Текст книги "Обрученные судьбой (СИ) "
Автор книги: Марина Струк
сообщить о нарушении
Текущая страница: 47 (всего у книги 82 страниц)
Он заметил, что Ксения поманила себе Ежи, стоявшего у своего коня, что-то прошептала ему, и тот передал ей кошель, что снял со своего пояса. Замахал руками, когда Ксения протянула этот кошель с монетами ему.
– Нет, нет! Я речи вел не к тому! – проговорил отец Макарий, отказываясь от дара Ксении, но та не опустила руки.
– Прошу, – прошептала она. – Пусть в костеле горят свечи за пана Владислава.
– Я и так ставлю их, без всякой деньги, – проворчал отец Макарий, недовольный тем, что его заподозрили в обратном. Ксения улыбнулась грустно в ответ, покачала головой.
– Я верю. Пусть будет поболе свечей. Я боюсь, что мои молитвы не охранят его. Быть может, латинянские патеры оберегут его лучше. А злотые… Пустите их на нужды костела. Я ведаю, что в Адвент Заславские делают дары церкви. Пусть это будет их началом.
На обратном пути в Замок в санях стояло молчание. Обычно говорливая Малгожата вдруг примолкла, не нарушала тишину и Ксения, погруженная в свои мысли. Да и Ежи даже не оборачивался на паненок в санях, обогнал их и встретил уже во дворе Замка, подавая руку, чтобы помочь сойти.
– Достойные шаги творишь, – прошептал он Ксении, спуская ее из саней первой. – Жаль только, что слишком поздно, боюсь, за ум взялась, – Ежи взял ее под руку и повел внутрь Замка, предоставляя слугам позаботиться о Малгожате. – Расположив к себе ксендза, ты приобретаешь отменного союзника против толков о твоем ведовстве. Но навещая по-прежнему Марылю, ты снова все сводишь к началу, откуда стала подниматься. Прекрати то, вот мой совет панне.
– Я сделаю то, – пообещала ему Ксения, но добавила. – После следующего дня. У православных Рождество следующего дня. И я бы хотела разделить ночное бдение с ней.
– Она под Унией, – напомнил ей Ежи, сдвигая брови, Ксения лишь головой покачала.
– Только для вас, латинян. Только на вид…
– Я сам провожу панну, – проговорил Ежи после недолгого молчания. – Быть может, так не будет худо после. Пан Владислав будет зол… Ох, и заноза же панна! Ох, и заноза!
Как и обещал Ежи, следующим вечером, когда Ксения собралась в лесную избу, пошел вместе с ней, оберегая ее от любой опасности, с которой она могла столкнуться в зимних сумерках, хотя и ругался вполголоса на нее, аккуратно ступая по едва видной в свете факела тропе среди сугробов. Ксения никому не сказала, куда направляется, удалилась для вида в свои покои, упирая на то, что хочет побыть одна, что устала от говения перед Святой полуночью.
Ежи знал, что православные почти ничего не едят в дни своих постов. А в нынешний день Ксения вообще не взяла в рот ни крошки, все читала молитвы, запершись у себя в покоях, и он всякий раз хмурил брови, видя, как она шатается на неровном снегу, оступаясь, в глубине души и боясь, что она вот-вот хлопнется в обморок, и желая этого. Ведь если она потеряет сознание, ему только и останется, что отнести обратно в Замок, разве нет?
Но Ксения упрямо шла вперед, освещая себе дорогу факелом, останавливаясь на месте, когда слышала подозрительный звук из леса. Пару раз ей казалось, что она слышит волков, но Ежи успокоил ее, сказал, что она ошиблась, что волков в этом крае леса нет – слишком близко к жилью да охотничьим тропкам.
– Это ж не Бравицкий лес, вот там зверья не перестрелять, – бубнил он себе под нос. – А тут… одно название, а не зверье.
Но Ксения видела, оборачиваясь, как Ежи сжимает ладонью рукоять сабли, что висела у него на поясе, как озирается по сторонам, вглядываясь в сгущающиеся сумерки.
Они вскоре вышли к домику Марыли, но выяснилось, что пришла Ксения зря – та еще с самого утра уехала в соседнее местечко к роженице. Оставаться и ждать Ксения не желала, потому повернули обратно. Ей даже показалось, что они быстрее дошли до «черных» ворот, через которые выходили в конце светового дня. Хотя обратная дорогая всегда кажется короче.
Вернувшись в Замок, Ксения не стала задерживаться, а сразу прошла к себе, предварительно забрав из кухни сочиво {1}, что предусмотрительно, по какому-то наитию, она сумела сделать самостоятельно накануне. Это был ее первый опыт, и он наполнял ее душу такой гордостью, что даже пришлось дать зарок прочитать несколько покаянных молитв, раскаиваясь в собственной гордыне.
Ксения торопилась опуститься перед иконами в своей спальне, понимая, что уже в это время где-то там под расписным куполом церкви стоят ее родичи на повечерии, поют вслед за певчими слова святых песнопений. Она взглянула на лик Спасителя, освещенный тусклым светом тонкой свечи, что горела в лампадке перед образами, и тихо зашептала нараспев:
– Молитвами святых отец наших Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй нас. Аминь. Слава Тебе Боже наш, слава Тебе!
Ей вдруг привиделась церковь в батюшкиной вотчине. Небольшая, но каменная, с росписью под куполами и золотыми окладами образов – Калитин щедро жертвовал на нужды церкви и в стольном граде, и у себя в землях. На Рождество обычно она была битком набита, многие приходили послушать о рождении Иисуса Христа, многие хотели почувствовать в эту ночь благодать, что снисходила на верующих.
Но Калитины стоят свободно, вокруг них круг свободного пространства – никто из хлопов не подходит близко, соблюдая строгую иерархию: возле боярина и семьи вначале ключник и дворецкий с женами и детьми, сотник, затем остальная домашняя челядь. Уж только после дворовых могли занимать места холопы.
Тихо потрескивают свечи. Приятно пахнет ладаном. Дивные голоса певчих из хора, который лично отбирал иерей вотчины Калитина, разносятся по церкви, наполняя душу ожиданием чего-то благостного, ожиданием святого праздника.
– Рождество Твое Христе Боже наш, возсия мирови свет разума: в нем бо звездам служащии, звездою учахуся, Тебе кланятися Солнцу правды, и Тебе ведети с высоты Востока: Господи слава Тебе! {2}– поет тихо Ксения праздничный тропарь {3}, вторя певчим, чьи голоса слышала в своей голове ныне. Слезы катятся одна за другой по ее лицу, но она даже не чувствует их. Ведь она там, в церкви батюшкиной вотчины, стоит подле отца.
Крестится, сурово сдвинув брови, сам Никита Василич, за ним вторит Василий, озадаченно морща лоб, косясь на своих малолетних дочерей, что забывают о святом распятии. Улыбается, глядя на невольные ошибки племяшек, Михась, подмигивает Ксении. Скоро начнутся Коляды, все Святые дни будут балагурить по вотчинных селам и деревенькам, озоруя, колядники, и заводилой будет ее брат. Он уже приготовил для того медвежью шкуру, что у отца в светлице на стене висела, спрятал ее надежно в женском тереме у сестры, чтобы не открылся его замысел ранее срока. Вроде уже не малолетний – разменял шестнадцать годков, а такой же баловень, как и раньше. И розог ему всыплет отец, как отроку юному, за подобное озорство, когда в дни Святок столкнется случайно с колядниками во главе с Михасем.
Это было последнее Рождество Ксении в кругу семьи. Уже сидел на престоле царь Димитрий, прозванный впоследствии Вором, и не за горами была та весна, что так перевернет жизнь Ксении. Но она еще не знала этого. Она тогда радовалась празднику, вторя певчим своим мелодичным голосом, ловя на себе гордый и любящий взгляд отца, заранее чувствуя на губах вкус того печенья, что принесет ей с Колядок Михась и будет рассказывать ей всякие истории, заставляя ее, Марфуту и других девок сенных вскрикивать от ужаса или восторга.
Ксения смолкла на миг, вернулась обратно в свои покои из былого, когда стукнула дверь ее покоев. Уже занимался за окном рассвет, уже подошла к самому концу служба в ее памяти. Свершился у православных праздник Рождества Христова.
Ксения скосила глаза, чтобы взглянуть, кто посмел покой ее ныне нарушить, и едва сдержалась, чтобы не подняться с колен, не прервать молитвы. Потому что в ее спаленку вошел Владислав, усталый и хмурый, прислонился к столбику кровати спиной, скрестив на груди руки. Она заметила его злость, его недовольство, но молитвы не стала прерывать, дочитала до конца по памяти, что знала, и только затем поднялась с колен, перекрестившись.
Ксения рванулась к Владиславу, хотела обнять его, но он поймал ее руки, сжал запястья, причиняя боль. Его глаза сверкали каким-то странным блеском, стали буквально черными на фоне бледной кожи.
– Я же запретил тебе! Запретил! – проговорил холодно и резко он, тряхнув ее с силой. Покрывало с ее волос упало при этом на пол, локоны свободно рассыпались по плечам и спине. – Зачем ты ходила к ней? Я же дал тебе образа. Зачем?!
– Ныне Рождество, – пролепетала растерянная Ксения, недоумевая, отчего простой визит лесную избу вызвал в нем такой приступ агрессии и злобы. – Я желала разделить с ней ночное бдение. Думала, она молитвы лучше помнит, чем я…
Владислав не дал ей договорить, притянул к себе ближе, буравя своим острым взглядом.
– Православная и униатка?! Как мило! Что ж ты с католиками вегилию не делишь? – а потом развернулся к постели и буквально швырнул ее на кровать, будто даже касаться ее ему было не по себе. – Я не верил! До последнего не верил!
Ксения взглянула на него сквозь волосы, что упали на лицо при падении в перины, с трудом скрывая слезы, что навернулись на глаза. Как он может так с ней?! И ныне – в день Рождества Христова!
– В чем я провинилась в твоих глазах? – а потом буквально прошипела она. – Что еще напели тебе твои паны? Или ты уверился в том, что я ведьма?
– Не шути с этим, Ксеня! – отрезал он, схватился двумя руками за столбик кровати, пытаясь удержать внутри себя злобу, так и разрывавшую душу. – Ты сама ведаешь, в чем твоя вина передо мной. В том, что пуста твоя утроба, как и в тот день, что я отыскал тебя там, в Московии.
Боль, дикая боль вдруг кольнула в сердце Ксении, даже дыхание сбилось. Владислав ударил в открытую рану в ее душе, и она снова стала кровить, разрывая сердце на части. Сразу вспомнился женский терем и силуэт захмелевшего мужа над ней. «…Пустая жена хуже немощного холопа, Ксения. Какая от нее польза мужу? Никакой! Что принесла в мой дом ты, Ксения, кроме своей красы? Ничего. Только свою упертость, свой норов, неподобающий жене. Не зыркай на меня своими глазами из-под бровей, я ведь с тобой по-хорошему, Ксения. Другой бы сек тебя до крови день за днем, а то и вовсе в род вернул. Кому нужна пустая жена?…» Свист дурака в тишине светлицы, кожа, раздирающая в кровь спину, даже через ткань рубахи и сарафана.
Она отшатнулась от Владислава, сама не сознавая, что ее глаза в тот же миг наполнились виной и сожалением, болью, передавшейся ему через ее взгляд. И рот наполнился горечью, при виде ее глаз, полных раскаяния, руки сильнее сжали дерево кровати, ибо он не ручался за себя в тот момент.
– Я понимаю, Ксеня, зазорное дитя {4}… это хуже некуда для девицы, – прошептал Владислав с каким-то угрожающим свистом, вырывающимся сквозь стиснутые зубы. – Но это ведь и мое дитя также… неужто я не имею права знать о том…?
Сперва Ксения не поняла, о чем говорит Владислав, а потом вспыхнула, едва осознание коснулось ее разума. Марыля – повитуха местная, а насколько известно было Ксении, пупорезки не только помогали появляться младенцам на свет Божий. Некоторые из них творили самое худшее, что только можно было вообразить – избавляли тягостных от нежеланных или нагулянных детей.
– Как смеешь ты винить в том, когда я… когда дитя – это самое мое… – Ксения глотнула воздуха, будто задыхалась ныне в этой комнате, под тяжелым взглядом Владислава, который послушал чужие наговоры на нее и даже не усомнился в ее невиновности. Сразу осудил, сразу же пришел вершить суд, спрашивать ответ. – Как можешь ты!
Владислав расслышал в ее голосе боль, потянулся к ней рукой, но Ксения увернулась от его ладони, поползла от нее по перине к изголовью кровати, чувствуя, как стонет душа от несправедливой обиды, как ходит по капле благость от святого праздника, радость от долгожданного возвращения Владислава, возвращаются горечь и страхи.
– Уходи! – холодно приказала она, и рука Владислава упала. – Уходи! А потом спроси Ежи, зачем и когда я ходила к Марыле. Уходи же!
Ксения сама не знала, отчего так горько плакала после того, как закрылась дверь покоев за Владиславом. Может, от обиды, что жгла ее огнем. Как может он говорить о том, что она скинула дитя, в то время, как она молится днем и ночью о том, чтобы внутри нее снова забилось два сердца? Она даже зарок дала недавно, сама не зная кому – коли затяжелеет, сменит веру на латинянскую, чтобы пойти под венец с Владиславом. Пусть ее проклянут, если узнают родичи, пусть сочтут изменницей, а сама она будет после смерти гореть в адовых муках. Зато ее дитя никто и никогда не назовет байстрюком, не будет кликать безбатешенным {5}.
А может, она плакала от того, что более не было меж ними того дивного света, что когда-то поманил ее в эти земли за Владиславом? Или он просто уже нет так ярко светит, как раньше? С каждой обидой, с каждым злым неосторожным словом становясь все тусклее и тусклее.
Ксения уткнулась лицом в подушки, стирая слезы мягким полотном наволочки. Так горько и больно, как ныне, ей не было еще никогда ранее. После благости ночных праздничных молитв – такое ужасное утро! Снова в душу вползала скользкой змеей предательская тоска по отчей земле, по ласковым рукам отца, опять захотелось выть волком, как тогда, под караульной лестницей, когда она плакала впервые от их ссоры с Владиславом.
– Домой! – прошептала она голосом обиженного ребенка, утыкаясь раскрасневшимся от слез лицом в подушку. – Я хочу домой!
«…Коли решишь вернуться в земли родные, я помогу в том!», вдруг прозвучал в голове голос бискупа, и она резко села в постели. Домой! Вернуться домой! К батюшке, к Михасю, в родную вотчину! Откуда-то из прошлого снова повеяло тем счастьем из Московии, той радостью и смехом.
Владислав еще не выходил из своих покоев, уставший от ночной скачки, которую устроил своей хоругви, торопясь вернуться в Замок, когда Ксения распорядилась подать ей сани. Она собиралась на прогулку и прямо заявила о том Ежи, который казалось, караулил ее в переходах Замка.
– Ума не приложу, кто нас выдал с тобой, – теребил ус он взволнованно. – Ты не серчай особо, панна. Владек быстро вспыхивает, но так же быстро и отходит от бешенства своего. Потерпи малость, образуется все. Панна не ведает, какие еще толки связывали ее имя с именем униатки.
– Ведаю! – оборвала его Ксения, а потом отстранила Ежи со своего пути. – Выехать желаю. Мороза вдохнуть.
Ежи просил подождать его, пока ему приведут с подзамча {6}коня оседланного, но Ксения не слушала его. Она нынче никого не хотела слушать, желая остаться наедине со своими мыслями, обдумать все хорошенько. Потому едва успел Ежи распорядиться о том, чтобы ему оседлали коня, сани с Ксенией и Малгожатой уже выезжали из ворот брамы в сопровождении нескольких гайдуков.
Малгожата что-то весело рассказывала панне, но Ксения не слушала ее, кутая лицо в пышный мех ворота, она воскрешала в памяти недавнюю ссору, пытаясь выявить виноватых в ней. Ныне, когда сани неслись по снежному настилу, когда ветер развевал меха на паненках и трепал волосы, а мороз ласково покусывал нежную кожу щек, обиды и сомнения вдруг уступили, растаяли, будто лед по весне. Да, их ссора была отвратительной, а причина ее еще гаже, но разве не они сами дали своим обидам зайти так далеко? Куда исчезло из их отношений доверие? И Владислав поспешил обвинить ее в таком страшном грехе, и сама она, лелея в себе обиду и горечь, не постаралась развеять толки, что привели к их ссоре, закрылась от него, как делала это обычно.
Что я делаю? Что я здесь делаю, вдруг встрепенулась Ксения. Надо поворачивать, возвращаться в Замок, подняться в покои Владислава и, прижавшись к нему, выговорить все обиды, развеять сомнения. В груди вспыхнуло острое желание ощутить под ладонями его крепкое тело, примкнуть к его груди. Ведь только подле него все страхи отступали прочь…
– В Замок! – крикнула Ксения, приподнявшись на месте, стараясь перекричать ветер, бьющий в лицо. – Поворачивай в Замок!
Тут же схватила ее за руку Малгожата, склонилась к Ксении.
– Прошу, панна, заедем в Заслав. Говорят люди, что пан ночью привез в град кого-то. Я бы глянула одним глазком на зверей тех! Говорят, один из них велик будто медведь.
– Каких зверей? – сперва не поняла Ксения, а потом кивнула, понимая, о ком говорит Малгожата. Она уже знала, что осаду удалось снять, слышала, как говорят о том во дворе, пока ждала выезда.
Владислав прибыл со своей хоругвью в самое время и ударил прямо в тыл казачьим сотням. Те бились отчаянно, но сила явно была не на их стороне, и пушек уже было не развернуть. Да еще подоспели ратники из города.
Много казаков легло тогда под стенами города, часть попала в руки Владислава. Остальные смогли уйти, и Заславский не стал преследовать их, полагая, что еще нескоро те воротятся в его земли. Казакам предстояло не только выхаживать раненых по возвращении в свои вольницы. Владислав зарубил их атамана, опознав того в той мясорубке, что тогда творилась под городскими стенами, по шестоперу {7}, которым тот яростно отбивался, потеряв саблю. Теперь они надолго задержатся от походов в земли магнатства за спорами о том, кто должен встать во главе их сотней. Кроме того, Владислав помнил, что часто, отступая, казаки рассыпали по ноги коней преследователей «чеснок» {8}, а калечить лошадей ему вовсе не хотелось.
Пленные были разделены. Большая часть досталась городу, и городской совет принял решение повесить их всех на стенах, чтобы издалека видно было, какая участь ждет дерзнувших на град идти с саблей и пушками. Остальных – около десятка, в том числе и хорунжего казачьего, Владислав приказал увезти в Заслав. Захватив почти весь скарб, что были при себе у казаков – начиная от двух пушек и знаменем, под которым пришли в его земли казаки, и заканчивая сумой атамана, Заславский знал, как поступит с ними ныне.
Ксения, погруженная в свои мысли, не сразу заметила, насколько оживленно было на площади перед костелом. Только услышав громкие крики и смех детей, улюлюканье, она огляделась, заметила верх большой клетки с широкими прутьями, стоявшую чуть ли не в центре площади. Ее окружали горожане разных возрастов – от младенца, сидевшего на руках у матери, до старухи, приковылявшей сюда, чтобы поглядеть, как будут издеваться над пленниками дети. Те были рады стараться на потеху зрителям: кидались в пленников снежки или замерзший навоз, плевали в них, ловко отскакивая от рук, что протягивались через щели между прутьями.
Ксения не могла разглядеть сидящих в клетке за толпой, окружившей эту железную конструкцию, но зато ясно заметила хоругвь, некогда развевавшуюся на ветру горделиво, а ныне прислоненную к клетке, повисшую безвольной тряпкой. Но даже через складки на полотнище был отчетливо виден лик Богородицы, заставивший Ксению, словно в мороке подняться с места, спрыгнуть из саней и пойти сквозь толпу к знамени. Последний раз она видела это знамя, когда приезжала в стойбище к Михасю, и в ее голове вдруг все смешалось – отчего-то привиделось, что там, в клетке сидит ее брат, а эти люди плюют и корят последними словами именно его, ее Михася.
Толпа вдруг смолкла, заметив панну, пробирающуюся к клетке, стала расступаться, давая ей дорогу. Замолчали по знаку родителей дети, замерли на месте с ледяными камнями в руках. Малгожата спешила следом за Ксенией, что-то говоря, и только ее голос разносился в наступившей тишине над площадью, ржание коней да бормотание одного из казаков, что молился, стоя на коленях, клал поклоны, не обращая внимания на толпу вокруг.
Ксения скользнула по сидящим в клеткам взглядом, ища знакомые черты, но потом тряхнула головой, очнулась от своего морока. Как могло ей привидеться, что тут может быть ее брат? Люди, сидевшие в клетке, хоть и были грязны и запчканы засохшей кровью, но было ясно видно, что это не московиты. Хотя они и были одеты в большинстве только в рубаху да штаны (кое-кто даже был бос), да только выглядели совсем иначе. Гладкие безволосые головы – с длинным чубом или просто с полосой волос на лысом черепе, либо стриженные под «горшок», длинные усы, гладко выбритые подбородки. Злые глаза. Ксения аж отшатнулась невольно от ненависти, исходящей от казаков, направленную на нее – на ее богатые одежды, на меховую муфту в ее руках, на стать знатной женщины.
– Ляшская шлюха! – прошипел кто-то из клетки, сплюнул в ее сторону, но не достал свои плевком подола ее платья, как ни целился. Она отшатнулась прочь, но все же приблизилась к знамени, переводя глаза с пленников на Святой лик на шелковой ткани. Потом повернулась к гайдукам у саней.
– Заберите хоругвь!
Пусть потом ей предстоит очередной словесный бой, но лик Богородицы никогда не будет стоять здесь, у клетки, где в него уже не раз случайно попадал кусок замерзшей грязи, брошенный мальчишеской рукой.
Гайдуки подчинились, схватили древко, намереваясь унести прочь от клетки, как казаки тоже ухватили со своей стороны за него, стали мешать им. Те и другие пихали через щели в прутьях, били кулаками, но каждый твердо стоял на своем, пока Ксения не крикнула на русском языке:
– Довольно! Я забираю лик оттого, что не место ему ныне тут, на потехе у ляхов! Я в греческой вере хожу, как и вы, и мне больно видеть, как глумятся над ним! – она резким движением достала из-за ворота платья, расстегнув верхние одежды, греческий крест, и казаки застыли на миг, удивленные. Гайдуки с силой дернули за древко, дерево переломилось, и полотнище упало прямо в руки одному из них. Тот быстро свернул его под нарастающий рев казаков, унес к саням.
– Отойдите подалее, панна, – проговорил один из гайдуков, отводя Ксению за локоть прочь от клетки. Остальные достали из-за поясов плетки и уже от души хлестали по рукам казаков в исступлении, схватившихся за решетку и трясших ее будто дерево в пору урожая. Засвистела, заулюлюкала толпа, подбадривая гайдуков, и Ксения едва сдержала порыв поднять руки и закрыть ладонями уши, чтобы не слышать этих криков, спеша уйти от этой жестокости.
Она сама не поняла, как это было возможно, но внезапно через этот шум и гогот, через смех и улюлюканье до нее вдруг донесся чей-то окрик:
– Господи помилуй тебя, Ксения Никитична!
Ксения резко обернулась, испуганно обводя глазами стоявших за спиной. Сердце ее билось, словно пойманный в силок заяц. Кто ее окликнул? Кто-то в толпе? Но нет вряд ли – горожане сразу же бы обнаружили, если бы кто-то из толпы крикнул на русском. Знать, из клетки…
Она подняла глаза на узилище пленников и заметила человека, на котором ранее даже не остановила взгляд, прошла мимо. Высокий и широкоплечий, он был сильным, как медведь. Мощные мускулы отчетливо были видны через прорехи в порванной рубахе. Голова его, как у остальных, была гладко выбрита, только узкая полоска волос намечалась со временем превратиться в чуб. Она никогда бы не признала его без усов и привычной глазу широкой русой бороды, которой он некогда так гордился.
Ксения двинулась к клетке, отодвинув руку гайдука, что метнулся ей наперерез, и мужчина тоже пошел к тому краю клетки, где не было казаков. Заметив движение панны, туда же направился было и другой казак, скалясь злобно в почти беззубой улыбке, но мужчина его оттолкнул с такой силой, ударив кулаком в грудь, что тот повалился на землю да и не поднялся более, только застонал глухо от боли.
– Господи помилуй тебя, Ксения Никитична! – повторил мужчина, когда Ксения приблизилась к нему уже настолько, что могла даже различить, как бледна его кожа от мороза, а на носу образовались маленькая красная сеточка. Он вцепился двумя руками в прутья клетки, окинув грозным взглядом гайдуков за спиной Ксении. А потом улыбнулся криво той. – Что молчишь, боярыня? Это я должен крест святой творить, а не ты. Ведь я блазеня ныне вижу пред собой…
Ксения ахнула, прикрывая дрожащие губы ладонью, пытаясь справиться с тем ознобом, что внезапно прокрался под меха и стал трясти тело.
– Владомир!
1. Традиционное Рождественское кушанье из пшеницы с добавлением меда
2. Рождение Твое, Христос Бог наш, воссияло для мира светом знания. Ибо во время его служащие звездам были научены звездою (же) поклоняться Тебе, Солнцу правды, и знать Тебя, Восток свыше. Господи слава Тебе! (старослав.)
3. Жанр церковной гимнографии, краткое песнопение, выражающее суть празднуемого события
4. Дитя, родившееся вне брака
5. Все – названия незаконнорожденного ребенка в средневековой Руси
6. Хозяйственные постройки за крепостными стенами. Обычно там располагали скотные дворы, конюшни и другие вспомогательные службы
7. Разновидность булавы, признак военачальника у казаков в том числе
8. Железные рогульки с шипами. Предназначались для того, чтобы ранить копыта лошадей или ступни ног противника в бою.
