Текст книги "Дюма"

Автор книги: Максим Чертанов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 42 страниц)

Гюстав Симон считает, что Дюма «выбил» из Маке это письмо. Сам Маке на одном из судов приводил письмо Поля Лакруа: «Дорогой друг, Вы обращаетесь к моим воспоминаниям по поводу Ваших дел с нашим общим другом Александром Дюма в марте 1845, вскоре после публикации брошюры Мирекура. Я помню очень отчетливо, что, утомленный пересудами, Вы попросили Дюма впредь подписывать вашими обоими именами все труды, которые вы напишете совместно. Дюма ответил, что это невозможно, учитывая договоры с газетами, и, чтобы вы оба могли продолжать получать доход, он должен подписывать работы только своим именем. Но чтобы удовлетворить Ваше справедливое желание, он предложил, что в письменном виде признает перед Союзом писателей, что Вы его единственный соавтор. Дюма сделал такое заявление, но несколько дней спустя он мне сказал не без уныния: „Ну вот! Маке признан моим соавтором. Я подписал бумагу. Но что будет, если Маке умрет и его наследники потребуют признания их прав на наши работы?“ Признаюсь, это возражение мне казалось серьезным. Имя Дюма было звездным, магическим; и, по моему мнению, стоило тогда в коммерческом отношении намного больше Вашего… Все это привело к тому, что Вы написали Дюма письмо, в котором отказывались от прав на написанные вами совместно произведения». Возможна и иная последовательность: Бодри просит доказательств, что у Маке нет авторских прав, – Дюма просит Маке написать письмо – тот соглашается при условии, что о его соавторстве узнает Союз писателей. В любом случае то была лишь часть сделки, вторая часть – заключенное 25 марта по требованию Маке письменное соглашение. Маке: «Договорились, что он платит мне 1200 франков за 6000 строк… половину этой суммы при поставке материала, половину после публикации одного тома; от каждого следующего произведения, сделанного в соавторстве, я получал бы 250 франков за том…»

Как объяснить упорное нежелание Дюма ставить на совместных работах имя соавтора? Человек он был не злобный, к Маке относился хорошо. На первом плане, видимо, был чисто денежный интерес: и наследников боялся, и издатели действительно не хотели платить требуемые суммы, если к имени знаменитого автора прибавится другое. Более щепетильный автор сказал бы, что это можно преодолеть: писали бы на всех книгах «Маке», и со временем его имя также стало бы знаменитым. Но, во-первых, хотелось побольше денег сейчас, а во-вторых, Дюма с его небезупречной по части соавторства репутацией, видимо, побаивался: если читателям скажут, что в его книгах половина труда принадлежит другому, они могут поверить Мирекуру и заподозрить, что не половина, а все… (А может, боялся, что Маке, если его прославить, станет конкурентом? Это вряд ли. Не ревновал же он к Гюго или, скажем, Эжену Сю. На рынке всем найдется место. Другое дело, если сочтут, что он занял чужое.) Возможно также, что он искренне недооценивал вклад Маке: раньше ведь как-то обходился без него…

Вообще с авторским правом были постоянные сложности: недоплаты, незаконные перепечатки. Той же весной Дюма судился с «Веком», требуя расторжения договора, и 4 июля проиграл; в тот же день он заключил эксклюзивный договор на книжные издания с молодым издательством Мишеля Леви (1821–1875), который обещал наводнить рынок дешевыми, по два франка, книгами (слово сдержал: все крупные французские писатели второй половины XIX века будут у него печататься). Он начал выпускать книги Дюма с 1845 года, при этом Дюма не смог разорвать договор с издателем Кадо, что принесет ему новые суды. А 5 июля он и Бодри выиграли процесс против Рекуле: того обязали не говорить публично, что Маке причастен к «Мушкетерам» и будущим книгам Дюма.

Одновременно с судами шло строительство дома (оно обойдется в конечном итоге в 250 тысяч франков), надо было присматривать за подрядчиком, при этом Дюма еще успевал развлекаться: один-два раза в неделю с сыном или Селестой выезжал в театр или в гости, а на «Вилле Медичи» беспрестанно толклись люди… Вильмесан: «Гостей предоставляли самих себе. Хозяин даже не всегда успевал переодеться к обеду, работая до последней минуты… Он выходил неряшливо одетым, в простых штанах, в тапочках, незастегнутой рубашке… и спешил вернуться к себе в кабинет». Той же весной он съездил в форт Ам, привез оттуда двух лошадей и пойнтера Причарда и начал собирать зверинец: павлины, фазаны, обезьяны; ухаживал за ними садовник Мишель. Кот Мисуф недавно умер, повариха подобрала котенка, назвали Мисуфом Вторым. Основали с Теофилем Готье Лигу защиты кошек, правда, защищать их права всерьез было недосуг, но о них по крайней мере с любовью писали. Редкий случай, когда человека нельзя отнести к «кошатникам» или «собачникам»: тем и другим Дюма симпатизировал одинаково.

13 апреля Гюго стал пэром Франции, а 5 мая умер от плеврита второй мушкетер – Годфруа Кавеньяк. Удар тяжелый, так как забытая дружба недавно возобновилась: «После того как мы не встречались десять лет, а потом вдруг в один прекрасный день, случайно, оказались бок о бок за столом, мы в течение всего ужина предавались воспоминаниям и, прощаясь – рука в руке, сердце к сердцу, – обещали больше не разлучаться надолго…» То ли Кавеньяк не испытывал к Дюма подобных чувств, то ли его окружению не приходило в голову, что у нынешнего, аполитичного и благополучного, Дюма может быть с ним что-то общее, но Дюма, по его словам, не сообщили о болезни и смерти Кавеньяка, и потому на похоронах он не был. Можно допустить, что тут Дюма солгал, знал и не пошел: на похоронах был митинг «несогласных», могла начаться заварушка, а он был как никогда от этого далек и не желал отвлекаться.

Весной и летом 1845 года они с Маке, отложив «Монте-Кристо», написали продолжение «Королевы Марго» – «Графиню Монсоро» (вещь более слабую, хотя с хорошо спроектированным сюжетом, что позволяет предположить, что Дюма меньше участвовал в работе). Поскольку с «Веком» Дюма разругался, а Жирарден мало, по его мнению, платил, роман был отдан в «Конституционную газету», которую только что выкупил Луи Верон, а редактировал Тьер; «Графиня Монсоро» печаталась с 17 апреля 1845-го по 12 февраля 1846 года, был также заключен договор на пять лет: по девять стандартных томов в год, 3,5 тысячи франков за том. Под действие договора не попал другой роман, писавшийся одновременно с «Графиней Монсоро» и публиковавшийся с 21 мая 1845-го по 12 января 1846 года в газете «Мирная демократия»: то ли договор с ней был заключен раньше, то ли Тьеру текст не понравился. Почему? Роман «Шевалье де Мезон-Руж» был заявлен для публикации под названием «Женевьева, или Эпизод 1793 года». Год, о котором приличные люди не хотели говорить, который вспоминали с ужасом. Живем плохо, но, боже упаси, больше никаких революций!

Без политики у Дюма нигде не обходилось, но лишь теперь он решился открыть самую сложную страницу: Великую революцию. «Мезон-Руж» – первый по времени написания, но по хронологии описанных событий (10 марта – 16 октября 1793 года) – пятый роман цикла (ему предшествуют написанные позднее «Записки врача», «Ожерелье королевы», «Анж Питу» и «Графиня де Шарни»). А теперь, поскольку каждый раз подробно пересказывать содержание романов мы не можем, а хронологию французской революции вряд ли хорошо помним, давайте напишем шпаргалку: как там все у них было. (А нельзя вообще не забивать этим голову? Можно, но тогда мы рискуем многого в Дюма не понять – он посвятил этой теме полжизни и был болен 93-м годом.)

Все всегда упирается в выборы.

Но первые французские парламенты выборными не были. Так в X–XI веках назывались органы, регистрировавшие королевские указы, и они порой отказывались это делать, находя несоответствие прежним. Должности в них покупались, но все же это были органы, имевшие право спорить с королем. Короли, в свою очередь, имели право на мнение парламентов плевать. Но им этого стало мало. Можно было сделать так, чтобы в парламентах сидели на все согласные идиоты, но короли до этого еще не додумались и с парламентами воевали. Людовик XIV в 1673 году предписал парижскому парламенту без обсуждения визировать его указы. После его смерти парламенты вновь распоясались, и Людовик XV сажал их членов в тюрьму, а в 1771 году упразднил. Были еще основанные в 1392-м Генеральные штаты, созывавшиеся королем в критические моменты и решавшие, где достать денег. Дворянство, духовенство и «третье сословие» (горожане) заседали в Генеральных штатах по отдельности и имели по одному голосу независимо от числа представителей. Общего закона, по которому их созывали, не было: то назначение, то выборы, в последнем случае король издавал указ, кого и как избирать. Но с 1614 до 1789 года они не созывались ни разу.

В 1774 году на трон взошел Людовик XVI, не самый плохой король, но безвольный, находившийся под каблуком жены Марии Антуанетты; он восстановил парламенты. В конце 1787-го начался экономический кризис, люди умирали от голода, а король велел повысить налоги и распространить церковную десятину даже на траву. Парижский парламент отказался регистрировать его указы и предложил созвать Генеральные штаты. Король обещал созвать Генеральные штаты через пять лет, а за это парламент должен был найти деньги сейчас. Парламент отказался и 8 января 1788 года был упразднен, его члены арестованы. Парижане возмущались (от голода люди смелеют); Людовик назначил на пост министра финансов популярного Жака Неккера, но с кризисом справиться не удалось, и под влиянием Неккера король созвал Генеральные штаты: избирать их могли мужчины не моложе 25 лет, имевшие постоянное место жительства и платившие налоги. Это был невиданно либеральный порядок, и в третье сословие Штатов выбрали (особенно от Парижа) множество оппозиционеров. 17 июня 1789 года третье сословие заявило, что нужен постоянно действующий законодательный орган, и объявило себя таковым – Национальным собранием, а другие сословия призвало присоединиться. Король не решился распустить Штаты, по совету Неккера признал Национальное собрание и сам просил депутатов дворянства и духовенства туда войти («сдержки и противовесы»). Но 9 июля Национальное собрание объявило себя Учредительным собранием – высшим представительным и законодательным органом Франции. Жена и братья надавили на короля, и он отыграл назад: окружил Париж войсками и 11 июля отправил Неккера в отставку. 12-го рассерженные горожане вышли на улицы.

13 июля они сформировали Парижскую коммуну, коммунизм тут ни при чем – просто общественный комитет, обосновавшийся в мэрии. Революция длилась три дня: 14-го взяли Бастилию, войска сдались, король признал Учредительное собрание, коммуна стала фактической властью в столице (в других городах создавали свои коммуны) и объявила набор в Национальную гвардию, командующим которой стал генерал Лафайет (он умер в 1834 году и «Мезон-Ружа» не прочел). Учредительное собрание отменило феодальные повинности, наследственное дворянство, церковную десятину и объявило всеобщее равенство в уплате налогов и праве занимать официальные должности. 26-го оно приняло «Декларацию прав человека и гражданина», частично списанную с американской Декларации независимости 1776 года и провозглашавшую «неотъемлемые права» человека: «свобода, собственность, безопасность и сопротивление угнетению». Последнее исходило из античного «права на тираноубийство» и у американцев было сформулировано жестче: «Когда ряд злоупотреблений и насилий, неизменно подчиненных одной и той же цели, свидетельствует о коварном замысле вынудить народ смириться с неограниченным деспотизмом, свержение такого правительства… становится правом и обязанностью народа». Французы придут к этому в 1793-м и впишут в декларацию: «Когда правительство нарушает права народа, восстание для народа и для каждой его части есть его священнейшее право и неотложнейшая обязанность». (По иронии истории эту фразу утвердила диктатура, но диктаторы уходят, а идеи остаются: она подтверждена французской конституцией 1958 года.)

Людовик сидел в Версале и отказывался санкционировать декларацию; 5 октября Учредительное собрание приказало Лафайету вести гвардию на Версаль, короля вынудили переехать в Тюильри. Установилось странное двоевластие; 20 июня 1791 года король пытался бежать, но был узнан на границе, возвращен в Париж и взят под стражу. Пошла тяжба: собрание хотело принять конституцию, король упирался (и, как потом узнали, просил иностранной интервенции), собрание не решалось упразднить короля и 17 июля расстреляло демонстрацию горожан, требовавших ликвидировать монархию. 3 сентября 1791 года собрание провозгласило конституцию. Король, говорилось в ней, царствует не по Божьему промыслу, а «по закону» и обязан присягать нации и закону; однако его особа «неприкосновенна и священна». Он – глава исполнительной власти и не имеет права разгонять Законодательное собрание, избираемое на два года (его члены давали клятву «жить свободными или умереть»).

Король присягнул конституции, а французы впервые выбрали настоящий парламент. Выборы были не прямые – граждане, имевшие право голоса (оседлые налогоплательщики – 4,3 миллиона человек), выбирали выборщиков (50 тысяч), участвовали в основном горожане, и победил «креативный класс»: адвокаты, журналисты, актеры, мелкие бизнесмены, как охарактеризовал их Дюма в романе «Сотворение и искупление», «люди добродетельные, которых не могла запятнать никакая клевета, люди, повинные лишь в распространенных грехах той легкомысленной эпохи, в большинстве своем молодые, красивые и талантливые», «политики честные, но неудачливые»; много таких было из департамента Жиронда, и их всех принято называть жирондистами.

Тем временем короли встрепенулись – наших бьют! – и в августе 1791 года Австрия и Пруссия собрались защищать Людовика, Англия и Россия их подзуживали, французские роялисты-эмигранты при поддержке Австрии создали вооруженный лагерь в Кобленце и призывали к вторжению. 7 февраля 1792 года германские государства заключили военный союз против Франции, Законодательное собрание потребовало от Австрии отвести войска от границы, получило отказ и вынудило Людовика 20 апреля объявить братьям-монархам войну. 28 апреля Национальная гвардия попыталась перейти в наступление – провал: Мария Антуанетта передала австрийцам военные планы. Летом 1792 года Францию обложили, началось вторжение пруссаков. 11 июля Законодательное собрание провозгласило лозунг «Отечество в опасности!», 10 августа 20 тысяч уже не рассерженных, а разъяренных горожан штурмом взяли Тюильри, была страшная резня, защитников дворца (в основном швейцарцев), которых не перебили, посадили в тюрьмы, а 2–5 сентября толпа, науськиваемая Коммуной (которая была куда радикальнее собрания: там выборный имущественный ценз был другой), врываясь в тюремные камеры, перерезала всех. Лафайет в ужасе эмигрировал, власть фактически захватила Коммуна и посадила короля в тюрьму Тампль. Новое двоевластие – как у нас в 1917-м: собрание и советы.

Витавшее в облаках собрание организовало новые выборы на основе всеобщего (мужского и кроме прислуги) избирательного права, и 21 сентября 1792 года открылся новый орган – Национальный конвент, упразднивший монархию и провозгласивший республику. Село опять игнорировало выборы, и жирондистов было не меньше, чем в прошлый раз, но им противостоял куда более жесткий (хотя поначалу такой же неорганизованный) противник – «Гора» (левая демократическая группировка Конвента), где собрались Дантон, Марат, Сен-Жюст, Камилл Демулен и Робеспьер – радикальные революционеры (так принято считать – Дюма нам расскажет, верно ли это). И было еще «Болото», самое многочисленное и почти всегда принимающее сторону силы…

Конвент решил судить короля за «измену родине и узурпацию власти», и 21 января 1793 года тому отрубили голову, после чего приняли новую конституцию, провозгласившую целью общества «общее счастье», но выбросившую упоминание о свободе слова. В марте начался мятеж роялистов (помещиков и крестьян, слившихся в экстазе) в Вандее, 6 апреля создали Комитет общественного спасения во главе с Дантоном, районные секции Парижской коммуны, не спрашиваясь у Конвента, образовали комитеты для надзора за «подозрительными» и хватали всех направо и налево за неправильную ленточку на одежде, республиканские войска терпели поражение, англичане захватили Тулон, в Конвенте грызлись Дантон и Робеспьер, бестолковые жирондисты «вместо того чтобы предоставить им бороться между собой, подтачивая единство партии, имели неосторожность напасть на одного за другим» и потерпели поражение. «Перед инертной массой они опускали руки. Но политик, который опускает руки, – человек конченый. Постепенно они, не утратив готовности умереть, утратили готовность победить…» В апреле 1793 года Робеспьер и Демулен выступили с обвинениями против жирондистов (их ставленник генерал Дюмурье изменил и бежал), Коммуна требовала их ареста, угрожая Конвенту оружием, и 2 июня «Гора» и «Болото» проголосовали: исключить избранных (на основе всеобщего, напомним, избирательного права) депутатов-жирондистов и арестовать их (31 октября они были казнены). 13 июля Шарлотта Корде, республиканка, протестовавшая против новой диктатуры, убила Марата. «Террор… устремился с вершины Горы». 17 сентября растоптавший собственные законы Конвент принял «декрет о подозрительных», позволявший любому «комитету» арестовать любого на любом основании. 2 августа Комитет общественного спасения перевел Марию Антуанетту из Тампля в тюрьму Консьержери, рассчитывая, что европейские короли заключат мир. Но тем была важна не живая женщина, а принцип. 15 октября начался суд над королевой, а 16-го ей отрубили голову. Об одной из попыток спасти ее, «заговоре гвоздик», рассказано в «Мезон-Руже».

Дюма к тому времени прочел о революции все, что было. При Наполеоне этой темы избегали, сперва выходили книги о ней монархического толка, как «Опыт о революциях» Шатобриана и работы ненавистников «гнилого либерализма» Луи Бональда и Жозефа де Местра, потом и таких не стало (был, правда, довольно нейтральный труд Ф. Туланжона «История Франции со времени революции 1789 года»). При Реставрации историческая наука не загнулась окончательно, а, напротив, расцвела: история знает парадоксы, когда периоды несвободы рождают созвездия великих художников и ученых. Разом оперились все крупные историки, а власть позволяла им писать какие угодно книжки, хотя вылавливала каждую республиканскую блоху в пьесах и газетах – возможно, потому, что исторические труды «народ» не читает. С одной стороны, роялистская публицистика обрушилась на революцию, назвав «сбродом» и «террористами» всех депутатов с 1789 года, с другой – в 1820-х годах появились «История Французской революции» Тьера, «История Французской революции с 1789 до 1814» Франсуа Минье: оба автора разъясняли, что революция случается не по чьему-то злому умыслу, а по объективным причинам; Минье отчасти оправдывал даже террор. В 1825-м вышло многотомное «Собрание мемуаров о Французской революции». Нодье в «Воспоминаниях, портретах, эпизодах революции и империи» (1831) реабилитировал всех деятелей республиканского периода, находя «доброту» и «чистоту помыслов» даже у Сен-Жюста. Филипп Бюше и Пьер Ру-Лавернь с 1833 по 1838 год издали 40-томную «Парламентскую историю Французской революции», откомментированную с республиканской точки зрения, была опубликована масса мемуаров бывших членов Конвента – Рене Левассера, Поля Барраса, Бертрана Барера. Нодье в 1841 году выпустил «Воспоминания и портреты Революции после последнего банкета жирондистов». О последних годах Людовика XVI и Марии Антуанетты тоже было где прочесть: мемуары их слуги Франсуа Гю, принцессы Марии Терезы и множество других. Наконец, были доступны газетные архивы времен революции. Беллетрист, пиши – не хочу. Но никто не хотел.

Историки – это одно, а для беллетристики тема непопулярная. Какая революция?! Жизнь в общем неплоха, ну нет каких-то там свобод, но их по большому счету никогда и не было, что делать, такая уж у нас страна, где колбаса всегда важнее свободы, хотелось бы, конечно, жить лучше, но только без революций… Неудивительно, что Жирарден не взял «Мезон-Ружа». «Мирная демократия» – газетка малоизвестная, тираж крохотный, платят копейки. Но Дюма, вечно гнавшемуся за деньгами, важнее денег было издать этот роман. Именно его первую часть он сочинил один за трое суток, описав Париж под интервенцией, с одной стороны, и террором – с другой: «…униженный город, робкий, озабоченный; его обитатели только изредка появлялись на улицах, перебегая с одной стороны на другую, стремясь поскорее укрыться за дверьми домов и в подворотнях, подобно диким зверям, забивающимся в свои норы от преследования охотников».

Человек, что хотел освободить королеву, – Александр Гоне, маркиз де Ружвиль (1761–1814). Дюма хотел вывести его под настоящим именем, но, когда вышел анонс, получил письмо от его отца, попросившего не привлекать внимания к сыну, покончившему с собой, и герой стал Мезон-Ружем (это как поменять Красногородова на Красноселова). Но центральный персонаж не он, а юноша Морис, заседающий в районной секции Коммуны: он революционер, левый-прелевый, но чересчур порядочный, из тех, кто хочет все делать не только по законам, но и по благородству. «Я, человек, что сейчас с вами говорит, нес караул у эшафота, на котором погиб покойный король. У меня в руке была сабля, и я стоял там, чтобы этой рукой убить каждого, кто захотел бы спасти его. И тем не менее, когда он проходил мимо меня, я снял шляпу и, повернувшись к своему отряду, сказал: „Граждане, я вас предупреждаю, что изрублю всякого, кто посмеет оскорбить бывшего короля!“… И я собственноручно написал первое из десяти тысяч объявлений, которые были расклеены по Парижу, когда король возвращался из Варенна: „Кто поклонится королю – будет бит; кто оскорбит его – будет повешен“». Правило Дюма: нельзя оскорблять бессильного и злорадствовать над казнимым, какими бы они ни были мерзавцами.

О политике пока – коротко, простенько: «Предателями были тайные заговорщики, изнутри угрожавшие Революции, которой и без того угрожали извне. Но, как нетрудно понять, это слово приобретало тот смысл, который хотели придать ему крайние партии, раздиравшие тогда Францию. Предателями объявляли самых слабых. А ими были жирондисты». Пока был Конвент, в котором сидели разные люди, избранные по закону, – была революция; когда их вышвырнули из Конвента – это «снесло последнюю преграду, которую революция противопоставляла террору». О Марате, Робеспьере – почти ничего, Дантон «бредил сентябрьскими днями и осуществлял свой кровавый бред» (Дюма примеривался, присматривался к этим фигурам), даже чудовищный Фукье-Тенвиль – просто функция, хотя от Дюма, казалось бы, должно ждать чего-то эмоционального. О королеве – сочувственно: «несчастная узница», отказалась от побега, потому что ей жалко, что погибнет охранник, потом решилась, ибо это «долг перед детьми». Чего уж так испугался Жирарден? Или просто счел, что роман плох?

Он и вправду плох: интрига интересная, но персонажи бледные и не запоминаются, Мориса не отличить от его друга Ролана; так может получиться, когда автор, обмирая от вожделения, подходит к волнующей его теме, а заниматься ею некогда, надо гнать план, без правки, с соавтором, которого поставил перед фактом: дружище, с этого дня пишем одновременно не три романа, а четыре. Нет, они старались, конечно… Дюма – Маке: «Этим утром мне пришло в голову дать Вам совет насчет королевы. Я вижу, Вы остановились в Тампле. Не сделать ли нам план побега?»; «Нет ли каких-нибудь записок слуг, бывавших в покоях короля в Тампле? Какая-нибудь его интимная черта, привычка?»; «Вы мне послали чудную сцену „Мезон-Ружа“. Скажите в двух словах, куда она должна нас вести» (и тут же): «Но Шико, Шико, друг мой?! Эта главная сцена с его участием, в каком направлении я должен ее писать? Сделайте Шико, 30 или 40 страниц. Потом, если хотите, одну главу „Мезон-Ружа“, а послезавтра приходите на завтрак, мы с вами займемся „Монте-Кристо“».

Морис любит Женевьеву, жену кожевника Диксмера, который притворяется якобинцем, а сам участник «заговора гвоздик», он втянул в это жену, а когда та влюбилась в Мориса, решил ей отомстить, заодно добившись политической цели. Диксмер заставляет жену принести себя в жертву ради спасения королевы, после ее ареста Морис убивает Диксмера и сдается, чтобы умереть с любимой. Казнили королеву, погиб Мезон-Руж, кровь ручьями, головы россыпью, приговорили Мориса и Женевьеву.

«– Я любил тебя! – прошептал Морис, уже привязанный к роковой доске, улыбаясь отрубленной голове своей подруги. – Я тебя лю…

Удар прервал его на середине слова».