Текст книги "Дюма"

Автор книги: Максим Чертанов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 38 (всего у книги 42 страниц)

Марией занимался дед, она читала мужские книги, в 1830 году, в 14 лет, рассуждала о революции как взрослая. Умерли дед и мать – стала приживалкой в богатом семействе и была обвинена в краже. Дюма объяснял это клептоманией, болезнью, а не «пороком», болезнь – депрессией, депрессию – невозможностью реализоваться: «Ей нужен был простор и возможность свободно дышать. А ей предлагали тесное пространство дома, из нее хотели сделать хозяйку, которая вяжет чулки детишкам и шьет рубашки мужу… Она открыто бунтует против социальных условностей, но если мужчина может порой преодолеть их богатством или гениальностью, то женщина неизбежно потерпит в этой борьбе поражение». Она не была сильной. Дюма советовал идти в актрисы – отказалась, намекала, что не прочь выйти за него или за кого-нибудь, кто даст ей жизнь, которой она хотела. «Спустя неделю я узнал, что она вышла замуж за хозяина железоплавильного завода… женщина, привыкшая к утонченному обхождению, к искусству изысканной беседы, осталась наедине с мужчиной, который приобрел ее в собственность»: шлепки при людях, изнасилование. «Только развод, вновь вернув свободу двум столь не похожим друг на друга людям, как Мария Каппель и Шарль Лафарг, мог сделать их счастливыми. Но развод во Франции отменен».

Она убила мужа, в этом Дюма не сомневается: «Я достаточно изучил ее характер, ее нервную организацию… Я проверял и перепроверял свой вывод, но убежденность моя оставалась неколебимой». Но поскольку одни люди страдают сильнее других, то и наказание могло бы быть соразмерным. «Медики изобрели хлороформ – это обеспечивает равенство перед болью… Законодатели 1789, 1810, 1820, 1830, 1848 и 1860 годов неужели не могли позаботиться о духовном хлороформе, уничтожающем неравенство в отношении душевной боли?» Из тюрьмы она ему писала, просила защитить. Он отвечал: «Я не только не убежден в Вашей невиновности, но, напротив, убежден, что Вы виновны, так как я могу защитить Вас. Бог будет не на моей стороне. Но поймите меня правильно, Мария. Не считая Вас невиновной, я считаю, что Вы достойны прощения, и с завтрашнего дня буду делать все, чтобы добиться для Вас помилования… Если Вы виновны, заточение будет для Вас искуплением. Если невиновны, Ваше мученичество станет образцом… Ваша книга, если Вы напишете книгу о Вашем заточении… откроет какую-то истину…» Лафарг последовала совету и, по ее словам, бывала счастлива и в тюрьме – когда писала.

Роман «Мадам Лафарг» печатался в «Новостях» с 26 сентября по 1 ноября 1866 года. Не оценили. И Леви его издавать не захотел. Годом раньше Гонкуры издали «Жермини Ласерте» – та же история. Пишешь по старинке – ругают, по-новому – ругают… Что же делать-то?

«Новости» умирали, нужна новая газета, ежедневная (он так и не понял, что нужен новый управляющий газетой). Жирардену: «Вы мне позволили сообщить в Вашей газете о возрождении „Мушкетера“. В субботу, в два часа, он выйдет из печати. Одной из главных изюминок первого номера будет статья против Вас, в ответ на Ваши атаки против того, что Вы называете мелкой прессой, – она угрожает стать большой, если уже не стала». Первый номер «Мушкетера» вышел 10 ноября – в нем допечатывалась «Мадам Лафарг»; с 18 ноября выходил «Красный сфинкс» под названием «Граф де Море» и «Граф де Маццара», перевод книги Петручелли де ла Гаттина. Вроде бы дело пошло. Можно садиться писать о войне с пруссаками и – Дюма наконец созрел для этого – о Наполеоне. Он называл источники: Тьер, Мишле, мемуары Нодье, генерала Матье Дюма, депутата Этьена де ла Рю и, разумеется, самого Наполеона, архивную переписку. «Одно из главных преимуществ контрреволюций состоит в том, что они снабжают историков документами, которые иначе не были бы получены. В самом деле, когда Бурбоны вернулись во Францию в 1814 году, все наперебой хотели доказать, что участвовали в заговоре или против Республики, или против Империи, то есть предавали родину. Предстояло получить вознаграждение за предательство, и вот мы увидели, как постепенно становятся явными и подтверждаются все заговоры, которые низвергли Людовика XVI с трона и о которых при Республике и Империи мы имели лишь смутное представление, ибо никогда не хватало доказательств. Зато в 1814 году доказательств было уже достаточно. Правой рукой каждый предъявлял свидетельство о своей измене, а левую протягивал за наградой…»

Некоторые материалы, касающиеся войны, ему в государственной библиотеке не дали. Он опять писал императору, хотя тот никогда не отвечал ему, льстил безбожно: «Прославленный собрат… (Луи Наполеон в 1865 году издал книгу о Юлии Цезаре, проводя параллели между ним, Наполеоном I и собой. – М. Ч.) когда Вы задумали описать жизнь победителя Галлов, библиотеки поспешили предоставить в Ваше распоряжение все, чем располагали. Итогом стала книга, превзошедшая остальные по объему содержащихся в ней исторических документов. Я приступил к написанию истории другого Цезаря, которого звали Наполеон Бонапарт, и мне необходимы документы, касающиеся его появления на мировой арене». Никаких документов он не дождался. Жаль, но обойдемся…

Роман назывался «Белые и синие», белые – контрреволюционеры, синие – революционеры, действие начинается 11 декабря 1793 года, короля, королеву и жирондистов уже казнили, террор, но жизнь идет, четырнадцатилетнего провинциала Шарля родители отправили в Страсбург учиться греческому. Первое, что он видит, – гильотина. «Ты спрашиваешь, пускают ли это в ход? – весело откликнулся конюх. – А то как же, причем каждый день. Сегодня настал черед мамаши Резен. Она попала сюда несмотря на свои восемьдесят лет. Напрасно она кричала палачу: „Послушай, сынок, не стоит меня убивать: подожди немного, и я сама околею“; она рухнула так живо, как будто ей было только двадцать».

Заведует казнями тот, к кому Шарль приехал учиться, – Евлогий Шнейдер, историческое лицо, чудовище еще большее, чем Каррье из «Бланш»: он был священником. «Этот общественный обвинитель, когда ему не хватало работы в Страсбурге, рыскал по окрестностям в сопровождении грозной свиты – гильотины и палача. По любому доносу он являлся в города и деревни, жители которых надеялись, что никогда не увидят это орудие смерти, производил расследование на месте, обвинял, выносил приговор и приводил его в исполнение, а посреди этой кровавой оргии восстанавливал нарицательный курс ассигнатов, потерявших восемьдесят пять процентов стоимости, и один снабжал армию, испытывавшую нужду во всем, большим количеством зерна, чем все комиссары округа, вместе взятые». Но и Шнейдера некоторые активисты террора считают умеренным и жалуются на него в Париж. Шнейдер шантажом принуждает стать его женой девицу Клотильду де Брен. Ну зачем Дюма этих девиц всюду пихает… Но он лишь следовал источникам: Шнейдер действительно силком женил на себе девушку. У Дюма его арестовывают в день свадьбы, как на самом деле – источники расходятся: то ли до, то ли после. Он имел право выбрать самый эффектный вариант.

Шнейдера казнили, а Шарль попал к генералу Шарлю Пишегрю, командующему Рейнской армией: он воевал успешно, но в 1795 году перешел к белым, был сослан в колонии, в 1804-м вновь участвовал в контрреволюционном заговоре, был арестован и покончил с собой. Дюма реабилитирует его: «Мы читали в трудах историков, что Пишегрю предал Францию ради губернаторства в Эльзасе, красной орденской ленты, замка Шамбор с парком и угодьями, двенадцати пушек, миллиона наличными деньгами и ренты в двести тысяч франков, половина которой перечислялась на имя его жены и по пять тысяч – каждому из его детей; наконец, ради поместья в Арбуа, носящего имя Пишегрю и освобожденного от налогов на десять лет. Первое конкретное опровержение данного обвинения состоит в том, что Пишегрю никогда не был женат, и, следовательно, у него не было ни жены, ни детей…» Почему предал? Он видел идеал в США, хотел жить «при Вашингтоне, а не при Кромвеле», и ему казалось, что если он поможет вернуть трон «белым», они исправятся, а «синих» исправит лишь могила.

Поздней осенью 1866 года Дюма писал об осадах и победоносных битвах, был упоен, счастлив и – влюблен. Некоторые биографы считают, что у него была тогда связь с 34-летней Олимпией Одуар, писательницей, феминисткой, что не мешало ей, по мнению Гюго, «охотиться за пожилыми знаменитостями»: в письмах Дюма она звала его «дедушкой», он ее – «деточкой»; крутилась возле Дюма и ее подруга, 28-летняя Франсуаза Шартье Адель, пишущая под псевдонимом «Камилл Делавиль», позднее утверждавшая, что была секретарем Дюма, хотя никто этого не подтвердил. Но достоверно известно лишь о том, что он был увлечен Адой Менкен, женщиной типа Маты Хари или Марии Будберг, чья жизнь – загадка.

Родилась она в Луизиане примерно в 1835 году, ребенком танцевала в балете, якобы в 12 лет перевела Илиаду, в 17 лет то ли вышла, то ли не вышла замуж. На Кубе танцевала, в Техасе редактировала газету; Уолт Уитмен, Марк Твен и Брет Гарт были ее друзьями. В 1856 году она вышла замуж за музыканта Александра Менкена и стала писать о «еврейском вопросе», Ротшильд ею восхищался как публицистом. Порвала с мужем (развод в США был разрешен), поступила в театр в Новом Орлеане, потом в Нью-Йорке, там в 1859 году вышла за боксера Джона Хинена, с ним тоже не ужилась. Актрисой была не ахти какой, коллега посоветовал ей не играть в обычном театре, а придумать что-нибудь экстравагантное. Она придумала полуцирковую постановку по мотивам «Мазепы» Байрона: сюжет предельно упрощен и масса трюков на лошадях. Первое представление в Олбани, успех, гастроли по стране. В 1862 году она вышла замуж за своего импресарио Роберта Ньюэла, родила двоих детей, оба умерли во младенчестве. Разошлась с мужем, в 1866-м, будучи беременной от неустановленного мужчины, вступила в фиктивный брак с актером Джеймсом Беркли и уехала на гастроли в Лондон (рожденный ею ребенок тоже умер). В Англии имела шумный успех, рассказывала, как была ковбоем и охотилась на буйволов, оказалась в плену у индейцев и, загипнотизировав их, бежала, и тому подобное. Беседовала с мужчинами о политике, философии и теологии, Диккенс и Суинберн переписывались с нею как с равной. Из Лондона приехала в Париж, поселилась в отеле на бульваре Страсбур, весь город стремился к ней. Дебютировала 31 декабря 1866 года в театре «Готэ». Дюма пришел к ней за кулисы в первых числах января 1867 года.

Дюма – Аде Менкен: «Если правда, что у меня есть талант, как правда то, что у меня есть сердце, – и то и другое принадлежит тебе…» Сыну: «Несмотря на мои годы, я нашел свою Маргариту, для которой играю роль Армана…» (герои «Дамы с камелиями»). Второй раз (после Беатрис Пирсон) женщина незаурядная согласилась стать ему близким человеком, не говорим «любовницей», так как в этом есть сомнения, но на людях она с ним бывала постоянно. Сын, дочь и знакомые были шокированы. Но она ему подходила, она была тем, в чем он нуждался, и он расцвел. «Белые и синие» печатались в «Мушкетере» с 13 января 1867 года, номера газеты шли нарасхват, тираж удвоился. Как давно не было такого успеха! Чем его объяснить? И тема благодатная – гордость нации, ее победы, и вдохновение было, и старался, и написано хорошо. Часто, когда его работы принимали плохо, он винил читателей и редакторов. Теперь, когда принимали как нельзя лучше, – был недоволен собой. «Есть некоторые предметы, которые я бессилен изобразить: одна из самых больших печалей для писателя – знать, что он пишет слабее, чем чувствует». Кажется, после «Сан-Феличе» и «Марии Лафарг» он начал становиться другим писателем, которым мог стать изначально, не сверни на легкую дорогу. Но тогда бы мы не знали «Трех мушкетеров»… Стоило ли оно того?

Роман завершился 22 февраля победой над пруссаками, с 23-го Дюма начал публикацию «Волонтера 92 года» под названием «Рене Бессон, свидетель революции», но читатели бесновались, требуя продолжения «Белых и синих», – он уже и забыл, что такое бывает. Опять оборвал бедного «Волонтера» и взялся за «Белых и синих». Мы столько ждали, когда он напишет о самом странном и любопытном моменте – падении Робеспьера и конце террора, но он опять пропустил его, перепрыгнув в осень 1795 года: террора уже нет, страшный Конвент, куда вернулись жирондисты, принял очень милую конституцию, провел амнистию, переименовал площадь Революции в площадь Согласия и… самораспустился. Зачем? А затем, что хотел все делать по-человечески, ведь Конвент был и законодательной, и исполнительной, и судебной властью. Теперь появились парламент и избираемый им исполнительный орган – Директория: пять человек, принимающих решения большинством. Это, конечно, была ошибка: многоголовая исполнительная власть нежизнеспособна. Но все эти милые интеллигенты (а в новый парламент опять избрались такие) боялись диктатуры… (Они так боялись повторения старого, что, дабы не допустить новой «Горы» и вообще фракций, депутатам воспрещалось больше месяца сидеть на одних и тех же местах.)

Члены Директории ссорились между собой и не умели ни денег найти, ни от врагов отбиться. И началось: роялисты, шуаны, заговоры, парижские Советы бузят, 13 вандемьера (5 октября) 1795 года – роялистский мятеж, пошли на поклон к Бонапарту, тот подавил восстание, потом провел блистательную итальянскую кампанию. А кругом раскол, инфляция, хаос, едва во Францию разрешили вернуться роялистам, как они стали готовить переворот (в 1797 году 259 роялистов избрались в парламент). Дюма привел документы: заговор был и Директория защищалась. 18 фрюктидора (4 сентября) 1797-го Бонапарт вновь играючи подавил мятеж и подумал: да сколько же я буду стараться для кого-то? «Я спросил, можно ли мне присоединиться к ним [Директории], но они мне отказали. Если бы я остался здесь, мне пришлось бы их свергнуть и стать королем. Аристократы никогда на это не согласятся; я прощупал почву: время еще не пришло». «Итак, Бонапарт хотел покинуть Европу не для того, чтобы вести переговоры с Типпу Сахибом через всю Азию или сокрушить Англию в Индии. Ему надо было покорить этих людей! Вот истинная причина его похода в Египет».

Он отправился воевать; тут знаменитая легенда, будто он в госпитале в Яффе возлагал руки на больных чумой. Противоположная версия: он приказал их убить. Дюма разобрал эпизод по косточкам. Сперва цитировал Тьера, сторонника первой версии: «В городе находился госпиталь, где лежали наши больные чумой. Увезти их с собой было невозможно; оставить их означало обречь этих людей на неминуемую смерть либо от болезни, либо от голода, либо от жестокости неприятеля. Поэтому Бонапарт сказал врачу Деженетту, что было бы гораздо более человечным дать им опиума, чем оставлять их в живых; в ответ врач произнес следующие, весьма похвальные слова: „Мое дело – их лечить, а не убивать“. Больным не дали опиума, но из-за этого случая стала распространяться бесчестная, ныне опровергнутая клевета». «Я покорно прошу прощения у г-на Тьера, но этот ответ Деженетта недостоверен… Вот рапорт Даву, написанный в присутствии главнокомандующего и по его приказу; он фигурирует в сводке его официальных донесений. „Армия прибыла в Яффу пятого прериаля (24 мая). Она оставалась там шестого, седьмого и восьмого (25, 26 и 27 мая). За это время мы воздали непокорным селениям по заслугам. Мы взорвали укрепления Яффы, бросили в море всю крепостную артиллерию. Раненых эвакуировали по морю и по суше. Кораблей было очень мало, и, чтобы успеть закончить эвакуацию по суше, пришлось отложить выступление армии до девятого (28 мая). Дивизия Клебера образует арьергард и покидает Яффу лишь десятого (29 мая)“. Как видит читатель, здесь нет ни слова о больных чумой, о посещении госпиталя и тем более о каких-либо прикосновениях к больным чумой. Ни в одном из официальных рапортов об этом нет и речи».

Значит, не было госпиталя? Но Дюма привел воспоминания Бурьена, секретаря Наполеона, утверждавшего, что посещение было: «Я шел рядом с генералом. Утверждаю: я не видел, чтобы он прикасался к кому-либо из больных чумой. С какой стати ему было их трогать? Они находились в последней стадии болезни; никто из них не говорил ни слова. Бонапарт прекрасно знал, что не застрахован от заражения… Некоторые настойчиво молили о смерти. Мы решили, что было бы гуманно ускорить их кончину на несколько часов». «Вы еще сомневаетесь? Наполеон сейчас выскажется от первого лица: „Кто из людей не предпочел бы быструю смерть жуткой перспективе остаться в живых и подвергнуться пыткам этих варваров!“ …Мы восстанавливаем истину не ради того, чтобы предъявить обвинение Бонапарту, который не мог поступить иначе, чем он поступил, а чтобы показать приверженцам чистой истории, что она не всегда является подлинной историей». Не потому в официальных отчетах ничего нет о госпитале, что Наполеон там не был, а потому, что он приказал добить раненых. Так – анализируя, сопоставляя – работал Мишле; Дюма научился делать это не хуже.

Малый Наполеон меж тем хворал, слабел. Лависс и Рамбо: «Лидер третьей партии, романтические иллюзии которого временами разделялись императором, утверждал, что спасет монархию, если Наполеон III пожелает ему довериться». 19 января император дал парламенту право интерпелляции и обещал внести законопроекты о печати и собраниях. Но они так и не были внесены, а интерпелляция обставлена такими оговорками, что ее почти невозможно применить. Все вразнос: цены растут, «народ» не бунтует, но ворчит, «креативный класс» не бунтует, но издевается, военные неудачи, иностранцы перестают уважать. Как восстановить престиж? Потратить кучу денег и устроить грандиозное зрелище: 1 апреля в Париже с невиданной помпой открылась Всемирная выставка.

Вторую часть «Белых и синих» Дюма публиковал с 28 мая по 25 октября 1867 года не в «Мушкетере», а в газете «Малая пресса» – там подписчиков больше; Леви немедленно издал книгу. Но до самого «вкусного» – наполеоновского переворота 18 брюмера (9 ноября) 1799 года – Дюма опять не добрался. Нет, он, конечно, вкратце описал его раньше, в «Соратниках Иегу» – «„Солдаты! – заговорил Бонапарт таким мощным голосом, что было слышно всем и каждому. – Ваши товарищи по оружию, защитники наших границ, лишены самого необходимого! Народ бедствует! И во всем этом повинны заговорщики, против которых я собрал вас сегодня! Я надеюсь в скором времени повести вас к победам, но сначала мы должны обезвредить всех, кому ненавистны общественный порядок и всеобщее благо!“ То ли все устали от правления Директории, то ли сказалось властное обаяние этого человека, призывающего к победам, от которых уже отвыкли, – только поднялась волна восторженных криков и, как пороховая дорожка, прокатилась от Тюильри к площади Карусель…» – но сейчас сделал бы лучше. Вместо этого он начал роман «Прусский террор»: король захваченного пруссаками Ганновера Георг V основал в Париже газету «Ситуация» и щедро платил всем, кто писал на антипрусскую тему.

Дюма побывал в местах действия с 6 по 12 марта: Франкфурт, Гота, Ганновер, Берлин, Садова, Лангензальц. По возвращении – скандал: 28 марта фотограф Льебер, снимавший его с полуодетой Адой на коленях, не получив платы за фотографии, выставил их в витринах магазинов. Дюма это, возможно, льстило, Аде реклама была кстати, но дочь умоляла владельцев магазинов снимки убрать, сын советовал подать на Льебера в суд. Дюма-отцу было не до того, он боролся за «Мушкетера» и не удержал его: 25 апреля вышел последний номер. Сам виноват – зачем отдал «Белых и синих» в чужую газету? Он подал в суд на Льебера 26 апреля; 3 мая, в день, когда родилась его вторая внучка, Жанин, его иск отклонили. Апелляция и компромиссное решение: он купит снимки, их запретят продавать. Но к тому времени над фотографией потешались все газеты; молодой Верлен в стихах называл Дюма «дядей Томом». 24 мая снимки убрали, и он смог спокойно приняться за роман. В 1848 году он предупреждал французов, что Пруссия – «спящий удав»: проснется – мало не покажется. Ему не поверили; теперь он вновь пытался предупредить.

Роман печатался в «Ситуации» с 20 августа по 20 ноября 1867 года, действие начиналось в Берлине летом 1866-го: француз Тюрпен на патриотическом митинге кричит «Да здравствует Франция!», пруссаки в бешенстве, граф фон Бюлов дерется с ним на дуэли, после чего они, как водится, становятся друзьями. Началась война, оба ушли в свои армии, оба оставили любимых в вольном Франкфурте. Пруссаки взяли Франкфурт, их командующий генерал Штурм потребовал у фон Бюлова (своего начштаба) назвать имена богатых горожан, чтобы вытребовать у них контрибуцию (исторический факт). Фон Бюлов отказался, получил хлыстом по лицу, пытался вызвать генерала на дуэль, считая себя обесчещенным, застрелился, завешав Бенедикту отомстить за него, и год спустя тот убил Штурма. Эта интрига занимает не так много места, куда больше – история германских государств, обзор музеев, университетов, прессы и даже фауны и флоры. Штурм – собирательный образ самого отрицательного в пруссаках, по мнению Дюма. Вообще Пруссия – воплощение мерзости: едва пруссаки захватывают какое-нибудь германское государство, там вместо культуры и науки насаждаются муштра и деспотизм. (Другие германские народы – хорошие: «Живительное начало на земле могло бы быть олицетворено тремя народами: торговля – Англией; распространение нравственных истин – Германией; духовное воздействие – Францией… Немецкий гений стремится к миру и свободе – причем без революции, – но более всего желает независимости интеллекта».)

Редактор «Ситуации» Оландер спросил Дюма, поддерживает ли он австрийцев, – тот отвечал, что нет: «Пруссия представляет грубую силу, Австрия – наследственный деспотизм». Противостоять этим двум чудовищам может лишь его прекрасная родина: «Францию не ослабишь, ее только разгневаешь. Если Франция спокойна – она движется к прогрессу, если разгневана – совершает революции». Но пока разгневалась другая страна: США потребовали вывести французские войска из Мексики, тамошние республиканцы взяли власть и расстреляли посаженного Луи Наполеоном императора Максимилиана. Позор на весь мир. Какое уж там сопротивление Пруссии – генералы, от которых требовался не талант, а лояльность, разворовали всё…

Ада летом была на гастролях, Дюма поехал с дочерью в Трувиль, снял дом на август и сентябрь, писал «Прусский террор», ходил на литературные вечера, ездил в Гавр, где жила вышедшая замуж Эмили Кордье, – повидать Микаэлу. Трувильские газеты рассказывали, как он пишет: с 6 до 11 утра, потом прогулки, пляж, после обеда – снова работа. Театр «Клуни» поставил «Антони» – ажиотаж, публика вновь захотела романтики, в сентябре, когда он пришел на спектакль, 500 студентов Политехнического института вынесли его из театра на руках. Вот бы здесь и закончить, когда он счастлив, когда незаурядная женщина с ним рядом… Нет, нельзя, пока нет его желанной республики: если он ее не увидит, зачем вообще было все?