СИ) "

Автор книги: Марина Струк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 40 (всего у книги 82 страниц)

Грех! Сплошной грех! Она отшатнулась назад, запуталась в многочисленных длинных юбках, что надела под платье служанка, не смогла удержать равновесие и упала на пол, больно ударившись головой о столбик кровати. Служанка ахнула испуганно, бросила шпалеру из рук, та тут же скользнула на место, закрывая от взгляда Ксении испуганную женщину, лежащую на полу, с бледным перекошенным от страха лицом.

– Панне больно? – спрашивала служанка, прикладывая к голове Ксении подол своего передника, который та предварительно смочила водой в тазике для омовения. – Панна сильно ушиблась? Панна может говорить?

Ксения очнулась при этих холодных и мокрых прикосновениях к своей голове от морока, вызванного собственным отражением в зерцале, взглянула на служанку растерянно, отвела ее руки от головы, кивком головы благодаря ту за помощь. А потом служанка, ахая и причитая, подняла ту с пола, отряхнула и поправила платье.

– Не ведаешь, милая, где мне Катерину найти, что со мной прибыла? – спросила Ксения у той, преисполнившись намерения разыскать ее и попытаться снова расположить к себе, испытывая муки совести за собственное поведение нынче утром. Пора бы уже сдерживать свой бешеный норов, пора бы! И пусть Катерина переменит веру на чужую, латинскую, она же не станет оттого другой. Да и кто Ксения такая, чтобы судить?

И уже переступая порог вслед за служанкой, что спешила ее приступить к поискам московитки, ушедшей из комнаты в слезах, Ксения обернулась назад вглубь комнаты, к образу, мысленно прося прощения за грех мимолетной зависти, что мелькала в голове всякий раз, как думала о тягости Катерины.

А потом взгляд скользнул далее к той самой шпалере, за которой пряталось большое зерцало. Она станет носить эти заморские и совершенно неприличные платья, коли их без опаски носила мать Владислава, схожая с Ксенией по вере, но вот это зерцало… Нет, она никогда более не взглянет в этот источник греха, никогда, дала она сама себе зарок, еще не зная, как повлияет на ее судьбу это поспешное и такое необдуманное решение.

1. Имеется в виду – эпилептик

2. От противного (лат.)

3. Терпи и крепись (лат.)

4. От скрыня – вид комода

5. Октябрь (старорусск., польск.)

6. Время до Рождественского поста

7. 5 августа по юлианскому календарю

Глава 34

Пугающая темнота леса окружала ее, и даже отражение в ослепительно-белом снегу света луны, что изредка пробивался лучами сквозь густое переплетение обнаженных ветвей деревьев, не достаточно для того, чтобы разглядеть дальнейший путь. Куда ей идти? В какую сторону? Она в испуге оглядывалась, шумно дыша, открыв рот. Морозный воздух обжигал горло, сбивая ее и без того затрудненное дыхание. Она бежала недолго, но тяжело – глубокий снег затруднял движения, а ветви цеплялись за волосы и одежду, останавливая ее, мешая ей достигнуть ее цели. Где-то там, за этой темнотой, был он, и она должна добраться до него. Она должна…

Она снова подобрала юбки и огляделась, борясь с отчаяньем и страхом, разливавшимся в душе. Куда ей идти? Куда?! Где он? В какой стороне? Она до полусмерти боялась этого леса, этой ночи и того, кто мог следовал за ней бесшумно, стараясь перехватить прежде, чем она добежит до своего спасения, до света, что согреет душу и успокоит сердце, так бешено колотящее в груди.

В какую сторону? Где ее не ждет опасность? Какой путь верный? Какой путь ведет к нему, ее любимому? И она могла потерять его, как себе позволила совершить такую ужасающую оплошность? Мысли метались в ее голове, мешая принять то единственное верное решение, затрудняя выбор направления, которого она должна держаться ныне, убегая от кого или чего-то страшного, что могло преследовать в этом ночном лесу. В какую же сторону?!

И тогда она крикнула, громко и протяжно, в черноту леса:

– Где ты? Где ты….?

Он должен ответить ей. Ведь он был так близко, всего лишь за этой чернотой… Так близко и в то же время так далеко…

Ксения проснулась в тот же миг, будто собственный крик, прозвучавший во сне, разбудил ее, рывком села в постели, чувствуя, как прилипла к телу рубаха от пота. Сердце колотилось в груди так сильно, что казалось, вот-вот выпрыгнет из груди. И этот стук слышался ей таким громким в тишине ее спальни, на фоне шуршания дождя за разноцветным стеклом окна и тихого потрескивания поленьев в камине.

Она откинула одеяло и прошла к образу, перед которым в маленькой лампадке горела свеча, аккуратно ступая босыми ногами по холодному полу, надеясь, что именно этот холод приведет ее в чувство, прогонит страхи, что приходили каждый раз после этого ночного кошмара. Опустилась на колени и принялась читать «Отче наш», чувствуя, как постепенно уходит напряжение, сковавшее тело.

В который раз ей снился этот кошмар, она сбилась со счета. Первый раз Ксении привиделось только, что она в темном зимнем лесу, на этой же поляне, стоит и оглядывается. Просто оглядывается без страха и сомнений, без отчаянья, что пришли позднее, уже в последующем сне. Она знает, что где-то за этой чернотой, так пугающей ее, Владислав, и она должна прийти к нему. Но она никак не может определить, в какую сторону ей следует двинуться, ведь она знает, что неверное направление станет ее роковой ошибкой. А потом, в следующие ночи, вкралось ощущение чьего-то присутствия за спиной. И тогда она кричит, кричит…

Страх, бившийся в душе, как остаток ночного кошмара, сошел на нет, но Ксения не поднялась с колен, продолжила молитвы. Только теперь эти молитвы были за него, за Владислава, что уже который раз уехал из Замка. Его новое положение обязывало ознакомиться с положением дел в каждом уголке своих земель, и он, желая сделать это не из чужих речей, выезжал сам в фольварки и ключи, проверял села и города, принадлежащие ему отныне по праву. Каждый его отъезд был мукой для Ксении, но она понимала, что иначе он поступить не может. Провожала его с улыбкой на лице, а потом уходила на открытую площадку и долго смотрела, роняя слезы, вслед удаляющемуся отряду, пока тот не скрывался за краем земли. Потом были долгие часы и дни ожидания, такие долгие, что они казались Ксении бесконечными.

Конечно, она не была одна все это время. Всегда рядом с ней была Катерина, или, как она ныне звалась, после крещения латинского – Мария, и молоденькие девушки, дочери шляхтичей, чьи дворы были в окрестных землях, а сами они были при Владиславе, как ранее были при его отце. Но только две шляхтянки, остальные предпочли скрыть своих детей дома, но не отдать в службу у нареченной пана, опасаясь, что та перетянет в свою запрещенную веру. Впрочем, Ксении до этого не было никакого дела: чем меньше ее окружает девиц, тем лучше, казалось ей. Она невольно вспоминала, как была постоянно окружена многочисленными сенными девками, и оттого ей даже дышалось легче, когда за спиной постоянно следовали на прогулках не пара десятков, как ранее, а всего три – без лишних смешков и шуток, без шепотков и тихих песен.

В остальном же все равно дни были похожи на те, прежние. Пробуждение утром и краткая молитва, потом облачение в тяжелые платья из плотной ткани, с многочисленными украшениями, с замудренными прическами, затем завтрак в трапезной комнате на первом этаже жилой половины Замка. После завтрака обычно уходили на прогулку возле крепостных стен под внимательными взглядами стражников, либо сидели в одной из комнат верхнего этажа, где освещение было лучше в эту осеннюю пору, за рукоделием. Одна из девиц, бывало, читала. Не вслух, как предложила когда-то, приведя Ксению в замешательство, молча, под сначала подозрительными, а потом и любопытными взглядами Ксении. Девица читает! Неужто, и пишет, будто монашка? Вот диво-то! И кто только замуж ее возьмет такую ученую. Ей казалось, это таким необычным, что она не удержалась и спросила слово в слово об том у Владислава, да только вызвала этим снова этот странный взгляд. Этот же самый взгляд она, бывало, часто ловила на себе в последнее время.

Впервые – на том самом пиру, когда после оглашения нового статуса Владислава в главной зале Замка, шляхта с женами и детьми на выданье перешла в другую залу, где уже были накрыты столы на ужин.

Тогда Ксения, которая и так чувствовала себя на этом празднике, будто на луну попала, и вовсе пала духом. Ее нарядили в тот день в более богатое платье, чем она носила до того в Замке, такое тяжелое от нитей золотых да крупных яхонтов, которыми был украшен вырез, что она тут же вспомнила свой венчальный наряд, в котором с Северским под венец шла. Только в этот раз глубокий квадратный вырез не был прикрыт кисеей, и ей казалось, что она чуть ли не голой ступает в залу к гостям, чьих голосов гул она услышала за несколько комнат и оробела. Зато шея была прикрыта, усмехнулась тогда Ксения, дивясь этому странному наряду – на ней служанка застегнула белый накрахмаленный воротник, такой огромный, будто ожерелье {1}, что вздыбилось верх отчего-то. Этот воротник так плотно сидел на шее, будто ошейник у собак, что в вотчине на Руси держали. Он принуждал помимо воли держать спину ровно, а голову как можно выше, поднимать подбородок вверх. Так и вошла она тогда в залу, где ее уже ждали и гости, и те шляхтичи, что жили в Замке. С высоко поднятой головой, с холодностью в глазах, за которой она, как могла, прятала свою растерянность и испуг. Все эти любопытные глаза, так и ощупывающие ее, она явно чувствовала это, все эти шепотки и усмешки. Ей вмиг хотелось развернуться и уйти прочь из этой залы, исчезнуть вообще из этого Замка, из этих земель, растолкав шедших позади Марию-Катерину с девицами.

Но потом она встретилась глазами с Владиславом, на груди которого уже висела золотая цепь с гербом Заславских, увидела протянутую в ее сторону руку. Его глаза вдруг озарились таким светом, что у нее перехватило дыхание, и вовсе не от тугого воротника, что с непривычки так мешал. От нежности, что она разглядела в черной глубине глаз Владислава.

И она тогда вложила свои пальцы в его широкую ладонь, поднялась на небольшое возвышение, на котором тот стоял, даже забыв о юбках, болтающихся колоколом, в которых так боялась запутаться, как путалась в последнее время. Но она не оступилась, не запнулась, так смело шагнув навстречу теперь уже полноправному магнату Заславскому. Встала рядом, как и должна была, туда, где отныне должно быть ее место.

– Панна Ксения Калитина, моя нареченная.

Владислав отвел глаза от лица Ксении на шляхту, что наблюдала за ними, не отрывая глаз, на знакомых и незнакомых ему пока людей, а потом развернул и Ксению к ним. И снова эта волна любопытства, а порой, и скрытой неприязни, которую неумело прятали вежливые улыбки. А потом все собравшиеся в зале вдруг в едином порыве склонились, присели перед ней, оказывая дань ее нынешнему положению, и она растерялась на этот миг, не зная, как ей следует поступить ныне. «Кивнуть благосклонно и величаво», вспомнила она слова Магды, что собирала ее к вечеру. Шляхта выпрямилась, и Ксения поняла, что вот ныне надо бы кивнуть в ответ, принимая их приветствие. А она вдруг замерла, раздумывая, насколько низко может опустить голову, каким должен быть «величавый и благосклонный» кивок. Вот у них в Руси все было намного проще – всего несколько видов поклонов, а тут – кто кивал, кто кланялся, кто приседал. Голова кругом…

Оттого-то и вышел кивок с задержкой да еще едва заметный, только слегка голову склонила Ксения, испугавшись, что ненароком заденет воротник на потеху всем собравшимся. А потом заметила, как покачал головой пан Тадеуш, стоявший чуть ли не в первых рядах, как довольно улыбнулся Юзеф, как прикусил озабоченно ус Ежи, глядя на нее, из-за спин более знатных шляхтичей.

Да и по глазам Владислава, ставшими такими холодными, будто темные воды омута, Ксения поняла, что совершила какую-то ошибку, сама того не желая. Он представлял громко каждого, кто приближался к ним, но она вскоре перестала запоминать имена, которые так были схожи для нее, все сплошь Н-ские и Н-вичи, вновь отстранилась мысленно от происходящего, как раньше на ненавистном ей свадебном пиру. Она полагала, что всех этих людей она видит в первый и последний раз, как и многих бояр тогда, на пиру, в отцовском доме. Потому и кивала только в ответ, словно выдрессированный медведь на Масленичной ярмарке, куда ее водили мамки в детстве, улыбалась одними уголками губ, делая вид, что ей нет дела до того, как холодно ее оглядывает каждый из тех, кто подходил к ординату и его нареченной.

Все знакомые Ксении шляхтичи из хоругви Владислава, что не уехали в свои земли и остались при нем служить, были так же представлены ей в числе остальной шляхты. Как и Ежи, и пан Тадеуш. Последний снова вдруг взял ее за руку, но коснулся губами лишь воздуха над ней, обдавая ее пальцы горячим дыханием.

– Всегда к услугам панны, – ответил он ей, как некоторые другие шляхтичи, но она каким-то внутренним чутьем уловила нечто такое в его голосе, что заставило ее ресницы вздрогнуть, а уголки губ невольно двинуться чуть шире в улыбке. Ей нужны были друзья здесь, среди этого холода, который она ощущала каждой частичкой своего тела.

И затем, когда все расселись за длинным столом, покрытым искусно вышитой тканью, во главе которого, как полагается сел Владислав, именно Тадеуш пришел Ксении, растерявшейся, на помощь. Да и рядом никого другого не было – согласно порядку подле Владислава занял место брат и жена одного из самых именитых шляхтичей нынче вечером. Ксении же досталось место, как назло подле Юзефа, который с явным довольством наблюдал за ней весь вечер.

– Панне не по нраву стол? – спросил он после третьей перемены блюд, которую Ксения пропустила. Судя по блеску его глаз, он знал, отчего та ничего не ест и не пьет, только крутит в руках яхонт в золотой оправе, что висел у нее на поясе. – Я слышал, в Московии столы ломятся от еды и вин, а те, кто сидят за ними, уходят только тогда, когда не могут больше есть и пить. И ваши пиры длятся целый день, пока пирующие под столы не свалятся от такой попойки.

Ксения сжала губы, пытаясь скрыть свое раздражение, напоминая себе, что ей просто необходимо завоевать расположение окружающих, особенно брата Владислава, ведь тот был родичем. Но все же не сумела не ответить.

– Я думаю, в том пану Юзефу московские пиры бы по вкусу пришлись больше, чем местные.

Тот только зубы стиснул, но бокал, который в это время в очередной раз протягивал слуге, чтоб тот налил вина из серебряного кувшина, поставил на стол полупустым, не стал опять наполнять до краев, как любил.

– А мне думается, что панна просто не ведает, как держать себя при наших празднествах, ведь панна прибыла из варварской страны, где еще многое неизвестно из того, что шляхтичи уже давно пользуют, – он поднял вверх вильцы, при помощи которых в тот момент отделял мясо перепела от кости.

Ксения покраснела невольно, признавая то, в чем никогда бы не решилась открыться, особенно Юзефу – в собственном невежестве. Она действительно не знала, каким из предложенных к тарелам приборов ей следует есть за столом поданные блюда, запутавшись в наблюдениях за остальными гостями: кто ел ложками, кто этими вильцами, которые были не в ходу в боярских теремах Московии, а кто, не особо стыдясь своих жирных рук – разрывал мясо пальцами, впрочем, тут же вытирал их о скатерть. Эти шляхтичи сидели на самом дальнем краю стола, и Ксения видела, как косятся на них панны в богатых платьях, поняла, что это не совсем верно.

Ксения уже жалела, что на заданный Владиславом вопрос о ее готовности к предстоящему ужину вспыхнула в приступе уязвленной гордости, решив, что тот полагает ее совсем дикой, что она ни разу не сидела за столом на пиршестве. Сидеть-то сидела, да только не так. И вилец этих серебряных не было при том, были только ложки, ими-то и ели. Она видела, как едят с вилец гости, как сам Владислав легко управляется ими, и могла бы попробовать, но не желала рисковать. Ей казалось, что с непривычки она обязательно уронит еду с этой рогатины проклятой да еще на воротник этот, что точно помешает еду до рта донести, а такого срама она не желала для себя. Не нынче и не тут.

Но не успела она даже рта открыть, как вдруг раздался голос Тадеуша, который прислушивался к разговору соседей по столу через шум, стоявший в зале:

– Позвольте вмешаться в вашу дружескую беседу, паненка и пан Юзеф, – проговорил он, склоняясь к ним ближе, лукаво улыбаясь. – Будет вам известно, пан Юзеф, что у схизматиков так много постов, что не всяк со стороны уследит за тем. Зато схизматики всегда видят свои ноги, далеко не каждый католик может тем похвастаться.

Щеки Юзефа побагровели при этих словах, содержащий тонкий намек на живот пана, из-за которого тот уже давненько не видел, кушак, что был повязан прямо под ним. Но ни слова не сказал в ответ, не желая продолжать словесную баталию с Добженским, крутящим ус, явно довольным своей выходкой. Пусть распускает перед этой еретичкой свой хвост. Придет время, и перья из него повыдергивают за то.

– Паненка, верно, не ведает, но эти вильцы эти прибыли в королевство благодаря удивительно красивой женщине со светлыми волосами, – пан Тадеуш покрутил вилку, косясь одним глазом на Ксению, сидевшую рядом с ним. – Это была королева Бона {2}. Но мы должны ей быть благодарны не только за вильцы, но и за фрукты и сладости, что прежде не знали наши деды, и за удивительные платья, которых ранее не носили наши девы.

Ксения поймала его взгляд на своей груди, ничем не прикрытой ныне и так соблазнительно выглядывающей из выреза платья, вспыхнула, с трудом подавив в себе желание прикрыть обнаженную кожу ладонью. Она видела, что ее платье не так откровенно по сравнению с нарядами других дам. У некоторых (о, Господи!) она ясно видела даже полукружия сосков, когда те неловко поворачивались к соседу. Но все же ей было неловко от своего вида, настолько он был непривычен для нее.

– Да, королева Бона была удивительной женщиной, – продолжил тем временем пан Тадеуш, передавая Ксении половинку груши, которую взял с поданного слугой блюда. Он поймал на себе внимательный взгляд Владислава и улыбнулся тому, подмигнув, надкусывая вторую половинку сочного плода. – Удивительная! Красивая, благородная, умная и ловкая. Она владела лично многими землями в Литве, и они процветали, принося немалый доход, которому позавидовал бы любой магнат королевства. Я, когда смотрю на паненку, все время вспоминаю рассказы о ней.

Он повернулся и взглянул в глаза Ксении, что заворожено смотрела на него сейчас, ожидая продолжения его речи. Что он скажет ей ныне? Очередную хвалу ее красоте, каких уже немало говорил ей, едва заводил с ней разговор? Или что иное? Ксения должна была прервать Тадеуша, осознавая, насколько неподобающе себя ведет ныне для своего воспитания – так пристально смотрит в глаза мужчины, что не родич ей и не муж. Но маленький огонек тщеславия, что зародился в ней, когда она несколько дней впервые увидела свое отражение, впервые поняла, как хороша в этих платьях, при этих волосах, не позволил ей остановить его, требовал продолжения.

– Королева Бона была прелестной женщиной, по многочисленным толкам. Говорят, что и в зрелом возрасте она была хороша и молода лицом и телом. Но настолько горделива, настолько крута нравом и упряма, что ее люто ненавидела шляхта королевства.

Ксения так и поняла тогда, к чему он сказал эти слова, и был ли в них намек, потому что Добженский быстро переменил тему, стал рассказывать ей смешные истории, расспрашивать о прежней жизни в Московии. Но шум и гул голосов мешали говорить, не склоняя головы слишком близко к соседу, не приближая губы к уху. Чересчур интимно для Ксении, слишком непривычно, потому она была благодарна, когда наконец ужин был закончен – он был весьма короток по времени из-за траура, что еще держали в Замке. Гости уходили парами или поодиночке по своим покоям, некоторые паны – под хмелем – с шумом и криками.

Пан Тадеуш отодвинул стул Ксении, помогая выйти из-за стола (а делать это в широких юбках этих заморских платьев было совсем неудобно), но руку ей предложить не успел – к ним уже подходил Владислав.

– Я расскажу панне про королеву Бону как-нибудь в следующий раз, – поклонился Добженский, передавая пальцы Ксении из своей руки в ладонь Владислава. – Поистине это была удивительная женщина. Да и не худо бы паненке узнать о землях, в которых ей предстоит отныне жить.

– Надеюсь, не о королевских охранниках {3}? – поднял бровь Владислав. Добженский только склонил голову с усмешкой, прощаясь, и отошел к отцу, что ждал его поодаль. Владек же передал руку Ксении ксендзу, что присутствовал на ужине наравне с остальной шляхтой. – Отец Макарий проводит тебя.

Ксения еще в тот же вечер, когда ксендз провожал ее из залы в сопровождении девиц, что тут же последовали за ней по пятам, почувствовала открытую неприязнь, идущую от священника. Нет, он не косился на ее распятие, что лежало совсем незаметно среди камней, идущих по вырезу платья. Он просто молчал, поджав сухие губы так плотно, что вокруг его рта образовались мелкие морщинки, сжал ее пальцы чуть сильнее, чем следовало.

У коридора, ведущего к лестницам на второй этаж, отец Макарий пожелал женщинам спокойной ночи, сотворив над теми, кто склонился перед ним святое распятие. Ксения же прислонилась к стене, будто опасаясь, что этот жест мигом перевернет ее веру, сделает латинянкой. Ксендз сделал вид, что не заметил ее жеста, только криво улыбнулся уголком рта, взглянул косо, уходя.

– В заблуждении живешь, дочь Христа, – только и проговорил он на прощание. – Покайся и прими веру истинную.

Впоследствии эти слова он стал произносить Ксении так часто, будто только они и способны изменить мировоззрения московитки, которую пан назвал своей нареченной. Отец Макарий знал, что в тот же вечер, как пан Владислав принял родовую цепь, папскому легату в столицу отправилось письмо с просьбой о вступлении в брак с схизматичкой, оттого и молился усердно, чтобы Господь все же вразумил непокорную деву изменить своей еретической вере, принять истину в душу. Оттого он так был упорен в своем стремлении склонить Ксению к католичеству. Не было мира и лада в землях при прошлой еретичке, не будет и ныне, чуяло его сердце, и он принимался молиться еще усерднее от этой горькой мысли, прося Бога о снисхождении к заблудшим душам.

Именно поэтому-то и закончились, едва начавшись, уроки грамоты, которые по просьбе Владислава и по согласию Ксении, стал давать каждый день отец Макарий, приходя в Замок. Сначала Ксения встретила протестом предложение Владислава об обучении, ссылаясь на то, что «негоже-де девицам ума иметь», как часто говорил ей батюшка. На что Владек только смеялся и отвечал, что боярин Калитин поздно спохватился – ума Ксении уже не занимать. А потом добавил:

– Я знаю, как страдаешь ты без служб церковных. Выучишься грамоте, я тебе материнскую Острожскую Библию {4}привезу из Белоброд. Будешь Писание читать сама, как попы ваши читают. Отец Макарий поможет в том.

– Отчего не ты? Отчего ты не можешь научить меня? – сначала противилась она, памятуя, как поджимал губы ксендз, ведя ее по комнатам Замка, а потом поняла, что недосуг будет ему. Владислав уже рассказал ей, как часто будет уезжать из Замка по делам магнатства. Теперь ему предстояло взять на себя то многое, что ранее делал его отец с помощью многочисленных старост земельных, войтов, вассалов. Кроме того, предстояла выплата обязательных налогов, как обычно это делалось в конце литургического года {5}.

Так и жила Ксения в Замке – от дня разлуки, когда провожала Владислава, до дня их встречи, когда отряд магната показывался на линии края земли, заполняя временные промежутки между ними уроками грамоты с отцом Макарием, рукоделием с девицами или прогулками.

Особенно полюбилась Ксении отчего-то та самая часть стены, откуда когда-то сорвалась мать Владислава. Это место и пугало ее своей историей, и завораживало видом, открывавшимся с высоты. И именно с этой стены был виден край земли, за которым Ксения оставила прошлую жизнь, и за воспоминания о которой так отчаянно цеплялась.

Она хотела стать с виду истинной шляхтянкой, какой ее хотел видеть Владислав, и какой бы ее приняла бы шляхта, но остаться в душе все той же Ксенией – в своей вере, в своих убеждениях. А именно это так желал искоренить отец Макарий, начиная урок с букв кириллицы и завершая очередной проповедью об истинности католической веры и еретических домыслах остальных. Ксения, приученная с малолетства не возражать старшим ее по возрасту, долго молчала, не желая спорить или возражать ксендзу, но вскоре не смогла сдержаться, уязвленная до глубины души отношением его к ее вере. Она же не называет латинскую веру «греховной», «от Дьявола идущей в заблуждении своем», «еретической». Отчего отец Макарий так открыто оскорбляет греческую? А потом, когда пятый урок начался не с кириллицы, а сразу с объяснения и доказательств догм католических, Ксения попросила ксендза не тратить свое время на нее, а посвятить его своим прихожанам. Они разошлись с виду мирно, без упреков, но после каждый высказал Владиславу свою причину, по которой уроки грамоты более не состоятся, предоставляя ему самому решить, кто виноват в конфликте.

– Панна погрязла в ереси, пан Владислав, – качал головой ксендз. – Я не уверен, что Церковь даст свое согласие на ваш брак. И я рекомендовал его только из моего почтения и любви к тебе. Ведь я знаю тебя с малолетства, знаю, что ты истинный католик, и не позволишь вовлечь своих детей в еретические верования. Надеюсь, его преосвященство пан Сисктуш сумеет совершить то, что не удалось мне.

Владислав только задумчиво выслушал его, но ничего не ответил. Он себя давно уже чувствовал между двух огней, а это расхождение ксендза и Ксении только добавило лишних хлопот. И приезд дяди, пинского бискупа, на День всех Святых принесет ему, скорее всего, очередную беседу на тему различий в вере и убеждениях. Зато, быть может, именно дядя Сикстуш поможет ему в этом нелегком деле – получении разрешения. Ведь удалось же Радзвиллу жениться на слуцкой наследнице, отчего же ему не позволят вступить в межконфессиональный брак?

Как же это мучительно – зависеть от чужого решения, от чужих умов и языков! Владислав привык сам принимать решения о своей судьбе, и подобный расклад, что вырисовывался ныне, был ему противен до глубины души. Что, если Папа откажет? Что тогда? В одном Владислав был уверен точно, глядя порой в ночные часы, когда его одолевала бессонница, на тихий и безмятежный сон Ксении, любуясь ее чертами – такими невинными ныне.

Он никогда не откажется от нее. Не пожелает повенчать католическая, значит, совершит обряд греческая, тем паче, попы нынче пуганные, сделают все, о чем попросят. А еще лучше было бы, если Ксения примет католическое крещение, окончательно став частью этой земли, которую она так яростно отвергает ныне. Должна же она понять! Ради детей, что появятся со временем. Ради их будущего.

Но Владислав молчал, верный своему слову никогда не просить ее переменить веры. Молчал, чтобы не нарушить то хрупкое счастье, что выпало на его долю. Ему казалось, это счастье таким тонким, будто первый лед, что уже встал на болотах и речках. Только тронь его ненароком и сломаешь, переломишь навсегда.

Да, они стали реже видеться с тех пор, как он встал во главе магнатства, а сроки их разлуки – все длиннее из-за непогоды, что установилась с середины месяца. Но зато как сладки их встречи! Как отрадно видеть, въезжая на двор Замка через ворота брамы, как бежит, сломя голову по галерее, Ксения – только плащ развевается позади крылом, как бросается ему на шею с середины лестницы, зная, что он подхватит ее, удержит в своих сильных руках.

Пусть их совместные ночи стали редки, но зато каким огнем страсти они полны! Воспоминания об этих ночах греют душу Владислава, когда в очередной раз ночует один в каменице в одних из своих фольварков или на шляхетском дворе своего вассала. Он закрывает глаза и воскрешает в памяти нежную кожу Ксении под своими пальцами и губами, вспоминает о том, как сладки и глубоки поцелуи, от которых позднее так приятно ноют губы.

Однажды Владислав привез рулон дивного шелка удивительного цвета, сочетающего в себе оттенки зелени и голубого неба одновременно. Он сразу же понял, какое платье можно сделать для Ксении к Рождеству из этой ткани, как красиво она будет оттенять волосы и белую кожу той, как подчеркнет глаза, едва увидел этот отрез в лавке у купца, куда зашел, разыскивая подарок. Владислав хотел сделать неожиданный подарок, но не сумел удержаться и принес той же ночью рулон в комнату Ксении, которая ждала его, отпустив своих прислужниц по обыкновению. Он любил ее прямо на этом шелке, не сумев сдержать себя, едва только увидел ее белую нежную кожу на фоне этого полотна. Золото ее волос, разметавшихся по шелку… лазурь ее глаз, когда она распахнула их, на самом пике, цепляясь пальцами в его плечи…

За такие ночи и жизнь не жалко отдать. За нее, его кохану, не жалко отдать жизнь…

И не было ни единого дня, чтобы Владислав пожалел, что когда-то принял решение привезти в свои земли Ксению, так он и ответил на вопрос Ежи, когда тот вернулся за несколько дней до Дня всех Святых из ключей, что передал его отцу по договору службы когда-то еще дед Владислава.

– Ни единого? – усомнился усатый шляхтич, попыхивая чубуком, с наслаждением вытягивая ступни к огню камина. Пан Тадеуш задумчиво крутил одну из шахматных фигур, что в меньшинстве остались на доске – остальные лежали на столе, уже вышедшие из игры.

– Ни единого, – подтвердил Владислав, гладя большим пальцем тонкий стан королевы из светлого полированного камня. – Я, бывает, дивлюсь ее невежеству, а ее упрямство доводит меня порой до бешенства. Но жалеть… Нет, я не жалею.

– И даже ныне, когда…? – начал Ежи, и Владек кивнул, перебивая его.

– Даже ныне.

– Уверен, пан Стефан оставил тебе немало неожиданностей в письме к тастаменту. Жаль, я уехал до того, как ты его вскрыл. Поглядел бы я на твое лицо!

– Поглядел бы ты, пан Ежи, на лицо моего отца, когда пан Владислав заявил категорическое «Quod nego» {6}задуманному паном Стефаном, хотя это, признаться, и противоречит здравому смыслу, по моему сугубо личному мнению, – проговорил пан Тадеуш.

Его отец не смог разделить с ними эти вечерние часы досуга из-за простуды, что неожиданно свалила его при возвращении из очередной поездки с Владиславом, потому не смог ничего не возразить на то. Увы, но он остался верен своему убеждению, что без него, Матияша Добженского, магнату не обойтись, а оттого и ездил с ним во все путешествия, стойко перенося тяготы дороги для его преклонного возраста. Слава Богу, осталась всего пара фольварков, что не посетил лично Владислав!