Текст книги "Q"

Автор книги: Лютер Блиссет

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 47 страниц)

ГЛАВА 33

Мюнстер, 6 марта 1534 года

Все плохо. Рухер, кузнец, прикованный к большому колесу телеги тяжелыми цепями, возможно, выкованными им самим, окружен четырьмя совершенно неожиданными, как и все остальное в эти дни, стражниками. Он ждет.

Жители города вместе с новоприбывшими, число которых растет день за днем, были призваны собраться во втором часу пополудни верховным пророком: рассерженным, разочарованным, опечаленным, озверевшим из-за поведения своих святых подданных.

Рухер, кузнец, этот величайший мерзавец, дерзнул высказать грубые неодобрительные комментарии по поводу выхода из трехдневной медитации, посвященной абсолютной отдаче чувствам и пролившей свет Всевышнего на бренное земное тело Матиса Великого, который принимал важнейшие решения.

«Что за бред, – сказал кузнец, выразив то, о чем многие думали. – По мне, так все здорово: уничтожение частной собственности, полное обобществление всего, что есть в наличии, богатство без хозяев – для всех… Конечно же, мы и сами думали об этом, и уже давно… Фонд для бедных, все священно, новые правила и законы… Но на кой хрен назначать семь дьяконов для управления и распределения ресурсов, для решения всех конфликтов или проблем, при том, что ни один, ни один из них не был рожден в Мюнстере и даже не жил в нем. Ни один! Все голландцы… Все его ученики и последователи… И какого, спрашивается, рожна, – сказал он, – мы рисковали жизнью ради муниципальных свобод, не хватало только, чтобы наши головы украшали зубцы на крепостной стене, гори оно все огнем… А потом пришел бы кто-нибудь, пусть и великий пророк, просветленный, несомненно, святыми ангелами… Но за каким дьяволом нам все эти голландцы! Его не было здесь, когда мы брали город, чтоб ему провалиться… Приходит тут, моментально сует во все свой нос, командует и ставит своих, чтобы они распоряжались нами, и оказывается, что нас всех снова отымели в зад».

Он арестован. Моментально.

Хуберт Рухер. Кузнец и слесарь. Коренной житель Мюнстера. Баптист. Герой баррикад 9 февраля. Тот, кто ковал снаряды… Кто боролся за освобождение Мюнстера от тирании епископа…

Хуберта Рухера в цепях волокут на рыночную площадь: предатель, нечестивец, который посеял сомнение, высказывался против… Сказал, что Матис молился три дня, чтобы в результате назначить дьяконами самых преданных своих сторонников. Все товары общие, прекрасно: собрать их в больших лавках – по одной на каждый квартал – и распределять нуждающимся, но зачем ставить управлять ими голландцев? Зачем исключать жителей Мюнстера? Бред какой-то, Ян, непростительное свинство. Ты боишься? Чего? Кого? Все мы святые, ты сам сказал, мы были избраны, мы братья. Ты думаешь, что, сосредоточив всю власть в собственных руках, ты не оставишь ни в ком сомнений? Тот, кто боролся за освобождение своего города, теперь может решить, что зря старался, что ему не удалось стать настоящим хозяином, который имеет полное право распоряжаться в собственном доме.

Как и Хуберт Рухер.

Тебе все донесли – ты наверняка наводнил своими шпионами город? Ты послал своих головорезов притащить его сюда силой. Теперь он в цепях, пускающий от ярости пену изо рта – предостережение для всего города. Ты сошел с ума, Ян, мы же не за это боролись.

Вижу, как ты важно восходишь на сцену, в глазах лед, а борода заострилась, как никогда прежде.

Я вижу тебя.

– Господь разгневан, потому что нашелся тот, кто посеял сомнение в миссии Его пророка.

Он боролся рядом со мной, этот человек, выполнял мои приказы, а теперь, я знаю, жалеет об этом. Возможно, он возненавидел все то, что делал. Я пытаюсь поймать его взгляд, чтобы понять, но, наверное, лучше не делать этого. Вот ты стоишь там прямо как столб, скрученный цепями, в ожидании, пока Бог подскажет пророку Матису, как обойтись с тобой.

– Время закончилось. Выбор сделан. Каждый, кто предает знамя Господне, кто показывает, что всегда сомневался, что просто последовал за другими, не чувствуя в действительности внутреннего призвания взять в руки святое оружие, – это враг. А сейчас он распространяет неуверенность в рядах святых, чтобы отсрочить нашу победу. Но наша победа неизбежна – нас ведет Господь.

Ты сумасшедший, сумасшедший, мерзкий пекарь, и я тоже сумасшедший, потому что именно я преподнес тебе все это на блюдечке.

– Если мы немедленно не вырвем грешника из гущи святых людей, гнев Господний обрушится на всех нас.

С мечом в руке он обходит вокруг Рухера, лицо у того побагровело и исказилось от ужаса.

Презренный адвокатишка фон дер Вик вместе с тремя другими дворянами возражает, что в Мюнстере никого никогда не судили без надлежащей судебной процедуры, что требуются свидетельства, адвокат…

Матис молча ходит и ходит кругами: он взвешивает эти слова и продолжает кружить. Напряжение, возрастая и поднимаясь над головами людей, достигает и его. Он останавливается.

– Судебная процедура. Свидетельства, адвокат. Выходите вперед, ну же.

Потупив встревоженные взгляды, неуверенными шагами они поднимаются на помост.

Какого дьявола ты все это делаешь, Ян? Я обнаруживаю, что сжимаю рукоятку пистолета. Отделенный от меня несколькими головами, на меня смотрит Гресбек, его лицо окаменело, стало бесстрастным, шрам, дергающийся над бровью, – единственный признак нервного напряжения.

Осторожно, Ян, эти люди научились бороться.

– Сегодня вы станете свидетелями величайших событий. Вы станете свидетелями рождения Нового Иерусалима: Мюнстер больше не существует, в Божьем городе Его слово станет единственным законом. А Он говорит и действует рукой своего пророка. Вы свидетели.

Лезвие взлетает вверх и опускается на горло Рухера, перерубая его одним ударом.

Всеобщее смятение. Фон дер Вик, облитый хлынувшей кровью, стоит опустошенный и уничтоженный в центре площади, Книппердоллинг и Киббенброк уставились в землю, Ротманн беззвучно шевелит губами в молитве, Гресбек окаменел.

Тишина, промораживающая до костей больше, чем адский холод, прерывается лишь смиренной мольбой, взывающей к воле Божьей: кто-то в толпе падает на колени.

Сцену захватывает Бокельсон:

– Какой безмерный дар – эта кровь, очищающая святой народ от позора сомнения! – Положив на плечо аркебузу, он выходит вперед и гладит лицо фон дер Вика, собирая кровь Рухера. Размазывает ее по своему лицу.

– Этот ублюдок. Этот гнусный червь удостоился высшей чести. Почему?! Почему он?!

Он в упор стреляет в грудь трупу, погружает руки в раны и кропит толпу щедрыми брызгами:

– Благословляю вас кровью и духом, мои святейшие братья!

Никто не двигается с места.

Матис простирает руки, обращаясь ко всем нам:

– Паства Господня! Бог Отец преподал нам великий урок. Он пробудил порок – он копнул глубже в поисках страстного стремления к привилегиям и к собственности, которые еще живы среди нас, и очистил нас от них. Пока еще кое-кто думает, что Его дух может содержаться в жалких муниципальных привилегиях одного города. Нет. Новый Иерусалим сегодня – маяк для всех святых людей, прибывающих сюда со всего христианского мира, чтобы разделить славу Всевышнего. Мы боремся не за привилегии меньшинства, а за Царство Божье. И в действительности это чудеснейшее явление: говорю вам, в этом году Пасха придет на новую землю и новое небо и станет началом Царства святых. Бог Отец придет и подметет землю внутри этих стен. То короткое время, что осталось, – осталось для вас, не для меня, не я буду хранить паству от искушений старого мира. Бог Отец говорит, что так и должно быть, что каждый, избранный людьми для этой миссии, будет выполнять ее от Его имени. – Он вручает свой меч Книппердоллингу. – Не сомневайся, брат, такова воля Отца небесного.

Бургомистр смущенно и недоверчиво берет оружие, потом ищет поддержку в лице Матиса, но не находит.

– Все мы лишь его орудия.

Пророк затягивает псалом, и постепенно к нему присоединяются все присутствующие…

 
Познан был Господь по суду, который Он совершил;
нечестивый уловлен делами рук своих.
Да обратятся нечестивые в ад, —
все народы, забывающие Бога.
Ибо не навсегда забыт будет нищий,
и надежда бедных не до конца погибнет.
Восстань, Господи, да не преобладает человек,
да судятся народы пред лицем Твоим.
 

* * *

Стук в дверь. Я не двигаюсь. Я устал, сижу в темноте. Сильные удары, настойчивые.

– Герт, открой. Открой эту идиотскую дверь.

Снова стук. Поднимаюсь… медленно. Уходить он явно не собирается.

Открываю.

В тяжелом темном плаще с капюшоном – в таких отправляются в путь, – закутавшись в него головы до ног, передо мной стоит Редекер.

Он входит.

Я разваливаюсь в кресле, голова – на подлокотнике. Как валялся и перед его приходом. Как и последние три часа. Что мне сказать тебе? Ответа нет. Шепчу совсем без убеждения:

– Я не думал, что все так кончится.

– А о чем вы думали? Какого хрена, скажи, вы притащили его сюда?

Я что-то мямлю.

Ярость Редекера лишает меня слов.

– Я верил в вашего Бога, Герт, потому что Он сражался на баррикадах, надирался в трактирах, грабил церкви и внушал ужас рыцарям. Если хочешь знать, я все еще верю в Него. А не знаешь ли ты, случайно, куда Он отправился, когда ушел отсюда?!

Эти слова как эхо звучали в моей голове все время после прихода Яна Харлемского.

– Матис – дерьмо, Герт. Судья, стражники, палач – злейшие враги бедняков, которые сражались вместе с нами. Этот сукин сын говорит о Боге подонков. Но кто Он, его Бог? Еще один судья, стражник, палач.

Три часа назад на площади… Пистолет зажат в руке… Я глотал слюну и воздух. Ждал.

И другие тоже ждали. Меня.

– Этот сумасшедший скот все разрушил. У меня от него стынет кровь.

– А почему ты ни хрена не делаешь? Почему не избавишься от этого ублюдка? Сделай это сейчас, Герт из Колодца, порви ему зад! Вы все святые, ты помнишь, а я вор. Вор. Я взял свое. Я ушел отсюда – и был таков.

Сжимаю кулак, пальцы впиваются в ладонь. Ответить мне нечего.

Слабый свет падает на человека, не похожего на уроженца здешних мест: нервный маленький ястребок, на ногах – единственный предмет его гордости, солидные ботинки, грязные скороходы. Я интуитивно ощущаю, как торчат его пистолеты и переметная сума, маленькая и пухлая, короткие курчавые волосы и необычная борода, редкая, аккуратно причесанная к кончику, мягкие усы, полукругом спускающиеся к подбородку, – эксцентричная геометрия метиса, неправильный остроугольный треугольник, с которым лучше не встречаться беспокойными ночами в этих краях.

ГЛАВА 34

Мюнстер, час спустя

Он постарел. Он сидит на краю кровати, нимб обаятельного проповедника совершенно пропал. Черты лица обострились, кожа покрылась язвами от мороза. Согнувшись, он на миг теряет нить мыслей, уставившись на меня невидящим взглядом, потом поворачивается и вновь опускает голову.

– Что нам делать?

Бернард Ротманн проводит руками по лицу, трет глаза.

– Мы же не можем все бросить. Все свершилось не так, как мы планировали, но все же свершилось.

– Что?! Что свершилось?!

Вздох.

– То, чего никогда не происходило прежде: уничтожение частной собственности, обобществление имущества, освобождение самых униженных и обездоленных на этой земле…

– Кровь Рухера!

Он мрачнеет, снова обхватывает лицо руками.

– Он убил нашу надежду, Бернард. Новые законы ее не вернут. Раньше Бог сражался на нашей стороне. Теперь Он стал нас ужасать.

Ротманн по-прежнему пялится в одну точку, бормоча:

– Я молюсь, брат Герт, я много молюсь…

Оставляю его наедине с тоской, согнувшей ему спину, шептать молитвы, которые никогда и никем не будут услышаны.

Сделать то, что я должен.

* * *

Я оказываюсь напротив парадных дверей особняка Вердеманна, щедро украшенных бронзовыми бляшками и луковицами, изысканная резьба тянется по столетним деревянным створкам до самого верха. Здесь, в доме самого богатого человека города, и остановился пророк.

Внутри сразу же сталкиваюсь с четырьмя вооруженными людьми: лица незнакомые – все нездешние, скорее всего голландцы.

– Я должен обыскать тебя, брат.

Он смотрит на меня, вероятно, узнает, но обязан выполнить приказ.

Суровый взгляд.

– Я Капитан Герт из Колодца, какого рожна тебе надо?

Он выходит из положения:

– Я не могу пускать никого внутрь, вначале не обыскав его.

Второй стражник кивает, на плече у него аркебуза, морда топором.

Отвечаю на голландском:

– Ты знаешь, кто я.

Он смущенно пожимает плечами:

– Ян Матис приказал нам не впускать никого с оружием. Что мы можем сделать?

Ладно, оставляю пистолет и дагу. Еще одного взгляда достаточно, чтобы окончательно лишить его присутствия духа – он не осмеливается меня обыскивать.

Он сопровождает меня по лестнице, освещая ступени фонарем.

Сделать то, что я должен.

Наверху, в конце второго пролета начинается коридор, взгляд ловит новый источник света. Он исходит из комнаты сбоку, дверь открыта: она сидит, расчесывая блестящие волосы, почти достающие до пола. Она поворачивается: ужасающая красота, невинность во взгляде.

– Проходи, – голос стражника.

– Дивара. Не знал, что он привел ее сюда.

– Вообще-то ее не существует. Ты ее не видел – так лучше для всех.

Он доводит меня до гостиной. В огромном камине горит огонь, освещающий всю комнату.

Он сидит во внушительном кресле, неодетый, со спутанными волосами, взгляд направлен на пламя, пожирающее полено. Голландец делает мне знак войти, неслышно поворачивается и возвращается на свой пост.

Мы одни. Сделать то, что я должен.

Звуки шагов разносятся, как удары колокола: гулко, тяжело.

Останавливаюсь и пытаюсь поймать его взгляд, но его мысли где-то в другом месте, тени рисуют причудливые фигуры на его бледном лице.

– Я ждал тебя, брат мой.

Кочерги выстроились в ряд вдоль каминной стенки, как пики на войне.

Массивный канделябр на длинном туалетном столике.

Нож, которым он резал мясо во время обеда.

Мои руки. Сильные.

Сделать то, что я должен.

Он чуть разворачивается: взгляд отрешенный, без всякого выражения.

– Бесстрашные сердца любят глухую ночь. Это время, когда труднее всего лгать, и все мы становимся наиболее слабы, наиболее уязвимы. Это алый цвет крови в глазах застилает все остальные цвета.

Он закидывает ногу на спинку кресла, и она безвольно свисает.

– Бывают времена, когда надо сделать нелегкий выбор, с которым разум человеческий не в силах справиться. Мы, собираясь с силами, боремся каждый день, стараясь это понять. И молим Бога послать нам знамение, знак, одобряющий наши поступки. Об этом мы молимся. Мы хотим, чтобы нас взяли за руку и вели сквозь эту мрачную ночь, пока не увидим свет истинного дня. Мы хотим уверений в том, что не одиноки, что не совершаем ошибку, поднимая нож Исаака. Мы ожидаем увидеть ангела, который появится, чтобы остановить наше лезвие и уверить в любви Божьей. Нам действительно нужно одобрение всех наших поступков, которые могут оказаться лишь глупой пантомимой без цели, годной лишь, чтобы показать, что все мы ходим под Богом. Но это не так. Бог не подвергает нас испытанию, чтобы позабавиться с этими несчастными существами из глины и грязи, чтобы проверить нашу преданность. Нет. Бог делает нас свидетелями своего промысла, Он хочет, чтобы мы пожертвовали собой, своей гордыней смертных, заставляющей нас желать, чтобы нас любили, освящали, возвышали, как пророков, святых. Капитанов. Господь не знает, что делать с нашим благочестием. С нашей порядочностью. И Он превращает нас в убийц, бессовестных сукиных сынов точно так же, как обращает убийц и воров, руководствуясь собственным промыслом.

Голос Матиса, его бормотание, восходит к потолку, касаясь голов наших вытянутых теней. Это голос смертельно больного, страдающего запущенной гангреной: есть что-то зловещее, леденящее и в этих словах, и в этом теле, выглядящем теперь таким изможденным, нечто, вызывающее дрожь даже в нескольких шагах от камина. Словно он понимает, зачем я пришел. Словно какое-то зеркало отражает все, что у меня внутри.

– Иногда бремя этого выбора становится невыносимым. И ты хотел бы умереть, заткнуть уши и попытаться понять Бога. Из-за Царства, Герт, того, о котором мы мечтали с тех самых пор, когда были в Голландии, помнишь? Царство Божье – это сокровище, которое можно завоевать, лишь испачкав руки в грязи, в дерьме и в крови. И только ты должен сделать это, ты, и никто другой… Так было бы проще, но нет – только ты. Сыграть свою роль в предначертаниях Его. – Он криво улыбается своим призракам. – Однажды человек спас мне жизнь. Он выпрыгнул из колодца и в одиночестве справился с теми, кто хотел содрать с меня шкуру. Когда я доверил этому человеку миссию: отправиться сюда, в Мюнстер, и подготовить приход Царства, я знал: он не подведет. Потому что такова была его роль в предначертаниях. А моя – в том, чтобы хранить трон Бога Отца вплоть до назначенного дня.

Сделать то, что я должен.

Кочерга.

Канделябр.

Нож.

– И какой это день, Ян?

Говорю я, но голос чужой: мысль возникает где-то внутри, но выходит наружу без помощи языка и губ. Это голос моего разума.

Нет, он оборачивается, уходя от удара без колебаний:

– Пасха. Вот назначенный день. – Кивает себе самому. – И вплоть до него, Герт, брат мой, я поручаю тебе защиту нашего города от полчищ тьмы, которые собираются вокруг него. Сделай еще и это. Защити народ Божий от последнего удара старого мира.

Да, ты знаешь, что я собирался сделать. Ты знал это с тех пор, как только я вошел.

Мы долго смотрим друг на друга – в глазах обещание. Ты законченный пророк, пророк до мозга костей, Ян Харлемский.

ГЛАВА 35

Мюнстер, 16 марта 1534 года

Мы в разведке. Наматываем и наматываем круги, все больше удаляясь от городских стен. Всемером мы проверяем прочность епископской блокады. Передвигаемся в полной тишине, подавая звуковые или световые сигналы, на некотором расстоянии друг от друга, чаще всего под прикрытием темноты, по голому камню, выложенному Мастерицей Зимой и отполированному Кузнецом Ветром. Едва завидев позиции наемников, начинаем незаметно лавировать, пока не находим где-нибудь брешь пошире, чтобы незаметно проскользнуть в нее.

Терпеливое выжидание, мороз, пробирающий до мозга костей… Короткие перебежки, тайные вылазки, разбросанные отметки с комментариями на импровизированных картах, где отмечаются возможности прохода, прорыва или пути бегства.

Мы уже дважды избежали осады фон Вальдека и сейчас пытаемся добиться того же. Мы поняли, что она неплотная, малоэффективная, вялая.

Нам не хватает койки, на которой мог бы раскинуть свои косточки наш храбрый брат Майер, герой февральских баррикад. Нам не хватает чашки, чтобы налить настойку из трав, щедро разбавленную спиртом кузнецом и коновалом Адриансоном. Пива – для самого старшего из братьев Брундт, простого, наивного и восторженного, как ясный день.

Генрих Гресбек страшно сожалеет – хотя и молчит об этом – о лампе, которая позволила бы читать все ночи напролет этому бесстрашному и исполнительному воину, чья жажда знаний, должно быть, родилась во времена, очень не похожие на это.

Вместо всего этого у нас есть Стрела, охотничий сокол, которого Барт Букбиндер-младший, блудный кузен, вырастил с отеческой заботой и лаской, добившись потрясающих результатов.

Что касается меня самого, не могу сказать ничего определенного по поводу своего состояния в эти дни: разум и тело словно существуют в разных измерениях, не открыто противостоя друг другу, а находясь на определенном расстоянии. Даже мои мысли разделились, как бы это сказать, собирая, словно страницу за страницей, поступки и воспоминания, размышления и решения, слой за слоем, превращая меня в гигантскую луковицу, в сердцевине которой пронзительно резонируют глубокие и проникновенные слова Матиса Великого, Бога-Пекаря.

Сразу за Юдефельдертором мы пришпориваем лошадей – нам надо на северо-запад, чтобы обойти позиции епископа.

Гресбек скачет рядом со мной вместе с пятерыми лучшими людьми. Я выбирал их из тех, кто сражался под моим началом девятого и десятого февраля: новоприбывшие из Голландии не вызывают у меня особого доверия. Они, без сомнения, умеют обращаться с оружием, но привезли с собой жен и детей – лишние рты, которые придется кормить зимой. Они почти не знают, кто такой фон Вальдек, как и не знают, с чего все начиналось. Они видят лишь огонь маяка Иерусалима в ночи. Они видят лишь своего вдохновенного пророка.

Епископ набрал смехотворное войско: тысячу людей, которые вооружены прекрасно, но им не платят, а значит, у них нет причин рисковать собственной шкурой – на свергнутую с кафедры свинью в пурпуре теперь не обращают особого внимания. Говорят, Филипп, ландграф Гессенский, прислал ему две громадные пушки с говорящими названиями: «Дьявол» и «Мать его», – но отправлять свои войска отказался. Он знает, что фон Вальдек пытается уговорить всех соседних мелкопоместных дворян предоставить ему полную свободу действий против анабаптистской чумы. Но пока что дело ограничилось лишь земляными валами, закрывающими пути отступления через Анмарх и Тельгт. И если он не дурак, то постарается держать начеку всех феодалов, владеющих землями отсюда и до Голландии, чтобы прервать поток еретиков, направляющихся в Мюнстер.

Мы скачем галопом к лесу Вассербергер вдоль по тропе, отходящей от дороги на Тельгт. Молча спешиваемся и ведем лошадей на берег пруда, к традиционному месту привала всех пришедших с севера: животные вдоволь напьются, а старая заброшенная сыроварня укроет нас от дождя и снега.

Сильный холод замораживает пар изо рта у нас на бородах. Мы затаились на сыром мху.

Насчитываем дюжину людей. Аркебузы, выстроившиеся в ряд знамена, маленькая пушка.

– Наемники епископа. – Белый шрам выделяется сильнее, чем обычно.

– Ты узнаешь знамена?

Гресбек пожимает плечами:

– Не думаю. Возможно, капитан Кемпель… Я же тебе говорил, что не был в этих краях уже целую вечность.

– Это люди, готовые драться из-за нескольких монет. Шакалы. Из конфискованного у лютеран и папистов мы можем предложить им более высокую оплату, чем фон Вальдек.

– Гм. Это идея. Но лучше оставаться начеку, наша сила—в единстве.

– Мы могли бы напечатать листовки и распространять их в округе.

– Мюнстер не может бесконечно принимать новых жителей.

– Ты прав. Нам нужно как можно скорее установить контакты с голландскими и немецкими братьями. Мюнстер станет примером. Мы показали, что можно сделать. А почему бы это не повторить в Амстердаме или в Эмдене?

Мы возвращаемся к лошадям и отправляемся в поход производить дальнейшую рекогносцировку.

Решаю все ему рассказать. Я должен знать, на кого можно рассчитывать.

– Матис опасен, Генрих. Он может разрушить то, чего мы добились. Для этого хватит и одного дня.

Бывший наемник как-то странно смотрит на меня: его что-то мучает.

Я продолжаю:

– Не хочу, чтобы все так кончилось. Я познакомился с Мельхиором Гофманом еще до того, как он определил точную дату конца света. Этот день наступил, ничего так и не произошло, и его репутация пророка была уничтожена полностью и окончательно.

Мы скачем впереди остальных: они не слышат нашего разговора.

– У этого человека есть стержень, Герт: он уничтожил деньги, а я, сколько живу на свете, ни разу не слышал, чтобы это было возможно. А он проделал это запросто…

– И заставил замолчать каждого, кто посмел открыть рот.

– Говори прямо. Что ты намерен делать?

Надо сказать ему.

– Хочу остановить его, Генрих. Помешать ему превратиться в нового епископа Мюнстера или утопить всех нас в крови. Именно мне придется это сделать. Ротманн слаб и болен. Книппердоллинг и Киббенброк никогда не выступят против власти пророка – скорее наложат в штаны от страха.

Мы молчим, прислушиваясь к стуку копыт, к фырканью лошадей.

Теперь он прерывает молчание:

– На Пасху ничего не произойдет.

Возможно, это больше чем просто согласие.

– В этом-то и проблема. Что намерен сделать Матис в этот день? Он сумасшедший, Генрих, опасный сумасшедший.

Просто невероятно: меньше месяца назад мы были хозяевами Мюнстера, теперь говорим вполголоса, прячась от чужих ушей, словно замышляем преступление.

– Он назначил дату – в этот день он установит абсолютную власть. Мы должны помешать ему.

– Опозорить на глазах у всех?

Я сглатываю слюну:

– Или убить.

Как только эти слова произнесены, холод пробирает меня до костей, словно зима сдавливает меня в своих ледяных тисках.

Еще несколько метров мы едем в молчании. Мне даже кажется: я слышу беспокойный гул его мыслей.

Его взгляд направлен в конец дороги.

– В городе скоро начнется война. Новоприбывшие боготворят своего пророка. Коренные жители Мюнстера пойдут за тобой, но с каждым днем они все больше и больше остаются в меньшинстве.

– Ты прав. Но нельзя просто сидеть и смотреть, как все, за что мы боролись, будет пущено по ветру.

Снова шум его мыслей.

– Каждый, кто пытался бросить ему вызов, полил своей кровью брусчатку площади.

Я киваю:

– Совершенно верно. А ведь не ради этого ты поднимал свои пистолеты против лютеран и против людей епископа.

Город кажется вымершим. Тишина, на улицах никого. Мы обеспокоенно переглядываемся, словно почувствовав в воздухе запах катастрофы, но, ни слова не говоря, оставляем лошадей и, как притягиваемые магнитом, вместе идем к центральному балагану – соборной площади. С каждым шагом все больше и больше возрастает ощущение неизвестной опасности, непонятной, но совершенно очевидной, нависшей над городом и поглотившей всех его обитателей. Куда все подевались? Больше нет никого, даже блохастых бродячих собак. Мы, не сговариваясь, ускоряем шаг.

Бледное облако нависло над вереницей зданий вдоль узкой улочки, ведущей к площади.

Все столпились там.

Шум заполнившей площадь толпы усиливается к центру и восторженно замирает там, где вырисовывается груда дров, которую лижут языки пламени. Страшный алтарь на пути к забвению. Слово Божье вытесняет человеческое, извергая свой триумф дрожью на наши спины, погребая наши взгляды непроницаемым покрывалом дыма. Его дыхание колышется у нас над головами; его взгляд неумолим. Он устроил охоту и гонит нас, так что мы не можем укрыться даже внутри своих мыслей, где живет желание поумнеть однажды, хоть когда-нибудь. Уничтожая все великое, все разумное.

Дым медленно поднимается над костром из книг. Их тома, сброшенные на мостовую с телег, собирают в охапки и швыряют в величественный костер – столб пламени поднимается вверх и лижет небо, призывая ангелов небесных дымом от произведений Петра Ломбардского, Августина, Тацита, Цезаря, Аристотеля…

Пророк стоит на помосте, гордо выпрямившись и сжав Библию в руке. Я уверен: он видит меня.

Он читает по слогам, и его голос не заглушают ни экзальтированные крики толпы, ни треск пламени – тонкие змеиные губы произносят это лишь для меня:

– Тщетны слова человеческие, ибо не увидеть им день гнева. Лишь Слово воспоет суд Отца.

Груда растет и тут же уничтожается, поднимается к небу и обращается в пепел – я различаю томик Эразма, демонстрирующий, что этот Бог больше не нуждается в нашем языке и что Он не оставит нас в покое. Старый мир корчится, как пергамент в огне…

Рядом со мной мертвенно-бледное лицо Гресбека, решительное и ожесточенное.

– Я на твоей стороне.