Текст книги "Обрученные судьбой (СИ) "
Автор книги: Марина Струк
сообщить о нарушении
Текущая страница: 26 (всего у книги 82 страниц)
– Что ты хочешь за пособничество свое? – спросил Владислав после недолгий раздумий, не обращая внимания на предостерегающий знак Ежи, что присел на корточки рядом с ними, нюхая остатки табака, которые нашел на дне торбы.
– Пять гривен {5}серебра, – ответил Владомир, делая вид, что не заметил, как крякнул при этом Ежи, услышав сумму, озвученную сотником. – Пять гривен. Достойная цена для того, что месть свою свершить. Достойная цена за жизнь любезной. Или нет, лях?
– Я не меряю ее жизнь, сотник, – проговорил Владислав. – Но будет тебе серебро твое, слово даю тебе шляхетское.
Условились, что сотник будет держать связь с Заславским, и тот, как только будет готов к походу на вотчину Северского, даст знак. А еще Владиславу было необходимо знать последние вести из усадьбы для того, чтобы спокойно вытерпеть ту разлуку, что будто пропасть разделила их с Ксеней. Он отдал свой пояс, который когда-то вышила ему мать, в знак того, что сотник выполнил указ Северского, с трудом отпустил Владомира наутро прочь. Ему показалось ныне, что он последнюю нить выпускает из рук, что связывает его с Московией и той усадьбой на берегу широкой реки, где осталось его сердце.
Сотник не обманул его – каждый десяток седмиц уходил тайком в землю русскую человек от Владислава, чтобы после принести весточку из усадьбы Северского. Более всего на свете боялся Владислав получить известие о тягости Ксении, что могла по неосторожности выдать ее измену мужу. Но пуще он боялся услышать, что супруги смогли примириться и забыть о тех разногласиях, что разделяли их ранее, что Ксения могла принять мужа не только как господина, но и как любимого. Как тогда он пойдет в земли Северского? Сможет ли убить его тогда? Голова твердила, что сможет и сделает это с радостью, а сердце возражало, что это причинит боль ей, его кохане. Разве не говорил он сам когда-то: «Я понял, что никогда не смогу причинить боль тебе, что сделаю все, чтобы никто другой не причинил тебе вреда»?
Но приходил в Заславский замок человек Владислава и приносил ему слова Владомира, что тоскует боярыня сильно, что перестала покидать терем в печали своей, даже на праздники не выходила, и нет лада меж супругами. И сердце отпускало. Но только днем, когда на небе царило солнце. Когда же оно чернело и наполнялось сотнями звезд, на Владислава наваливалась горечь, от которой хотелось крушить все в комнате, коли смог бы он. Ведь именно ночи принадлежали любовникам, именно ночами жена должна покоряться мужу без единого слова против.
В первые месяцы Владислав оттого долго не мог заснуть, провалиться в глубокий сон, где мысли о том, что может происходить в этот миг в вотчине Северского, оставляли его. Разлуку еще можно было пережить, но как пережить разлуку, когда знаешь, что она, та, что должна быть только твоей, принадлежит другому?
За все это время, что Владислав провел в замке в ожидании выздоровления, его душу захватывали самые противоречивые чувства: от злости на Ксению за обман ее тогда, на берегу Щури, и ненависти, что смогла так легко отказаться от него до тягостной тоски и отчаянья из-за собственного бессилия. Последние только множились с каждым днем, что проходил с того летнего туманного утра, с каждым поджатием губ старого жида, которого пригласил к сыну Заславский, видя беспомощность польских врачевателей. Те говорили, что Владиславу уже никогда не подняться на ноги, что отныне тот будет калекой, благо что хоть рука срастется без особых трудов.
А вот жид сумел поставить его на ноги своими порошками и компрессами, сумел вернуть ему надежду, которую Владислав уж потерял совсем. Только осознание того, что он должен вернуться любой ценой в вотчину Северского и забрать то, что так жестоко вырвали из его рук, поддерживало в нем интерес к жизни. Только это позволило ему не сойти с ума, когда в конце осени вдруг выяснилось, что правая нога срастается неправильно, и ее надо снова ломать, чтобы избежать укорачивания. Очередная отсрочка от похода в русские земли…
Зато отец Владислава был счастлив этим отсрочкам, судя по его довольному виду. Он часто приходил, опираясь на трость, в спальню Владислава, пока тот был слаб и не мог даже сидеть в кресле, сидел подле него, заводя беседы о замке или землях, о хлопах и об урожаях, об охоте и соколах, что так любил Владек, отвлекая того от тяжелых мыслей.
Стефан не одобрял увлеченности сына московиткой, но даже бровью не повел, когда Владек открылся ему как-то осенним промозглым вечером, когда в очередной раз накатила тоска, что хоть волком вой. Только заметил, что русская, пусть даже знатного рода, вовсе не пара польскому шляхтичу, особенно наследнику такого герба.
– У тебя уже есть наследник, то Юзеф. Я же волен поступать, как пожелаю, – отрезал сурово Владек, но Стефан не обратил на это возражение никакого внимания.
– Юзеф слаб и безволен. Насмешка судьбы надо мной. Ты должен был быть первее. А что до твоих желаний, то не будь так смел: ты все же наследуешь род, коли у Юзефа сын не родится. А судя по последним годам, дождаться мне внука уже не суждено. Ничего тот толком сделать не может, даже сына. Баба, и баб родит! – Стефан вздохнул, а потом задумчиво проговорил. – Вся горячность твоя от нее, от Элены моей. Как и лицо твое. Будто в ее глаза смотрю ныне… А что до московитки, то не зря судьба тебя развела с ней. Взять в дом жену от живого мужа бери, но только не под венец веди! Схизматичка, московитка! Не партия она для Заславских!
– Для Заславских может и не партия, а для меня… – но Владек не стал договаривать, видя, что отец не сможет понять его, хоть сам и привел в дом жену-протестантку. Aliena vitia in oculis habemus, a tergo nostra sunt {6}. Но на это отец возразил бы, что мать была из одного народа, на одном языке говорили да только вот согласия так и не нашли. Потому прекратил этот разговор, заявив, однако, что как только на ноги встанет, на Московию пойдет. Отец промолчал в ответ, только головой покачал, понимая, что спорить бесполезно.
Но Владислав был все же благодарен отцу и за лекаря, которого ввел в замок, несмотря на шепотки в свите своей, и за поддержку его в это тяжелое для него время. Именно Стефан настоял, чтобы сына выносили в кресле в большой зал замка. Именно там Заславский, как подкоморий {7}воеводства, суд вершил, споры разрешал, где принимал не только шляхту земельную, путных бояр {8}и шляхту со своих земель, но и хлопов своих, что защиты и суда у него просили, как у хозяина, и войтов, что ответ за ведение хозяйств держали перед ним. Постепенно и сам Владислав увлекся делами – они отвлекали его от дум тягостных, потому он даже ждал судебных дней, ждал, когда большой зал наполнится людьми с их трудностями и неразрешимыми подчас спорами. А вскоре он не только слушал, но и с молчаливого одобрения отца стал искать решения судебных тяжб, давая советы Стефану в том или ином деле. Юзеф даже неудачно пошутил как-то, что возьмет брата к себе советником, когда во главе магнатства встанет.
– Ну, дел у тебя тогда поубавится, – возразил отец ему, заставляя того оборвать свой едкий смех. – Не забывай, Юзеф, подкоморий – должность выборная. Сама шляхта решает, кого ставит на этот пост. И дело тут не только во власти и богатстве.
– Дурень, Юзеф, дурень, – качал головой Стефан, когда они выезжали с Владиславом на соколиную охоту по крепкому снегу. – Не таков он уродился, чтобы магнатство в свои руки принять. Слаб он и телом, и духом, даже жену свою, шлюху, не может к рукам прибрать, – Владислав удивился, услышав подобные речи от отца. Он-то думал, что тот не в курсе редких связей Патрыси со шляхтичами из свиты отцовой. Хотя может ли что-то оставаться тайной в его землях для магната Заславского. – Да-да, не смотри на меня так косо! Ведаю я про то, что в замке творится. Я оттого и отослал внучек в монастырскую школу в Краков, подальше от такой мати. Я ее, бесово отродье, палками бью, а она снова в постель лезет чужую. Но я так ей сказал, коли принесет в подоле от кого, убью сразу, даже не подумаю о родстве нашем. Двинские мне даже слова поперек за то не скажут, знают ведь, какую девку нам подсунули когда-то. Но будет о Патрысе, не хочу о ней разговор вести, когда так благостно на душе.
Стефан поднял лицо вверх, подставляя под теплые лучи зимнего солнца, что разливались ныне блеском по белой глади снежных полей.
– Благостно-то как, Владек! Глянь, какая красота вокруг! Даже взглядом не окинуть земель наших! Не приведи Бог, потеряет Юзеф хоть пядь из них! – а потом оглянулся обеспокоенно на Владислава, бледного, как снег под копытами валаха {9}его. – Болит нога-то? Отчего поехал тогда на охоту?
– А ты? Сам едва в седле сидишь, а вон куда забрались, – проговорил Владек, гладя по голове через плотную кожу колпачка вдруг заволновавшегося сокола. – Мне не сидится в замке. Будто в каморе я. Вот как Мажанну {10}сожжем, пойду на площадку слабость свою гнать. Жид говорит, что можно будет уже.
– А потом на Московию пойдешь? – прищурив глаза (вернее, единственный глаз, над которым еще имел власть Стефан), спросил отец. – Prius quam incipias, consulto opus est {11}.
– Я уже все решил! Как получу весть, что пора идти, сразу же уеду, – отрезал Владислав, а потом вдруг сорвал с головы сокола колпачок да подбросил вверх, отпуская того в голубую вышину неба. Пусть хоть птица насладится полетом, раз он сам прикован пока к земле!
Но знака от Владомира, что настало время выступать, все не было. Уже прошла Пасха, начались посевные работы в полях, а Владислав все ждал момента, когда можно будет вывести свою хоругвь на земли Северского, когда сможет он отомстить за убиенных и забрать навсегда то, что принадлежало ему. Пусть по праву брачному Ксения была отдана Северскому, но сама судьба отдала ее в руки Владиславу. Его была она, и только его!
– Подожди, моя кохана, подожди, – шептал Владислав, останавливая разгоряченного скачкой коня на холме, с которого открывался великолепный вид на окрестные земли. И пусть с него не было видно Московию, но зато был виден край земли, за которым ждала его возвращения его любимая, его душа.
А потом сразу после Майского дня вдруг снова вернулся тот страшный сон, что когда-то будто душу из него вынул. Темная вода… распущенные светлые волосы, развевающиеся при каждом колыхании легких волн… широко распахнутые голубые глаза, уставившиеся в пустоту… бледное лицо утопленницы. Лицо Ксении…
Владислав проснулся весь в поту, с бешено колотящимся сердцем в груди, и каждый стук его отдавался в голове только одним словом: «Торопись! Торопись! Торопись!». И он не стал дожидаться знака от Владомира, перепуганный этим страшным сном. Пусть сотник Северского выполняет свою часть уговора, невзирая ни какие отговорки! Пришло время, окреп Владислав достаточно для похода. Крепко держит саблю в руке, довольно в нем сил, чтобы показать свою ярость.
Уехал Владислав из замка Заславского, несмотря на уговоры отца задержаться еще на время, поднабраться более сил.
– Только-только с одра поднялся, а куда-то гонит тебя нелегкая, – Стефан замолчал, видя по глазам сына, что не сумеет переубедить того, потому и перекрестил его, благословляя на дорогу и тяготы, что будут впереди у того. – Пусть все худое мимо пройдет тебя, пусть Святая Мария защитит тебя.
А потом поднял сына с колен, прижал к себе, стараясь скрыть слезы, что навернулись на глаза. Ибо в груди уже давно жило стойкое чувство, что не увидит он боле Владека своего, не суждено будет.
– Ты, сыне, как дела свои справишь, возвращайся, не иди к Смоленску. Не война Заславских идет в Московии ныне {12}, Сигизмундова она. Ты свою клятву ему не обновлял, а я уже выставил в войско его хоругвь и драбов {13}сотню дал. Возвращайся, сыне…
Владислав до сих пор помнил выражение глаз отца, когда оглянулся на того, выезжая из ворот замка. Такая печаль в них плескалась, что сжималось сердце, и плакать хотелось отчего-то. «Возвращайся», – молил в каждом письме отец, который уже знал, что Владислав застал пустой терем в усадьбе Северского, что убил врага своего смертью мучительной.
Но как мог вернуться Владек, когда нет ему покоя нигде на этом свете отныне, когда так и гонит его куда-то черная тоска и тупая душевная боль? И ничем не стереть их, ничем не уничтожить – ни вином, ни ласками других девок (от них, кстати, еще горше становилось), ни пылом боя. Он лез в самое пекло, надеясь, что эта старуха черная, что жизни забирает, найдет его. Но та неизменно обходила его стороной, собирая свои плоды рядом с ним, но его жизнь так и не обрезая своей острой косой.
Как жить ныне, когда ярость и первое обжигающее разум горе ушли, оставляя в душе выжженное пепелище, как то, что оставил Владислав на месте усадьбы Северского? Как творить повседневные дела изо дня в день, когда ее глаза боле не видят света, а сердце не бьется?
«… Я люблю тебя, Владек… Всей сердцем и душой…»
Только, когда одна из сенных девок, что пахолики вытащили из церкви, где перепуганные холопы искали спасения от сабель польских, рассказала, запинаясь на каждом слове, про то, что творилось в вотчине боярской со дня побега Заславского, только тогда Владислав понял, как обвел его вокруг пальца Владомир. Всем отомстил тот, всем, кто виновен в смерти Марфуты: Северский принял смерть, Ксения тоже ушла из этого мира, а Владиславу достались муки сотника, когда лишился тот жены. Ведь приди хоругвь хотя бы на месяц ранее, тогда, когда он впервые отправил Владомиру весть, что достаточно окреп для похода… Отчего послушался русского? Отчего не обратил внимания на тревогу сердечную, что тянула его настойчиво сюда, в эти земли?
«…– Ты знал, лях, что она была тяжела? Ждала, что ты придешь за ней. Боролась со мной, как дикая кошка, за этого пащенка. Но за мной сила и правда, лях. Я лично выдавил этого ублюдка из ее утробы…», – раз за разом возникал в голове в редкие ночные часы без сна голос Северского, а потом снова те тихие слова, сказанные тем самым утром:
«… Ведь у нас родится сын. Мальчик с твоими дивными глазами цвета неба.
– И твоими волосами цвета… цвета… вороньего крыла…»
Владислав с шумом вздохнул, чувствуя, как в очередной раз в сердце кольнула острая игла. Как забыть это? Как стереть из памяти? Он так отчаянно хотел этого и в то же время боялся этого, стараясь не позабыть ее глаза, ее улыбку, ее облик. Светлое одухотворенное выражение лица, когда она молилась, повернувшись к краю земли, откуда встает солнце по утрам. Ее звонкий смех, когда она смеялась его шуткам. Ее ласки и поцелуи, робкие, легкие, мимолетные…
Теперь он жалел, что поддался тогда порыву и спалил ту полоску шелка, что когда-то Ксения вложила в его ладонь. Ведь ныне у него не было ничего, что напоминало бы ему о ней, что было бы свядеком того, что это был не сон. Такой дивный сон, закончившийся кошмаром, коего и врагу не пожелаешь!
Позади, за спиной Владислава раздался тихий шорох. Он резко обернулся, сжимая рукоять сабли, готовый тут же достать ее из ножен на поясе, и заметил пана Милошевского, что подходил к нему со стороны лагеря. Тот шутливо поднял руки вверх.
– Pax {14}, пане, то я, пан Славек.
Владислав окинул взглядом его фигуру и заметил, что тот снова надел кирасу поверх жупана. А ведь когда Владек уходил из лагеря, Милошевский уже сидел у костра, распахнув жупан от духоты вечерней. Он пил русское вино хлебное и отпускал скабрезные шутки, от которых так и покатывались сидящие у костра пахолики их хоругвей.
– Дозорные русских заприметили окрест? – спросил Владислав, срывая травинку и покусывая ее, наслаждаясь кислинкой, что тут же заполнила рот. – Или пан на войну какую собрался?
– Мы, пане, тут все на эту войну собрались. Тебя пришел спросить, пойдешь ли с нами? – ответил Милошевский, а после пояснил. – Дозорные в лагерь хлопа привели. Из того дыма, по которому прошлись нынче днем. Он-то в лесу успел скрыться. Так вот, говорит он, что тут в лесу стоит монастырь. Рассадник курочек.
– Каков хлоп! Своих же и выдает! – усмехнулся Владислав. – А что за монастырь в лесу глухом? Ведь только лес кругом. Разве бывает то?
– У московитов все бывает, – хохотнул Милошевский. – Скит, что ли, зовется у них. Вдали от всех молятся монашки их. Ну, и монахи, конечно. А выдал их наш дружочек оттого, что просились к ним укрыться хлопы, да местная аббатиса не пустила их. Вот как! Око за око, как гласит Библия. Ну, так что решил – с нами пойдешь или останешься в лагере? Твои люди не прочь бы женское тело помять.
– Nemo liber est, qui corpori servit {15}, – тихо проговорил Владислав, а после кивнул Милошевскому. – Пойду с тобой. Поглядим, что за монастырь там такой.
В лагере уже спешно собирались, седлали лошадей, проверяли оружие. Пахолики Владислава поймали легкий кивок своего шляхтича и присоединились к общим сборам. Нельзя было сказать, что их так уже манила возможность повалять монашек, скорее, их интересовало то добро, что можно было найти в подобных местах. Ведь что-то, а свои храмы московиты старались обогатить и златом, и камнями, украшая их для полного великолепия.
Наконец, наскоро забросав землей костер, всадники направились вслед за испуганно трясущимся хлопом в разорванной рубахе через лес, аккуратно пробираясь через густые ветви и объезжая заросли.
– Куда нас опять понес черт? – недовольно буркнул Ежи, ехавший недалеко от Владислава, когда в который раз ему хлестнула по лицу ветвь, едва не сбив на землю шапку с головы. – Что нам там надобно? Опять кровь лить? Опять баб гонять? Не притомилась душа-то?
– Нет у меня души боле, смерзла, – отрезал холодно Владислав. – Но едем мы не за кровью и не за бабами (хотя кому что). Сам не знаю, зачем едем, понятно?
Он сам никогда не признается никому, что устал от крови и слез людских, что битва с воинами для него во сто крат лучше, чем баб гонять перепуганных по деревням. И кто знает, что потянуло его сюда? Быть может, наоборот желание сдержать Милошевского от зверств его привычных, от которых стонет земля русская?
За своими думами Владислав даже не заметил, как приблизился отряд к темной громадине деревянного частокола, что окружал несколько деревянных построек, самой высокой из которой была церковь, крест на крыше которой так отчетливо ныне виднелся на фоне летнего ночного неба. Монастырь располагался в самой чаще лесной, сюда даже не вела никакая дорога. Только узкая тропинка, которую сами поляки ни в жизнь бы не обнаружили.
– Ну, начнем! – задорно хохотнул Милошевский и направил коня прямо к запертым воротам монастыря, достал саблю и громко стукнул рукоятью о толстые створки.
Сначала никто не отозвался на этот стук. Все так же доносилось откуда-то из-за этого тына едва слышное мерное пение, да где-то хрустнула ветка в глубине леса. Потом вдруг заскрежетало, заскрипело, отворяясь, оконце в воротах. Оно было столь мало, что ни поляки, ни тот, кто стоял позади ворот, не могли разглядеть в него ровным толком ничего.
– Кто здесь, Господи помилуй? – окликнул недовольный женский голос. Милошевский толкнул в спину острием сабли хлопа, что привел их к этим стенам. Тот поспешил отозваться.
– Аминь, сестра. То я, Митяй Косолапый из Тырцева займища. Меня батя прислал поведать вам, что ляхи в округе ходят.
– Ну, так что нам ляхи? Как они найдут-то нас? Да и знаем мы про то. Прошлого дня бабы ваши прибегали, за стены к нам просились. У страха, видать, глаза велики. И чего бежали-то? Мимо ляхи прошли-то?
– Прошли, сестра, прошли. На стольный град поскакали, – поспешил заверить холоп, и монахиня стала затворять оконце. Милошевский еще сильнее ткнул саблей в спину холопа, отчего у того на рубахе стала проступать кровь.
– Постой, сестра, у нас кумоха что-то на двор вошла. Помогите, сестры. Прошлой годины приходила же сестра Илария, излечила Параскеву нашу от кашля. Помогите, сестры. Или ты, сестра, позови сестру Иларию, а я бы сам у нее выведал, что к чему-то. Тут вам батя передает овса гривну за труды ваши.
– Сестра Илария держит обет молчания, не могу позвать ее, – буркнула монахиня, но уже раздумывала над подношением. Гривна овса нелишняя совсем в эти годины лихие. Прошлое лето не такое урожайное было, да и это не радует днями дождливыми, кто знает, быть может, эта гривна совсем не лишней будет в зимнюю пору.
Женщина заколебалась, стоит ли ей идти до игуменьи и сообщить о том, что за воротами холоп с просьбой стоит. Но сейчас служба идет, и та будет весьма недовольна, что ее оторвали от нее. А оставит холопа за воротами… Тут секач давеча днем пробегал за тыном, подкопав немного у северной стены. Не приведи Господь, задерет холопа да овес пожрет!
Зашумел засов в пазе, тяжело выезжая из кованых скоб, а потом стала отворяться одна из створок ворот медленно.
– Ляхи! Сестра, ляхи ту…! – закричал во весь голос вдруг холоп, и Милошевский тут же вонзил в него острие до упора, обрывая этот громкий крик. Монахиня уже успела разглядеть неясные тени всадников в щель, что образовалась при открытии, ахнула перепугано, навалилась на створку, чтобы захлопнуть ту. Но с другой стороны уже давили на ворота ляхи своими телами, распахнули створку, сбивая женщину на землю. Она даже не успела вскрикнуть, как ее душа отлетела от тела, выпущенная в небеса чьей-то тяжелой рукой. Замелькали по двору монастыря мужские фигуры, вламываясь в низкие срубы, распахивая двери.
– Ну, пойдем что ли, – взглянул Ежи хмуро на Владислава, что по-прежнему стоял у ворот, удерживая на месте волнующегося от криков, доносящихся с той стороны тына, коня. Шляхтич подал знак, и уже его хоругвь с гиканьем ворвалась во двор монастыря, влилась в мельтешение тел, что творилось ныне тут.
– Сердце болит, – вдруг признался Владислав Ежи и под недоуменным взглядом того направил коня на двор монастыря, ощущая звон в ушах от этих диких криков и визга, от гогота мужского.
Домой! Он поедет домой. С завтрева же. Хватит лить кровь да слезы бабские. Все едино не вырасти на пепелище траве зеленой да цветам полевым, чем ни поливай его.
Он поедет домой, в Заславский замок, куда так настойчиво уговаривает его вернуться отец в своих грамотах. Вернется в родную землю, и быть может, когда-нибудь, сможет без боли в сердце встречать взглядом чужие голубые глаза и светлые волосы, когда-нибудь перестанет искать ее лицо в других. А по пути он обязательно завернет в разоренную им вотчину, спустится к реке, что отняла у него его кохану и проведет там всю ночь до утра в надежде, что Ксении, уже русале, а не земной женщине, позволят выйти на берег…
Всего один бы только раз увидеть ее, дотронуться до нее, коснуться ее губ, с тоской подумал Владислав. Всего лишь раз. Даже душу свою не жаль отдать за то…
1. Артрит
2. Апрель
3. Май
4. Жилье, хозяйство
5. Гривна (позднее фунт) равна 0,41 кг. по настоящей метрической системе
6. Чужие грехи у нас на глазах, а свои за спиной (лат.)
7. В воеводствах, землях и поветах выборный шляхтич, рассматривавший межевые споры между землевладельцами
8. Мелкие землевладельцы, которые не получили прав и привилегий шляхты, но оставались лично свободными
9. Холощеный конь
10. Соломенная кукла, символизирующая зиму. Обряд проводился обычно в четвертое воскресенье Великого Поста
11. Прежде чем начать, обдумай (лат.)
12. В сентябре 1609 года король Речи Посполитой Сигизмунд перешел границы Московского государства и осадил Смоленск, официально развязав русско-польскую войну.
13. Пешие солдаты
14. Мир (лат.)
15. Тот невольник, кто раб своего тела (лат.)
