Текст книги "Обрученные судьбой (СИ) "

Автор книги: Марина Струк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 51 (всего у книги 82 страниц)

Пан Януш ничего не ответил. Только гладил свою недлинную седую бороду, словно собираясь с мыслями, раздумывая над ответом. А вот его сын не был так хладнокровен, как отец – резко выпрямился и бросил зло, сквозь зубы:

– Знать, ради русской ведьмы панну шляхтянку, как простую холопку отвергаешь!

Не успел он закончить фразу, как все в зале пришло в движение. Подскочил Владислав, сжимая рукоять кордаса {10}. За его плечи тут же ухватились Ежи и Тадеуш, останавливая его, не давая вынуть лезвие из ножен. С шумом вскочил со своего места младший Острожский, роняя с грохотом стул, на котором сидел. Закричал в голос пан Януш, останавливая шляхтичей из своей свиты, что метнулись из-за его стула наперерез Владиславу.

– Геть! Геть, панове! – выкрикнул он. – Что вы вспыхнули, как порох?! Остынь, Сашко, нет обиды Ефрожине. Договор в тайне от всех заключен был, в тайне и разорван будет.

Владислав вырвался из рук шляхтичей, что держали его, передернул плечами, уселся на место, кидая горящие огнем ярости взгляды в сторону младшего Острожского. Тот, разозленный за свою мимолетную вспышку страха, что заставила его отшатнуться от порыва Заславского, за сестру, которой предпочли безродную московитку, бросал в его сторону не менее горячие взоры.

– По договору Заславский должен выплаты нам за нарушение. И местечко Пытась отдать, – произнес пан Януш, когда все снова заняли свои места.

Пытась был давним яблоком раздора между магнатскими родами. Оба претендовали на него, оба так и не могли сойтись во мнении на то, кому должна принадлежать эта земля. Формально она оставалась за Заславскими, но Острожские то и дело безуспешно пытались отсудить ее вот уже несколько десятков лет. Включение в договор ее в качестве залога говорило о том, что пан Стефан даже предположить не мог, что его сын откажется от невесты. Оттого и пошел на поводу у пана Януша, подписывая эти условия.

Пан Матияш склонился над договором, кусая ус. Он до сих пор не мог поверить, что бумага, что по праву должна была храниться где-то в Замке, будто и не была вовсе в этих стенах, исчезла, словно под землю провалилась. Но он-то помнил, как ездил летом в Острожский замок под Ровно пан Стефан, как спокойно сказал он по возвращении, что «готов к пани Элене уже идти с покойной душой».

Выплата по договору предстояла совсем не шуточная. А ведь еще предстояло вооружить побольше люда на границах с казачеством, что тоже стоило немало золота и серебра. И выплаты пану Юзефу и пани Патрысе на содержание, и дочерям их посаг – вон уже приезжали с грамотой от родичей о сватовстве к одной из племянниц Владислава. Придется повышать чинш, увеличивать барщину, что явно придется не по нраву тем, на чьи плечи ляжет эта ноша.

– Я выплачу все, что требуется. Дайте только время, – проговорил Владислав медленно. – И я прошу покорнейше простить это недоразумение, что сложилось ныне. Пан Острожский должен понимать, что каждый шляхтич – раб своего слова. Я дал его до того, как был заключен этот договор, и я не волен взять его обратно.

Пан Януш поднялся с кресла, давая понять, что разговор закончен, и все остальные последовали его примеру. Подойдя к Владиславу, Острожский положил ладонь ему на плечо, заглянул в темные глаза с участием.

– Мне искренне жаль, что так сложилось, пан Заславский. От сердца говорю то, от души! – он замолчал на миг, а потом продолжил. – Мы уедем поутру. Я не думаю, что стоит гостевать долее, ведь у молодых шляхтичей такая горячая кровь. Как бы ни стряслось чего, верно я говорю, пан Александр? – обратился пан Януш к сыну. Тот только зубами скрипнул от досады и злости. – Пан Александр принесет свои извинения пану Заславскому за оскорбление его нареченной. На том и покончим. Возвращаемся в зал, панове. В горле что-то пересохло от всех этих бесед.

Острожские вышли в сопровождении доверенных шляхтичей своей свиты, а в зале еще долго стояла тишина, прерываемая лишь свистом ветра за толстым стеклом да треском поленьев в камине. Никто не смел нарушить ее, никто не смел взглянуть друг другу в глаза отчего-то. Только Владислав обвел взглядом оставшихся в комнате, а потом сжал подлокотник кресла, царапая металлом перстней дерево.

– Я доверяю вам, кто ныне тут, в этой зале, более чем кому-либо. Как себе верю. Надеюсь, что не ошибусь в том, – медленно и тихо произнес он. Владислав не хотел даже гадать, кто мог помочь Юзефу в афере с письмом, и кто из Замка виновен в пропаже договора, заключенного отцом и паном Острожским. – Но если я ошибусь, то видит Бог… ибо ближе вас у меня никого нет ныне из шляхты, – а потом его голос стал жестче, снова обретя былую твердость.

– Пан Матияш, надо бы проверить бумаги, что в замке хранятся у секретаря. Все до единой. Полагаю, что пан Юзеф не преминет воспользоваться тем фактом, что некогда брак моих родителей не был признан одной из церквей.

– Брак со дня венчания был признан в римском законе, этого должно быть довольно, – возразил ему бискуп, но Владислав упрямо качнул головой.

– Для судьи трибунала – протестанта, коим является пан Радзивилл, может и не быть. Проверьте грамоту, что дал патриарх константинопольский матери моей, когда через Острожскую ординацию возвращался из южных земель {11}. Без нее только пан Острожский сможет подтвердить возвращение схизмой законного статуса браку моих родителей, – потом, получив ответный кивок пана Матияша, Владислав перевел взгляд на его сына. – Тадеуш, я прошу тебя поехать в Дубровицы и увезти пани Патрысю из вотчины. Пусть поживет раздельно с супругом своим, покамест дело не разрешится. Руки не смогут творить дел, покуда голова молчит. Увези ее… увези ее в Лисий Отвор {12}, родовые охотничьи угодья в Бравицком лесу. Оттуда ей ни за что не уйти по своей воле. Но никакой крови, Тадеуш, слышишь? Там и гляди за ней, пока знака от меня не получишь.

Тот кивнул головой, прикусывая нижнюю губу. Да уж, нынче канун нового года, и эти последние минуты предыдущего выдаются совсем не радостными. Он поймал на себе выразительный взгляд отца и поднялся с места, подчиняясь немому приказу пана Матияша. Коротко кивнув, отец и сын вышли из залы, плотно затворив за собой тяжелую дверь, словно отгораживая оставшихся в комнате от смеха и музыки, шума голосов, что стоял за ее стенами.

Вскоре поднялся и Владислав, понимая, что обязан вернуться к шляхте, что веселилась в большой зале Замка, должен найти Ксению, которую оставил одну с паненками. Он снова устало протер глаза пальцами, будто желая придать дополнительной ясности взгляду, словно это поможет ему отчетливо разглядеть, верно ли он поступает сейчас, подходя к самому краю пропасти, с каждым днем становящейся все глубже и глубже.

– Я будто в темной комнате. Ни видно ни черта, но упрямо я пытаюсь дверь отыскать, – вдруг проговорил Владислав, заставляя и бискупа, и Ежи вздрогнуть невольно от того явного отчаянья, что впервые за последние годы услышали в голосе молодого шляхтича. – Все ищу и ищу, а выхода нет. Только каменные стены, которые предстоит прошибить, чтобы выйти из этого каменного мешка.

– Там есть дверь, Владислав, и она не заперта, – тихо сказал дядя в ответ на неожиданный крик души шляхтича. – И ты ее видишь, эту дверь. Только не понимаешь, что это единственный путь из той темницы, в которую ты сам себя загнал. Видит Бог, это воистину так.

– Ежи? – повернулся к усатому шляхтичу Владислав. Тот с того самого момента, как уселся в это кресло и разжег огонек в своем чубуке, не произнес ни слова, только внимательно разглядывал собравшихся и слушал их речи. – Ты всегда был рядом, пан. Будто отец, оберегал меня. Скажи же ныне, как должен я поступить по твоему разумению? Что превыше – совесть или долг, сердце или разум? Ты часто повторял, что коли шляхтич клялся кому в верности, то… – Ежи при этих словах опустил чуть веки, скрывая от взгляда Владислава то, что мелькнуло в этот миг в них. – Я клялся, что позабочусь о ней, буду всегда рядом. Это низко держать при себе ее невенчанной. И я не могу… Не могу!

– Владек, – поднялся со своего места бискуп, чтобы взять за локоть племянника, задержать подле себя, попытаться снова уговорить его, пока еще не поздно, пока Острожские в Заславе. Он ясно видел, какие демоны терзают ныне шляхтича, и знал, как слабы люди в такие моменты.

Но Владислав только взглянул на него исподлобья и быстро вышел вон. Епископу ничего не оставалось, как остановиться на месте. Рука, протянутая в сторону племянника, упала в складки пурпурной сутаны, сжала с силой ткань.

– Он не переменит своего решения! – и Ежи только кивнул, соглашаясь со словами епископа. – И она! Она решила веру переменить. Сама сказала мне нынче. Deus mio!

– Да верно ли то? На моей памяти панна – одна из самых ревностных схизматиков, что я знал, – возразил ему Ежи, выбивая из чубука остатки табака. – Быть того не может.

– Она уже не блюдет посты, пан Смирец, – ответил бискуп, и Ежи замер на миг, поднял на него взгляд, все еще не веря в то, что слышал еще недавно от своего собеседника. – Схизма ныне говеет перед праздником Рождества, панна же поста не держит, и в веселье среди прочих. Разве не доказательство то истинности ее намерений перейти в истинную веру?

Но Ежи в ответ только хохотнул коротко. Только смешок этот был вовсе не веселый, что заставило епископа удивленно взглянуть на усатого шляхтича.

– А вот я думал, что это ее понесло тогда к пупорезке, коли до Рождества схизмы еще пара тыдзеней, думал, праздник какой у схизмы! – он перевел взгляд на бискупа, по-прежнему не сводящего глаз с него, улыбнулся криво. – Пост не держит от того, что уверена, что праздник Святой позади. Запуталась панна в днях.

– Мне нет дела до того, – отрезал бискуп, поправляя перстень на пальце, будто тот мешал ему. – Не говеет панна от своего незнания или решив перейти в другой закон, мне все едино. Пан Смирец должен понимать, что коли она крещение примет, то венчание будет, и Владислав… тогда Владусь…

Он вдруг осекся, пристально взглянул на Ежи, что убирал чубук в небольшой кошель на поясе, а потом решился – подошел ближе к креслу усатого шляхтича, вынуждая того взглянуть на бискупа снизу вверх, что совсем не любил.

– Пан Смирец когда-то поклялся в верности брату моему, а после и сыну его, пану Владиславу. Поклялся сделать все для их блага, – медленно произнес епископ. Ежи сузил глаза, сдвинул широкие седые брови, а потом только кивнул в ответ, позволяя своему собеседнику продолжить речь. – Я буду честен с паном Смирцем, и надеюсь на ответную честность пана. А также, на его благоразумность и молчание. Мне по нраву эта панна из Московии. Она пригожа лицом и телом, а ее уму мог бы позавидовать любой мужчина, но…

– Но она не панна Острожская! – прервал его нерешительную речь Ежи, и епископ кивнул, довольный, что, судя по всему, нашел себе союзника. Он знал, что старый шляхтич будет против этого брака, за долгие годы служения святой Церкви он научился легко читать в сердцах и умах людей.

– И это тоже, пан Смирец, – согласился бискуп, а после подал знак тому подняться на ноги, чтобы прошептать едва слышно, скрывая от чужих ушей, которые могут быть и у стен, про давешнюю анонимную грамоту в инквизицию. В этот раз Ежи не сумел скрыть своего потрясения: он сначала долго смотрел на епископа, будто пытаясь прочитать в его глазах подтверждения произнесенным словам, а потом в волнении закрутил ус.

– Пан Смирец понимает, чем грозит то Владеку. Как и холод с Острожскими, – вкрадчиво произнес бискуп шепотом. – Решение запереть пани Патрысю в Лисьем Отворе. Узнаю в том былого Владислава. Но это лишь капля в широкую реку, коли он не совершит главного. Он ныне своими руками роет себе могилу. Я ведал, еще тогда, осенью ведал, что дело кончится именно так! Эта привязанность к московитке… Cupido atque ira consultores pessimi {13}, они не позволяют порой видеть ясно. Вот и пан Владек слеп. Любовь к панне закрывает для него все вокруг. Я даже грешным делом готов признать, что все эти толки о привороте бесовском…, – Ежи громко фыркнул, и бискуп поспешил переменить тему. – Febris erotica {14}. Владусь болен этой панной, как болеют горячкой или другой хворью. И часто такие хвори приводят ad patres {15}, увы! Я не желаю такой судьбы для Владислава, полагаю, пан Смирец также. Увы! Amor non est medicabilis herbis {16}, как бы я ни желал того ныне!

Ежи, прищурив правый глаз, взглянул на епископа, то и дело поправляющего перстень на пальце, и оглядывающегося на закрытую дверь, словно ожидал, что в любой момент та может распахнуться и впустить того, о ком они вели ныне речь.

– Что желает сказать пан бискуп? – тихо сказал Ежи. – Пусть не томит и не сыплет латынью. Длинные речи церковников всегда наводили на меня тоску, сказать по правде. А что до панны, то так скажу пану бискупу – ей не место тут вовсе ныне. При всей ее красе и уме. Но пан Владислав никогда не отпустит ее от себя, пан бискуп ведает в том своего родича, как и я.

Епископ протянул руку и сжал легко локоть Ежи, сверкнув радостно глазами. По его губам скользнула мимолетная улыбка.

– Да, все верно. Он не отпустит так легко свою хворь от себя. Но inter nos будет сказано то – sublata causa, tollitur morbus {17}. Только так, а не иначе, – последнее было произнесено так тихо, что Ежи едва расслышал эти слова. Он взглянул в глаза епископа, пристально глядящие в его лицо, стараясь подметить каждое движение, каждую эмоцию, но лицо Ежи словно окаменело в этот миг.

На мгновение епископу показалось, что он совершил ошибку. Он знал, что Ежи близок к панне, несмотря на все недовольство от ее присутствия в замке и в жизни ордината. Кто ведает – быть может, вся эта неприязнь показная и только? Что, если пан Смирец все же презрит обычаи и доводы рассудка, пойдя на поводу эмоций?

Но вот тот медленно кивает, и бискуп чувствует, как сердце, замершее в ожидании ответа усатого шляхтича, пускается снова разгонять кровь по жилам.

– In bonum {18}и для дела, – коротко произнес Ежи, и епископ поспешил добавить.

– Si finis bonus, laudabile totum {19}. Хоть и печальна душа моя при мысли об этом…

Ксения даже не догадывалась, какие тучи начинают сгущаться у нее над головой. Эта ночь была кануном нового года, что удивило ее нынче днем, едва ей рассказала о том Малгожата. Все у ляхов было не так, как у них в Московии. Даже год начинался отчего-то зимой, когда за окном кружили снежные вьюги, а под белым покровом уже давно спали озимые.

Но зато как праздновали эту последнюю ночь уходящего года в Замке! Совсем не так, как в отчей земли Ксении. С длинным пиршеством за столом, с танцами в большой зале, которые замерли на некоторое время, едва часы на башне ударили гулко, оповещая о том, что в Замок пришла полночь. Тут же что-то громко ухнуло да так, что задрожали стекла в оконных рамах. Ксения, перепугавшись, ухватила Владислава за руку, с которым еще недавно шла в плавном мазуре. Тот тихо рассмеялся, поднес ее ладонь к губам.

– Не бойся! – проговорил он, склоняясь к самому уху Ксении, чтобы она расслышала его голос через шум от хлопков и смех, которым шляхта встретила новый, 1611 год от Рождества Христова. – Это Мартин, одна из наших пушек. Такова традиция в замке.

– Мартин? – улыбнулась Ксения, все еще ощущая легкий испуг в душе, не в силах успокоить свое сердце.

– Мой дед дал имена всем пушкам в Замке, когда их отливали. По имени мастера и его людей, – ответил Владислав. – Есть еще несколько, но только Мартин стреляет в полночь нового года. А вот Стефан и малый Мартин стреляют еще и в день свадьбы в Замке. Такова традиция. Три залпа. Один за мужа молодого, второй – за жену.

– А еще один? – спросила Ксения, прикинув быстро, что Владислав назвал не все. Тот хитро улыбнулся в ответ.

– За их единение, – и пояснил, наслаждаясь румянцем, разливающимся по лицу Ксении, ее смущением от его слов. – Малый Мартин стреляет, когда молодые уединяются в спальне, показывая тем самым жителям Заслава и Замка, что брак действительно заключен, и у рода будет продолжение.

Ксения вспыхнула, как маков цвет, но не от его слов, а от тона, которым они были произнесены. Хриплость голоса, с которой Владислав завершил фразу, подсказала ей, что он ясно представил себе уже, что будет происходить в спаленке, когда пушка будет палить в день именно их свадьбы. А глаза пообещали ей, что он намерен осуществить это на деле уже этой ночью.

Вот так бы и смотрели друг на друга, не отрывая глаз от любимых лиц, подумалось Ксении. Но уже разносили слуги на подносах небольшие бокалы с вином из бочки, специально открытой к полуночи, уже поднимался со своего места на возвышении под гербом Заславских епископ. Он по праву родства и по своему положению занял ныне кресло подле ордината, наблюдая внимательно за всем происходящим в зале, подмечая каждую деталь.

– Пан Владислав! Панове, пани и паненки! – громко произнес бискуп, поднимая повыше серебряный бокал. – Annum novum bonum felicem faustum fortunatumque! {20}

– Annum! – раздался дружный отклик в ответ. Блеснули в свете свечей камни перстней, когда десятки рук приподняли бокалы, присоединяясь к пожеланию епископа. Тот теперь перевел взгляд на своего племянника и золотоволосую женщину, что стояла подле него.

– Да осуществится задуманное! Placeat Deo! {21}– произнес бискуп, поднимая бокал и глядя Владиславу в глаза поверх голов шляхты, что стояла между ними. Тот кивнул в ответ его словам, отхлебнул из бокала вина, а потом подал знак музыкантам в галерее продолжить музыку. Снова поднялись смычки, дрогнули струны скрипелей, призывая шляхту в зале пуститься по зале в быстром танце.

Владислав снова поймал на себе внимательный взгляд дяди и широко улыбнулся в ответ. Тот медленно кивнул, улыбаясь племяннику уголками губ.

Каждый из них думал о своем в этот момент, когда епископ произносил ту реплику. Каждый думал о тех желаниях, которые хранились в глубине души, надеясь на их осуществление в наступившем году.

Но только чувства при том у них были разные. Душа одного была переполнена в этот момент таким счастьем, что захватывало дух и хотелось ущипнуть себя, чтобы убедиться, что происходящее не сон, что эти тонкие пальчики, лежащие в широкой ладони, и эти глаза, сверкающие небесно-голубым огнем в свете свечей, реальны, как никогда.

В то время как сердце другого сжималось от боли, терзающей его вот уже половину вечера. И эта странная горечь во рту, которую не смыть даже самым сладким вином…

Ведь только одному из них было суждено получить желаемое. Потому как их желания были накрепко связаны невидимыми нитями судьбы, и выполнение одного из них означало крах другого.

– Placeat Deo! – горько прошептал епископ, глядя, как кружит Владислав, подхватив за тонкий стан, панну в танце, как широко улыбается в ответ на ее сияющую улыбку, какой радостью открыто сияют их лица.

Неисповедимы замыслы твои, Господи. Для чего этот дивный цветок был взращен из варварского семени в дикой земле Московии? Почему именно там? Дивное создание, милая панночка, увы, тебе не суждено прижиться на благодатной почве этих земель. Ибо ты – сорняк, а сорная трава не должна расти среди цветов, рискуя погубить весь сад…

1. Сигизмунд III

2. Держать волка за уши (лат.)

3. Коверканное от «аллегория»

4. Кому это выгодно? (лат.)

5. Сказанное улетучивается – написанное остается (лат.)

6. Посередине дороги ехать безопаснее всего (лат.)

7. Страсть делает людей слепыми (лат.)

8. Умываю свои руки (лат.)

9. Имеется в виду инквизиция

10. Прямой короткий меч, который шляхта носила в тех случаях, когда нельзя по каким-либо причинам иметь при себе саблю

11. В конце XVI века патриарх константинопольский Иеремия совершил поездку в южные края Речи Посполитой, на территории современной Украины. Возвращаясь, он заехал в земли Константина Острожского, отца Януша.

12. Нора (польск.)

13. Страсть и гнев – наихудшие советчики (лат.)

14. Любовная лихорадка (лат.)

15. К праотцам, к смерти (лат)

16. От любви нет снадобья (лат.)

17. … между нами… с устранением причины устраняется болезнь (лат.)

18. Для блага (лат.)

19. При хорошем конце похвально и все дело (лат.)

20. Пусть сопутствуют новому году счастье, успех и благополучие! (лат.)

21. Да будет угодно это Господу (лат.)

Глава 43

Как и обещал пан Януш, семья Острожских собралась в обратную дорогу, едва землю осветили первые лучи солнца. Пан Острожский видел, какие заинтересованные взгляды бросает украдкой его дочь на пана Владислава, что выехал провожать их до границы полей за городом. Маленький его воробушек, усмехнулся пан Януш, думает, что эти взгляды никому незаметны, что ее явная увлеченность молодым ординатом не видна чужому глазу.

Он прикусил ус, не скрывая недовольство, которое уже не было нужды таить после расставания с паном Заславским. Союз с соседским родом был так заманчив для пана Януша. Нет, дело не только в богатстве и знатности герба, не только в том, что меж их родами уже когда-то заключались браки. Ему нравился пан Владислав. Именно таким он всегда представлял себе своего зятя, и коли Бог даст, именно такой и будет у Ефрожины супруг. Недаром ему намекал на то епископ Сикстуш, а тот слов бросать на ветер не будет, как истинный Заславский.

– Я искренне сожалею, что так вышло, – говорил бискуп пану Янушу давеча на празднестве, когда музыка, гремящая с галереи, позволяла говорить чуть ли в не голос, не опасаясь чужих ушей. – Панна Ефрожина – чудо как хороша! Вся в мать, пани Острожскую, requiescat in pace. Славная панна, славная… Я понимаю и одобряю выбор моего брата.

– Пану бискупу следует говорить то не мне, – отрезал пан Острожский, не сумев побороть свое недовольство от того, что надежда заключить брачный союз была так жестоко разрушена недавно хозяином замка. Он тоже был раздражен и даже разозлен, что его дочери, статной шляхтянке, его гордости и радости, предпочли (подумать только!) русскую девицу. – Мне тоже жаль, что союза между нашими родами не будет. Vicinus bonus ingens bonum {1}. Это старая истина. Пан Владислав должен думать о том.

Бискуп обеспокоенно нахмурил лоб, раздумывая над тем, что ответить на эту короткую речь пана Острожского. Еще свежа была в памяти шляхты противостояние Радзивиллов и Ходкевичей, когда грозила прогреметь межродовая борьба, и самому королю пришлось вмешаться в конфликт и примирить соперников, когда армия Радзивилла осаждала вотчину своего противника. Неужто пан Острожский намекает на возможность подобного конфликта и между их гербами в отместку за отказ Владислава от договора? Неужто это послужит casus belli {2}?

– Sed semel insanivimus omnes {3}, но это время проходит без следа, как показывает жизнь, – медленно проговорил епископ. – Уверен, пан Острожский и пан Заславский сумеют сохранить добрую связь между родами. Мир – дороже драгоценного камня. Я твердо убежден, что время меняет все, в том числе, и некогда твердые убеждения. Investigabiles viae Domini {4}. Жизнь человека коротка, а жизненная нить дщерей Евы еще короче. Кто ведает, что случится в наступившем году? Я бы на месте пана Острожского не прятал глубоко в ольстр свиток брачного договора. Gaudet patientia duris {5}.

Пан Острожский перевел взгляд с дочери, которая в этот момент задорно смеялась в кружку своих паненок, на епископа. Взглянул тому прямо в глаза, поражаясь холоду, что без особого труда читался в этих темных глазах, которыми так славился род Заславских. Видно, у самой смерти, когда она приходит, чтобы забрать с собой душу в итоге жизненного пути, такие глаза – ледяные, внимательные, пронизывающие до самого потайного уголка души.

Острожский бросил быстрый взгляд в сторону московитки, танцующей с одним из шляхтичей свиты пана Владислава. Радостно, но в то же время довольно скромно улыбающаяся, она каким-то дивным светом озаряла залу, приковывая взгляды. Он видел, как она красива, понимал, что за такую красу можно отдать весь мир, забыть обо всем на свете. На миг ему стало жаль эту хрупкую женщину, но это был всего лишь короткий миг. Позднее он обязательно покается в этом грехе своему духовнику, очистит душу от этого греховного желания, но ныне… Ныне он принимал завуалированное предложение дяди епископа, осознавая, каков итог ждет их в финале.

– Я буду отвергать предложения о брачном союзе для дочери до Иванова дня, – решительно произнес пан Острожский, отмеряя этой фразой такой короткий отрезок жизни для московитки. – Если до Иванова дня я не получу вестей из Заслава, которые позволят мне питать надежду на брак между нашими детьми, то панна Ефрожина будет вольна выбирать себе будущего супруга, и я не буду препятствовать тому.

Это молчаливое соглашение, заключенное на празднестве, позволяло пану Острожскому надеяться, что еще к концу наступившего года панна Ефрожина станет хозяйкой тех земель, что проезжал ныне поезд магната. К тому же, как он был наслышан, вскоре шляхта повета будет выбирать подкомория поветового, а опыт прожитых лет и столкновение не на словах, а на деле со знаменитым гонором шляхты, не позволял пану Янушу думать, что эти выборы пройдут для Владислава легко. Увы, даже околичная шляхта, не имеющая за душой ни гроша, упивалась от осознания собственной важности в такие моменты. И только Господь ведал, что взбредет им в головы тогда. Ох, не натворил бы по горячности молодой пан Владислав дел, коли шляхта решит свой гонор показать на выборе подкомория! Ведь в жилах пана Заславского течет кровь пана Стефана, а тот был крут и быстр на расправу с тем, кто посмел против него пойти.

В любом случае пану Заславскому придется за помощью к соседу обратиться – в роке земском или в войне, что нежданно объявили казаки. И придет и поклонится в ноги, усмехнулся пан Януш, испытывая некое удовлетворение от этой мысли. А если даже не попросит руки Ефрожины к назначенному сроку, то и тут пан Януш не в накладе – меньше хлопот из-за родича нового, а в казне да в землях прибавление. Хотя и жаль будет… ой, как жаль…

А сам Владислав даже не думал о предстоящем съезде шляхты в Замок для выбора подкомория, до которого оставалось пара дней. Он гнал коня, рассекая белоснежную снежную гладь, с наслаждением вдыхая морозный воздух. Ему казалось, что ныне, когда одна из его трудностей позади, когда пан Острожский принял его отказ от брака так покойно, без гнева или злобы, все остальное непременно наладится. О том, что предстояла крупная выплата по договору, он предпочитал не думать. Можно будет отдавать этот долг частями, небольшими, но частыми, которые не так сильно ударят по казне магнатства.

И Пытась… Сердце все же сжалось при мысли о том, что придется отдать это местечко с доброй выработкой поташа {6}. Пан Стефан точно сейчас грозно хмурит брови, недовольный тем, что происходит в землях, некогда принадлежавших ему. Владислав должен бы был любой ценой сохранить ординацию в тех границах, что отошли по тастаменту ему, да вот лишился Пытася.

А потом сердце снова забилось спокойнее, пальцы, сжимающие поводья, слегка ослабли. Ведь на смену мыслям о потере местечка пришло воспоминание о том, как сверкали глаза Ксении из-под трав венка тогда, на дворе Крышеницких, когда он кружил ее, сжимая в своих руках. Он никогда не выпустит ее из своих рук, такова была его клятва там, в землях Московии, которые он выжег своей рукой. Никогда, пусть даже ему придется отдать за то свою душу. Только бы она была рядом, только бы последнее, что он видел в своей жизни, были ее глаза.

Владислав знал, что Ксения уязвлена его вниманием к панне Острожской. Ему о том сказал Тадеуш, уехавший из Замка нынче утром, сразу перед отъездом Острожских.

– Она огорчена, думает, что ты оставил ее ради панны, – тихо проговорил Тадеуш, поглаживая шею, уже оседланного, готового к выезду коня. – Она опять загнанным зверьком стала. И ее тоска… думаю, от того, что вскорости у схизмы Рождество Христово придет. Первое Рождество в чужой земле. Ей бы в храм, пан Владислав, пусть ее душа покой почует и благость от патеров.

На миг Владислав ощутил короткую вспышку злости от того, что Добженский так тонко прочувствовал Ксению, что именно тому первому пришла в голову идея отвезти Ксению в храм греческой веры, а не ему. Но потом эта злость быстро утихла, и Владислав кивнул, признавая правоту Тадеуша. Какая разница кто первый додумался до того? Ведь именно он отвезет Ксению в небольшой деревянный храм, что схизма осмелилась поставить на его землях, пытаясь скрыть его в лесу. Наивные, Владислав знал о многом, что творилось в его землях…

Но та радость, на которую Владислав полагал увидеть в глазах Ксении, когда поднялся в одну из светлых комнат, где паненки сидели за рукоделием, когда сообщил, улыбаясь своей кохане, о намерении своем отвезти ее в храм ее веры на светлый праздник, он так и не увидел. Наоборот, Ксения вдруг подскочила на месте, как ужаленная, бросила наземь работу, за которой сидела, не замечая, как раскатились по комнате клубки шелковых нитей. В ее глазах не было радости или предвкушения, только ужас, ничем неприкрытый ужас, от которого даже у Владислава пошли мурашки по спине.

– Святый Боже! – простонала она, закачавшись, и он метнулся к ней, чтобы удержать ее, не дать упасть, решив, что она духа вот-вот лишится. Но она вдруг сама отшатнулась от него, словно от прокаженного, выставила вперед ладонь в предостерегающем жесте.

– Не трогай меня! – проговорила Ксения, озираясь по сторонам. Она встретилась глазами с Марией, так же застывшей на месте, как и ее панна. Да только в глазах той был не ужас и отчаянье, как у Ксении, а вина, которую та невольно ощутила в своей душе, видя страдание панны. – Почему ты промолчала? Ты видела, что я перестала пост держать, видела, что пан… в мою спальню…Ты знала! Я вижу то!

Паненки растерянно переглядывались, с трудом понимая русскую речь, ощущая, как сгущаются тучи в комнате, где еще недавно они смеялись шуткам Малгожаты. Мария поднялась на месте, аккуратно придерживая живот ладонью.

– Ты сама сказала мне, что хочешь в веру перейти латинянскую, вот я и решила, что… – и тут же осеклась, попросила мысленно у Господа прощения за то, что вырвались по привычке слова, неугодные той церкви, в догмы которой она ныне верила. Владислав быстро взглянул на Ксению, снова протянул в ее сторону руку, намереваясь притянуть ее к себе, но та ускользнула из-под его руки, ощущая в себе смесь разрывающих ее чувств.

Ужас за то, что нарушила святые заповеди в пост, выстилая своими проступками себе дорогу в ад. Она и так была грешна, живя в грехе с Владиславом, успокаивая свою совесть законностью языческого обряда, противоречащего всему тому, чему ее учили с детства, а тут еще и такое пренебрежение традициями церкви.