Текст книги "Дюма"

Автор книги: Максим Чертанов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 33 (всего у книги 42 страниц)

Киргизов видели, теперь хотелось узнать калмыков. На левом берегу Волги в 70 верстах от Астрахани было их поселение, глава – князь Серен-Джаб Тюмень, получивший блестящее европейское образование. Приехали к нему 29 октября, насмотрелись экзотики, включая верблюжьи бега; в фонде Петровского общества исследователей Астраханского края хранится стихотворение Дюма, посвященное дочери Тюменя Агриппине. Вернулись в Астрахань 2 ноября, пора на Кавказ, там ждет Барятинский, тот, что пленил Шамиля, а по поводу Дюма отвечал Долгорукову: «По приезде г. Дюма в Тифлис мною будет назначен для нахождения при нем, в качестве переводчика и путеводителя, благонадежный чиновник, которому вместе с тем поручено будет и наблюдение за ним. Этою мерой, я полагаю, совершенно удовлетворительно заменить полицейский надзор».

Но получилось так, что от надзора надолго ускользнули. Машин хотел отправить гостей в Баку или Дербент на пароходе, но из-за погоды и бюрократии не вышло; решились ехать посуху через «дорогу непроезжую из-за кабардинцев и чеченцев, которые грабили и убивали путников». Опасно, но романтично: проехать по «линии» – цепи фортов, казачьих и татарских станиц, тянувшейся на 700 километров, отделяющих Черное море от Каспийского. На чем ехать? Где в тарантасе, где в лодке, где верхом. Губернатор написал бумагу, чтобы в фортах давали конвой, выделил несколько казаков, тарантас, телегу для багажа, заботливый Тюмень обещал, что калмыки, каких встретят на пути, будут кормить. Отправились 22 октября: Башмачаговская – Талагай-Терновская – Кумекая – Горькоречная – Тарумовка, 7 ноября – Кизляр: отсюда начинается «Кавказ» Дюма.

«Оглядывая Кавказ, прежде всего видишь гигантскую цепь гор, ущелья которых служат убежищем представителям всех наций. При каждом новом приливе варваров: аланов, готов, аваров, гуннов, хазаров, персов, монголов, турок, живые волны омывают горы Кавказа и потом спускаются в какое-нибудь ущелье, где они остаются и закрепляются… Спросите у большей части жителей Кавказа, от кого они происходят, – они и сами этого не знают; с какого времени они живут в своем ущелье или на своей горе, им это также неизвестно. Но все они знают, что удалились туда для сохранения независимости и готовы жертвовать жизнью, защищая свободу…» «Огромным несчастьем России на Кавказе было отсутствие единой политической линии, направленной к строго определенной цели. В кавказских проблемах России столько же анархии и безалаберщины, что и в кавказской природе. Покорение равнин было совершено за короткое время… но права и условия собственности не были определены. Ненависть, бессильная на равнине, нашла неприступное убежище в горах…»

Он попал совсем в иную страну: «Пешеходы были редки. Все они имели при себе кинжал, пистолет за поясом и ружье на перевязи через плечо. Каждый смотрел на нас тем гордым взглядом, который придает человеку сознание храбрости. Какая разница между этими суровыми татарами и смиренными крестьянами, которых мы встречали от Твери до Астрахани! На какой-то станции Калино поднял плеть на замешкавшегося ямщика.

– Берегись, – сказал тот, схватившись за кинжал, – ведь ты не в России!

Российский же мужик получил бы несколько ударов плетью и не осмелился бы даже голоса подать». (Толстой: «Русский мужик для казака есть какое-то чуждое, дикое и презрительное существо…») Но на Кавказе и русские преображаются: «В Чир-Юрте я не мог не заметить разницы меж русским солдатом в России и тем же солдатом на Кавказе: здешний солдат веселый, живой, и при том мундир полка для него предмет гордости… Опасность облагораживает его, сближает с его командирами». С командирами, правда, хуже: «…уединение способствует праздности, праздность скуке, а скука пьянству».

Дюма перечислил этнические группы (особая его любовь – чеченцы, «французы Кавказа»), объяснил, чем лезгины отличаются от осетин и кто от кого произошел; ученые, принадлежащие к разным народам, находят у него разные ошибки, так что не будем приводить его классификацию, пока какой-нибудь нейтральный, австралийский, к примеру, изыскатель все не выправит; по этой же причине нет смысла пересказывать его анализ ваххабизма и мюридизма. Начнем с Кизляра: прием у губернатора, попробовали местную водку, наслушались рассказов об убийствах, о торговле людьми: «От Шемахи до Кизляра – на всем огромном пространстве нет сажени, не пропитанной кровью… Нельзя сказать, чтобы горцы не брали в плен… Если семейство пленного не так богато, чтобы удовлетворить требования горцев, тогда пленные отсылаются на трапезундский рынок и продаются, как невольники». Н. И. Берзенов по этому поводу возмущался: «Г-н Дюма то и дело твердит о своей исторической достоверности. Пленно-продавство в Кизляре, на городской площади, явное, составляющее будто бы одну из обычных статей торговли – и когда же? В 1858 г.? Да этой клевете даже в Турции не поверят!» Однако современные историки подтверждают: в рабство продавали целыми аулами, если рабовладелец был лоялен к русским, ему разрешалось не уравнивать, как положено, рабов в правах с другими жителями. Из рапорта генерал-майора Нестерова от 14 марта 1849 года: «Пленные горцы, которые были захвачены жителями кумыкского владения, а равно и Надтеречных деревень, по распоряжению генерал-лейтенанта Фрейтага были отдаваемы в пользу поимщиков». Продолжалась эта практика и в 1860-х годах; людьми торгуют и по сей день…

Берзенов обвинил Дюма во лжи, потому что тот опять влез в запретную тему, а чтобы скомпрометировать, нужно оскорбить: «так и видно, что имеешь дело с автором „Монте-Кристо“, „Трех мушкетеров“ и проч.!»; «мы видим очень мало кавказского в этих приключениях и сильно подозреваем, что они существовали лишь в досужем воображении». Дурылин тоже считал, что все преувеличено; разругал Дюма в начале XX века Е. И. Козубский, автор «Истории Дагестанского конного полка». Но Буянов доказал (потом на деталях проверим): «Кавказ» – «талантливая этнографическая и историческая работа», Дюма «ничего не выдумывал, не сочинял, не прибавлял ни в большом ни в малом… Даты, имена, расстояния – все точно и верно».

Вброд перешли Терек – опасно, все, кто попадался, вооружены, – но то был «единственный день, что мы действительно вступили в вражескую страну». Поехали по станицам, ночевали в Шелковской, Дандре хотел посетить Червленую, где жила красавица Евдокия Догадиха: о ней, как считают, Лермонтов написал «Казачью колыбельную», а его друг Г. Г. Гагарин рассказывал о ней в Париже. По пути увидали абрека: так в те времена русские звали горцев, что в одиночку или малыми группами вели партизанскую войну. Здесь Дюма рассказывает историю, кажущуюся невероятной. Их эскорт – несколько казаков – был обстрелян небольшим отрядом чеченцев. Казаки атаковали, чеченцы бежали, один остался и вызвал на поединок какого-нибудь казака. Те энтузиазма не выказали. Дюма попросил Калино сказать, что даст 20 рублей тому, кто примет вызов. «Они некоторое время молчали и смотрели друг на друга, как бы выбирая самого смелого. В это время в 200 метрах от нас чеченец продолжал гарцевать на коне и кричать „Абрек! Абрек!“». Наконец один казак вызвался – его лошадь ранил этот абрек, 20 рублей пригодятся. Дюма отдал ему свою лошадь. Другой казак сказал, что, если первого ранят, он займет его место; Дюма обещал ему 30 рублей.

«Мы видели, как двое мужчин вступили в рукопашную. Через минуту один из них упал с коня, то есть упало тело: голова осталась в руках противника. Противник был горцем. Он издал дикий и страшный крик торжества, потряс головой, с которой капала кровь, и повесил ее к седлу. Лошадь без всадника убежала, но, по природному инстинкту, сделав крюк, вернулась к нам. Обезглавленное тело оставалось неподвижным. Я повернулся к казаку, который просил второй бой. Он курил трубку. Он кивнул. „Я пойду“, – сказал он. Затем, в свою очередь, он вскрикнул, в знак того, что принимает бой…» Казак, вместо того чтобы драться на саблях, застрелил абрека. «Весь конвой кричал „Ура!“. Он выиграл 30 рублей, постоял за честь полка и отомстил за товарища… Потом они ушли, оставив обнаженный труп горца хищным животным и птицам, но тело казака бережно положили на лошадь, другой казак взял лошадь под уздцы и повел обратно в крепость… Лошадь казака, которая была ранена, встала и на трех ногах ковыляла к нам. Не было никакой возможности спасти ее, и командир отряда перерезал ей сонную артерию. Кровь хлестала фонтаном. Животное, вероятно, чувствовало, что умирает: оно поднялось на задних ногах, повернулось, разбрызгивая вокруг себя кровь, упало на колени и медленно стало клониться, поднимая голову и вновь глядя на нас с почти человеческим выражением. Я подошел к командиру конвоя и сделал несколько замечаний по поводу жестокости, какой, на мой взгляд, было оставление орлам и шакалам тела абрека, который поддался обману, а не силе, и настаивал, чтобы его похоронили. Но главный ответил, что о нем позаботятся его товарищи… Я не мог решиться уйти, не увидев труп поближе. Он лежал ничком. Пуля ударила ему под левую лопатку и вышла под правым соском. Из-за этого казалось, что он был убит во время бегства. Мне это было неприятно, я не хотел, чтобы смелого абрека поносили после его смерти…» Этот эпизод вызвал особенно громкое возмущение. Столь дикарское поведение военных невозможно! Да – с точки зрения человека, не видевшего кавказских войн… Поведение Дюма – чудовищно! Да – для мирного горожанина XXI века, но не человека, жившего во времена, когда дуэли и казни были обычной вещью, и попавшего на странную войну, где люди делают такое, что им в нормальных обстоятельствах в голову не придет… Он все это выдумал! Вряд ли: он выдумывать не умел. И зачем выдумывать о себе такое?

В Червленой попали к казни: военно-полевой суд приговорил к расстрелу человека, ушедшего к чеченцам (Берзенов опровергал: нет, никто никогда не уходил к чеченцам); село собралось на площади, все подходили к осужденному и говорили, что прощают ему зло, которое он причинил, как в сцене казни миледи. Но на расстрел Дюма смотреть не стал. «Через десять минут я услышал залп: Григорий Григорьевич прекратил свое существование, и люди расходились. Одна группа шла медленнее и была меньше, чем другие: то была группа людей, которых правосудие сделало вдовой и сиротами…»

Догадиха, увы, уже умерла (общались с ее отцом), но женщины были великолепны: «Они совместили в себе прелесть русских красавиц и врожденное изящество и удивительную элегантность горянок». (Есть масса легенд о пребывании Дюма в Червленой: украл девицу, даже «внуки» находятся.) Дальше – Хасавюрт, где гостей познакомили с казаками из отряда «охотников за головами», учрежденного Барятинским в 1847 году: они «поклялись отрубать каждую ночь по крайней мере по одной чеченской головушке и, подобно горским абрекам, строго исполняют обет», причем не ради награды, а «из удовольствия». Берзенов и это яростно опровергал, но факт доказанный, об этом пишет, например, полковник Генштаба С. Эсадзе в работе «Покорение Западного Кавказа и окончание Кавказской войны».

Гости пожелали участвовать в ночном «секрете», им сказали правила – сражаться один на один, они согласились. Неправдоподобно, начальство не позволило бы, велело бы беречь гостей? Но там не было высокого начальства. Сами гости бы струсили? Может, и струсили, да отступать было неловко, сами напросились, и там, на Кавказе, со всеми что-то происходило такое, что трудно представить в нормальной обстановке. В «секрет» ушли три солдата: Игнатьев, Михайлюк и Баженюк (Буянов в Государственном военно-историческом архиве нашел этих людей); Дюма достался в напарники Баженюку. «Прошло два часа… Была холодная, темная ночь, мы лежали на берегу неизвестной реки (Аксай. – М. Ч.), на враждебной земле, с винтовкой, с ножом, ожидая не диких зверей, как это бывало со мною множество раз на охоте, а людей, по образу Божьему, как мы! И на эту охоту мы отправлялись со смехом, весело, как будто нам ничего не стоило пролить свою или чужую кровь! Правда, люди, которых мы поджидали, были грабителями и убийцами, оставляющими за собой разорение и слезы. Но эти люди родились за полторы тысячи лье от меня, с моралью, не похожей на нашу… Вправе ли я был просить Бога помочь мне в опасности, когда я сам так напрасно, так неразумно искал ее?» Наконец увидели горца на лошади, Баженюк бросился к нему, Дюма не мог ничего понять, потом разглядел приближавшуюся группу: «Баженюк, держа нож в зубах, тащил на правом плече женщину, находившуюся в бесчувственном состоянии, но не выпускавшую ребенка, которого она стиснула в руках; в левой же руке он нес голову чеченца… Он бросил голову на берег, посадил тут же женщину с ребенком и голосом, в котором не было заметно никакого волнения, произнес: „водочки бы…“ Не подумайте, будто он просил этого для себя, – он просил для женщины… А я все еще спрашиваю, какое право имеют люди охотиться за человеком, подобно тому как охотятся за оленем или кабаном?»

Следующая остановка – татарский аул Эндирей, там все мирно, прием у князя Али-Султана, гостям кричали ура: «Признаюсь, при этом удовольствие мое граничило с гордостью… Тридцать лет служения искусству были по-царски вознаграждены. Сделали бы для какого-нибудь государя более того, что сделали здесь для меня?» (Сочиняет, не могли ему кричать ура? Но вообразите, что в воинскую часть приехала Мадонна…) Дальше Чир-Юрт, Нижегородский драгунский полк, опять татары; Дюма поведал читателям про иго и заодно про снабжение и спекуляции в армии (его источники, похоже, были откровенны). В полку служил А. П. Оленин, в 1903 году в возрасте 70 лет надиктовавший воспоминания для «Исторического вестника»: по его словам, когда он услышал имя «Дюма», то сразу понял, о ком речь: «…портреты автора „Трех мушкетеров“ были в то время распространены везде». Оленин пишет, что Дюма поселили у него на квартире. «Вся „наша“ молодежь тотчас собралась ко мне и устроила Дюма, когда он вышел, свежий и веселый, сочувственную овацию. Я же тотчас дал знать командиру полка, кн. А. М. Дондукову-Корсакову, о прибытии знаменитого писателя. Немедленно последовало от князя приглашение на обед, и прибыл экипаж… За обедом знаменитый писатель обворожил всех своим прелестным, остроумным разговором… Не могу забыть его полудетский восторг, когда он узнал, что далее, на пути в Темир-Хан-Шуру, он проедет совсем близко от этого ущелья, что „оказия“ пойдет неприятельской землей, под усиленным конвоем, и что, возможно, будет и перестрелка… К вечеру ко мне собрались мои товарищи, и началась лихая кавказская пирушка, в которой „председательствовал“ Дюма… Надо было видеть его восхищение, когда в темной комнате загорелась синим огнем „жженка“ и прибывший оркестр грянул „Марсельезу“…» На следующий день, по словам Оленина, снова была пирушка, ездили верхом; наконец «оказия» под конвоем двинулась вдоль реки Сулак. «Справа и слева в некотором отдалении показались конные чеченцы. Дюма словно преобразился. Во весь опор вынесся он с нами вперед туда, где завязалась лихая кавказская перестрелка. То наскакивая, то удаляясь, горцы перестреливались с нашими… Во все время схватки Дюма сохранил полное самообладание и с восхищением следил за отчаянной джигитовкой казаков… Вскоре горцы увидали, что не могут вследствие своей малочисленности затеять серьезное дело, и, обменявшись последними выстрелами, ускакали восвояси».

Дурылин разоблачает эту историю, ссылаясь на историка В. Д. Карганова, который, в свою очередь, пересказывает слова М. П. Хаккеля, бывшего в 1880-е годы секретарем А. М. Дондукова-Корсакова: «У опушки князю пришла мысль позабавиться симуляцией нападения горцев, для чего было послано несколько солдат-драгун в лес разыграть стычку с воображаемым Шамилем. После перестрелки романисту рассказали разные небылицы о сражении в лесу и, в подтверждение, показали ему какие-то лохмотья, обмоченные в крови барана, заколотого к обеду». А наивный француз поверил, писал Жозефу Мери: «Мы перерезали территорию Шамиля и дважды имели случай обменяться ружейными выстрелами со знаменитым предводителем мюридов…»

А теперь разберемся. Первоисточник, на чьи слова ссылаются Хаккель, Карганов и Дурылин, – Дондуков-Корсаков (кстати, все они, как и Оленин, ошибочно пишут, что Дондуков-Корсаков был комполка: он накануне приезда Дюма вышел в отставку из-за столкновения с генерал-адъютантом Н. И. Евдокимовым, и его сменил граф И. Г. Ностиц; Дюма об этом упоминает). С отцом Дондукова Дюма имел неприятное столкновение в Венеции в 1843 году; сын там тоже был, как следует из его же мемуаров, и не мог не знать о скандале, так что его враждебный тон по отношению к Дюма понятен. Значит, Оленин прав и перестрелка была настоящая? А вот и нет: Дюма, представьте, вообще никакого сражения не упоминает. Прибыли в Чир-Юрт, у Ностица увидели портрет Хаджи-Мурата (следует рассказ о нем), выслушали историю нижегородского полка, поужинали, обсуждая снабженцев, наутро вышли с конвоем из 25 человек, потом конвой вернулся, а путешественники поехали через Кумторкалу к Темир-Хан-Шуре (ныне Буйнакск) «с четырьмя казаками и офицером Виктором Ивановичем» – вот и все. (Письмо к Мери – документ, не предназначенный для печати, причем в нем не указано, о каком эпизоде идет речь.) Получается, Оленин все выдумал. Он сказал, что Дюма гостил в Чир-Юрте три дня и жил на его квартире, а тот утверждал, что меньше суток, и Оленина не упомянул, хотя на каждой стоянке записывал имена, отчества и фамилии людей, включая слуг. Так кто же придумывает? Дюма о нас или мы о нем?

Кумторкала – Параул – аул Гелли, там услышали, что «Магомет-Иман Газальев собрал всю свою татарскую милицию – около двухсот человек – и еще сто человек охотников» и вступает в бой с отрядом горцев «под предводительством известного абрека Гобдана, именуемого Таймас Гумыш-Бурун». В полдень увидели дым вблизи дороги на Карабудахкент, с конвоем (12 человек) двинулись туда и встретили группу татар. «Люди в папахах узнали нас или, лучше сказать, узнали своих друзей. Они кричали „ура!“, а некоторые подняли руки с ношей, нам уже понятной. Раздались крики: „Головы! Головы!“ Не стоило спрашивать, что это были за трофеи… Обе группы соединились, третья же, несколько отставшая, двигалась медленно. Она не торжествовала победу – она несла мертвых и раненых… Сначала невозможно было разобрать слов, произносимых вокруг нас. К тому же разговор шел на татарском языке, и Калино решительно ничего не понимал. Красноречивей всего выглядели четыре или пять отрубленных и окровавленных голов, еще более живописными были уши, вдетые на рукоятки нагаек. Но вот прибыл и арьергард; он вез трех мертвых и пять пленных. Еще трое раненых едва могли держаться на своих конях и ехали шагом. Пятнадцать лезгин были убиты, трупы их находились в полумиле от нас, в овраге Зилли-Кака.

– Попросите сотника, чтобы он дал нам милиционера, который проводил бы нас на поле сражения, и спросите его о подробностях, – обратился я к Калино.

Начальник сам взялся отвезти нас туда. Он был украшен Георгиевским крестом и в рукопашной битве собственноручно убил двух лезгин. В пылу сражения он отрубил им головы и вез их с собой. Кровь текла с них ручьем. Всякий, убивший горца, имел право, кроме головы и ушей, обобрать его дочиста».

Как поверить, как допустить, как позволить рассказывать такое, когда газеты пишут, что на Кавказе «наведен порядок»? Бойцы пошли в Гелли, гостей по их просьбе повели на место сражения. «Направо, в лощине, лежали голые или почти обнаженные трупы. Пять человек были обезглавлены; у всех же других недоставало правого уха. Страшно было смотреть на раны, вызванные ударом кинжалов. Пуля проходит насквозь или остается в теле, образуя рану, в которую можно просунуть только мизинец, – она посинеет вокруг, и только. Но кинжальные раны – это настоящая бойня: у некоторых были раскроены черепа, руки почти отделены от туловища, груди поражены так глубоко, что даже виднелись сердца. Почему ужасное имеет такую странную притягательную силу, что, начав смотреть на него, хочешь видеть все?» «Татарка развязала небольшой мешок и извлекла из него два уха. Концом трости полковник удостоверился, что это были два правых уха. Он взял перо и бумагу и написал расписку на 20 рублей… Князь Мирский в свое время счел достаточным, чтобы доставляли не всю голову, а только правое ухо. Но они [татары] все равно отрубали головы, объясняя сие тем, что не могут отличить правое ухо от левого…»

Козубский писал с возмущением, что это ложь. Однако потом выяснилось, что рассказ Дюма в деталях совпадает с донесением командира Дагестанского конно-иррегулярного полка князя И. Р. Багратиона, опубликованным 16 ноября 1858 года в газете «Кавказ». Правда, об отрезанных ушах и головах там не говорилось. Нетрудно понять почему… «На четвертом рисунке (в альбоме адъютанта князя Дондукова) были изображены лезгинские ворота, украшенные отрубленными руками; руки были прибиты гвоздями, подобно тому как к воротам наших ферм пригвождают лапы волков (чтобы отпугивать других волков). Отрубленные руки долго не подвергаются разложению и остаются, так сказать, живыми на вид благодаря какому-то составу, в котором их предварительно варят. Эти ворота в Дидо были украшены пятнадцатью руками. Другие лезгины, более благочестивые, прибивают их к стенам мечетей. В мечети Дидо было около 200 рук. Впрочем, такой христианский народ, как тушины, смертельные враги лезгин и вообще всех магометан, оказывающие огромные услуги русским в их военных экспедициях, имеют, при всех своих христианских добродетелях, тот же самый обычай: сколько врагов захватывают тушины, столько они и отрубают рук…» Ох, господин Дюма, чем такие вещи писать, лучше бы вы что-нибудь выдумали…

В Карабудахкент прибыли без инцидентов, надеялись застать Багратиона, но он уехал в Уллу-Буйнак, нагнали, он предложил подняться на гору Каранай, отправились с ним в Темир-Хан-Шуру, ночевали, утром с большим отрядом поехали в Ишкартинскую крепость. А. Магомедов, директор Буйнакского музея («Дагестанская правда» от 29 июля 2010 года): «…уже пройдя Верхний Каранай, французские гости и сопровождающая их свита из фаэтонов и тарантасов пересели на лошадей. Не успели проехать пару-другую сотен метров, как на них из-за бугра напала небольшая группа горцев на лошадях. Тогда Багратион дает команду отразить нападение горцев, в конечном итоге что и удалось сделать… Иван Романович Багратион и его друзья только здесь признались, что то нападение горцев внизу, у подножья вершины, было не больше чем имитация нападения, специально устроенный розыгрыш. На это Дюма ответил, проведя рукой по своей шевелюре: „Браво, здорово, значит, и я внес свою лепту в Кавказскую войну“ и сделал еще один выстрел. Еще накануне ночью приготовили и для писателя наган, заранее его зарядив холостыми патронами….» Ничего подобного в тексте Дюма нет, не говоря уже о том, что наганов тогда не существовало. Он пишет: доехали до Ишкартинской крепости, поднялись на Каранай, красивый вид, ночевали в Ишкартинской, портной за ночь сшил для него подобие офицерского мундира – вот и все.

Дальше ехали в компании Багратиона: опять Темир-Хан-Шура, Дженгутай, Параул, Гелли, Карабудахкент, Дербент. Багратион рассказал о Нестерцовой и Марлинском. В Дербенте остановились у военного губернатора генерал-майора Д. К. Асеева. Козубский: «Едва ли не Багратион подстроил депутацию местных жителей, которая, по словам Дюма, приветствовала его как автора романов, доставлявших им величайшее наслаждение…» Что такое «едва ли не…»? Если не знаешь, подстроил или нет, зачем говорить?

Спустились к морю – через Кубу в Баку, там жили у главы городской управы М. Пигулевского, повидать гостей приезжал Хасайхан Уцмиев, кумыкский князь и генерал-майор русской армии, с женой, поэтессой Хуршидбану (псевдоним «Натаван»), Дюма подарил ей шахматы – они хранятся в Музее литературы имени Низами – получил от Уцмиева еще сведения о Марлинском. У него две «бакинские» темы – Марлинский и нефть: «Везде вокруг города, по всему побережью Каспийского моря, вырыты колодцы глубиной от трех до двадцати метров. Сквозь глинистый мергель, пропитанный нефтью, сотня из этих колодцев выделяет черную нефть, пятнадцать – белую. Из них извлекается почти сто тысяч центнеров нефти в год. Эта нефть отправляется в…» Будьте уверены, Дюма все написал: и куда отправляется, и почем, и какими коврами торгуют в Баку, и кто такие зороастрийцы, и чем различаются сунниты и шииты, и каковы особенности местных комаров… 23 ноября выехали в Шемаху, встретили офицера, который видел Шамиля. Наконец-то! В газете «Монте-Кристо» Дюма обещал: «…посетим лагерь нового титана, Шамиля», не получилось, выжидал, не писал с газетных источников, надеялся найти очевидца – нашел. Отозвался он о Шамиле довольно нейтрально, но скорее с симпатией, назвал «человеком чести» – как и его противника Ермолова, что «олицетворял собою террор, но то было в эпоху, когда террор мог оказаться спасительным, так как священная война не соединяла еще всех горских племен воедино».

После Баку – Шемаха: там гостя запомнил местный житель И. Евлахов, чей рассказ опубликован в «Новом обозрении» в 1887 году: «Атлетическая дородность Дюма, здоровое смуглое лицо и густые черные курчавые с проседью волосы придавали ему оригинальность, которая бросалась в глаза. Он был в каком-то неопределенном костюме, вроде ополченки, в дорожных сапогах; в них он являлся и на базаре, и в гостиной… Добряк, словоохотливый, неутомимый и приятный собеседник, он высказывался весь с первой же встречи… Вечером нас пригласили к одному из зажиточных шемахинских мусульман, Нахмуд-беку… Здесь мы много говорили о судьбах Востока, коснеющего в невежестве, несмотря на то, что он довольно уже сблизился с Европою, о Ламартине… На последовавшем затем персидском вечере, увлеченный прелестями Нисы, Дюма после второго блюда встал из-за стола, подошел к ней, приподнял покрывало и поцеловал ее в пояс. Публика, в особенности почтенные гости из местных мусульман, сидевшие за столом, с удивлением смотрели на Дюма…» Ниса – танцовщица, Дюма пишет, что спросил хозяина, может ли она исполнить «танец пчелы», но тот отказал. Вряд ли бы он стал без спросу ее целовать.

26 ноября прибыли в Нуху, узнали все о шелкопрядстве, гостили в доме генерал-майора князя Р. Д. Тархан-Моуравова, у того сын Ваня десяти лет, знает французский, играет с кинжалом и как о самой обыкновенной вещи говорит о том, что ему могут отрезать голову. Дюма растрогался, на другой день прощался с мальчиком «обливаясь слезами», потом, в Париже, о нем беспокоился. (Все нормально: ребенок этот впоследствии стал ученым-физиологом.) На следующий день проехали Царские Колодцы, видели замок царицы Тамары. Показался Тифлис: «первый признак цивилизации – виселица и казармы». Дюма не успокоился, пока не узнал, чьи тела на виселице (сказали: грабителей). Французский консул барон Фино познакомил со знатью: Чавчавадзе, Орбелиани. В Париже Дюма читал книгу «Восемь месяцев в плену Шамиля» Анны Дрансе, бывшей гувернантки в семье Чавчавадзе, попавшей в плен вместе с Анной Чавчавадзе и еще несколькими женщинами; теперь Чавчавадзе сама рассказывала ему подробности. Жизнь в городе цивильная: «Когда я ехал в Тифлис, признаюсь, мне представлялось, что я еду в страну полудикую. Я ошибался. Благодаря французской колонии, состоящей большею частью из парижских швеек и модисток, грузинские дамы могут следовать с опозданием лишь в две недели модам Итальянского театра и Больших бульваров». Все это мило, но не за тем ехали. Он решил проследовать до Владикавказа по Военно-Грузинской дороге. Муане сказал, что ему все надоело, 20 декабря поехали с Калино и проводниками: мост через Куру, Мцхет, Душет, Ананур, Кайшаур, дальше дорогу завалило. «Через три дня я был уже в Тифлисе; меня считали погибшим в снегу и надеялись отыскать только весной». Впечатления от строительства: «…на деньги, потраченные на Военно-Грузинскую дорогу, можно было бы вымостить весь путь серебряными рублями… Вот так все и делается в России: никогда начатое дело не доводится до конца, не простирается за пределы абсолютной необходимости конкретного момента. Когда же нужда миновала, начатое дело бросается на полпути, на произвол судьбы… Нельзя понять – тем более при современном уровне цивилизации и культуры – эту одновременную и равную потребность в захвате чужого и беспечность в сохранении и улучшении собственного…» Что за скучный человек – нет бы похвалить проект…

Он хотел в Ереван, но Муане опять отказался, Новый год встречали в Тифлисе: обеды, ужины, бани. Дюма засел за переводы, намеревался взять Калино в Париж, тот написал ректору университета, но ответа не получил. Пришлось расстаться. Нашел нового переводчика, армянина, которому нужно было по своим делам во Францию. Власти дали в сопровождение унтер-офицера, 23 января по снегу двинулись через Гори, Кутаиси и Марани в порт Поти, кружили, с большими проблемами находили лошадей, 2 февраля явились в Поти – парохода нет и когда будет, неизвестно. Город жалкий, скука, усталость, кормят плохо. При гостинице была лавка, в которой служил молодой грузин Василий, Дюма попросил его приготовить рыбу и обнаружил, что тот хороший повар. Спросил Василия, хочет ли он жить во Франции. «„Да“, – ответил он с энтузиазмом, свойственным всем людям, живущим под российской тиранией и получающим шанс покинуть эту страну». Паспорт Василия был в Гори, не успеть, попытались его вывезти по чужим документам, поднялись на борт корабля, но тут – полиция. «На бедного Василия донес его же приятель, позавидовавший его удаче… Он был в отчаянии. Он кричал по-русски, по-грузински, по-армянски, по-турецки, надеясь, что я пойму его». Переводчик объяснил, что кричал Василий: «Я не хочу оставаться в Поти в доме вора Якуба, который взял с вас 20 франков за кусок барана, который стоил ему 7. Скажите, куда вы едете, и, где бы вы ни были, я вас найду…»

Найдет, как же, это и не в силах человеческих. Благоразумный Дюма денег не дал, но все же написал записку к полковнику Романову, адъютанту губернатора, с которым познакомился в Кутаиси, а парню дал другую: «Рекомендую грузина Василия, поступившего ко мне в услужение в Поти и вынужденного остаться из-за отсутствия паспорта, всем, к кому он будет обращаться, и особенно господам командирам французских пароходов и секретарям консульств. Что касается издержек в этом случае, то можно переводить вексель на мое имя, а я проживаю в Париже, на Амстердамской улице, дом 77. Поти, 13 февраля». Прощай, бедный Василий, прощай, страна прирожденных рабов, я восхищался всем достойным восхищения, я очень старался, но не сумел полюбить тебя…