Текст книги "Q"

Автор книги: Лютер Блиссет

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 47 страниц)

ГЛАВА 4

19 мая 1525 года

Я еду верхом, одетый в мундир – символ предательства и подлости.

Этот мундир защитит меня на какое-то время. Возможно, это военная хитрость, я должен к нему привыкнуть, все возможно. Маска наемника, когда побеждает только подлость, и ничего больше.

Я должен привыкнуть к ней. Я никогда не убивал прежде.

Снова закат кропит поля и холмы пурпурными бликами, размывая контуры и окончательно уничтожая остатки уверенности.

Я проехал много миль, все время на юг, к Бибре, в седле, подгоняемый слабой надеждой. На местности, по которой я продвигался, остались следы пребывания орд убийц и разбойников. Как после стихийного бедствия, земля уже никогда не будет плодородной. Повсюду искореженное железо и все остальное, выброшенное армией подлецов, несколько гниющих трупов, останки бедолаг, имевших несчастье встретиться на ее пути. Отряды наемников спешат с очередной бойни на новый налет.

Пока тьма не поглотила горизонт и последние тени, я двигался по подлеску. Между деревьями я видел вдали вспышки – возможно, другие биваки. Еще несколько шагов, и я слышу слабый звук. Лошади, бряцанье доспехов, отражение факелов на металле. Мой конь топает, мне приходится крепко держать его под уздцы, спрятавшись за ствол дерева. Я стою в ожидании, поглаживая шею лошади, чтобы помочь ей преодолеть страх.

Грохот – словно паводок идет по реке. Наступление… Стук копыт и блеск доспехов… Орда призраков проходит всего в нескольких метрах от меня.

Наконец шум слабеет, но ночной тишины уже не вернуть.

Свет за лесом становится ярче. Воздух неподвижен, но верхушки деревьев колеблются: это дым. Я иду в том направлении, пока не слышу треск горящей древесины. Деревья расступаются, открывая картину полного разрушения.

Деревня горит. Жар ударяет в лицо, искры и сажа сыплются дождем. Волна сладковатой вони – запах горелого мяса – выворачивает мне желудок. Теперь я вижу их: обугленные трупы, неопределенные очертания, пожираемые огнем, – а рвота подступает к горлу, перекрывая дыхание.

Руки судорожно вцепляются в седло. Скорей убраться отсюда! Сломя голову нестись в ночь! Бежать от этого ужаса и кошмарных когтей ада!

ГЛАВА 5

21 мая 1525 года

Столпотворение вокруг станции смены лошадей. Большак, по которому постоянно идут возы – подводы с награбленным в деревнях. Приказы капитанов, выкрикиваемые на разных диалектах… отряды солдат, отправляющиеся по разным дорогам… обмен и купля-продажа добычи прямо посреди дороги между наемниками еще грязнее меня… бродяги в ожидании объедков. Изнанка разорения виднее всего на дороге – она словно сточная канава, куда стекает жир после бойни.

Лошади необходим отдых, мне – приличная кормежка. Но в первую очередь мне нужно сориентироваться, найти кратчайшую дорогу в Нюрнберг, а оттуда – в Бибру.

– В такое время не стоит оставлять лошадь без присмотра, солдат.

Голос раздается справа, из-за колонны отправляющихся в поход пехотинцев. Его обладатель крепок телосложением. Он – в кожаном фартуке, в высоких ботинках, сплошь покрытых навозом.

– Пока ты сходишь на постоялый двор, и тебя накормят ужином… В стойле ей будет намного спокойнее.

– Сколько?

– Два талера.

– Слишком дорого.

– Скелет твоей клячи будет стоить гораздо меньше…

– Ладно, но ты дашь ей воды и сена.

– Заводи.

Он улыбается: загруженные дороги – выгодное дело.

– Ты из Фульды?

Я изображаю наемника, получившего жалованье и возвращающегося с войны:

– Нет. Из Франкенхаузена.

– Ты первый, кто пришел… Расскажи, как там было? Большое сражение…

– Самая легкая победа во всей моей карьере!

Грум оборачивается и кричит:

– Эй, Гроц, тут один из Франкенхаузена!

Из тени возникают четверо – тупые рожи наемников.

У Гроца шрам, пересекающий всю правую щеку и спускающийся на шею: челюсть треснула там, где клинок разрубил кость. Серые невыразительные глаза человека, видевшего много сражений, привыкшего к вони трупов.

Голос звучит, как из пещеры:

– Вы перебили все это мужичье?

Глубокий вдох, чтобы загнать панику поглубже. Изучающие взгляды.

Я цежу сквозь зубы:

– Всех и каждого.

Взгляд Гроца опускается на кошель с деньгами, висящий на поясе.

– Вы были с принцем Филиппом?[5]5
  Вероятно, имеется в виду ландграф Филипп Гессенский.


[Закрыть]

Еще один вдох. Не колебаться ни в коем случае!

– Нет, с капитаном Бамбергом, в войсках герцога Иоганна.

Взгляд остается неподвижным, возможно, даже внушающим подозрение. Он устремлен на кошель.

– Мы пытались догнать Филиппа, чтобы соединиться с ним, но добрались до Фульды слишком поздно. Они уже ушли: он несся как безумный, будь он неладен! Мы прошли Шмалькальден, Эйзенах и Зальцу форсированным маршем, не останавливаясь даже, чтобы отлить…

Второй:

– Нам остались лишь жалкие крохи – в округе и грабить-то нечего. Ты уверен, что там не осталось крестьян, которых можно вырезать?

У меня глаза солдата, истреблявшего крестьян на равнине: остекленевшие, как у Гроца.

– Нет. Они все мертвы.

Кривая рожа продолжает пялиться, раздумывая лишь об одном: насколько рискованно пытаться отобрать кошель. Их четверо против одного. Трое остальных без его указания не двинутся с места.

Он цедит сквозь зубы:

– Мюльхаузен. Князья собираются взять его в осаду. Вот где можно разгуляться. Дома торговцев – не халупы нищих… Ростовщики, торговцы…

– Женщины, – ухмыляясь, вставляет коротышка у него за спиной.

Но Гроц, великан-урод, не смеется. Не смеюсь и я – во рту пересохло, дыхание перехватило. Он все тщательно взвешивает. Моя рука – на рукояти шпаги, висящей на поясе вместе с кошелем с деньгами. Он понимает: мой единственный удар достанется ему. Я перережу ему горло, если смогу. Это написано во взгляде, устремленном ему в рожу.

Открытая дрожь: глаза медленно открываются и закрываются, словно вердикт вынесен. Рисковать не стоит.

– Удачи.

Они молча уходят, слышны лишь звуки их сапог, хлюпающих в грязи.

* * *

Толстяк, сидящий напротив меня, отрывает куски от окорока козленка, запивая смачными глотками из гигантской кружки. Пиво стекает по его грязной бороде, которая вместе с повязкой на левом глазу почти закрывает лицо. Куртка, рваная и грязная, едва прикрывает последствия всего съеденного и выпитого за десятилетия на службе у многих господ.

В паузе между этими занятиями боров спрашивает:

– Что такой молодой господин делает в этой клоаке?

Из набитого рта капает, он вытирает его рукой, а потом рыгает.

Избегая смотреть на него, я отвечаю:

– Лошади нужен отдых, мне – еда.

– Нет, молодой господин. Что ты делаешь в этой заднице, на этой поганой войне?

– Защищаю князей от мятежников…

Он не дает мне возможности продолжить.

– Ах… Ах, замечательно, замечательно… от кучки блох, – он жует, – от подонков в лохмотьях. – Глотает. – В какие времена мы живем? Мальчишки защищают господ от деревенского сброда. – Очередная отрыжка. – Вот что я тебе скажу, молодой господин, это самая дерьмовая из всех дерьмовых войн, которые я видел своим единственным глазом. Деньги, приятель, одни лишь деньги и сделки с этими свиньями из Рима. Епископы со всеми их шлюхами и детьми, которых надо содержать! Звонкая монета, я тебе скажу. Эти князья, графья, все эти подонки только о ней и думают. Вначале они отнимают у мужичья все, потом посылают нас бить тех, кто осмелится протестовать. А нам всегда достаются наши несчастные гроши. Ну и хватит об этом. – Он громко пускает газы, потом глотает пиво. – Мать твою…

Я больше не могу есть, может, от удивления, может, от отвращения. Эта свинья мне симпатична: у него не рот, а помойка, но он ненавидит господ. Это придает мне мужество: аристократы тоже сотворены из плоти и крови, а не из каленой стали.

– А где ты был? – спрашиваю его.

– В Эйзенахе, потом в Зальце, но мне надоело отбивать собственные руки о спины бедняков. Уж больно это мерзко. Я слишком стар для такого дерьма, мне уже сорок, мать твою, и двадцать лет – в этом дерьме. А тебе, господин?

– Двадцать пять.

– Нет, нет. А где ты был?

– Во Франкенхаузене.

– Чтоб мне провалиться!!! В самом сердце Чистилища?! Ходят слухи, что такого еще не бывало.

– Ты прав, дружище.

– Расскажи-ка мне вот еще что… Этот проповедник, этот пророк… ух, не прожуешь… как там его звали? Ах да, Мюнцер. Чеканщик. Что с ним стало?

Осторожность!

– Его схватили.

– Не убили?

– Нет. Я видел, как его увозили. Один из отряда, взявшего его в плен, рассказывал, что он дрался как лев и что схватить его было страшно трудно: солдаты боялись и его вида, и его слов. Когда его увозили в телеге, я слышал, как он кричал: «Omnia sunt communia».

– И какого хрена это значит?

– Все общее.

– Дьявол. Ну и тип. А ты знаешь латынь?

Он ухмыляется. Я опускаю глаза.

ГЛАВА 6

24 мая 1525 года

Несколько часов пути, и холмы Тюрингского леса уже тускло отражаются в сером куполе неба за моей спиной. Я только что проехал крепость Кобург и направляюсь в постоялый двор в окрестностях Эберна. Осталось еще дня два пути… Максимум три, по уже начавшим расстилаться передо мной лесным долинам Верхней Франконии. Широкая дорога, как обычно, забита повозками торговцев, снующими между Ицем и Майном. Сегодня вечером – в Эберне, через день – в Форсхайме, чтобы избежать излишне любопытных взглядов из Бамберга, потом – Нюрнберг и, наконец, – Бибра.

Впервые я понял, что способен на это. Усталость, почти свалившая меня с ног, отступила перед силами, которые помогают воспрянуть духом, когда находишься на грани поражения.

* * *

Они приближаются ко мне издалека, в то время как небо затягивают облака: удручающие, рваные, мрачные. Перед ними расстилается дымовая завеса: слабый сероватый свет с легким дождем, мешающие видеть и затрудняющие дыхание на уступе в узкой долине, где я надеялся переждать рассвет.

У них нет ни повозок, ни быков, ни лошадей. Только мешки за плечами. Колонна беженцев, наводнение нищеты с непреодолимой силой грядет к подножию роскошных колонн Кобурга.

Эта толпа истерзанных людей, едва волоча ноги, ползет вперед, беззащитная, словно раздавленная гигантской пятой Неба. С трудом тащащие домашнюю утварь… стонущие от боли… под пропитанными потом бинтами… со стариками на носилках, сделанных из всего, что попалось под руку. Непрерывные стенания и ругательства и плач детей едва ли способны выразить их страдания.

Лишь несколько женщин пытались навести в этой лавине хоть какое-то подобие порядка. Они несколько раз обходили нестройные ряды, утешая раненых и заставляя подняться тех, кто валился на землю под тяжестью собственного горя; всегда с маленькими детьми на руках, или привязанными на животе, или за плечами – лица у них возвышенные и трагические. Я следовал за этой лавиной отверженных, держась в нескольких метрах справа. И каждый раз один-единственный взгляд, один-единственный вопль буквально разрывал мне сердце на куски.

Одна женщина, расколов стену равнодушия, повернулась ко мне. Живая, но на последней стадии истощения, она отделилась от плачущей колонны, передав в чужие руки двух любимых детей, которых несла с собой.

– У нас ничего нет, солдат. Ничего, кроме ран наших калек и слез наших детей. Что еще с нас возьмешь?

Я не нашел слов, чтобы заглушить угрызения совести из-за собственного бессилия и вины из-за того, что остался жив. Мне пришлось слезть с лошади, посадить ее детей, помочь ей и дать денег. Помочь собственному народу, втоптанному в грязь, из которой он хотел выбраться. Выбраться и выжить.

ГЛАВА 7

Эльтерсдорф, Франкония, 10 июня 1525 года

Зарабатывать себе на хлеб – дело нелегкое и хлопотное. По поводу собственной работы человек выдумывает самую жалкую и гнусную ложь.

Топор и колода – с самого восхода солнца. Я колю дрова во внутреннем дворе, расположенном между огородом с хлевом и домом Фогеля. Вольфганг Фогель для всех – пастор Эльтерсдорфа и преемник Лютера, для Гута – отличный помощник в распространении книг, брошюр, манифестов, для мятежных крестьян – Читающий Библию, прозванный так из-за фразы, которую он постоянно повторяет:

– Теперь, когда Бог говорит с вами на вашем языке, вы должны научиться читать Библию самостоятельно. Вам больше не нужны ученые теологи.

– Тогда и ты нам не нужен. – Такой ответ он слышал чаще всего, но он его совсем не обескураживал.

Ну и молодец же этот Читающий Библию: теплый прием, дружеский хлопок по плечу, несколько вопросов о том, кто жив, а кто мертв, и вот я здесь, с топором в руках, напротив кучи дров. Я тут всего два дня, а уже приходится отрабатывать оказанное мне гостеприимство.

В Бибре Гута нет, типография закрыта. Мне рассказали, что он провел там неделю, но вскоре ушел в Северную Франконию. Узнав, что Фогель вернулся в Эльтерсдорф, я потратил какое-то время, чтобы сменить лошадей и закупить провизию, и уехал.

Эльтерсдорф. У меня есть комната, миска похлебки и новое имя: Густав Мецгер. Я еще жив, хоть и не знаю, как мне это удается. О том, чтобы встать на прежний путь, пока и речи нет.

* * *

Эльтерсдорф, лето 1525 года

Невыносимо долгие дни. Вычистить хлев, наколоть дров, задать корм свиньям и следить, не опоросится ли одна из них. Собрать плоды в крошечном саду, починить инструменты, которые так и норовят сломаться. Постоянные обязанности, повторяющиеся день ото дня, настоящее насилие над суставами, выворачивающимися каждый день, – только для того, чтобы получить миску похлебки, как дворовая собака.

Между тем новости, доходящие из самых разных мест, говорят о том, что зверства творятся повсюду: репрессии князей достигли пика – так они ответили на вызов, который мы им бросили.

Во всем городке нет никого, с кем можно было бы переброситься парой слов. Иду на мельницу помолоть муку для Фогеля, встречаю кого-то – пара шуток по поводу пастора Фогеля, единственного во всей деревне, у кого есть зерно для мельника.

Одно из немногих приятных занятий за весь день – болтовня с Германом, деревенским дурачком, ухаживающим за садом Фогеля. Вообще-то болтает только он, пока раздаются удары топора по полену. Он считает, что каждый при рождении получает те руки, которые заслужил, у него самого мозоли были уже от рождения, а таким умникам, как мне, можно браться только за книги. Он улыбается, выставляя напоказ свой щербатый рот, и божится, что эту войну выиграли такие же бедняки, как он. Он рассказывает, как они взяли графский замок и целых десять дней им прислуживал сам граф со своими рыцарями, а по ночам они имели графиню с дочерьми. Это была грандиознейшая победа: никто и представить себе не мог, что им удастся удержать власть так долго, хотя, если крестьяне будут править, а господа – пахать землю, все скоро помрут с голода, так как каждый имеет те руки, которые заслужил…

С Фогелем, напротив, говорить практически не о чем. Он неплохой мужик, но мне он не нравится. Он считает, что судьба и Божья воля предопределили развитие событий – резню безоружных людей, что непостижимая высшая сила побуждает понимать ее через знамения, даже роковые и трагичные, и воли людей, пусть даже самых честных и заслуживающих Царства Небесного, недостаточно, чтобы реализовать Его Промысел на земле. Будь он неладен, этот Фогель, со своим Божественным Промыслом и со всем остальным.

* * *

Я уже оборачиваюсь, когда меня называют Густавом, – я привык к этому имени, оно ничем не хуже всех остальных.

* * *

Вечер. Света свечи едва хватает, чтобы прочитать несколько страниц из Библии. Моя комната: деревянные стены, койка, табуретка и стол. На столе – сумка Магистра, бесформенный сверток, покрытый коркой из запекшейся грязи. Никто еще не прикасался к ней.

Больше ничего не осталось, ничего, кроме этой сумки, принесенной из Франкенхаузена и напоминающей мне о прошлом и о нарушенных обещаниях. Ничего, ради чего стоило бы так рисковать и хранить ее. Мне стоило сразу же сжечь ее, но каждый раз, когда я пытался сделать это, я ощущал ее вес, словно по-прежнему стоял на вершине лестницы, предоставляя магистра его судьбе.

Я открыл ее впервые. Она едва не раскрошилась у меня в руках. Все письма по-прежнему там, но они основательно подгнили из-за въевшейся в них влаги. Разделить их страшно трудно.

Замечательному учителю, нашему господину Томасу Мюнцеру из Кведлинбурга, привет от крестьян Черного Леса и от Ганса Мюллера фон Бюльгенбаха, восставших против подлейшего господина Сигизмунда фон Люпфена, виновного в притеснении своих крестьян и в голодании их семей зимой много лет подряд, что повергло их в отчаяние.

Учитель.

Я пишу, чтобы довести до Вашего сведения, что неделю назад наши «Двенадцать статей» были представлены в магистрате города Виллингена, который принял лишь некоторые из них. После этого часть крестьян пришла к выводу, что большего добиться уже не удастся, и вернулась по домам. Но часть их, и отнюдь не меньшая, напротив, решила продолжать борьбу. Я, со своей стороны, пытаюсь связаться с крестьянами соседних земель, чтобы соединить наши силы, и пишу Вам наскоро, стоя одной ногой в стремени, уверенный, что во всей Германии не найдется человека, который воздаст должное моей краткости, и от всего сердца надеясь, что это послание дойдет до Вас.

И да пребудет вечно Господь

с истинным другом крестьян.

Ганс Мюллер фон Бюльгенбах

Из Виллингена, 25 ноября 1524 года

Мюллер наверняка мертв. Хотел бы я познакомиться с ним тогда. Не прошло и года. Года, который остался совсем в другой жизни, как и эти слова. Года, когда могло произойти все, если это было вообще возможно.

Вытаскиваю из сумки еще что-то. Пожелтевший, превратившийся в лохмотья листок.

Учителю крестьян, господину Томасу Мюнцеру, защитнику веры от святотатцев, в церковь Пресвятой Богородицы в Мюльхаузене.

Учитель.

В день Святой Пасхи, воспользовавшись отсутствием графа Людвига, крестьяне напали на замок Хельфенштейн и после того, как взяли его, захватили графиню с детьми, направлявшихся к цитадели, куда бежал граф со своими дворянами. С помощью горожан им удалось проникнуть туда и схватить их. После этого графа и остальных тринадцать дворян отвели на лобное место, надев им на шею колоды. Хотя граф предлагал большой выкуп за свою жизнь, его убили вместе с его рыцарями, раздели донага и оставили посреди леса с колодой на шее. Вернувшись в замок, крестьяне подожгли его.

Вести об этих событиях вскоре достигли соседних графств, посеяв панику среди дворян, которые теперь понимают, что им тоже может быть уготована та же судьба, что и графу Людвигу. Я уверен, что все произошедшее, благодаря чрезвычайной важности, будет способствовать принятию двенадцати статей во всех городах.

В этот день Пасхи Христос восстал из мертвых, «чтобы оживлять дух смиренных и сердца сокрушенных» (Исайя, 57: 15). Да не оставит Вас милость Божья.

Глава восставших крестьян Неккара и Оденвальда

Якоб Рорбах.

Из Вайнсберга, 18 апреля 1525 года

Комкаю заплесневевший листок. Я знаю это письмо наизусть: Магистр Томас перечитывал его вслух, чтобы напомнить всем: момент отмщения близок. Его голос – огонь, заставивший запылать всю Германию.

Доктрина, болото (1519–1522 годы)
ГЛАВА 8

Виттенберг, Саксония, апрель 1519 года

Дерьмовый городишко этот Виттенберг. Убогий, нищий, грязный. Нездоровый суровый климат, не позволяющий выращивать ни виноград, ни фруктовые деревья, задымленная, холодная пивнушка. Что останется от Виттенберга, если убрать замок, церковь и университет? Грязные переулки, улицы, полные нечистот, варварское население из торговцев пивом и старьевщиков.

Я сижу в университетском дворе со всеми этими мыслями, роящимися у меня в голове, поедая только что испеченный крендель. Верчу его в руках, чтобы остудить, наблюдая за студенческим биваком, типичным для этого часа. Вооружившись лепешками и мисками с луковым супом, мои коллеги блаженствуют, с аппетитом обедая на свежем воздухе в ожидании очередной лекции. Слышатся самые разные акценты – многие приехали из соседних курфюршеств и даже из Голландии, Дании, Швеции: молодежь со всех концов мира собралась здесь, чтобы услышать голос Учителя. Мартин Лютер, чья слава распространялась быстрее ветра, всего пару лет назад прославил это место, забытое Богом и людьми. События… события закручивают нас в своем водовороте. Совсем недавно никто и не слышал о Виттенберге, а теперь сюда постоянно прибывает все больше и больше молодых студентов: каждый, кто хочет сам участвовать в этом предприятии, должен присутствовать здесь, в самом важном и самом грязном болоте всего христианского мира. Возможно, так и есть: здесь выпекают хлеб, который застрянет у папы в глотке. Новое поколение учителей и теологов, которые освободят мир от жадных когтей Рима.

Вот он, выступающий впереди остальных, всего несколькими годами старше меня, с острой, выдающейся вперед бородкой, тощий, с ввалившимися щеками – таким может быть только пророк: Меланхтон, столп классического знания, которым курфюрст Фридрих решил подпереть Лютера, чтобы сделать свой университет самым престижным во всей Германии. Его лекции несравненны: цитаты из Аристотеля чередуются с выдержками из Писания, которое он может преспокойно читать на древнееврейском, словно черпая знания из бездонного источника. Рядом с ним ректор, Карлштадт.[6]6
  Карлштадт – профессор и ректор Виттенбергского университета, настоящее имя Андреас Боденштейн.


[Закрыть] Неподкупный, скромно одетый, тоже лишь на несколько лет старше всех остальных. Сзади Амсдорф и верный Франц Гюнтер, как марионетки на невидимых нитях. Они кивают, вот и все.

Карлштадт и Меланхтон обсуждают что-то на ходу. В последнее время они только этим и занимаются. Слышны отдельные фразы, цитаты на латыни, но тема остается непонятной. Вокруг неожиданно возникают кучки студентов, толпящихся с совершенно индифферентным видом. Мальчишеский голос Меланхтона доносится и до меня. Столь же захватывающе он стрекочет из аудитории, когда стоишь снаружи.

– …И ты должен уяснить раз и навсегда, дорогой мой Карлштадт: нет слов более ясных, чем слова апостола: «Всякая душа да будет покорна Богу, ибо нет власти не от Бога; существующие же власти от Бога установлены. Посему противящийся власти противится Божию установлению». Святой Павел написал это в Послании к римлянам.

Я решаю подняться и присоединиться к остальным зрителям как раз в тот момент, когда Карлштадт вставляет свое веское слово:

– Глупо воображать, что христианин, для которого, по словам того же святого Павла, «закон мертв», должен слепо приносить в жертву нравственные законы, данные людям Богом, – несправедливым законам, навязанным людьми! Христос говорит: «Отдавайте кесарю кесарево, а Богу – Божье». Евреям нужны были деньги кесаря, чтобы признать власть Рима. Поэтому они и приняли все гражданские обязательства, не соответствовавшие их религии. Таким образом, Христос своими словами отделил политическую сферу от религиозной и определил функции гражданской власти, но лишь при условии, что они не ставятся над законами Божьими, не противоречат им. Когда же они действительно подменяют законы Божьи, это не только мешает развитию общества, но и делает человека рабом. Вспомни Евангелие от Луки: «Господу Богу твоему поклоняйся, и Ему одному служи».

Голос становится все тише, уши напрягаются, а глаза бегают по сторонам. Образовалась своеобразная арена – правильный полукруг из студентов, словно кто-то обозначил мелом поля боя. Гюнтер стоит молча, гадая, чью сторону стоит принять. Амсдорф уже выбрал позицию – посредине.

Меланхтон качает головой и немного прикрывает глаза, кивая с великодушной улыбкой. Он постоянно разыгрывает из себя этакого доброго отца, объясняющего сыну истинное положение вещей. Словно знает, что у тебя на уме, каким-то образом постигнув и поняв все, что тебе еще предстоит узнавать отныне и до конца своих дней.

Он страшно доволен публикой: перед ним собрались все представители Нового Христианства. Перед тем как ответить, он тщательно взвешивает каждое слово:

– Ты должен копать глубже, Карлштадт, не останавливайся на поверхности. Понимание «кесарева» может быть очень разным… Христос проводит границу между двумя сферами: властью гражданской и властью Божьей, это правда. Но он делает это именно потому, что каждая обладает своими функциями – одна форма власти отражает другую. Такова воля Господня. Святой Павел объяснил нам эту концепцию. Он сказал: «Для сего вы и подати платите, ибо они, Божии служители, сим самым постоянно занятые. Итак, отдавайте всякому должное: кому подать, подать; кому оброк, оброк; кому страх, страх; кому честь, честь». Кроме того, мой дорогой друг, если верующие ведут себя честно, им нечего бояться власти, им, напротив, воздастся. Кто же творит зло, должен убояться, ибо, если правитель берется за меч, на то есть причины: он на Божьей службе для наказания тех, кто творит зло.

Карлштадт цедит медленно, взволнованно:

– Но кто накажет правителя, поступающего не по совести?

Меланхтон, уверенно:

– «Не мстите за себя, возлюбленные, но дайте место гневу Божию». Ибо написано: «Мне отмщение, я воздам, говорит Господь». Неправедная власть – кара Божья, Карлштадт. Бог установил ее на земле, Бог может и свергнуть ее. Не нам ее судить. А что касается остального, кто скажет об этом яснее апостола: «Благословляйте гонителей ваших».

Карлштадт:

– Конечно же, Меланхтон, конечно. Я не говорю, что мы не обязаны возлюбить и врагов своих, но, согласись со мной, мы должны, по крайней мере, остерегаться тех, кто, сидя на троне Моисеевом, закрывает двери Царствия Небесного перед лицом людей.

Добрый батюшка Меланхтон:

– Фальшивые пророки, мой дорогой Карлштадт, это фальшивые пророки… А мир полон ими. Даже здесь, в этом центре науки, благословенном Господом… Потому что именно среди ученых укореняется гордыня, высокомерное желание перемалывать слова Божьи лишь для того, чтобы возвыситься, умножив собственную славу. Но он сказал нам: «Погублю мудрость мудрецов и разум разумных отвергну». Мы служим Богу и боремся за истинную веру против продажности светских властей. Не забывай об этом, Карлштадт.

Удар ниже пояса, удар предательский. Легкое облачко слабости, тень конфликта, который разъедает его, отражается на лице ректора. Он кажется сконфуженным, словно в чем-то уличенным – его уязвили до глубины души. Меланхтон на коне: он заронил сомнение, теперь остается лишь добить противника.

В этот момент раздается голос из партера. Сильный, уверенный голос, который просто не может принадлежать студенту:

– «Остерегайтесь же людей: ибо они будут отдавать вас в судилищах, и в синагогах своих будут бить вас. И поведут вас к правителям и царям за Меня, для свидетельства перед ними и язычниками…» Возможно, наш учитель Лютер боится появляться перед властями, чтобы его не привлекли к суду? Вам недостаточно его собственного признания, чтобы понять это? Это крик Лютера раздается с полей и из шахт, опровергая тех, кто уничтожает истинную веру. «Приходящий свыше и есть выше всех; а сущий от земли – земной и есть, и говорит, как сущий от земли». Лютер указал нам путь: когда власть противопоставляет себя подлинным свидетельствам из Писания, долг истинного христианина сопротивляться ей.

Мы смотрим в лицо человека, высказавшегося столь откровенно. Его взгляд еще тверже и решительнее слов. Он не опускает его перед взглядом Меланхтона.

Меланхтон… Его глаза глупо сужаются от ярости. Кому-то удалось положить его на лопатки в дискуссии.

Два удара колокола. Нас зовут на лекцию Лютера. Надо идти.

Тишина и напряжение тают в гомоне толпы студентов, потрясенных диспутом, и в подобающих случаю словах Амсдорфа.

Все устремляются в глубину двора. Меланхтон неподвижен. Его глаза устремлены на человека, укравшего у него уже гарантированную победу. Они сверлят друг друга взглядами, пока кто-то не берет профессора под локоть, чтобы отвести его в аудиторию. Перед тем как покинуть поле боя, тот произносит весьма многообещающим тоном:

– У нас еще будет не одна возможность поговорить. Без сомнения.

В плотно заполненном коридоре, ведущем к аудитории, где все мы ждем Лютера, я присоединяюсь к своему другу, Мартину Боррхаусу, которого все мы зовем Целлариусом, – он столь же потрясен.

Пониженным голосом:

– Ты видел физиономию Меланхтона? Мессир Острый на Язык так поддел его! Ты знаешь, кто он?

– Это Мюнцер. Томас Мюнцер. Он из Штольбера.