Текст книги "Дюма"

Автор книги: Максим Чертанов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 37 (всего у книги 42 страниц)

Осенью 1863 года Дюма съездил в Париж, сделал с Б. Лопесом инсценировку романа «Капитан Ришар» – «Тревожный вечер в Германии» (поставил театр «Бельвиль» 21 ноября). В декабре умер Делакруа – оплакал его в серии некрологов, спустя год на выставке читал о нем лекцию. Горман, никогда ее не слышавший, назвал «болтливой и анекдотической». Мы тоже не слышали, зато можем привести отзыв Бодлера, который слышал: «Возможно ли поверить, что автор „Монте-Кристо“ – настоящий ученый? Что он настолько осведомлен в изобразительном искусстве? Нет; он являет собой пример того, что творческое воображение, пусть даже не подкрепленное достаточным знанием терминов, не обязательно диктует глупости… он так тонко воздал должное Делакруа и так точно разъяснил глупость его противников, показав, в чем погрешности самых крупных из еще недавно считавшихся великими художников; он так наглядно показал, что Труайон – не гений, и разъяснил, каких тонкостей ему не хватает, чтобы быть гением, и продемонстрировал, что эти тонкости присущи Делакруа…»

В 1864 году Мингетти прекратил финансирование «Независимой», еще два месяца она держалась, писала о том, о чем нельзя было писать во Франции, – о проходившем с 26 февраля по 30 марта процессе над четырьмя итальянцами, покушавшимися на Луи Наполеона. Один из них утверждал, что в заговоре участвовал Мадзини, соратник Гарибальди. Дюма не выносил Мадзини (взаимно), но писал, что это бред, а французам советовал быть к итальянцам снисходительнее, ибо в соответствии с их полудикарским воспитанием они не убийцы: «В Италии есть человекоубийство и тираноубийство. Первое – убийство человеком человека. Второе – убийство гражданином тирана». Он повторил эту мысль в «Сан-Феличе», добавив: «Одна Франция достаточно цивилизованна, чтобы поместить в один ряд Лувеля[27]27
  Убил герцога Беррийского в 1820 году.


[Закрыть] и Лассенера[28]28
  Грабитель, убил богатую старуху, называл себя «идейным убийцей»; Ф. М. Достоевский о нем знал.


[Закрыть], и если она делает исключение для Шарлотты Корде, то лишь по причине физического и нравственного ужаса, который вызывал жабообразный Марат».

Газета погибала (ее потом воскресили уже без Дюма), ее редактор готовился к отъезду. Дома нашлась работа – в «Газетке», издании новаторском (ее не распространяли по подписке, а продавали на каждом углу очень дешево) и необычайно успешном. Мийо предлагал взять Дюма в штат, но он отвечал, что будет просто писать передовицы. Была новая подруга, тридцатилетняя, третьесортная (увы, опять!) певица Фанни Гордоза. Он забрал ее, Эуженио Торелли (тот в Париже совершенствовался как журналист и в 1876 году создал успешную «Коррьере делла сера») и Адольфа Гужона и 6 марта отплыл во Францию. Снял квартиру на улице Ришелье, 112, любимый четвертый этаж, нанял для Фанни учителей пения, хотел узаконить отцовство Микаэлы, Эмили отказала, суд он проиграл, но получил разрешение видеться с дочерью. Микаэле, 1 января 1864 года: «Моя дорогая маленькая Бебэ! Надеюсь, что через три-четыре дня смогу тебя обнять. Я очень рад, что увижу тебя, но не надо никому говорить о моем приезде, чтобы у меня было время вволю приласкать тебя. Мари и я принесем тебе двух красивых кукол и игрушки…» Платья для кукол шила Мари – ей хотелось иметь ребенка, она мечтала, что отец удочерит Микаэлу. А он, уже дедушка, наконец созрел для роли отца. Из мемуаров дамы, наблюдавшей, как они гуляли в Булонском лесу: «Ребенок 5–6 лет, крайне хилый, сразу видно, что плод отцовства старого борова… Уродина, разумеется, со впалыми восковыми щеками и огромным тонкогубым ртом. Но все эти уродства искупались умными глазами. Была невыразимая привлекательность в этом детском взгляде, нежность и меланхолическая глубина… Было видно, как они привязаны друг к другу».

Сыну он казался чересчур беспокойным, но жизнь его, хоть и шумная, была, как обычно, размеренна. Писал «Сан-Феличе», давал статьи в «Газетку» – об Италии, о Гражданской войне в США. Линкольн прислал ему письмо: выражал признательность и просил книгу с автографом, чтобы продать на ярмарке в пользу раненых солдат: «Мы знаем, что не напрасно обращаемся к Вам, чье сердце и перо всегда служили человечности и милосердию». Линкольн также предлагал сделать пожертвование. Дюма прислал 100 книг вместо одной и мизерное пожертвование – 50 франков. Но подписку объявил, хотя и там собрали не много. По части организованной благотворительности он был скуп. Вот если бы Линкольн пришел к нему – тогда бы, наверное, отдал предпоследнюю (не последнюю) рубашку: современники свидетельствуют, что он давал деньги всякому человеку и всякой сволочи, какая не ленилась прийти и разжалобить его.

В марте Биго Префонтен, внук одного из тех, кто опознал беглого Людовика XVI, подал иск о клевете на деда. Суд первой инстанции 2 марта признал Дюма виновным: было две версии об участии Префонтена в том деле, а он привел одну. (Дюма обжаловал решение, и апелляционный суд в 1865 году вынес знаменательное решение: «Историк имеет право выбрать версию».) В апреле он ездил в Гавр на судостроительную выставку и писал о новом изобретении – непотопляемой спасательной шлюпке, вернувшись, дал объявление о найме секретаря – Гужон у него в Париже не работал, Вейо хотел уйти из-за проблем с оплатой. Пришел молодой безработный Бенжамен Пифто и сразу был принят. Пифто, «Дюма без пиджака» (1884): «Он незамедлительно усадил меня около себя и принялся диктовать для „Газетки“ статью о Шекспире, где, насколько помню, назвал его „наивысшим существом после Бога“… Вечером, отпуская меня до следующего дня, он вручил мне аванс из моей зарплаты, которая составляла 100–200 франков в месяц… Впрочем, мы никогда не заключали договора и не считали, кто кому сколько должен. Когда я говорил, что мне нужны деньги, он отвечал: „Возьмите сколько вам нужно“, и я брал сколько мне было необходимо». Обязанности Пифто: покупать утром что-нибудь к завтраку, принимать гостей, отвечать на письма и переписывать тексты, устраняя повторы и расставляя знаки препинания. По его словам, Дюма питал к нему «отцовскую привязанность» и он был «скорее другом, чем секретарем». «Он поддерживал меня во всем, и, когда он шел к кому-нибудь на ужин, я всегда шел с ним». Пифто перечислил тогдашний круг общения Дюма – он невелик: Шервиль, Ноэль и Поль Парфе, художник Гектор Монреаль; дочь приходила часто, сын – редко; дважды в неделю няня приводила внучку.

«Колосс телом и умом… широкое лицо, полные губы, курчавые волосы, очень развитые челюстные кости и светлая кожа; но эта экзотическая голова была освещена необычайно живыми голубыми глазами, которые казались кратерами вулкана разума, и все было смягчено излучением несказанной доброты… Наконец, во всем его лице, жестах, словах и действиях было что-то, от чего даже самый ненаблюдательный человек говорил себе: „Это – сила!“… Гордость была его излюбленным грехом. Во всем, что выходило из-под его пера, замечалось злоупотребление словом „я“. В разговоре этого было меньше. Он мало говорил о себе, но любил, когда другие говорили о нем с восхищением… Что касается философских взглядов, то, насколько мне известно, в то время он был атеист и материалист. Как-то раз кто-то за столом говорил о переселении души и иной жизни. „Душа! – сказал он. – Я в это не верю, так как иная жизнь бессмысленна“. „Почему?“ – возразил верующий. „Потому, – ответил Дюма, – что мы не помнили бы первую. Зачем мне возрождаться два раза, сто раз, если я не помню моих предыдущих существований и если нет связи одного с другим, если я не нахожу тех, кого знал и любил?“» (При этом был суеверен, носил амулеты, верил в приметы, хотя и утверждал обратное.) «Другим его грехом было женолюбие. Он старался демонстрировать любвеобильность, сравнивая себя с Шекспиром, Мольером, Байроном и т. д. Несмотря на свои 60 лет, кроме сожительницы, у него обычно бывало еще 3–4 женщины, выбранных наугад из тех многих, что писали ему».

Из добродетелей Дюма Пифто отметил участливость, щедрость, такт и незлобивость: «Он не умел ненавидеть. Когда он встречал критика, только что грубо его разнесшего, он говорил: „Какую отличную статью я дал вам повод написать!“»; «Он был прелестным собеседником, хотя у него был легкий дефект произношения, с „э-э“ и „м-м“ в начале фраз, и в публичных выступлениях это мешало»; «Легкость письма необычайная: ни одного вычеркивания, ни одного исправления. И, что еще удивительнее, вернувшись после званого ужина, он садился писать как ни в чем не бывало. Вино на него совсем не действовало. Впрочем, пил он очень мало». Зато все сильнее увлекался готовкой: в любое время дня его можно было застать в фартуке и со сковородкой в руках.

В мае Дюма с Пифто и Фанни снял виллу «Катина» в деревне Сен-Гратьен близ курорта Энгьен-ле-Бен – престижное место, в соседях Жирардены и принцесса Матильда, дом просторный, с садом; то была почти реинкарнация «Замка Монте-Кристо». Гости валили валом, до вечера они развлекались сами – бильярд, теннис (по словам Пифто, все портила Фанни: ссоры со слугами, громкие скандалы); к шести спускался хозяин, весь день сидевший в кабинете наверху, играл несколько партий в бильярд, ужинал и уходил работать. Писал он «Сан-Феличе», с Шервилем пытался доделать «Парижан и провинциалов» – не шло, отредактировал написанный графиней Даш по «Савойскому дому» роман «Две королевы», с Полем Мерисом начал переписывать александрийским стихом «Ромео и Джульетту» – он писал, что не брался за эту работу раньше, потому что «в Париже нет актрисы, которая может сыграть Джульетту», но теперь нашел такую – Адель Аннете. Хотел инсценировать «Олимпию Клевскую» – не смог. Не шли у него в одиночку инсценировки собственных вещей, но по «Парижским могиканам» получилась (предположительно, в работе мог участвовать соавтор романа Поль Бокаж), взял ее театр «Готэ», но цензура запретила: неприглядно показан шеф полиции Жаккаль и есть «либеральные намеки». Дюма обратился за помощью к Жозефу Бонапарту, а императору написал открытое письмо: «Ваше Величество, в 1830 году французскую литературу возглавляли три человека, которые и сегодня стоят во главе ее. Эти трое – Гюго, Ламартин и я. Гюго изгнан, Ламартин разорен. Меня нельзя отправить в ссылку, как Гюго: ни в моих сочинениях, ни в моих словах, ни в моей жизни нет ничего такого, что дало бы повод для изгнания, – но меня можно разорить, как Ламартина…» Письмо, одновременно заносчивое, жалобное и язвительное, понравиться императору не могло, но, видимо, похлопотал Жозеф. Автор сделал ряд купюр, и 20 августа состоялась премьера. Отлично приняли: вернулось время, когда публика жадно ловит «либеральные намеки». Тьер еще год назад понял это…

Зарабатывать Дюма помогала «болтовня» (в наше время это называют «колонками»), которую он мог производить на любые темы. В 1864 году вышел сборник его «колонок» в «Иллюстрированной газете»: «По поводу Клеопатры и римских ночей», «По поводу моей головы и руки», «О поэтах, зайцах, микрофитах и микрозоариях» и т. п. В «Газетке» 1 ноября он предложил читателям новинку – конкурс буриме на рифмы: «Femme – Catilina – âme – fouina, jongle – citoyen – ongle – paien, mirabelle – Mirabeau – belle – flambeau, – Orestie – Gabrio – repartie – agio, figues – faisan – ligue – parmesan, noisette – pâté – grisette – bâté». Затея вызвала восторг, пришло около тысячи вариантов, издали книжкой. Попробуйте и вы свои силы…

Где жить, когда лето кончится? В Италии? Итальянское правительство добивалось от Луи Наполеона вывода войск из Рима, тот подписал соглашение на постепенную (в течение двух лет) эвакуацию с условием, что Италия не будет претендовать на Рим. Это вызвало злобу, в Турине поднялось восстание, жестоко подавленное, Мингетти отправили в отставку, его сменил Альфонсо Ламармора, ненавидевший республиканцев. Нет, с Италией кончено. Осень Дюма провел в Париже, дописывая «Сан-Феличе». 10 декабря читал лекцию о Делакруа, а 15-го узнал, что «Эмма» потерпела крушение. Нет худа без добра: по договору с Маньяном он получал часть страховки. С Фанни жить невозможно, он дал ей денег и отослал в Италию, сам переехал на новую квартиру, правда, неясно на какую: Пифто утверждает, что на улицу Сен-Лазар, 70, а журналист Габриель Ферри в книге «Последние годы Александра Дюма» пишет, что это была улица Сент-Оноре, 185.

Париж оживлялся, в салоны и кафе возвращалась политика, зажигательные речи произносили доктор Биксио, Гарнье-Паже и молодой адвокат Леон Гамбетта. Дюма предпочитал салон принцессы Матильды; Гонкуры записывали 1 февраля 1865 года: «Сегодня вечером за столом у принцессы сидели одни писатели, и среди них – Дюма-отец. Это почти великан – негритянские волосы с проседью, маленькие, как у бегемота, глазки, ясные, хитрые, которые не дремлют, даже когда они затуманены… Есть в нем что-то от чудодея и странствующего купца из „Тысячи и одной ночи“. Он говорит много, но без особого блеска, без остроумных колкостей, без красочных слов. Только факты – любопытные факты, парадоксальные факты, ошеломляющие факты извлекает он хрипловатым голосом из недр своей необъятной памяти. И без конца, без конца, без конца он говорит о себе с тщеславием большого ребенка, в котором нет ничего раздражающего. Например, он рассказывает, что одна его статья о горе Кармель принесла монахам 700 тысяч франков… Он не пьет вина, не употребляет кофе, не курит; это трезвый атлет от литературы». Еще ходил к другой, молодой Матильде – Шоу, дочери знакомого востоковеда Шарля Шойбеля, и к своей ровеснице Шарлотте Дрейфус, интеллектуалке, композитору (в 1869 году он опубликовал книгу «Беседы об Италии с мадам Дрейфус»). Его окружало все меньше мужчин и больше женщин; патронессы училища для девочек пригласили его выступить. Девчонок готовили в белошвейки; он призвал их становиться писателями, музыкантами. Больше дамы-патронессы его не приглашали.

Глава восемнадцатая
ДВА НАПОЛЕОНА

31 декабря 1864 года состоялась свадьба его сына с Нарышкиной, а 25 февраля 1865-го он закончил «Сан-Феличе». Добил «Парижан и провинциалов» – роман публиковался в «Прессе» с 26 июня по 12 октября 1866 года[29]29
  Во многих библиографиях ошибочно указан 1864 год.


[Закрыть]. В апреле расстался с Пифто (по словам того, из-за Фанни, но ее уже давно не было), взял в секретари друга детства Шарпантье и занялся новым проектом. Полидор Мийо открыл на окраине, близ вокзала, «Большой Парижский театр». Сборы были плохие, Дюма это не остановило, он взял театр в аренду, собрал труппу из второсортных актеров – ставить «Лесников». Сам он всю весну ездил на выходные в Лион и Сент-Этьен: там закрывались мануфактуры, в пользу безработных устраивали благотворительные вечера, он выступал; в мае (предположительно) съездил на такой же вечер (в пользу семьи умершего юмориста Готлиба) в Вену. 29 мая премьера «Лесников» – плохо, народу мало, управляющий (версии расходятся: то ли Шарпантье, то ли некий Дарсонвиль) растратил деньги и сбежал. Чтобы возместить актерам ущерб, Дюма организовал гастроли в Руане, Суассоне, Вилле-Котре, ездил с труппой, периодически возвращаясь в Париж. «Бедный Котре, – писал он сыну 31 августа. – Все мои сверстники умерли. Город похож на рот, потерявший три четверти зубов…»

Жюль Нориак, основавший газету «Новости», попросил у Дюма роман, тот взял героя повести «Голубка» и написал приквел к ней (и к «Двадцати годам спустя») и сиквел к «Трем мушкетерам» – «Красный сфинкс» (публикация с 17 октября 1865-го по 23 марта 1866 года), герой – кардинал Ришелье (Мишле его назвал «красным сфинксом»). Обычно пишут, что Дюма изменил точку зрения и Ришелье у него здесь «хороший». Не хороший, а полезный (в политике так бывает): «Никакого сердца. Никаких чувств, к счастью для Франции; в той пустоте, которой стала монархия между Генрихом IV и Людовиком XIV, для того чтобы управлять этим неудачным, слабым, бессильным королем, этим беспокойным и распутным двором… нужен был мозг, и ничего более. Господь своими руками создал этот страшный автомат, а Провидение поместило его между Людовиком XI и Робеспьером, чтобы он разделался с крупными вельможами так, как Людовик XI покончил с крупными вассалами и как Робеспьеру предстояло покончить с аристократами. Время от времени народы видят, как на горизонте, подобно красным кометам, появляется кто-то из этих кровавых косарей; вначале они кажутся чем-то призрачным, затем приближаются незаметно и бесшумно, пока не окажутся на поле, которое им предстоит выкосить; там они принимаются за работу и прекращают ее, лишь когда задача выполнена, когда все скошено».

Он написал обо всем, что осталось за строками «Трех мушкетеров», найдя массу мемуаров, которых они с Маке не знали в 1844 году, получилось умно, но скучновато, читатели жаловались, и Нориак прекратил публикацию. (Роман был утерян, в 1946 году в Париже издательство «Всемирные издания» опубликовало три части рукописи, утверждая, что она попала к ним от потомков Нарышкиных: Дюма то ли переслал текст Женни Фалькон-Нарышкиной в Москву, то ли встретился с ней в Париже; в 1948 году, удлинившийся на четверть, вышел под названием «Граф де Море»; в 2008-м текст восстановили полностью.) В «Новостях» также печаталось продолжение «Моих животных», читателям нравилось, но в общем финансовые дела пришли в упадок, и Дюма впервые не выплатил пенсию овдовевшей сестре. Летом Леви предложил еще более грабительский договор – 10 процентов от публикаций, зато 40 тысяч франков сразу. Согласился, а что делать? (Первой книгой, изданной Леви на новых условиях, стала «Неведомая страна», созданная на основе записок Генри Мидлтона об экспедиции в Бразилию.) Успех лекции о Делакруа и выступлений в Лионе натолкнул на мысль: этим можно зарабатывать, и осенью Дюма планировал ехать с лекциями за границу. Возможно, той же осенью он познакомился с семьей Меттерних.

У князя Меттерниха, главы правительства Австрии, был сын Ричард (1829–1895), дипломат, женатый на своей племяннице Полине (1836–1921), в 1859 году они поселились в Париже. В мемуарах Полина Меттерних писала, что познакомилась с Дюма через его дочь: «Мадам Мари Дюма была очень религиозной женщиной, посвятившей жизнь благотворительности. Однажды она написала нам, прося помочь в одном благотворительном деле, так началось наше знакомство, после этого мы часто виделись». По словам Полины, Мари, когда заговорили о ее отце, пожаловалась, что он «хотя и был в прекрасном здравии, вел слишком изолированную жизнь, которая, по ее мнению, была вредна для него». Меттернихи его пригласили. Полина упоминает, что он вскоре после знакомства рассказывал фрагменты романа «Сотворение и искупление», на этом основании знакомство относят к 1868 году, когда Дюма писал этот роман, но есть неувязка: уже в январе 1866-го Дюма общался с мужем Полины, и зачем бы два года спустя ей потребовалось знакомиться с ним через Мари? Так что предположительно осенью 1865 года Дюма начал приезжать на приемы в посольство. Полина Меттерних: «Он был чрезвычайно крепок и выглядел как мулат, хотя его кожа была не темной, но волосы вились как у негра. Он производил впечатление добродушного человека без претензий. Он держался непринужденно, но без намека на вульгарность. За обедом он много говорил, и я никогда не слышала никого, кто мог бы так говорить экспромтом. Он мог коснуться любого предмета. Казалось, не было ничего, о чем он не знал. Создавалось впечатление, что он с фараонами пересекал Красное море, он вторгся в Галлию с Цезарем, Карл Пятый был его закадычным другом, он был постоянный посетитель суда Медичи, тайна яда Борджиа для него не была тайной, он всю жизнь прожил в Версале с Людовиком XIV, играл в карты с Марией Антуанеттой; Шарлотта Корде обсуждала с ним план убийства Марата, и он присутствовал при каждом сражении Наполеона… Он много ел, пил, говорил, жестикулировал и смеялся, в то время как остальные, заслушавшись, забывали про еду…» Полина знала и младшего Дюма: «Отец был доверчив, открыт, сын всегда настороже… Он, конечно, затмевал отца в остроумии, но как рассказчик был несравнимо ниже отца, воодушевление которого было чем-то уникальным. Старший Дюма смотрел на мир через розовые очки, он видел только лучшую сторону людей и вещей. Женщины были богинями в его глазах, мужчины рыцарями. Его сын, напротив, полагал, что мир еще более уродлив, чем кажется… Друг о друге они, однако, отзывались в превосходной степени».

Меттернихи пригласили его перед тем, как он отправится в лекционный тур по Пруссии, Австрии, Венгрии и Чехии, пожить в их замке Кинжварт в Богемии (Чехия). Он выехал 12 ноября с Мари и племянником Альфредом Летелье; в Кинжварте хранятся слепки их рук и стол, за которым Дюма работал. Он бился над «Ромео и Джульеттой», планировал роман о Тридцатилетней войне[30]30
  1618–1648 годы: война началась как столкновение протестантов и католиков Германии, переросла в борьбу против гегемонии Габсбургов в Европе.


[Закрыть] и полководце Альбрехте фон Валленштейне, но не написал. Его неоконченные рукописи по наследству перешли к Мари, а та, влюбленная, по мнению Шоппа, в Ричарда Меттерниха, завещала их ему. В 1949 году чешская исследовательница Мария Ульрихова нашла в архивах Кинжварта заметки к роману о Валленштейне, «Ромео и Джульетту» и еще 345 набросков. Выходит, не так уж гладко он писал: были, как у всех, черновики, варианты, начатое и брошенное. Но как же свидетели, утверждавшие, что он «шпарил», не исправляя ни слова? Вероятно, они просто не видели подготовительных этапов работы, а благодаря чудовищной памяти он мог не заглядывать в заметки, когда писал текст набело.

В декабре он выехал из Чехии в Австрию, потом Пруссия, лекции в основном о России, прием прохладный, под Новый год – Венгрия: там встречали восторженно, Академия наук его чествовала, граф Одон Сечени, покровитель пожарных, произвел его в почетные пожарные. Домой вернулся 9 января 1866 года. Гонкуры, 14 февраля: «В разгар беседы вошел Дюма-отец, при белом галстуке, огромный, запыхавшийся, счастливый, как преуспевающий негр… Рассказывает о Пеште, где его драмы играли на венгерском языке, о Вене, где император предоставил ему для лекции зал во дворце, говорит о своих романах, о своих пьесах, которые не хотят ставить во Французском театре, о запрещении его „Шевалье де Мезон-Руж“, и потом еще о „ресторации“, которую хочет открыть на Елисейских Полях на время Выставки[31]31
  Всемирная выставка в Париже (1867).


[Закрыть]… Я, огромное я, переливающееся через край, но блещущее остроумием и забавно приправленное детским тщеславием…» «Путешествие по Венгрии» Дюма публиковал в «Новостях», дела у газеты шли плохо, Нориак хотел ее продать, Дюма взял управление на себя. Жить они с Мари стали на бульваре Мальзерб (о нем он в юности писал оду), 107, этаж, разумеется, четвертый. Не очень престижно, зато рядом парк. Устраивался, как старик, навсегда, сказал, что это его последний дом, обещал, что роскоши в нем не будет. Но она была: кровать с гербом, дорогая посуда, масса картин; библиотека небольшая, чуть больше тысячи томов, все по истории и естествознанию, из беллетристики только книги друзей с автографами. Слуги: Василий, горничная Арманда, камердинер Томазо, повар Юмбер. Мари увлеклась теософией, писала картины, выставлялась, издала романы «Ложе смерти» и «Мадам Бенуа», отец огорчался, что ее книги не замечают, пересказывал каждому встречному самую малюсенькую рецензию. Сам он инсценировал «Габриеля Ламбера» в соавторстве с Амеде Жаллю, поставили в «Амбигю» 15 марта – неудачно (в 1868 году пьесу с успехом возобновили в Театре Бомарше).

Он мечтал возродить Исторический театр, разместил в газетах письмо «К знакомым и незнакомым друзьям»: на рекламу надо 20 тысяч франков, у него их нет, но он надеется, что люди соберут полмиллиона; сетовал, что драматическое искусство рушится – «все бегут от красоты и простоты», – но он заставит зрителей вернуться. «Пусть люди… придут ко мне и скажут: „Мы хотим два билета в новый Исторический театр, чтобы наши сыновья могли аплодировать тому же, чему аплодировали их отцы!“» А когда-то он смеялся над классиками, желавшими, чтобы «сыновья рукоплескали тому же, чему и отцы», – старость… Обещал, что взносы будут храниться у лучшего банкира и что он берет финансовую ответственность на себя. Но ему почти ничего не дали; крупный взнос сделал лишь Политехнический институт. Тогда он опубликовал другое письмо – «К читателям Парижа, 89 департаментов Франции и всего мира», взывал и к императору – ответа не было, грустил, стал писать биографию Нерваля, фрагменты публиковал с 19 марта по 4 мая в газете Мийо «Солнце» под названием «Последние любовные увлечения. Новые воспоминания»: о смерти Нерваля, матери, Фердинанда Орлеанского, о женщинах – Эмили, Фанни, Эмме Манури-Лакур (под вымышленными именами). Прервавшись на описании похорон Фердинанда, 16 мая Дюма с дочерью уехал в Неаполь. Виктор Эммануил хотел отобрать у Австрии Венецию, а прусский канцлер Бисмарк – ряд германских земель (Германия тоже была раздроблена); они заключили союз. Весной 1866 года отношения Пруссии и Австрии обострились из-за территории Шлезвиг-Гольштейн. Италия готовилась воевать. Хотелось с ней попрощаться – мало ли что.

В Неаполе пробыли до того, как 8 июня начались боевые действия, потом уехали во Флоренцию. 17 июня была объявлена война. Не помнящий зла Гарибальди предложил Виктору Эммануилу свои услуги; его назначили командовать двадцатью батальонами волонтеров и послали в Южный Тироль. Дюма свозил дочь в Венецию и Болонью, потом она уехала домой, а он 25 июня прибыл в Феррару, где был штаб итальянского командования. Накануне состоялась битва при Кустоцце, итальянцы были разбиты, но 29 июня при Лангензальце пруссаки уничтожили армию союзника Австрии королевства Ганновер, а 3 июля разбили австрийцев при Садове и те отозвали силы с итальянского фронта. 14 июля в Ферраре состоялся военный совет, Виктор Эммануил, испугавшийся своего страшного союзника, заговорил о мире. 16 июля пруссаки взяли вольный город Франкфурт, Гарибальди в 20-х числах был близок к тому, чтобы выбить австрийцев с территории Италии. Но 24 июля Виктор Эммануил подписал перемирие; Гарибальди вновь «кинули». Унижен был и Луи Наполеон: он содействовал союзу Италии с Пруссией, хотел получить территориальное вознаграждение, но Бисмарк отверг его притязания и того гляди нападет. А воевать Луи Наполеон не мог: армия развалилась; отозвал войска из Мексики и Рима, но этого мало. Сам он, 58-летний, всегда энергичный, спортсмен, прихварывал, казался стариком. И этого человека одни из нас столько лет обожали, другие боялись до обморока? В Париже, как всегда в периоды смут, возникла «третья партия» – очень умеренные реформаторы, пытающиеся не допустить революции и спасти власть. Дюма о таких писал не раз: беда королей в том, что они никогда советам таких людей не следуют. «Третья партия», возглавляемая депутатом Эмилем Оливье, говорила, что надо соединить «порядок» со «свободой», – Луи Наполеон ее привечал; осмелев, она предложила дать палате право интерпелляции – депутатских запросов, на которые министры обязаны отвечать, но император это безобразие пресек, издав 14 июля указ, вообще запрещающий нижней палате обсуждать государственное устройство. Началась Фронда: злословили, пересказывали запрещенные памфлеты Гюго, Гамбетта стал кумиром молодежи. Когда интерес к политике становится хорошим тоном, это еще ничего; когда его отсутствие становится дурным тоном – что-то будет…

Во многих биографиях Дюма говорится, что он в июле 1866 года посещал Франкфурт и поля сражений, Садову и Лангензальце; эта информация взята из «Последних лет Дюма» Ферри, но ничем больше не подтверждена; известно, что он совершил такую поездку девятью месяцами позднее, так что Ферри, видимо, перепутал, и 9 августа Дюма вернулся в Париж из Италии. 23 августа заключен мир: Италия получила Венецию, Пруссия – Гольштейн, Франция – ужасного соседа. «Тот, кто не бывал в Пруссии, никогда не представит себе той ненависти, которую питают к нам ее жители. Она сродни навязчивой идее и мутит здесь даже самые ясные умы. В Берлине полюбят лишь того министра, который даст понять, что в один прекрасный день будет объявлена война Франции… Эта глубокая, застарелая, неистребимая ненависть к Франции неотъемлема от самой здешней почвы, она витает в воздухе. Откуда она происходит? Возможно, с тех времен, когда галльский легион в авангарде римских войск вошел в Германию… или попробуем обратиться ко временам Росбахского сражения[32]32
  Битва между франко-австрийской и прусской армиями в 1757 году.


[Закрыть], но такого рода исторические отступления доказывают, что у пруссаков очень плохой характер, ибо именно тогда они нас разбили. Их ненависть, видимо, легче объяснить, справившись о более близких событиях: военной слабости учеников Фридриха Великого, которую они проявили в сравнении с нами после пресловутого манифеста, когда герцог Брауншвейгский пригрозил Франции не оставить камня на камне от Парижа. И в самом деле, в 1792 году хватило лишь одной битвы при Вальми, чтобы выставить пруссаков из Франции».

Дюма в книгах о революции «проскакивал» тогдашнюю войну с пруссаками, теперь решил писать о ней, собрался за материалами в Вилле-Котре, но отложил отъезд из-за гастролей Айры Олдриджа, знаменитого американского актера-негра, несколько раз с ним обедал и писал о нем в «Газетке». В начале сентября уехал в Вилле-Котре, потом в Суассон, и там изменил планы. Он виделся с родственниками Марии Лафарг (она была помилована в 1852 году, вскоре умерла, посмертно вышли ее книги «Воспоминания» и «Часы заточения»), они отдали ему ее письма. Дюма предложил роман о ней «Газетке», та отказалась, он решил печатать у себя в «Новостях», сделал рекламу: приехал журналист, взял интервью у «нашего прославленного» и написал, что читатели «умоляли» о романе. Дюма собрал все, что писал о Лафарг в мемуарах и периодике, обильно цитировал ее книги – получилась не биография, а нечто такое, что одобрили бы Гонкуры, не будь они предвзяты: натуралистически-психологический роман в духе их собственной «Жермини Ласерте». Дюма, возможно, сам не заметил, что пишет новым языком – языком анализа, лишь изредка окрашенным сантиментами. «Несчастье Марии Каппель состояло в том, что ее никогда не понимали и не одобряли близкие, жившие рядом с ней. Гордыня ее была слишком велика, вполне возможно, куда больше всех ее заслуг и достоинств». Ее отдали в школу: «…повели в бельевую, где раздели, как раздевают осужденных в тюрьме или послушниц перед постригом… Увидев себя в зеркале в новом одеянии, девочка разразилась рыданиями и стала звать мать.

– Мама! – кричала она. – Мама! Мама!

Мужество ее ослабело, гордость поколебалась.

Мадам Каппель открыла дверь, маленькая Мария готова была броситься в ее объятия, но баронесса приложила все усилия, чтобы сохранить суровость и помешать бурному изъявлению чувств. Она поцеловала дочь, украдкой уронила слезинку, которую девочка все же должна была увидеть, попрощалась и ушла. Мария бросилась с рыданием на кровать, которую ей отвели, кусала простыню, чтобы заглушить крики, и считала себя самым одиноким и несчастным ребенком на свете. В эту минуту в отношениях матери и дочери возникла глубокая трещина. Ох уж эти трещины, они так легко становятся рвами, а потом и бездонными пропастями». Дальше – смерть отца: «Если бы отец остался в живых, кто знает, что вышло бы из этой сложной двойственной натуры? Может быть, поэт? …Найдись для Марии Каппель учитель, из нее выработался бы недюжинный писатель, экспрессивный, выразительный».