Текст книги "Q"

Автор книги: Лютер Блиссет

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 47 страниц)

ГЛАВА 1

Вилвурд, Брабант, 5 апреля 1538 года

К тебе, Ян. К твоим убийствам без всякого милосердия. К горланящей толпе, выдающей самые скабрезные шутки, когда сквозь нее медленно движется телега, везущая тебя в цепях на эшафот. К блевотине, поднимающейся в моем горле, и лихорадке, сжигающей мои внутренности. К вавилонской блуднице, сведшей с ума Давида, которому она рожала, смешав его кровь с кровью его братьев.[23]23
  Вероятно, имеется в виду один из библейских мифов о Давиде, по которому он взял в жены Батшебу (Вирсавию), отослав ее мужа, верного воина Урию Хеттянина, на заведомую смерть в войне с аммонитянами.


[Закрыть] К нескончаемому ужасу, пожирающему нашу плоть. К забвению, воздвигшему башню смерти выше небес. К концу, к концу печальному, к концу жестокому, к какому бы то ни было концу, но окончательному и бесповоротному. Я забыл…

Меня тянет к тебе, Ян, брат, кровавый злодей, опухшая рожа, вызывающая ненависть и привлекающая удары, сыпавшиеся со всех сторон. К тебе, чертовому дерьму, к демону, рожденному из заднего прохода дьявола, лохмотьям одежды, пропитанным кровью, с бесформенным кровавым сгустком на месте уха. К тебе, свинья, освежеванная к празднику, я прячусь и вижу тебя, склонившего голову на пень, вновь выкрикивающего вызов: «СВОБОДА!»

Я избит, ограблен, уничтожен.

Толпа готова четвертовать тебя собственными руками, палач знает об этом и вращает топором по кругу, как в танце, пробует лезвие, тянет время, чтобы утолить жажду крови, грозящую утопить все в адском шуме.

Я разбит, ограблен, изнасилован.

Каждый палач и здесь, да и где бы то ни было. Каждый проклинает сына или брата, зарезанного Баттенбергским дьяволом или его меченосцами. Это не так, и все же это правда. Я забыл.

Он поднимает топор – неожиданная тишина – он рубит. Два или три раза.

Поток рвоты пачкает туфли и плащ, под которым я едва волоку ноги, согнувшись в три погибели, шум поднимается снова, окровавленный трофей поднят в воздух, грехи отпущены, гнусности могут продолжаться дальше.

Меня убьют как собаку. Для чего это нужно… Для чего… Для чего это нужно? Холод… во рту, холод… холод… Озноб беспомощности. Я должен отсюда выбраться… идти дальше… Я уже мертв. Я кашляю, левая рука безумно горит от запястья до локтя – я уже мертв. Сделать то, что я должен.

Толпа редеет… легкий дождь… убежище между корзинами, сложенными высокими штабелями у стены. Жопа, опустившаяся на дрожащие ступни. Хотя бы на что-то. (А это вещь.)

Меня повесят на столбе… Со мной покончено… Все, кем я был, требуют моей смерти. Или чтобы я был избит ногами и исполосован ножом на темной загаженной улице… Ради бога… Силы покидают меня… В Англию… Подальше от этого моря крови… Наверное, в Англию… Через море, или само море прекратит жизнь этого реликта – меня. Мои имена, жизни, Ян, сукин сын, вернись ко мне, убийца. Верни мне все… или забери то немногое, что осталось.

* * *

– Начинай погрузку!

Перед рассветом я – просто куча намокшего тряпья, оцепеневшая внутри плетеной корзины с кучкой соломы сверху.

– Беру лошадей на ночь, потом верну.

Не могу двигаться, не могу думать… Огонь, избавивший меня от клейма, все разгорается, разгорается… И так все это закончится?

– Ух, сукин сын, оборванец, хрен вонючий, берегись, выметайся отсюда.

Я не отвечаю. Не двигаюсь. Открываю глаза.

– Ооох! Грязная сука, кажется, он мертв… Чтоб я сдох, мне придется закапывать его, этого нищего… Иисус Христос!

Высокий парень с безбородым детским лицом… Сильные руки… Он слегка отворачивается, чтобы не смотреть на меня. Я собираюсь с силами:

– Я умираю. Не дай мне умереть здесь.

Он подпрыгивает:

– Свинья… Какого хрена ты там говоришь? Что? Ты не мертв, но… тогда все равно ты должен бояться меня, дружище, бояться.

– Не дай мне умереть здесь.

– Сумасшедший, не могу же я погрузить тебя. Хозяин порвет мне задницу на куски, сучья твоя порода, что мне теперь делать…

Он тупо глазеет на меня.

– Аарон! Какого хрена ты там делаешь? Уж изволь пошевеливаться, или, как пить дать, придется тебе сказать это на латыни, если тебе так больше нравится. Аарон!

Ужас в его глазах отражается в моих… Какое-то мгновение он колеблется, потом бессвязно бормочет: «Да-да, хозяин… Конечно же, сей момент, хозяин…» Он засыпает меня сухой соломой… да, удалось… один миг, и погрузка завершена, Аарон грузит и меня: все на месте, он прочно привязывает и эту корзину вместе с остальными.

– Давай, пошевеливайся! Мне еще надо поесть, опорожнить кишечник и поспать, пустая башка, еще не рассвело, а мы уже давно на ногах, едем в Антверпен дурить портовых грузчиков. Пошевеливайся, Аарон!

ГЛАВА 2

Антверпен, 20 апреля 1538 года

– Здесь, в Антверпене, у тебя все будет в порядке – тебя оставят в покое. Здесь распоряжаются гильдии и те, кто делает деньги, а не только эти идальго и имперские чиновники в напудренных париках. Фламандские торговцы знают цену вещам: они скажут тебе, сколько будут стоить монеты даже из Китая, да и из всего мира. Они знают, как вести дела, у них трезвые головы на плечах, не то что у этих идиотов испанцев, которые только и умеют, что изобретать новые налоги и изыскивать новые лазейки, как бы кого надуть.

Мы встретились случайно на обочине дороги у харчевни.

Его зовут Филипп.

Он выглядит еще хуже меня: нога потеряна, как он говорит, на войне, куда его отправили испанцы, которых он ненавидит больше, чем чертей. Филипп – это один сплошной монолог, прерываемый лишь яростными приступами кашля с отхаркиваемыми сгустками кровавой мокроты. Мы пересекаем мол, на каждом шагу сталкиваясь с движущимися туда-сюда моряками и грузчиками – невероятное смешение всех языков и диалектов. Проходим отряд испанцев с сияющими овальными шлемами, из-за которых их прозвали «чугунные яйца». Филипп ругается и плюется:

– Однажды вечером какая-нибудь шлюха заколет ножом одного из них, и тогда-то уж они засуетятся. Эти грязные сукины дети побесятся день-другой, а потом вновь примутся брюхатить наших девок. И так им и надо! Коль у них свербит в одном месте – все они и получат свою заразу!

Суда, загруженные всем, что есть на земле: рулоны материи, мешки со специями, с зерном.

К нам несется мальчишка, хромой хватает его за шиворот и что-то бормочет ему. Мальчик кивает, освобождается из его рук и бежит в противоположном направлении.

– Тебе повезло, англичанин сейчас в пивнушке, в нашем храме.

Большой стол на улице, окруженный матросами и капитанами судов, которые уж слишком увлечены переговорами, несколько местных судовладельцев, безошибочно узнаваемых по черным сюртукам с длинными полами – одежда элегантного покроя и без всяких безделушек. Хромой просит обождать его и направляется к толстяку, который хлопает его по плечу и, показывая на меня пальцем, делает знак приблизиться.

– Это мистер Прайс, боцман со «Святого Георгия».

Мы небрежно кланяемся друг другу.

– Филипп говорит, что вы хотите попасть в Англию.

– Я могу отработать за место на борту.

– До Плимута плыть два дня.

– Не до Лондона?

– «Святой Георгий» идет в Плимут.

Нет ни времени, ни причин думать об этом.

– Заметано.

– Тебе придется поработать на камбузе. Потрудись прибыть завтра на борт к пяти утра.

* * *

Жалкая кровать на постоялом дворе, указанном мне Филиппом, и ожидание назначенного часа.

Площади, улицы, мосты, дворцы, рынки. Разные люди, разные говоры и разные религии. Путь воспоминаний ненадежен и опасен: они в любой момент могут предать тебя. Дома банкиров в Аугсбурге, блестящие улицы Страсбурга, неприступные стены Мюнстера – все это возвращается в память перепутанными, бессвязными обрывками. Это был даже не я, это были другие люди, с другими именами, с другим огнем в крови. Огнем, сжигавшим до конца.

Сожженная свеча…

Слишком многое опустошено и разрушено у меня за спиной, на этой земле, которую, если бы это зависело только от меня, море бы затопило раз и навсегда.

Англия. Великий человек этот Генрих VIII. Закрывает монашеские ордена и отчуждает имущество монастырей. Пирует и грешит с утра до ночи, одновременно провозгласив себя главой англиканской церкви…

Страна без папистов и лютеран… Ну да, и еще, возможно, и Новый Свет. В конце концов, не важно куда, но прочь отсюда, от нового поражения, от потерянного царства Батенбурга.

От ужаса.

Образ катящейся головы Яна ван Батенбурга преследует меня по ночам, не давая мне спать, и наверняка никакое расстояние не сможет избавить от этого призрака.

Я видел вещи, о которых, наверное, могу рассказать один лишь я. Но я не хочу. Хочу избавиться от них раз и навсегда, свалить их в помойную яму, стать невидимкой, умереть спокойно, если мне хоть где-нибудь и когда-нибудь будет дарован миг покоя.

У меня в запасе – тысячи лет войны, в мешке – кинжал, рубаха и деньги, которые послужат, чтобы сняться с якоря.

И этого вполне достаточно.

* * *

До рассвета осталось совсем немного. Время выходить. Внизу, на улице – ни души, собака смотрит на меня подозрительно, обгладывая какие-то кости. Иду по пустынным улицам, ориентируясь по корабельным вымпелам, светящимся над крышами домов. В портовом квартале сталкиваюсь с парочкой пьяниц, накачавшихся пива. Эхо от их рвоты разносится далеко вокруг. «Святой Георгий», должно быть, пятый корабль в этом ряду.

Неожиданная суматоха в переулке справа. Краем глаза замечаю пятерых, плотно сгрудившихся вокруг шестого и занятых выбиванием из него дерьма. Меня это не касается, я ускоряю шаг, крики бедняги плохо слышны – их заглушают звуки рвоты и удары в живот. Мне хорошо знакомы шлемы в форме яиц. Патруль испанцев. Прохожу по переулку и вижу мачты «Святого Георгия». С трапа одного из кораблей, пришвартованных в гавани, к нам бежит толпа мужчин с гарпунами и острогами в руках. Спокойно. Минуя меня, они направляются в аллею: крики на испанском, шум драки. Чтоб им пусто было! Бегу к своему кораблю… Вот он, совсем рядом… Подножка сзади, я падаю и впечатываюсь рожей в булыжную мостовую.

– Что, сукин сын, думал уйти от нас, а?

Акцент, который не перепутаешь ни с чем. Новые шлемы-яйца, появившиеся неизвестно откуда.

– Какого черта…

От удара под ребра перехватывает дыхание.

Я свертываюсь в клубок, как кот… Снова удары… Голова… Главное – защитить голову руками…

В переулке продолжается драка.

Смотрю между пальцев и вижу, как испанцы вытаскивают свои пистолеты. Возможно, и мне достанется пуля. Нет, они возвращаются в переулок. Выстрелы. Топот бегущих сюда…

Избивающий меня приставляет меч к моему горлу.

– Вставай, несчастный.

Должно быть, он один знает несколько слов по-фламандски.

Я поднимаюсь на ноги и пытаюсь восстановить дыхание.

– Я не имею ко всему этому отношения… – Кашель, причем мой. – …Я должен отплыть на английском корабле.

Он смеется:

– Нет, благодари Бога, что я не убью тебя как собаку: мой капитан приказал лишь как следует обломать тебе бока.

Сапог с силой ударяет мне между ног. Я падаю и на миг теряю сознание. Все вокруг вертится: дома, корабельные вымпелы, нелепые усы ублюдка. Потом чьи-то неласковые объятия поднимают меня с земли и волокут куда-то.

Мы проходим по району волнений: отовсюду сыплются проклятия и удары. Ощущения притупились, конечности больше не слушаются меня.

Я чувствую, как мостовая скользит под ногами, – меня волокут двое.

Крик из окна… Падают какие-то вещи… Мы движемся все быстрее и быстрее.

Того, кто справа от меня, толкают, и мы падаем. Я – лицом в лужу. Оставьте меня здесь! Крики становятся громче, в конце улицы собрался народ, посредине опрокинута повозка, чтобы загородить проход, – положение напоминает шахматную вилку. Испанцы дерутся, вопя от бессилия. Поднимаю голову: мы заперты перед роскошным особняком: улица блокирована баррикадой, с которой в изобилии сыплются ругательства. Кто-то бросает из окон горшки и сковородки на головы испанцам. Один из них лежит на земле без чувств. Второй, тащивший меня, стоит позади меня с пикой, поднятой на изготовку. Пытаюсь подняться, но ноги не держат, все кружится. Тьма. Боже мой…

* * *

Голова лежит на чем-то сухом, должно быть, я связан, нет, шевелю рукой, ноги не слушаются… стопа… конечности словно весят по центнеру каждая.

Я не связан. Слова и обещания остались в голове, изо рта течет слюна и падает что-то твердое – выбитый зуб.

Открываю глаза – что-то льется на щеки. К лицу прикасается влажное полотенце.

– Я уж думал, ты не выдюжишь. Но, судя по твоей коллекции шрамов, тебе не раз приходилось бывать в передрягах.

Голос спокойный, с местным акцентом. Размытая тень напротив большого окна.

Сплевываю сгустки слюны и запекшейся крови.

– Дерьмо…

Тень приближается.

– М-да.

– Как я сюда попал?

Мой голос звучит глухо и нелепо.

– На руках. Тебя принесли сюда этим утром. Считают, что любой враг испанцев – друг Антверпена. Поэтому ты и жив. И поэтому ты здесь.

– Где это – здесь?

Позыв к рвоте, но я сдерживаю его.

– Там, куда ни испанцы, ни шпики никогда не придут.

Пытаюсь придать себе сидячее положение.

– А почему? – Голова валится на грудь, но я, с трудом, снова поднимаю ее.

– Потому что здесь живут люди, у которых есть деньги. Или скажу иначе: те, кто живут здесь, делают деньги. А это большая разница, поверь мне.

Он протягивает мне кувшин с водой и ставит тазик под ноги. Я выливаю полкувшина себе на голову, глотаю воду и сплевываю. Язык распух и прокушен в нескольких местах.

Пробую рассмотреть собеседника. Он тощий, лет сорока, седые виски, живые глаза.

Он протягивает мне тряпицу, которой я вытираю лицо.

– Это твой дом?

– Мой и всех тех, у кого случаются неприятности. – Он показывает на окно. – Я сидел здесь, на крыше, и все видел. В кои-то веки испанцам надавали по шее.

Он пожимает мне руку:

– Я Лодевик Пруйстинк, кровельщик, но братья зовут меня Элои. А ты?

– Со мной покончено – все пошло прахом, и ты можешь называть меня как хочешь.

– Тот, у кого нет имени, должен иметь их не меньше сотни, – необычная улыбка, – и историю, которую стоит послушать.

– Кто тебе сказал, что я горю желанием кому-нибудь ее рассказывать?

Он смеется и кивает:

– Если все, что у тебя есть, то тряпье, которое на тебе надето, ты можешь получить от меня деньги в обмен на интересную историю.

– Хочешь выбросить деньги на ветер?

– Ну нет, напротив. Я хочу выгодно вложить их.

Я перестаю понимать его. Какого черта я все это болтаю?

– Ты, должно быть, страшно богат.

– На данный момент я тот, кто обработал твои раны и вытащил тебя из дерьма.

Мы сидим молча, в то время как я пытаюсь хоть как-то заставить слушаться свои мышцы.

Вечер спустился на крыши – я провалялся без сознания целый день.

– Я собирался уплыть на корабле…

– Да, Филипп мне говорил.

Я и забыл о хромом.

– …и исчезнуть навсегда. Эти края – не слишком безопасное место. Богатые везде прекрасно помнят тех, кто имел их дочерей и драгоценности. И потом, ради бога…

Я лежу неподвижно, как убитый молнией, слишком истощенный, чтобы собраться с мыслями и понять, что говорю и что делаю.

Его смелый и серьезный взгляд останавливается на мне.

– Сегодня Элои Пруйстинк спас зад меченосца. Воистину неисповедимы пути Господни!

Я молчу. Пытаюсь прочитать угрозу в его голосе, но слышу лишь иронию. Он показывает на мое предплечье, где вплоть до сегодняшнего утра повязка скрывала клеймо.

Сожженная плоть горит – это ощущение трудно вынести.

– Око и меч. Я знал одного, который отрезал себе руку, чтобы избежать эшафота. Говорят, Батенбург ел сердца своих жертв. Это правда?

Пока я молчу, пытаясь выгадать время, чтобы хотя бы понять, куда он ведет.

– Фантазия народа не знает границ. – Он поднимает тряпицу, накрывающую корзину со съестным. – Тут кое-что из еды. Постарайся восстановить силы, иначе тебе никогда не выбраться из этой постели.

Он собирается уйти.

– Я видел, как отлетела его голова. Он кричал «свобода» перед тем, как его казнили.

Голос дрожит – я очень слаб.

Он медленно поворачивается на стуле – взгляд его решителен.

– Апокалипсис так и не наступил. И зачем было убивать всех этих людей?

Я падаю, как пустой мешок, – я так устал, что едва дышу. Его шаги слышатся все дальше и дальше за дверью.

ГЛАВА 3

Антверпен, 23 апреля 1538 года

Это большой дом. Два громадных этажа с комнатами, выходящими в широкие коридоры. Полуобнаженные дети бегают вверх-вниз по ступенькам, какие-то женщины готовят еду в больших котлах на кухне, полной даров Господних. Кто-то приветствует меня кивком и улыбкой, не отрываясь от работы. Все они выглядят умиротворенными и спокойными, словно счастливы здесь все вместе. Длинный стол, покрытый серебряной скатертью, вытянулся в самом большом зале; в камине горит березовое полено.

Я испытываю то же ощущение, какое иногда бывает во сне перед тем, как ты внезапно просыпаешься: понимаешь, что видишь сон, и хочешь узнать, что скрывается за следующей дверью, досмотреть его до конца.

Вдруг из комнаты вдали до меня доносится его голос:

– Эй, ты решил наконец-то встать?

Элои режет большущий кусок мяса прямо на мраморном столе.

– Как раз вовремя, чтобы поесть с нами. Ну, иди, иди, давай сюда руку.

Он протягивает мне большую кухонную вилку.

– Держи крепче, вот так.

Он режет мясо тонкими ломтиками и раскладывает их на блюдо с серебряными гербами на кромке.

Краем глаза он замечает сконфуженное выражение моего лица.

– Держу пари, тебе интересно, куда тебя занесло.

Губы склеились, я не могу выдавить из себя хотя бы слово – отвечаю мычанием.

– Дом предоставлен в наше распоряжение Мейером ван Хове, рыботорговцем и моим хорошим другом. Ты встретишься с ним, когда он вернется, возможно. Все, что ты видишь здесь, принадлежало ему.

– Принадлежало?

Он улыбается:

– Теперь это принадлежит всем и никому.

– Ты хочешь сказать: все для всех.

– Именно так.

Две девчушки идут по комнате, напевая детскую песенку, в которой я не понимаю ни слова.

– Бетти и Сара: дочери Маргариты. Я так и не смог запомнить, кто из них кто.

Он поднимает блюдо и кричит:

– За стол!

Человек тридцать собираются за большим накрытым столом. Меня усаживают рядом с Элои.

Высокая светловолосая девушка наливает мне кружку пива.

– Познакомься с Катлин. Она с нами уже год.

Девушка улыбается – она очень красива.

Перед началом трапезы Элои поднимается на ноги и призывает всех собравшихся к вниманию.

– Братья и сестры, слушайте. Среди нас появился человек без имени. Человек, долгое время сражавшийся и видевший много крови. Он был подавлен и изможден и получил от нас кров и лечение согласно нашим обычаям. Если он решит остаться с нами, он примет имя, которое мы дадим ему.

В конце стола красномордый юнец с роскошными светлыми усами кричит:

– Назовем его Лот,[24]24
  Намек на библейский миф, по которому Бог уничтожил Содом и Гоморру вместе со всем живым, выведя из Содома лишь Лота, приютившего в своем доме ангелов.


[Закрыть] как и того, который не возвращается!

Эхо одобрения разносится по залу, и Элои удовлетворенно смотрит на меня:

– Да будет так. Тебя будут звать Лотом.

Я принимаюсь за еду, хотя получается это с трудом: язык и зубы горят, но мясо нежное, высший класс!

– А я знаю, что ты хотел бы узнать.

Вновь разливается пиво.

– Что?

– Ты гадаешь, как мы умудрились получить все это.

– Догадываюсь, все это было предоставлено вам господином ван Хове…

– Не совсем. Он не единственный, кто доставал деньги из сейфов, отдавая коммуне свою собственность.

– Вы хотите сказать, что существуют и другие богатеи, подарившие все это бедным?

Он смеется:

– Мы не бедные, Лот. Мы свободные.

Он обводит рукой, показывая на весь стол:

– Тут у нас есть и ремесленники, и плотники, и каменщики. Но есть и лавочники и торговцы. Единственное, что их объединяет, – Святой Дух. Лишь это, что бы ты ни думал, может объединить всех здешних мужчин и женщин.

Я слушаю его и не могу понять: он окончательно спятил или нет.

– Собственность, Лот, деньги, драгоценности, товары служат телу, дабы дух тоже мог наслаждаться ими. Посмотри на этих людей: они счастливы. Им не надо горбатиться, зарабатывая себе на кусок хлеба, не надо красть у тех, кто имеет больше, или работать на них. С другой стороны, и тому, кто имеет больше, нечего боятся, если он сам решит жить с ними. Ты никогда не задавался вопросом, сколько людей могли бы прокормиться на то, что заперто в сейфах у Фуггера? По моим подсчетам, полмира – целый год, и пальцем не пошевелив. А ты никогда не задавался вопросом, сколько времени торговец из Антверпена тратит на то, чтобы скопить состояние? Ответ прост: всю свою жизнь. Всю жизнь лишь на то, чтобы скопить его, чтобы набить свои сейфы, ларцы для драгоценностей, построить тюрьму для себя и собственных потомков по мужской линии и собрать приданое дочерям. Зачем?

Я опустошаю кружку. Его мысли соответствуют моим.

– Так ты хочешь убедить торговцев в порту, что спасение для их духа в том, чтобы отдать все вам?

– Ничего подобного. Я хочу убедить их, что жизнь, свободная от денег и товаров, лучше.

– Забудь об этом. Говорю тебе, каждый богач будет всю жизнь бороться за свое состояние.

Он закрывает глаза и поднимает кружку.

– Мы вовсе не хотим бороться с ними – они слишком сильны. – Потягивает пиво. – Мы хотим соблазнить их.

* * *

Оба кожаных кресла в кабинете на редкость удобны: я медленно опускаюсь в одно из них, стараясь не причинять боли ребрам. Длинное гусиное перо торчит из темной чернильницы на столе. Элои угощает меня ликером в крошечных рюмочках граненого стекла.

– Официально Антверпен остался в фарватере Римской церкви. Набожнейший император следит за тем, чтобы все его чиновники были преданы истинной вере, и это в его власти. Но многие здесь тайно поддерживают идеи Лютера. Помимо всего прочего, торговое сословие больше не может терпеть испанской оккупации, как и священников, обвиняющих в ереси всякого, кто посмеет открыть рот против католицизма и его ленивых епископов. Торговцы получают доход, торговцы делают деньги, торговцы возводят дома и строят дороги. Испанцы собирают налоги и создают суды инквизиции. Это не приносит прибыли. Лютер проповедует уничтожение церковной иерархии и независимость от Рима, немецкие князья бунтуют и нападают на Карла и папу, организовав формальный акт протеста. Вывод: раньше или позже Фландрия и Нижние Земли тоже станут самой настоящей пороховой бочкой. С одной лишь разницей – вместо князей здесь будут жирные торговцы. Единственная причина, по которой они пока не выступают и которая была актуальной вплоть до последних месяцев, заключается в том, что посередине были вы.

– Кого ты имеешь в виду?

– Анабаптисты хотели всего. Они хотели Царства: свободы, равенства, братства. Ни император, ни торговцы-лютеране совсем не горели желанием предоставлять им это. Их мир основан на соперничестве между странами и торговыми компаниями, на угнетении и подчинении. Как говорил Лютер, которого я имел несчастье встретить больше десяти лет назад: вы можете отдать в общину всю свою собственность, которая принадлежит вам, но и не мечтайте сделать это с тем, что принадлежит Пилату или Ироду.[25]25
  Имеются в виду Понтий Пилат, прокуратор Иудеи, и Ирод Великий, царь Иудеи, то есть власть имущие.


[Закрыть] Батенбург был подобен красной тряпке, как для католиков, так и для лютеран. Теперь же, когда анабаптисты разбиты, остались две противоборствующих стороны, которые вскоре вцепятся друг другу в горло.

Пытаюсь понять, куда он клонит:

– Зачем ты рассказываешь мне все это?

Он размышляет, словно не ожидал этого вопроса:

– Чтобы ты получил представление о здешней ситуации.

– Зачем мне слушать рассказ о ней?

– Ты был на войне. Ты потерян. У тебя вид человека, который прошел ад насквозь и вышел оттуда живым.

Он встает и идет к окну, выливая в себя вторую кружку.

– Не знаю, верный ли ты человек. Тот, которого я ищу уже давно, – я имею в виду. Я хотел бы выслушать твою историю перед тем, как принять решение.

Элои играет пустой кружкой.

Я ставлю свою на стол.

– Ты относишься к людям, у которых непросто согнать улыбку с лица.

– Это похвальное качество, ты так считаешь?

– Как кровельщик может оказаться настолько информированным и говорить так складно?

Он пожимает плечами:

– Вполне достаточно водить знакомство с нужными людьми.

– Ты хочешь сказать, с торговцами в порту.

– Вместе с товарами в обращении участвуют и новости. Что же касается умения говорить, дружба, которой я обязан владению языком, не предоставила мне возможность выучить латынь, о чем я страшно сожалею.

– Omnia sunt communia. Это вы знаете.

Мгновенное замешательство, замаскированное типичнейшей полуулыбкой человека, посвященного в какой-то секрет или древнюю тайну.

– Это было лозунгом восстания двадцать пятого года. В том году я ездил в Виттенберг для встречи с Лютером и изложил ему свои идеи, в Германии царил хаос. Я был слишком молод и полон радужных надежд на монаха, жиреющего на хлебах князей. – Гримаса. Потом он неуверенно спрашивает меня: – Ты был с крестьянами?

Я поднимаюсь, уже слишком уставший, чтобы продолжать разговор: мне необходимо лечь в постель – ребра болят нещадно. Я смотрю на него и задаю себе вопрос, почему мне было суждено встретиться с этим человеком, но в голове все перепуталось, чтобы внятно ответить на этот вопрос.

– Почему я должен рассказывать тебе свою историю? И забудь о предложении, которое ты мне сделал. Мне некуда идти, я не знаю, что делать с твоими деньгами. Я хочу лишь одного – умереть спокойно.

Он настаивает:

– А я любопытен. По крайней мере, начни: где это все было, когда?

Глубокий колодец: глухой всплеск в черной воде.

Слова:

– Я забыл. Начало – это всегда конец, очередной Иерусалим, по-прежнему населенный призраками и безумными пророками.

– Боже мой, ты был в Мюнстере?

Я тащусь к дверям, мой голос хрипл и слаб.

– В этой жизни я понял лишь одно: ни ада, ни рая не существует. Мы лишь несем их в себе повсюду, где бы мы ни находились.

Оставив его вопросы у себя за спиной, я, пошатываясь, иду по коридору, пытаясь вернуться в спальню.