Текст книги "Q"

Автор книги: Лютер Блиссет

сообщить о нарушении

Текущая страница: 35 (всего у книги 47 страниц)

Дневник Q

Витербо, 14 января 1547 года

О Соборе

Император не терял времени. У старого льва еще не затупились когти. Он притащил своих ландскнехтов на юг, в Трентино. А с ними – и ту чуму, которая теперь всегда их сопровождает.

Смысл всего этого вполне ясен: после поражения императорского паладина на Соборе кардиналам придется соблюдать особую осторожность. Этот глупец, папа, начал демонстрировать свое желание договориться с французами.

Но Карл всегда останется Карлом, правителем Священной Римской империи, и никому не удастся плести интриги у него за спиной.

Собор затягивается, его собираются перенести в Болонью, подальше от опасного дыхания ландскнехтов. Так говорят.

О Караффе

Караффе придется стать более осмотрительным: император – не тот человек, который позволит обвести себя вокруг пальца, как он только что продемонстрировал. Возможно, именно поэтому старик медлит вместо того, чтобы бросить инквизицию по следу «Благодеяния Христа», тех, кто его имеет, и тех, кто его отредактировал. Реджинальд Пол по-прежнему дорог сердцу большинства людей, он нравится папе, а еще больше – императору.

Или, быть может, это всего лишь нелепое промедление. Возможно, старик думает, что время еще не пришло – плод не созрел, что гораздо больше рыб должно попасться в его сети, и необходимо, чтобы книга оставалась в обращении.

Но он играет с огнем, так как вместе с книгой распространяются и идеи.

О распространении книги

Кто может быть насколько заинтересован, чтобы отчаянно рисковать, печатая и распространяя «Благодеяние Христа»?

Если Пол и спиритуалисты тут ни при чем, то кто стоит за всем этим?

Торговец, человек или несколько человек, обладающих деловым чутьем? Но с какой целью? Можно хорошо заработать и на печати других книг, не рискуя быть посаженным в тюрьму или лишиться жизни из-за вульгарного изложения кальвинизма?

В этом есть еще что-то, чего я пока не понял. Надо довериться собственной интуиции.

Тициан
ГЛАВА 19

Падуя, 22 января 1547 года

– Вчера я спросил у пятилетнего ребенка: кем был Иисус? Знаете, что он ответил? Статуей.

Заинтересованные лица, едва освещенные свечой. С дюжину студентов сгрудились вокруг единственного источника света, немногие, кто смог побороть сон и презреть суровый устав монастыря. С парой из них я познакомился этим утром в кабинете анатомии после лекции по теологии. Пары фраз, брошенных в коридоре, оказалось вполне достаточно, чтобы они предложили мне пойти с ними в бенедиктинский монастырь и провести там ночь.

Кто такой Христос в разуме простого человека? Статуя. Это богохульство? Нет, потому что желание оскорбить его отсутствует полностью. Значит, это ложь невежи? И это не так. Я утверждаю, что этот мальчик не врал, напротив, он дважды сказал правду. Во-первых, перед его глазами, когда его приучали преклонять колени, всегда было каменное распятие. Что вдохнуло жизнь в этот камень? Что отличает его от остальных? Знание о том, что он олицетворяет. Знание – только оно придает значение миру, вещам и даже статуе. Следовательно, чтобы сделать эту статую живой, мы должны знать Христа. Можно ли сформулировать в нескольких простых словах, кем был Христос? Да, любовью и милосердием. Он Бог, который из-за любви к людям пожертвовал собой на кресте, искупив их грехи, спас их от тьмы ада. И вера в один лишь этот поступок оправдывает людей перед Богом: это то благодеяние, которое Христос совершил ради нас. Благодеяние Христа распятого.

Значит, если знание и любовь делают статую живой, наша задача – взращивать и лелеять эти вещи, как ценнейшие дары, и, более того, бороться с теми, кто отдаляет нас от них.

Это подводит нас ко второй истине, высказанной младенцем. Сейчас мы действительно являемся свидетелями агонии Христа. Не с любовью и не со знанием церковь дает новую жизнь Христу, которого знают дети. Христос становится символом безоговорочного подчинения церковным властям, коррумпированной иерархии Рима, торгующим церковными должностями папе. Он превращается в страх перед божественным наказанием, выводя на сцену «Святую службу». Это – не живой Бог, а действительно статуя, бездушная и немая.

Значит, всем нам придется опять стать детьми, обрести неискушенный ум ребенка, полный мудрости, и вновь открыть в себе милосердие. Новое крещение снова сделает нас причастными к благодеянию Христа.

Уверенные в своей правоте, мы не будем бояться открыто исповедовать истинную веру, даже вопреки лицемерию трибуналов и продажных церковных властей. Именно поэтому я заявляю вам, если кто-нибудь когда-нибудь спросит вас, кто поведал это вам, не бойтесь – скажите ему, это был я, Тициан Креститель.

ГЛАВА 20

Ровиго, 30 января 1547 года

– Только вчера, выходя из церкви, я встретил пятилетнего мальчика и спросил его: кем был Иисус? Знаете, что он мне ответил? Статуей.

Брат Витторио пожимает плечами, позволяя улыбке мелькнуть под окладистой бородой.

– Если это вас хоть как-то утешит, в нашей деревушке есть один человек, плотник, наверное лет сорока, который каждый день по три раза ходит в церковь, бормочет «Отче наш» перед распятием, а потом возвращается на работу. Я спросил его, почему он стал так прилежен в своих визитах к Господу, и он ответил, что якобы именно я сказал ему, что, трижды молясь Иисусу каждый день, он вылечит свою больную спину. Это ближайшее место, где он может найти Иисуса, добавил он. Я не смогу описать вам, какое было у него лицо, когда я попытался объяснить ему, что Иисуса можно найти повсюду: в женщинах и детях, в воздухе и в ручье, в травах и в деревьях.

Я складываю руки и развожу их с многозначительным видом. Жест привлекает внимание двух других монахов. Они подходят к нам, чтобы понять, о чем идет речь.

– Ваш пример нисколько не успокоил меня, брат. Если сорокалетний человек верит, что Иисус – статуя, точно так же как и пятилетний ребенок, значит, тридцать пять лет строгих норм и предписаний, догматов и наказаний ни на йоту не укрепили христианскую веру.[81]81
  Речь идет о Контрреформации и движении за укрепление позиций Римско-католической церкви.


[Закрыть] Как дошло до того, спрошу я вас, что ребенка заставляют становиться причастным к таинству, преклонять колени перед тем, что для него всего лишь статуя, и слушать Евангелие, когда для него это – всего лишь история, ничуть не лучше тех, что рассказывают ему, сидя у очага? Вам все это кажется осмысленным? А я вам скажу: это не только абсурдно, братья, но и по-настоящему опасно. Каких верующих мы в действительности выращиваем? Насколько искреннюю преданность Христу мы надеемся взрастить в этих маленьких созданиях, если приучаем их с самого нежного возраста пассивно принимать вещи, которых они не понимают? Научить преклонять колени перед статуей? Я заявляю, братья мои, что вера в Иисуса Христа может быть только сознательным и обоснованным выбором, а не сказочкой, рассказанной наивному младенцу. Но сейчас от нас требуют именно этого. От нас требуют верить, не понимая, молча повиноваться, больше того – бояться, жить в страхе перед наказанием, перед пыткой, перед тюрьмой. Может ли среди подобных чувств зародиться истинная вера? Конечно же нет, братья мои.

Трое францисканцев обмениваются неуверенными взглядами. Они не осмеливаются прервать молчание, установившееся после последних слов. Один из них делает знак приблизиться к нам еще двоим монахам.

Я Тициан, немецкий пилигрим, направляющийся в собор Святого Петра. Францисканцы из этого маленького провинциального монастыря оказали мне самый теплый прием и были очень добры ко мне.

Они негромко разговаривают между собой – краткое изложение последних новостей.

Брат Витторио застывает в позе статуи, но не может удержаться от смеха:

– Не принимайте это так близко к сердцу, брат Тициан. Лучше подумайте вот о чем: рядом с деревней нашей епархии стоит древний тополь, возможно, самое большое дерево, которое мне когда-либо приходилось видеть. И крестьяне уверены, что если в октябре, во время полнолуния, встать под этим деревом и поймать рукой один из листьев, сорванных ветром, и съесть его, они обретут силу и долголетие.

Мрачный взгляд:

– Не понимаю, к чему вы ведете.

– Двадцать лет назад, – продолжает он, сложив руки за спиной, – один пилигрим, такой же как вы, зашел отдохнуть в этот монастырь. Он был убежден, что подобные чудеса природы могут действительно случаться в местах, где Богородица возжелала явиться детям своим. Он пошел туда, и Богородица, явившись ему, сказала: «Плоть и кровь моего Сына дают вечную жизнь». С тех пор каждое полнолуние в октябре мы празднуем день Тополиной Богородицы, и крестьяне приходят туда, чтобы причаститься, а листья, упавшие на алтарь, мы благословляем и раздаем верующим.

Я сажусь на одну из каменных скамеек, вытянувшихся вдоль стены. Число монахов увеличилось – теперь их по крайней мере с десяток. Самые старшие сели рядом со мной, остальные устроились на земле.

– Ну и, – спрашиваю я, повернувшись ко всей группе, – что имел в виду ваш брат в этой истории про тополь?

Мне отвечает молодой монах: все лицо занимают нос и острые скулы.

– На то, что, донося образ Христа до деревенских людей, не стоит слишком вдаваться в подробности: одни верят, что он статуя, другие вкушают его плоть, как молодежь поедает листья с дерева.

Теперь, когда все вокруг видят меня, я внезапно вскакиваю на ноги:

– «Плоть и кровь Сына Моего даруют вечную жизнь». Тополиная Богородица открыла пилигриму суть христианской веры. Деревенские жители не понимают Христа, потому что вы преподносите его им слишком сложно. Именно поэтому им нужна статуя или древняя легенда, чтобы стать ближе к нему. Бог воплотился в человеке и умер на кресте, чтобы и мы могли обрести вечную жизнь. Лишь вера в это спасает – все остальное бесполезно. Подобную веру не может исповедовать ни один младенец – поэтому, скажу я вам, в крещении новорожденного не больше пользы, чем в купании собаки. Крещение возможно лишь с верой в благодеяние Христа!

Он вскакивает, едва не запутавшись в своей длинной рясе, – густые черные брови и борода, растущая почти от самых глаз. Он бросается вперед, чтобы обнять меня, целует, а потом, отстранившись, останавливает на мне горящий взгляд:

– Адальберто Риззи выражает тебе свою глубочайшую благодарность, наш немецкий брат. Я живу здесь вот уже двадцать лет с тех пор, как Богородица показалась мне в гуще листьев тополя и многими знамениями доказала свое присутствие. – Братья помоложе обеспокоенно смотрят на него. – Да, да, спросите брата Микеле – я никому здесь не сказал правды. После Ее явления я начал проповедовать те же вещи, о которых вы, брат Тициан, как раз сегодня говорили. Слово в слово, уверяю вас. Но меня стали убеждать, что разум мой был смущен, что мне надо отдохнуть и заняться медитацией, что Мадонна не могла сказать всех тех вещей, о которых я рассказывал. Они меня убедили. Но теперь, услышав тебя, я вновь обрел то, что у меня отняли, и пламенными речами я возвещу миру: вера – в обновленном баптизме и в новом крещении, в благодеянии Христа распятого!

Он падает на колени, словно ноги больше не держат его.

– Окрести меня, брат Тициан, так как полоскание, которым меня удостоили в детстве, уже ничего для меня не значит. Окрести меня, хоть грязной водой из этого колодца: моей веры хватит, чтобы очистить ее.

Я оглядываюсь по сторонам: все замерли с открытыми ртами, кроме брата Витторио, грустно качающего головой. В этом месте, куда меня занесло совершенно случайно, я сделал уже достаточно. Лучше не рисковать, не совершать слишком пошлых поступков.

– Ты и сам вполне можешь окрестить себя, брат Адальберто. Именно ты должен стать свидетелем собственного обращения.

Какое-то мгновение он восторженно смотрит на меня, затем со всего размаху опускает лицо в грязную воду и начинает вертеть головой, вопя во всю глотку.

Все свершилось до обидного пошло.

ГЛАВА 21

Феррара, 4 февраля 1547 года

Подпольный склад книжного магазина Ускве находится под землей. Единственный способ попасть туда – пролезть через люк, меньше локтя в диаметре, спрятанный между половых досок. Потом надо спускаться по лестнице, пока не окажешься в помещении, напоминающем и погреб, и столовую. Но в комнате сухо: семейство Ускве тщательно продумало, как избежать того, чтобы хранящиеся там книги, самые неудобные и опасные, не пожрала сырость. Люки на входе и на выходе обеспечивают циркуляцию воздуха, так что я не смог сдержать дрожи – там гораздо холоднее, чем на поверхности.

Наш книгопечатник с фонарем показывает дорогу, пока мы не доходим до стопки книг, сложенных по всем правилам типографского искусства.

– Это здесь, господа. Тысяча экземпляров уже готова к отправке. Остальные будут напечатаны меньше чем через месяц.

Микеш показывает на половину пачки:

– Через несколько дней придут мои люди, чтобы забрать пять сотен экземпляров и переправить их на побережье. Остальные я возьму прямо сейчас и отвезу их с собой в Милан. Мы рассчитаемся еще до Пасхи.

Ускве прерывает его:

– Оставьте и мне сотню. Мне кажется, я смогу продать их здесь.

Свет лампы подчеркивает классическую средиземноморскую правильность его лица.

– Значит, вы вычтете это из моей доли. Повозка – на улице, можете начать грузить их прямо сейчас.

Мы возвращаемся в элегантно обставленную контору одного из крупнейших еврейских печатников Феррары. Шесть печатных прессов, дюжина страшно занятых рабочих, я зачарованно наблюдаю за синхронным ритмом их движений: заполнить печатную матрицу, закрасить ее чернилами, закрепить бумагу на станке, а потом опустить пресс и плотно прижать его, чтобы буквы отпечатались на бумаге. Немного погодя они уже вновь набирают страницы: одну за другой вставляют буквы в рамку, выуживая их из больших коробок, одним глазом наблюдая за манускриптом, а вторым – за кусочками свинца.

В конце цепи – переплетчики, вооружившиеся иголкой, ниткой и рыбным клеем, чтобы придать книгам их окончательный вид.

Микеш подходит ко мне с самым равнодушным видом. Он понижает голос:

– Ускве и его компаньоны публикуют исключительно сочинения по иудаизму. Но для «Благодеяния» было сделано исключение.

Я ухмыляюсь:

– Взаимные одолжения в большой семье…

– Да. И возможно, предчувствие выгодной сделки.

Ускве спрашивает что-то по-испански.

– Да. Можете продолжать работу. Мой брат, Бернардо, там, на улице, я думаю, он позаботится о безопасности груза.

Печатник явно смущен:

– Вот еще какая штука, дон Жуан… – Один взгляд Мигеша убеждает его, что можно говорить в моем присутствии. – Недавно ко мне обратились с очень странным заказом. Со двора. Прислать один экземпляр «Благодеяния Христа».

Мы в недоумении переглядываемся, и опять говорит Микеш:

– Герцогиня?

– Нет. Принцесса Рената, француженка. Она интересуется теологией.

Кьявенна. Швейцария.

Два года назад.

Камилло Ренато и его кружок ссыльных. Я привез ему книги из партии Перны, когда впервые приехал в Италию.

Камилло Ренато, он же Лизиа Филено, он же Паоло Риччи. Сицилианец, писатель, доморощенный реформатор-любитель, верящий в предопределение, отрицающий церковные таинства, скандально прославившийся перед всеми и каждым, отметив Последнюю Вечерю торжественным банкетом. Когда я познакомился с ним, он играл роль хозяина, приютив Лелио Социни и других просвещенных ссыльных. Я пробыл там совсем недолго, но вполне достаточно, чтобы узнать, что он объехал всю Европу: в Страсбурге он имел дело с Капитоном, а в Болонье столкнулся с инквизицией. Приговоренный в Ферраре к пожизненному заключению за ересь, он умудрился бежать не без помощи одной благородной придворной дамы. Принцессы Ренаты. Его благодарность была так безгранична, что он принял имя своей спасительницы.

Я оборачиваюсь к Ускве:

– Надо доставить ей книгу сегодня же.

Книгу я вынимаю из сумки, а перо и чернила нахожу на столе Ускве. Пишу на первой странице:

Ни одно хорошее произведение или доброе дело не идет ни в какое сравнение с благодеянием Христа, совершенным ради всего человечества. Лишь Избавление от грехов, полученное от самого Спасителя, и Его безмерный дар веры отмечают души избранных. Повторное рождение объединит истинно верующих во Христа.

С надеждой на встречу с дамой, так много сделавшей для нашего общего друга.

Тициан Возрожденный. Гостиница Пекарей.

Оба еврея в ужасе смотрят на меня.

Я вручаю книгу Ускве:

– Вот этот экземпляр.

Реплика Микешу:

– Пусть он обязательно сделает это.

Тот откровенно веселится:

– С тех пор как ты отрастил эту бороду, ты ведешь себя очень странно.

– А ведь ты сам учил меня заводить высокопоставленных друзей.

Он качает головой и прощается с печатником по-испански. На улице ждут Бернардо и Дуарте – коробки с книгами погружены и закреплены ремнями.

Жуан обнимает меня за плечи:

– Hasta luego, amigo.[82]82
  До свидания, друг (исп).


[Закрыть] Увидимся весной.

– Передавай от меня привет крошке Перне.

Кивок двум его спутникам, и повозка трогается.

ГЛАВА 22

Венеция, 11 февраля 1547 года

Девушка рассказала, что клиент был смуглым, довольно высоким, с вытатуированной сиреной на плече.

Девушка рассказала и то, что он непрерывно играл в кости: один кубик постоянно был у него в руке, потому что он обожает азартные игры, а чем чаще он прикасается к костям, тем ласковее с ним обходится фортуна.

Девушка плакала. Потому что такие порезы, зарубцевавшись, оставляют длинные белые шрамы, которые в морозные дни краснеют и кажутся признаками болезни.

Хотя все и произошло четыре дня назад, она плакала, рассказывая мне об этом, потому что теперь ее лицо изуродовано навсегда.

Глаза Деметры были ледяными. В них можно было прочесть осуждение, даже обвинение: меня здесь не было, а она одна была не в силах что-то изменить. Юный Марко мог тоже получить удар ножом, но какая от этого была бы польза?

Между приступами рыданий девушка рассказала, что незнакомец говорил как-то странно. Нет, не с таким акцентом, как у меня, а по-другому, с греческим или, возможно, славянским. Нет, он не бил ее… Только нож, но ей казалось, он хочет убить ее… А еще он заявил, что, если она закричит, он зарежет ее, как овцу.

Я ничего не сказал. Я действительно считал, что слова тут ни к чему. Мой взгляд скрестился с взглядом Деметры, и этого оказалось вполне достаточно.

Сделать то, что я должен.

Грек, который без ума от азартных игр.

Не помню, как прошел через весь город. Но я сделал это, потому что, когда звонили колокола, я стоял перед игорным домом Мавра, уставившись в лицо громилы у дверей.

– Передай Мавру, что Немец хочет его видеть.

Перед тем как скрыться в дверях, Голиаф, как мне показалось, злобно усмехнулся, или, возможно, это было естественным выражением его лица.

Я ждал до тех пор, пока узкая дверь вновь не приоткрылась и белые зубы Мавра не блеснули в свете фонаря.

Улыбка акулы.

Никто не обратил внимания на отсутствие формальностей.

– Грек, возможно, далматинец, любитель игры в кости, элегантно одет, на плече татуировка – сирена. Он порезал одну из моих девочек.

Мавр и глазом не моргнул, но выражение его лица явно свидетельствовало, что эта новость дошла и до него.

– Одно условие, Немец. Я заплатил полиции, чтобы меня оставили в покое: расправляйся с ним подальше отсюда – не в моем заведении. А свой кинжал оставь Кемалю.

Я киваю, вытаскивая лезвие из ножен и вручая его великану. Мавр отодвигается в сторону, жестом приглашая меня войти.

В комнате стоит тишина, только звук катящихся по столу костей и приглушенные ругательства.

Представители всех рас мира собрались здесь, в этом подвале. Немцы, голландцы, разодетые испанцы, турки и хорваты демонстрируют свои ставки, написанные мелом на деревянных дощечках. Никакого вина или другого спиртного, никакого оружия: Мавр умеет предотвращать неприятности.

Хожу, изучая каждого, одного за другим, обращая особое внимание на руки. Руки могут рассказать очень интересные и недвусмысленные истории: отсутствующие пальцы, надетые для удачи перчатки, кольца, которые могут превратиться в ставку и быть брошенными на стол.

Затем я заметил игральную кость, вращающуюся в чьей-то правой руке, крошечную вещичку, бегающую между пальцев туда-сюда каждый раз, когда левая рука поднимается, чтобы метнуть.

Он ничего не замечал, пока не почувствовал лезвие на своей щеке.

Кто-то завел его правую руку за спину, одновременно обнажив левое плечо.

Он ругался на своем языке, когда игральные кости из слонового бивня выпали из его кармана, унося с собой его удачу.

Потом он мог только кричать и смотреть, как лезвие аккуратно срезает с его руки все пальцы.

Его нашли на рассвете торговцы рыбой, собирающиеся один за другим у нефов на рыночной площади.

В Венеции я снова стал Людовико Немцем. Теперь я должен вплотную заняться делами борделя.