Текст книги "Q"

Автор книги: Лютер Блиссет

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 47 страниц)

Око Караффы (1535 год)

Письмо, посланное в Рим из города Мюнстера, адресованное Джампьетро Караффе, датированное 30 июня 1535 года.

Мой достопочтеннейший господин.

К тому времени, когда Вы будете держать в руках страницы этого послания, известие о конце Царства Сиона в городе Мюнстере уже, без сомнения, достигнет ушей Вашей Милости. Ибо величайшее внимание всех стран было приковано к исходу осады, а Вашей Милости – к отдельным деталям, которые Вас особо интересовали. Следовательно, к этому интересу, как и к естественному для культурнейшего и образованнейшего человека любопытству, я апеллирую, а значит, мое письмо может оказаться полезным, если осветит некоторые подробности, показавшиеся мне важными после многих месяцев молчания.

Но вероятно, мне стоит начать рассказ с личного восприятия, что, без сомнения, послужит Вашей Милости для того, чтобы понять в истинном свете мое положение, так как за тридцать шесть лет, отпущенных мне Всевышним, я никогда не переживал столь изматывающих тело и столь угнетающих дух событий. Так что, случись самому трезвому и разумному человеку пережить такое, и он стал бы безумнейшим из безумцев.

В критические дни осады Мюнстера я наблюдал, как запасы продовольствия становились все более ограниченными, а лица жителей – все более изможденными. Я видел, как всего за неделю крысы исчезли с городских улиц, и начал подозревать, что не только из-за явного сумасшествия, но и в силу трезвого расчета Ян Бокельсон стал казнить все больше и больше недовольных: меньше ртов, которые надо кормить, больше мяса, которое можно съесть.

Надо сказать, что, будь фронт анабаптистов более прочным, моя миссия оказалась бы не столь трудной. Я бы с легкостью назвал народ в городе силами Сатаны, а расположившихся снаружи наемников – воинством Божьим. Но в свете развития событий становилось все труднее не видеть в Царе Сиона и его придворных – единственных истинных врагов, а в остальных осажденных – безвинную паству. Абсолютное сумасшествие Бокельсона сделало анабаптистское безумие всех остальных не столь страшным.

Таким образом, не единожды выслушивая, как он обещает людям, что превратит для них камни мостовой в хлеба и фазаньи ножки, я испытывал непреодолимое желание убить его, стереть с лица земли, освободить народ от этого ига, которое он вынужден терпеть лишь из-за внешней опасности.

Тем не менее корреспондент Вашей Милости лично причастен к зародившемуся в городе расколу. После пришествия Яна Матиса я завоевал дружбу главного проповедника общины, Бернарда Ротманна, человека большого ума и высокой культуры, о котором я уже упоминал в письме, написанном больше года тому назад. Как только я увидел, каким образом его вывел из игры новый пророк, Матис, я сразу понял, насколько его ум и опыт могут оказаться полезными для выполнения моих планов. Я мог воспользоваться недовольством бывшего лидера, прекрасного знатока Библии, отодвинутого в сторону простым пекарем и вульгарным сводником. Но Ротманн тяжело заболел, а вместе со здоровьем у него пропало и желание бороться. В конечном итоге он удовлетворился ролью придворного теолога Иоанна Лейденского. И все же ни один просвещенный человек, как бы слаб и изможден он ни был, не смог бы долго выносить спектакля о Сионском царстве.

Не помню, как появилась идея полигамии, возможно, меня вдохновила легенда о том, что анабаптисты помимо вещей обобществляют и женщин. Я долго дискутировал с Бернардом Ротманном по поводу взглядов библейских патриархов на вопросы семьи и брака, пока проповедник не посоветовал Бокельсону принять этот обычай, настолько одиозный, что вызвал враждебность народа. После этого все утонуло в море крови, а сам Ротманн в конце концов взял и себе четырнадцать жен. Но дух осажденного города, который до этого момента единым фронтом противостоял атакам епископа фон Вальдека, был безнадежно сломлен – больше никогда там уже не было единства.

Таким образом, особой нужды в предателе не было, даже если бы осажденные были лучше организованы и меньше боялись поражения. И все же казалось, осада не закончится никогда. Бесспорно, Новый Сион был на грани падения от голода, как бесспорно и то, что железное кольцо, созданное войсками епископа вокруг города, – не прошло и года – стало действительно эффективным, но при длительных кампаниях в наемных армиях начинаются заметное брожение и падение боевого духа, усиливающиеся по мере задержки оплаты.

Я пробрался в лагерь епископа на рассвете 24 мая, несмотря на аркебузы наемников, нацеленные мне в голову, и крики городской стражи, требовавшей, чтобы я вернулся. Недоверие капитана Вириха фон Дауна мне удалось преодолеть, слепив из глины модели укреплений Мюнстера и детально охарактеризовав недостатки городской охраны. Достоверность своих слов мне пришлось подтвердить, вскарабкавшись глухой ночью на городские бастионы и ускользнув из ворот живым и невредимым.

Месяц спустя войска епископа вошли в Мюнстер. О разыгравшейся в городе битве сообщить никаких подробностей не могу, так как не имел возможности там присутствовать. То, что произошло потом, лучше не видеть человеческому глазу и не описывать никаким языком. Обыски, убийства и пытки продолжаются и по сей день. Убивали на месте. Только Иоанн Бокельсон и двое его ближайших людей, Крехтинг и Книппердоллинг, были схвачены для дознания. В роковой час царя анабаптистов не видели среди доблестных защитников города сражающимся на площади, его конечно же нашли в тронном зале, спрятавшимся под столом и умоляющим пощадить ничтожного портняжку и несчастного сводника. Что касается Бернарда Ротманна, его участь и по сей день остается предметом всяческих домыслов: он не был арестован, а его труп так и не был найден. Но кое-кто утверждает, что сам видел, как венгр всадил ему меч между лопаток, а потом, узнав в нем человека, которого епископ приказывал взять живым, надежно припрятал труп.

Тела брошены прямо на улицах, и весь город пропитан невыносимой вонью. На центральной площади возвышается бледная гора трупов, раздетых донага и сваленных друг на друга.

Прибытие епископа фон Вальдека не слишком способствовало оздоровлению обстановки в Мюнстере. Улицы города и сейчас пустынны, даже в полдень, а овощные лотки еще не вернулись под крышу ратуши. Много времени пройдет, пока жизнь в Мюнстере вновь войдет в нормальное русло, хотя работы по восстановлению собора уже начались.

Вот таким образом анабаптисты от здешних мест до Нижних Земель утратили свой маяк надежды. Многие сторонники дела Мюнстера, отправленные Бокельсоном для подстрекательства населения Голландии, все еще бродят по тем краям, но дни их сочтены, и остается все меньше и меньше дураков, готовых их слушать. Вот почему я считаю, что на судьбе этой мерзкой ереси поставлен крест и опасность устранена полностью.

По этой же причине полагаю, что выполнил миссию, возложенную на меня Вашей Милостью, миссию, ради которой я пожертвовал всеми своими физическими и духовными силами, будучи вовлеченным в ужасную трагедию, в которой я был и зрителем и участником. В связи с этим моему господину будет нетрудно понять, почему я прошу удалить меня от тошнотворного, смердящего запаха этих земель, чтобы продолжить служить ему, если мои услуги когда-нибудь понадобятся ему вновь в ином месте и в иное время.

Надеясь на благосклонность Вашей Милости, скромно целую Ваши руки.

Писано в Мюнстере, 30 июня 1535 года.

Q.

ГЛАВА 40

Антверпен, 28 мая 1538 года

– Я не стал дожидаться конца. Я покинул Мюнстер в начале сентября. Никогда больше моя нога не ступала на эту землю.

Элои прикуривает для меня сигару от углей в камине. Широкие кольца дыма медленно поднимаются в воздух, в то время как я ощущаю величайшее умиротворение, медленно разливающееся по телу. Уж никак не ожидал встретить здесь этот роскошный индийский товар.

Ласточки, испещренные светом заката, низко летают над крышами – значит, пойдет дождь. Время от времени скрип проезжающих по улице повозок, голоса, лай собак где-то вдали…

Я пробегаю по списку имен, лиц, впечатлений, гнездящихся в изгибах моих шрамов. Что-то исчезло, забыто, похоронено навсегда на дне темного колодца.

Память… Сумка, полная разных пустяков, свернутых случаем и в конце концов поражающих тебя, словно не ты сам собирал их, превращая в величайшие драгоценности…

Я беззвучно смеюсь над временем, над былыми трагедиями, над случайными героями давно ушедших времен. Я смеюсь.

Элои понимает, мне надо дать время, – непросто встретить человека, умеющего слушать историю, которую рассказывают у очага.

Наконец он прерывает обволакивающую нас дымом тишину:

– А потом?

– Провал. Я сорвался. Даже не подумав, даже не задав себе ни единого вопроса. Как и со мной, это произошло и со многими другими, вовремя бежавшими из города, обезумевшими, потерянными, выбившимися из сил. Мы несли в себе обиду и злость на утраченные возможности – вялотекущую гангрену, медленно разъедающую разум. Для нас больше не было места в этом мире.

В Нижних Землях начались волнения, казалось, с минуты на минуту все там должно взорваться. Поэтому мы и собрались там без определенной цели, пытаясь хоть как-то собрать осколки. В Голландии разногласия между участниками движения обострились, как никогда: с одной стороны, там были сторонники мирного пути во главе с Филипсом и Йорисом. С другой – более решительные, упрямцы, желающие взять в руки оружие. Мы встретили их прямо на улице, молодых, готовых на все.

Элои прерывает меня взрывом кашля:

– Ты забываешь про нас. Йорис всегда меня ненавидел, ненавидит до сих пор. Подожди, подожди, как там он меня назвал? «Распутником, любителем разврата и кутежей». Я бы и сам не смог придумать лучше!

Он улыбается: теперь мы можем поговорить о вещах, в которых он прекрасно разбирается.

– Потом в декабре появился ван Гелен, этот великан из Лимбурга – я знал его еще с Мюнстера – туда он забрел в поисках надежды для угнетенных, а нашел лишь старого сумасшедшего Бога, пожирающего людей. Бокельсон поставил перед ним задачу – искать новых прозелитов среди братьев в голландских общинах, но Новому Сиону не суждено было увидеть, как он умирает, как крыса в ловушке, из-за сумасшествия одного комедианта. У него почему-то не возникло никакого желания туда вернуться.

Так я снова вступил в борьбу, больше не умея ничего делать, кроме как сражаться.

Март тридцать пятого мы встретили в Болсварте взятием монастыря Олдеклостера. Мы засели там, забаррикадировавшись на неделю. Ван Гелен считал, что из этого стратегически важного пункта мы сможем контролировать весь залив, одновременно облегчив положение во Фрисландии, где крестьяне уже подняли восстание. Но поддерживать связь оказалось гораздо труднее, чем мы представляли.

В мае мы взяли муниципалитет в Амстердаме. По плану ван Гелена предусматривалось, что простые горожане тоже восстанут и присоединятся к нам. Обязанность повести их за собой была возложена на меня, в то время как он забаррикадировался внутри здания, оттянув на себя муниципальную гвардию.

Это стало подлинной катастрофой, настоящим концом. Никто не поддержал нас. Ван Гелен просчитался: ни у кого не возникло ни малейшего желания рисковать ради нас собственной жизнью, мы зашли слишком далеко, слишком вырвались вперед, опередив свое время, не заметив, насколько черви страха и бедности источили людские души. Захватчики сопротивлялись до последней пули, а потом предприняли отчаянную попытку прорыва с одними мечами. Их вырезали всех до единого.

Нам не оставалось ничего… Ван Гелен – мертв. У меня было всего около тридцати человек, практически невооруженных, и старая рыбачья лодка. В такой ситуации я принял решение распустить отряд: при определенной доле везения кто-то еще мог спастись, всех вместе нас бы скорее обнаружили и схватили. Они все поняли, никто не задавал вопросов. Это был последний приказ Капитана Герта из Колодца.

Элои пытается заставить меня улыбнуться:

– Новое имя?

– Никаких имен. Никаких друзей. Солдаты доскональнейшим образом прочесывали весь район, надежных укрытий не существовало, любой крестьянин мог предать тебя, любой путник на дороге мог стать загонщиком, участвующим в твоей травле.

Я шел много дней, спал на сеновалах, выпрашивал пищу. У меня не было никаких известий от братьев, я не знал, что происходит вне того места, куда меня занесла судьба. К тому же и способность ориентироваться в пространстве стала подводить меня, разум затуманился. Я только знал, что иду на север. Я потерял все – Мюнстер, своих людей, ван Гелена, братьев из общины в Амстердаме, которые в меня верили. Все было кончено. После четырехдневного поста ноги перестали меня слушаться, я видел вещи, сулившие мне неминуемое сумасшествие. Я был мертв, стал призраком, мне так хотелось свалиться на землю и просто ждать конца. У меня больше не осталось причин снова собираться с силами и пытаться выжить.

Они нашли меня в грязи, оборванного, бездыханного. Я мог лишь надеяться на удар ножом, полученный от разбойника: я едва не плакал, потому что у меня не было ничего ценного, что стоило бы украсть. Они не оказали мне этой милости, а подобрали меня и взяли с собой.

Оставляю сигару дымиться над камином, воспоминания смешиваются, кажутся событиями, виденными во сне:

«И вот конь бледный, и на нем всадник, которому имя „смерть“; и ад следовал за ним…»

Элои серьезен, он притаился, как ночной хищник, хоть и развалился в своем кресле. Я слышу, как он бормочет это имя:

– Ян ван Батенбург.

– Меченосцы. Шайка оборванных ветеранов, почти все – беженцы из Мюнстера, выжившие и выстроившиеся в колонну за последним оставшимся в строю всадником Апокалипсиса. Наше время кончилось, как говорил Ян Матис. Трудно было не поверить, что именно тайна неравенства, распространившись по всей земле, в одну голову за другой, от брата к брату, и вызвала в нас в конце концов эту слепую ярость. Нам оставалось лишь сделаться предвестниками гибели мира и поклясться в том, что взорвем его. Мы все могли бы кончить так: с мечами в руках и в лохмотьях, едва прикрывавших зады, опьяненные отвагой и собственным величием, сражаясь, пока еще есть силы. Мы больше ничего не ждали, наш Апокалипсис уже ушел в Лету. Остались лишь мы, безразличные ко всем и всему – просто убийцы. Невинность старого мира умерла: в наших глазах она превратилась в трусость, в вечное проклятие. Так мы швыряли осколки собственных жизней в лица всем остальным.

Элои растворился в тени в глубине кресла, мне кажется – я физически ощущаю, как он дрожит.

– У меня не сохранилось отчетливых воспоминаний об этом периоде – да как такое возможно. Я мучил, калечил, убивал. Я видел, как жгли целые деревни. Я видел ужас крестьян, моментально исчезавших, едва мы показывались на горизонте. Я видел, как священников поджаривали на вертелах, словно свиней. Я видел пугало Бледного Всадника, скачущего галопом по гребню холмов по краю пучины на границе, лежащей между грехом и святостью, и нас у него за спиной. После Матиса и Бокельсона третий Ян стал моим третьим проклятием всей моей жизни. Когда в конце концов его схватили, он смеялся в лицо мучителям и палачам. Он смеялся, как победитель, даже на эшафоте: я сам слышал…

Я расслабляюсь в кресле, скрестив ноги.

– Это действительно так: слава и трагедия всегда ходят рядом.

В ответ – молчание. Я устал.

Его безмятежный голос убаюкивает мое усталое сознание:

– Это самая потрясающая история из всех, которые я когда-либо слышал. И ты, без всякого сомнения, и есть тот человек, которого я так долго искал.

Сощуриваю глаза, но он остается лишь темным пятном в тени за письменным столом.

– Я устал, Элои. Слишком устал.

– Но ты жив. И это главное.

* * *

Я устал.

Коридор, отделяющий меня от постели, кажется бесконечным, мерцающий свет свечи едва освещает его, когда я пробираюсь по нему почти на ощупь.

Я устал.

Но я чувствую, что заснуть мне не удастся. Жажда знаний Элои пробудила и мою собственную. Мюнстер пал 24 июня 1535 года. После этого Капитан Герт из Колодца пропал на девять месяцев. А все остальные?

На стук в дверь отвечает сонный голос:

– Кто там?

– Это я, Герт.

Свет его свечи сливается со светом моей, я всматриваюсь в лицо Бальтазара Мерка. Не задавая вопросов, старый баптист указывает мне на стул у кровати.

– Садись, пожалуйста, хотя сомневаюсь, что смогу тебе чем-то помочь.

– Только один вопрос: кто спасся?

Он ставит свечу на столик и садится на край кровати, массируя лицо.

– Все, что я могу тебе сказать, нас было пятеро: Крехтинг-младший, мельник Шкрауп, Шмидт – оружейник, гравер Кербе и я. Все люди Крехтинга. Кербе схватили в Нимвегене вскоре после того, как мы расстались. Я слышал, что Шмидта и Шкраупа казнили в Девентере два года тому назад. Крехтинг, насколько мне известно, по-прежнему в бегах, а говорят, что и Ротманн тоже. Его тела не было среди трупов в Мюнстере.

– А кто-то из моих людей?

Он качает головой:

– Не имею ни малейшего представления. Многих из них попросту не было в городе. Бокельсон избавился от них, потому что ужасно боялся тебя.

– Гресбек и братья Брундт…

Он кивает:

– Они вернулись как раз вовремя, чтобы принять участие в заключительном акте массового безумия. Они рассчитывали встретиться с тобой, но ты ушел и так и не вернулся.

– Почему они остались?

– Гресбек и Брундты пытались бежать, но сторонники епископа схватили их сразу за стенами. Страшный конец.

Я устало вздыхаю, сил на воображение у меня не осталось, вопросы вылетают сами собой:

– Какой фронт был прорван?

– Кройцтор и Юдефельдертор – самые незащищенные части стен: должно быть, кто-то донес епископу… Ночью передовой отряд проник туда, а утром открыл ворота основным силам. Бойня продолжалась еще много дней. Я оставил больную жену на попечение монашенки-бегуинки, взяв с нее обещание, что она ее не выдаст, и бежал с остальными. Уже три года от нее нет никаких известий.

Мы молча сидим, вслушиваясь в отдаленный шум воспоминаний и смакуя горькую солидарность выживших.

Я виновато встаю:

– Прости меня.

– Капитан…

Я оборачиваюсь, его глаза опухли от слез и усталости.

– Скажи мне, что все, за что мы боролись, не было ошибкой.

Челюсти скрипят, руки сжимаются в кулаки.

– Я никогда так не считал, ни единого мига.

Море (1538 год)
ГЛАВА 41

Антверпен, 28 мая 1538 года

Вот-вот рассветет. Небо свинцового цвета… Но мысли проникают даже в сон и заставляют выбраться из-под одеяла.

Катлин спит, невероятное зрелище: рассыпавшиеся волосы, а рот – теплое дыхание.

Я встаю тихо, чтобы не разбудить ее. Мороз раннего утра бодрит. Собраться с мыслями, завернуться в большую козью шкуру, пока волочишь ноги в поисках ведра, чтобы отлить, воды, чтобы протереть глаза, и глотка горячего молока, чтобы проснуться. Прошли годы, вставать с постели не так просто, как раньше: сколько раз холод пробирает до суставов, ревматизм, неожиданно сковывающий движения, дает тебе понять, слишком долго ты себя мучил чрезмерным напряжением. Мышцы болят и сокращаются, как у старика, словно оскорбившись и желая напомнить тебе, что на пятом десятке жизни ты должен разумно тратить силы, если не хочешь остаться прикованным к постели задолго до того, как разум покинет тело. Подобный конец действительно страшен, попросту ужасен.

Так что я остаюсь. Остаюсь здесь, слишком старый, чтобы учиться ремеслу, и слишком уставший, чтобы снова вступить в борьбу. Возможно, резец или токарный станок, но меч… Нет, пусть остается ржаветь в канале, куда я его забросил.

* * *

Магда с расширенными от любопытства глазами молча наблюдает, как я втыкаю последний штырь между плечом и рукой куклы с суставами на шарнирах.

– Для кого это? – спрашивает она, встряхивая кудряшками с прирожденным кокетством.

– Для всех детей, – отвечаю я. – Но ты будешь ее мамой, хорошо?

– Да-а-а-а! – Крик такой высоты, что чуть не лопаются барабанные перепонки, и звонкое чмоканье в заросшую щетиной щеку.

Ни один ребенок никогда не целовал меня прежде.

Элои, улыбаясь, смотрит, как она идет между колоннами портика. Магда не дает ему времени поздороваться, выпрыгивая навстречу и размахивая деревянной куклой:

– Смотри, смотри! Ее сделал Лот!

Элои становится на колени, чтобы подвигать руки марионетки:

– Она твоя?

– Она принадлежит всем детям, – отвечает Магда, как ее научили. – Но заботиться о ней буду я. А Лот сделал еще и миски с ложками для мамы, знаешь?

Элои кивает, а малышка убегает показывать новую игрушку всем остальным.

Моя мысль, высказанная вслух, и жест рукой:

– Это мое последнее увлечение. В течение последних десяти лет другого у меня не было.

Я пытаюсь иронизировать:

– Не так уж и много…

– Не знаю, много это или мало. Без сомнения, моя история не идет ни в какое сравнение с твоей.

Протягиваю ему руку с ухмылкой:

– Если хочешь поменяться, я заключу эту сделку и глазом не моргнув.

Он серьезно смотрит на меня:

– Нет, мне ни к чему твое прошлое. Я просто хочу понять, какой сумасшедший волшебник сделал так, что ты видел то, чего не довелось пережить мне, и наоборот.

– Хорошо. И если сможешь, попытайся еще объяснить мне, почему в моем прошлом никогда не было ничего подобного: Магды, Катлин, этого места…

– Мы были рождены и воспитаны в разных мирах, Лот. С одной стороны – господа, епископы, князья, графы и крестьяне. С другой – торговцы, богатые банкиры, судовладельцы и наемные рабочие. Антверпен и Амстердам – не Мюльхаузен и не Мюнстер. Этот город – важнейший порт Европы. Не проходит и дня без того, чтобы целые корабли загружались шерстью, шелком, солью, коврами, специями, мехами и углем. За тридцать лет торговцы превратили свои лавки в коммерческие агентства, дома – во дворцы, рыбачьи лодки – в корабли дальнего каботажа. Здесь нет древнего несправедливого порядка, который надо низвергать, и нет хамов, воссевших на троны. Здесь не надо устраивать никакого Апокалипсиса, здесь он происходит, и уже давно.

Я прерываю его хлопком по колену:

– Вот где я впервые услышал твое имя! Это Йоханнес Денк в Мюльхаузене рассказывал нам, как ты соблазнял торговцев своих земель. Ты убеждал их, что в городе без денег ты ничего не стоишь.

Элои вытаскивает монету, вертит ее в руках, несколько раз подбрасывает в воздух и ловит.

– Видишь? Деньги нельзя переделать: как бы ты ни вертел ими, они всегда показывают тебе всего одну свою сторону.

Прищурив глаза, он наслаждается солнечными лучами, просачивающимися между деревьев, одновременно пытаясь выстроить план – найти отправную точку для начала своего рассказа.

Он улыбается:

– Вначале я задумал что-то похожее на общину гуттеритов…

– Этих безумцев из окрестностей Никольсбурга?

– Вот именно, они живут в полной изоляции от остального мира и усиленно делают вид, что этого им вполне достаточно.

Заметно удивленный, я нарочито медленно оборачиваюсь к нему:

– Они, без сомнения, не скажут о деньгах того же, что ты высказал минуту назад. И что же заставило тебя изменить свое мнение?

Он ищет слова, это трудно, он понимает, что должен начать издалека, и, возможно, даже рискует запутаться в извилистых поворотах слишком пространной дискуссии.

– Апокалипсис – не цель, к которой надо стремиться, он вокруг нас. За последние двадцать лет я слышал столько криков об Апокалипсисе, который настанет именно сегодня и будет для нас высшим благом, так что мы сразу сможем отличить его от будничных дел, оставленных простым людишкам. Истинное Царство Божье начинается здесь, – он тыкает пальцем себе в грудь, – и здесь, – дотрагивается до лба. – Блюсти чистоту – не значит уйти от мира, прокляв его, чтобы слепо повиноваться Закону Божьему: если ты хочешь изменить мир людей, ты должен жить в нем.

Я встаю, чтобы достать воды из старого колодца в середине двора. Спина яростно протестует, когда я тяну веревку, чтобы поднять ведро. Я смотрю на Элои: если бы он сам не сказал мне, что он мой ровесник, я бы решил, что он намного моложе.

– Если ты хочешь убедить меня, что Батенбург был сумасшедшим, можешь не тратить времени понапрасну, я это уже давно понял. Но, возможно, его мысли не слишком отличались от твоих: он считал, что избранные уже чисты, то есть не способны на грех, он считал, что Апокалипсис уже в разгаре. Поэтому и резал, и убивал, не подумав дважды.

Он отхлебывает глоток ледяной воды.

– Он в каждом, кто стремится изгнать из других злых духов, которые мучают его самого. Кто обвиняет их в собственных поражениях. В каждом, кто возлагает на других вину и судит, но не хочет, чтобы его судили и обвиняли его.

Это старый трюк священника, который хоть и желает остаться незамеченным, но по-прежнему каркает среди воронов-староверов. Каждый, у кого достаточно ума, чтобы понять мир, но недостаточно, чтобы научиться жить в нем, не может рассчитывать ни на что, кроме мученического венца. – Он оборачивается, улыбаясь мне. – Я никогда не говорил об избранных. Я лишь утверждал, что каждый может открыть в себе дух Божий, который свободен, стоит выше любых законов и не способен творить зло. Я утверждал, что грех – в сознании грешника.

Я начинаю понимать.

Он спокойно продолжает:

– В двадцать лет я верил, что Лютер подарил нам надежду. Мне не потребовалось много времени, чтобы понять, что он вскоре продал ее стоящим у власти. Старый священник освободил нас от папы и от епископов, но обрек на искупление греха в одиночестве – в мучительном одиночестве, – разрешив священнику соваться в нашу душу, суду – в наше сознание и судить каждый наш поступок, не признавая свободу духа из-за неизменной порочности человеческой натуры. Лютер сорвал со священников черные тряпки лишь затем, чтобы одеть в них сердца людей.

Он переводит дыхание, играя с деревянной стружкой на земле. Ему действительно хотелось рассказать мне это в обмен на мою историю. А мне хотелось его слушать.

– Мне надо, чтобы ты понял, мы с тобой начинали с одинаковых разочарований. Те же люди, которые хотели реформировать церковь, реформировали еще и старую власть, снабдив ее новой маской. Ваши, анабаптистов, надежды были вполне законными: вы отреклись от Лютера и пошли дальше с того места, где он остановился. Но представления о борьбе заставили вас делить мир на белое и черное, христиан и их противников. – Он качает головой. – Подобное мировоззрение обычно помогает выиграть справедливую битву, но его недостаточно для освобождения духа. Напротив, оно может создать новые тюрьмы для души, новые возможности шантажа с помощью морали, новые суды. Смысл, заложенный в истории, которую ты мне рассказал, подтверждает это: Матис, Ротманн, Бокельсон, Батенбург… Разница между папой и пророком лишь в том, что они состязаются друг с другом в монополии на истину, на слово Божье. Я думаю, что это слово каждый должен попытаться найти сам. Я остался вдали от этих сражений и много сделал для этого. – Он взмахивает рукой, указывая на двор, который нас окружает. – Не думай, что это было легко. Не раз я рисковал тюремным заключением и много лет был вынужден жить в подполье.

– Катлин мне говорила.

Он кивает:

– Пару раз меня привлекали к суду. Презрение к муниципальным законам, мошенничество, нанесшее ущерб торговцам тканями. Я выкарабкивался – благодаря тому, что много людей, скитавшихся по всей Европе, пользовались моим именем, вспомни старину Денка, и да упокоится его душа в мире. Я всегда оказывался совершенно не в том месте, откуда на меня поступал сигнал властям. В этом мы с тобой очень похожи…

Я думаю, сколько разных жизней я прожил и сколько имен мне приходилось носить, но не могу вспомнить точное число.

– Я носил разные имена, становясь совершенно другим человеком, так же как и ты. Да, разница между нами очень незначительна.

Мы сидим на ступеньках бок о бок, машинально я поднимаю деревяшку и принимаюсь стругать ее перочинным ножом. Сильный запах мха, растущего в саду повсюду, пьянит: он мне нравится – он напоминает о лесах Германии.

Я догадываюсь, что он хочет продолжить, рассказать мне что-то еще и что он очень долго ждал этого.

– Из Антверпена все кажется более ясным. Даже такой ничтожный кровельщик, как я, может понять уйму вещей, до которых он не смог бы додуматься ни в одном другом месте. Я научился читать и писать, я научился говорить, водя дружбу с торговцами этого города, соблазняя их свободной и счастливой жизнью. Но помимо всего прочего я узнал о вещах, которые движут миром, людьми, религиями. Смотри, здесь бывают купцы из всех стран, сюда прибывают и отбывают по назначению самые разные товары: польскую медь отправляют в Англию и в Португалию, шведские меха – к императорскому двору, золото из Нового Света идет на переработку к местным ювелирам, английская шерсть, минералы из шахт Богемии. Эти перевозки дают работу невероятному множеству людей: торговцам, судовладельцам, морякам, ремесленникам, грузчикам… И естественно, солдатам, гарантирующим безопасность, завоевывающим новые земли, подавляющим восстания. Жизнь целых стран и народов вертится вокруг торговли. Империя Карла V не удержалась бы без Нижних Земель. Нижние Земли – легкие империи: большую часть налогов Карл выкачивает отсюда, прежде всего – из коммерсантов и судовладельцев.

– Поэтому-то они и начали налоговый бунт против императора?

– Вот именно: они устали финансировать его войны и не приносящую никакой прибыли роскошь его двора.

Он вновь вытаскивает монетку, подбрасывает в воздух и ловит, когда она падает.

– Платить рабочим, перевозить товары, оснащать суда, вербовать экипажи, держать наготове стражников, которые защищают грузы от пиратов… Все это можно сделать благодаря лишь одной вещи – деньгам.

Не знаю почему, но, когда он произносит эти слова, меня охватывает дрожь, возможно, и вполне предсказуемая, но от этого не менее жуткая.

– Все зависят от денег, торговцы и императоры, князья и папа – это и роскошь, и война, и торговля.

Он прерывается, словно ему в голову неожиданно пришла новая мысль.

– Если ты закончил вырезать кукол, мне хотелось бы показать тебе одну вещь.

Я озадаченно смотрю на него, он встает и кивком показывает мне, чтобы я шел за ним.

– Идем, небольшая прогулка нам не повредит.

– Это порт, где обращается большая часть товаров всей Европы.

Мы стоим напротив громадного торгового трехмачтовика: движения грузчиков с мешками за плечами, снующих взад и вперед с почти сверхчеловеческими усилиями, впечатляют. Мол запружен людьми, вовлеченными в оживленные переговоры: моряками и рекрутами. В отдалении смутно виднеется испанский патруль – я внутренне содрогаюсь.

– Нет, нет, успокойся. Посреди этого маразма никто тебя не узнает. Эти не из тех, что нарываются на неприятности. Живи и дай жить другим – вот их девиз. Тогда тебе просто не повезло: ты попал в облаву. Идем.