Текст книги "Нищета. Часть вторая"
Автор книги: Луиза Мишель
Соавторы: Жан Гетрэ
сообщить о нарушении
Текущая страница: 21 (всего у книги 39 страниц)
– Помощь бесполезна.
Раненый хотел что-то сказать, но не мог: он простился с друзьями взглядом.
Вне себя от отчаяния Бланш воскликнула:
– Михайлов, я любила вас!
Она выбежала. Умирающий захрипел. Анна и другие товарищи молча сплели руки над его телом. Он понял, что это – клятва, улыбнулся и испустил последний вздох.
Керван, пришедший на Роуз-стрит, был свидетелем этой сцены. Он не решался подойти к Анне, хотя узнал ее по описаниям Клары. Зная теперь, где ее найти, он вернулся в работный дом.
* * *
По набережной Темзы брела женщина в трауре, похожая на призрак. Перед нею вставал лес мачт, но она смотрела лишь на черную воду между судами.
Улицы опустели; в работных домах, в переулках, прямо на тротуарах, у подножий дворцов – всюду бездомные располагались на ночь, подостлав тряпье, и пытались заснуть. На перекрестках притаились чьи-то темные фигуры – не то полицейских, не то бандитов.
Навстречу женщине в трауре шла другая, в рваном платье с истрепанным подолом. Дырявые башмаки были надеты на босу ногу; видимо, она продрогла, ее походка стала неловкой. Из-под шляпки, тоже видавшей виды, выбивались пряди белокурых волос.
– Куда вы? – спросила первая.
– Топиться… А вы?
– Тоже топиться.
Они остановились.
– Что заставляет вас искать смерти? – спросила первая.
– Не все ли вам равно?
– А все-таки? Спешить нам некуда, раз мы собираемся умереть.
Луна, показавшись на миг, озарила лицо девушки в лохмотьях. Ей было лет шестнадцать, не более.
– Ну что ж, – промолвила она, – можно поговорить, но недолго. Вчера я не решилась… Вот уже вторая ночь, как я прихожу сюда. Хватит с меня скитаний по улицам!
– Присядем, – сказала первая. – Здесь нам будет удобно.
Они сели рядом на берегу.
– Какая нынче хорошая погода! – заметила девушка, вдыхая свежий ночной воздух. – Зачем вы меня остановили? – вдруг воскликнула она. – Все было бы уже кончено, а теперь начинай сначала…
– Кто знает? – возразила первая. – Может быть, мне удастся что-нибудь сделать для вас. А если нет – мы бросимся в воду вместе… Скажите же, дитя мое, почему вы решили умереть?
– Почему? Да потому, что мать выгнала меня, а сестра моя пропала. Меня зовут Элен. Я – старшая из шестерых, матери всех нас не прокормить. Уже давно она предлагала хорошо одетым людям, проходившим мимо, взять меня с сестрой в прислуги, но те отказывались. Мать велела нам попробовать самим, и вот вчера утром мы вместе вышли на улицу…
Девушка говорила отрывисто. Звуки английского языка резки; казалось, что у нее во рту перекатываются камешки. Другая женщина слушала; печальный рассказ отвлекал ее от собственного горя.
– Наконец моя сестра решилась первая. Мимо проходил старик. Она подбежала к нему и попросила: «Милорд, возьмите меня в услужение! Я буду все для вас делать!» Он остановился, сердито взглянул на нее. Затем, со словами: «Маленькая потаскушка!» – пошел своей дорогой…
Мать ждала нас. Мы рассказали о неудаче. Она низко опустила голову и заплакала. «Бедные мои девочки, – ответила она, – я не хочу, чтобы вы умерли в голода у меня на глазах. Подросших птенцов выгоняют из гнезда… Ищите себе приют сами!»
Как мы с сестрой ни упрашивали ее, ничто не помогало, мать оставалась непреклонной. «Не смейте возвращаться домой!» – крикнула она злобно и ушла, уведя младших детей.
Мы долго плакали, сидя на скамье. Мимо проезжала карета; из нее вышел какой-то лорд, может быть, князь. Подойдя к нам, он спросил, что мы тут делаем; потом молча взял меня за руку и показал на карету. Я хотела повести с собой и сестру, но он оттолкнул ее, воскликнув: «No, no»[44]44
Нет, нет (англ.).
[Закрыть] (он очень плохо говорил по-английски). Как мне было тяжело расставаться с сестрой!
Этот господин посадил меня в карету. С ним была дама, очень красивая, но я ее боялась. Мы ехали долго; наконец экипаж подкатил к великолепному дому. Навстречу выбежали слуги. Господин и дама вышли из кареты и велели мне тоже выйти. Они стали говорить друг с другом вполголоса, по-французски. Я понимаю этот язык, мой отец был француз. Господин сказал: «Смотрите сквозь пальцы на мою прихоть; в конце концов это входит в наши условия». Дама была недовольна. «Вам вздумалось нажить неприятности? – спросила она. – Что мы потом будем делать с этой девчонкой?»
Я испугалась, бросилась бежать и блуждала по Лондону, пока не попала в какой-то переулок. Там было много народу – мужчины, женщины, дети. Дело было в субботу; ребята плясали, играли, бегали; женщины валялись на мостовой, мужчины дрались. Все были пьяны. Меня охватил страх. Вдруг кто-то потянул меня за платье: какой-то человек пытался привлечь меня к себе… Я снова убежала, разыскала то место, где осталась сестра, но ее там больше не было…
– Ваша сестра красива? – перебила Бланш, которую читатель, вероятно, уже узнал.
– О нет, мисс; из всех нас она одна дурна собой, у нее лицо в веснушках, как у отца.
– Вы голодны, милая?
– Нет, мисс, право, я не голодна, мне совсем не хочется есть. Не найдя сестры, я пошла к Темзе, но у меня не хватило решимости. Я долго смотрела на воду и колебалась, пока не рассвело. Мне так хотелось найти сестру! Я искала ее весь день, но безуспешно. Вот почему я вернулась сюда. Вы сами видите, мисс, мне нужно умереть…
– Нет, – сказала Бланш. – Слушайте! Вот ключ, вот карточка с моим адресом. Идите туда, скажите, что я вас послала. Меня зовут Бланш де Мериа. В моем столе вы найдете несколько сот гиней; я отдаю их вам с сестрой. Разыскать ее вам поможет Анна Демидова, которая будет завтра вечером в немецком клубе на Роуз-стрит. Расскажите ей о встрече со мной и о вашей жизни; она окажет вам всяческую поддержку. Вы не забудете то, что я вам объяснила?
Девушка нерешительно кивнула. Бланш подумала: сумеет ли Элен сама выполнить все, что ей велено сделать? К тому же, какая разница – часом раньше или часом позже? Она решительно взяла девушку за руку и повела ее по широким пустынным улицам в свою комнату на Шарлотт-стрит.
Когда Бланш зажгла свечу, Элен в ужасе отпрянула. Бланш, смертельно-бледная, как бы окаменевшая, была уже не от мира сего. Темзе оставалось лишь схоронить ее…
– О мисс, мисс! – воскликнула испуганная Элен. – Вы – из царства мертвых?
Не отвечая, Бланш велела ей съесть немного печенья и выпить два-три глотка вина.
– Теперь ложитесь, – сказал она, с материнской нежностью укладывая Элен в свою постель.
Разбитая усталостью, девушка заснула, а Бланш села писать. В длинном и грустном письме она просила Анну позаботиться об Элен и помочь ей найти сестру. «Обращаюсь к вам потому, что ухожу из жизни…» – так заканчивалось письмо.
Бланш разбудила девушку, объяснила ей, что за квартиру уплачено вперед и что Элен может жить здесь вместе с сестрой; Анна их не оставит.
Затем, поцеловав Элен, Бланш ушла. Эта несчастная мечтательница чувствовала, что не в состоянии больше жить. Полная презрения к себе самой, она понимала, что была недостойна любви Михайлова. Если б не это, Бланш смело продолжала бы его дело и пала бы лишь под ударами судьбы.
Город тонул в темноте. Бланш направилась к реке. Сейчас она шла, высоко подняв голову, так как знала, что смерть, подобно пламени, очищает все. На берегу не было ни души. Несколько мгновений она смотрела в черные воды Темзы, потом бросилась с моста.
XLIV. Графиня Болье
В Нуази[45]45
Нуази – пригород Парижа.
[Закрыть] на улице Дез-Орм, есть красивый домик, окруженный благоухающей изгородью из боярышника и шиповника, в которой жужжат пчелы. Уличка эта тениста и тиха; на ней живут мелкие рантье. Среди однообразного чередования дач и палисадников тянутся аллеи нескольких парков.
В домике, о котором идет речь, поселилась необычайно кокетливая дама, графиня Олимпия де Болье, с горничной Розой и кухаркой. На вид графине можно было дать от двадцати до сорока лет; она в таком совершенстве владела искусством казаться молодой, что ее возраст не поддавался определению. Кожа ее была розово-белой, как лепесток лилии; она тщательно причесывалась, добавляя к своим волосам и чужие, и к ней обращались: «деточка», «мадемуазель» или же «мадам», в зависимости от того, на каком расстоянии от нее находились.
Горничная Роза являлась шедевром другого рода: служанка мольеровского типа, но в то же время вполне современная, любопытная, нахальная, болтливая и притом настолько же рассудительная, насколько ее хозяйка была легкомысленна.
Круг знакомых графини был ограничен: несколько старых дев, подобострастно именовавших ее «госпожой графиней», и недавно окончивший семинарию аббат, которому она покровительствовала.
Графиня слегка напоминала газель; кое-кто находил в ней менее поэтическое сходство с козой.
Аббат раболепствовал перед нею: он имел обыкновение угождать титулованным дамам. Графиня, в свою очередь, привыкла почитать духовных особ. Поэтому оба все время обменивались изысканными любезностями, которые Роза иногда сопровождала язвительными замечаниями.
В тот день, когда читатели заглядывают в этот домик, кухарка, в нашем повествовании никакой роли не играющая, пожелала оставить свое место. Пришлось через бюро найма прислуги подыскивать новую. Явилось множество желающих. Роза уже выпроводила нескольких слишком неопытных или, напротив, чересчур развязных. Наконец она решила показать графине одну, более других достойную, по ее мнению, вести хозяйство. У этой женщины было печальное выражение лица; одетая просто, но изящно, она понравилась Розе.
Когда графиня и та, что претендовала на место кухарки, увидали друг друга, обе весьма удивились, но ничем не выдали своих чувств.
Графиня любила порисоваться. Томно растянувшись на кушетке, так чтобы ее лицо оставалось в тени, она спросила:
– Как вас зовут?
– Это ты, Олимпия! – воскликнула пришедшая. – Нечего разыгрывать передо мной графиню, милочка! Ведь я же – Амели! Если бы ты знала, как со мной поступил Николя! Что за скотина! Но он дал тягу. Нет такого преступления на свете, какого бы он не совершил!
Растерявшись от этого потока слов, графиня замахала руками. Роза сочла уместным скромно удалиться, предварительно, однако, проверив, заперты ли все шкафы и окна. Затем она вышла, чтобы подслушивать за дверью.
– Что означает эта сцена? – спросила графиня, волнуясь, но напуская на себя важный вид.
– Однако и устроилась же ты, милочка! Здорово! Шикарная обстановка!
Амели с интересом осматривалась кругом.
– Но я не знаю вас! Я не знаю вас! – повторяла Олимпия.
– Полно, полно, не ври! Ты меня отлично знаешь. Да разве я мешаю тебе прикидываться графиней? Я сама была одно время графиней Амелией де Санта-Клара!
Олимпии стало дурно. Она побледнела, голова и руки ее бессильно повисли.
– Вот те раз! – воскликнула Амели. – Чем это я так ее доняла? Я, кажется, выражалась вполне прилично!
Она подхватила Олимпию, уложила ее поудобнее на кушетке и постаралась привести в чувство.
– Прости, милочка, что я тебя расстроила! Видишь ли, я около двух месяцев жила у одной дамы, госпожи Руссеран; мне посчастливилось спасти ее дочь; потом я расскажу тебе об этом подробно. Но когда мне понадобилось съездить в Париж, меня опять засадили: Николя, этот изверг, все время забывал вычеркнуть мое имя из списков имеющих билет. Я провела две недели в Сен-Лазаре и вышла оттуда благодаря этой самой даме. Она же дала и рекомендацию, чтобы помочь мне найти место. Правда, деньги у меня пока есть, но я не хочу оставаться одна, мне будет скучно. Госпожа Руссеран уезжает за границу с дочерью и звала меня с собой, но мне не хочется покидать Париж, я его люблю…
Тараторя без умолку, Амели прыскала на Олимпию всеми душистыми эссенциями, какие попадались ей под руку.
– Боясь опять попасть в тюрьму, я решила поступить куда-нибудь в услужение. Мне сказали, что одинокая старая графиня ищет кухарку, вот я и пришла…
При слове «старая» Олимпия испустила такой пронзительный визг, что вбежала Роза.
– Что случилось? Что вы ей сказали?
– Ничего особенного. Это никого не касается, кроме нас, – ответила Амели.
Роза улыбнулась – она все слышала.
Олимпия, забыв, что только что у нее готовы были хлынуть слезы, разразилась смехом. Лед был сломан, и старые подруги обнялись. Потоком полились жалобы: с одной стороны – на Николя, с другой – на де Мериа.
Этот подлец Николя обманул Амели, но если он вздумает вернуться, она сумеет ему отомстить! Она достаточно о нем знает. Уж она-то постарается, чтобы негодяй был разоблачен и получил по заслугам!
Не обращая внимания на присутствие Розы, навострившей уши, Амели, опьяненная собственным красноречием, рассказывала, как она будет выступать на суде. Розе доводилось многое слышать, но редко чье-нибудь повествование изобиловало такими образными выражениями.
Олимпия совсем забыла о своей роли графини. Недалекая, но великодушная, Дылда очень нуждалась в том, чтобы ее кто-нибудь любил. Найти старую подругу было для нее счастьем; у нее даже пропало желание чваниться.
– Если бы ты знала, как де Мериа пугал меня своим мрачным видом! – жаловалась она. – Право же, он мне больше нравился, когда бывал вдребезги пьян!
– Что за свинья!
Роза с присущей ей ловкостью притаилась за дверью и уже успела узнать много интересного из прошлого обеих подруг, когда неожиданно, по пословице «то густо, то пусто», на сцене появился еще один персонаж. Мужчина с огромным лотком просил разрешения повидать графиню. По его словам, у него были отличные заграничные меха и всякие редкостные вещицы по недорогой цене. Желая увидеть все эти заманчивые товары, а также угодить хозяйке, Роза доложила о приходе разносчика.
– Позови его! – воскликнула Амели. – Это нас развлечет. Пусть войдет!
Олимпия согласилась.
Хотя этот человек был одет довольно опрятно, весь его облик говорил о моральной нечистоплотности. Физиономия его была такой же угрюмой, как и в те дни, когда он сидел в тулонской тюрьме. Словом, это оказался Лезорн.
– Бродар! – вскричали обе подруги, обманутые роковым сходством.
– Да, прекрасные дамы, Бродар к вашим услугам.
«Я – в осином гнезде, – соображал Лезорн. – Нужно по возможности выбраться отсюда с медом, не дав себя зажалить».
– Бедняга Бродар! – воскликнула Олимпия. – Так вы вернулись?
– Да, по амнистии, сударыня.
– Разве вы не узнали нас?
Бандит призвал на помощь всю свою ловкость.
– Увы! Годы ли виноваты, или моя память, но теперь она частенько мне изменяет…
– Он нас не узнает потому, что мы уже не похожи на шлюх! – воскликнула Амели.
Ее слова помогли Лезорну несколько разобраться в обстановке.
– Да, вы разбогатели, а я по-прежнему беден…
– Ладно, не скулите! Мы встретились, и теперь я позабочусь о вас!
Дылда усадила его за стол. Она плакала.
Лезорна засыпали вопросами, и он не знал, как выпутаться: на добрую половину их он ответить не мог. Где его дочери? Неизвестно, они исчезли. А Огюст?
Тут Лезорн смог блеснуть осведомленностью: он рассказал, что любовница Огюста – девушка, живущая у торговки птичьим кормом.
– Я знаю эту старуху, – воскликнула Олимпия. – Раз возлюбленная вашего сына живет у нее, то можно поручиться, что она – девушка честная!
Далее Лезорн рассказал, как шайка юных бродяг совершила ночью нападение на арестантскую карету.
– Как странно, – заметила Олимпия, – что Огюст затесался в такую компанию! Где он мог познакомиться с ними, если все время был в Клерво? Что за семья эти Бродары! Огюст похож на отца: всегда был до смешного серьезным и водился только с рабочими старше его. Если б не проклятый Руссеран, честь семьи осталась бы незапятнанной!
Олимпия говорила это, плача. Лезорн сделал вид, что тоже расчувствовался, и мотал на ус все, что слышал, ловя намеки, которые могли послужить указанием, как себя вести.
– Кушайте же, – повторяла Олимпия. – Роза, принесите все, что у нас есть вкусного – цыпленка, малагу, пирожные! Что ж вы не едите, Бродар?
Но Лезорну было не до еды. Время от времени проглатывая кусок, он продолжал рассказывать про Огюста:
– Представьте себе, молодчик убежал через окно старухиной мансарды. Его целый день разыскивали на крышах, но безрезультатно; в конце концов один из полицейских упал и сломал себе ногу. Это отбило у остальных охоту к дальнейшим поискам, и они ушли. А Огюст был таков! – И бандит прищелкнул пальцами.
«Странно, – думали обе женщины, – до чего Бродар изменился! Эх, старина, не таким он был когда-то!»
Да, сидевший перед ними не напоминал того честного, славного Бродара, какого они знавали.
Лезорну было нелегко играть свою роль; зато перед ним открывались блестящие возможности. Эти женщины могли окончательно удостоверить его личность; посещения этого богатого дома наверное надоумят его и на другие планы. Мечты уносили Лезорна все дальше и дальше. При виде добычи в нем пробуждалась алчность дикого зверя. Уголки его губ приподнялись, как у лисы, попавшей в курятник.
– Не уходите до вечера, славный наш Бродар! – наперерыв повторяли подруги.
Олимпия была искренне рада. Ей вспомнилась молодость, когда она, торгуя собой, подчас помогала тем, кто был еще несчастнее. А теперь, когда она пригоршнями швыряла золото лицемерным и преступным людям, ходила в бархате и кружевах – ее сердце томило отвращение к самой себе, то самое отвращение, которое довело Бланш до самоубийства и лишило ее брата рассудка.
– Поговорим о прошлом, мой славный Бродар! – просила Олимпия. Но Лезорн переводил разговор на другую тему, и сердце «графини» сжималось от тоски.
XLV. На крыше
Мы оставили Огюста, когда он повис между двумя печными трубами. Ноги его опирались на карнизы двух смежных стен. Этот закоулок был так узок, что в него никто не заглядывал. Под Огюстом зияла пропасть, где его кости могли спокойно истлеть: разве что какой-нибудь исхудалой от голода собаке удалось бы туда пробраться.
Из своего убежища беглец слышал, как его искали, как осматривали мансарды. Ноги его затекли, в ушах звенело, непокрытая голова болела от зноя. «Почему, – размышлял юноша, – не душат уже в колыбели тех, на чью долю выпадают одни лишь страдания? Меньше рабов было бы на свете… Когда же наконец наступит их черед?»
Несчастного лихорадило, он весь дрожал. Где-то пробили часы. Их звук долетел издалека, медленный и зловещий. Колени Огюста подкашивались; стоило ему пошевелиться, и он бы упал.
Так и случилось, когда один из полицейских, неосторожно наступив на раму, провалился в мансарду и сломал себе ногу. Вызванное этим сотрясение нарушило равновесие Огюста, и он полетел в узкую щель.
Он падал, то задерживаясь на несколько секунд между выступами, то вновь увлекаемый вниз собственной тяжестью. Оглушенный, в изорванной одежде, покрытый синяками и ссадинами, юноша очутился наконец на дне каменного колодца, чувствуя себя, как человек, подвергнутый пытке и только что снятый с колеса. Падение в таких условиях не могло быть смертельным; но теперь Огюсту предстояло умереть от голода в этой щели, если у него не хватит ловкости, чтобы выкарабкаться. Для этого требовались и недюжинная сила и мужество. Впрочем, эту попытку приходилось отложить до ночи: ведь днем ему нельзя было показываться на улице. Закрыв глаза, он впал в забытье – не то обморок, не то кошмар. Ему вспоминалась тюремная камера, нападение на карету, мансарда тетушки Грегуар, охота на него по крышам…
Все вихрем завертелось в его мозгу, и он потерял сознание.
Когда Огюст очнулся, ему стало немного лучше от ночной прохлады. Призвав на помощь всю свою энергию, он начал протискиваться между стенами, подвергаясь почти такой же пытке, как и при падении. Одежда его превратилась в лохмотья; та же участь грозила и его коже. Право же, между мельничными жерновами ему вряд ли было бы хуже, чем в этой щели, шириной лишь немногим больше его головы, в щели, сквозь которую он протискивался боком, изо всех сил стараясь сдавить, сплющить, распластать свое тело.
Наконец ему удалось добраться до конца. Но выход оказался наглухо заделанным кирпичной кладкой.
Мужество Огюста иссякло. Он ударил по стене окровавленными руками.
«Неужели я здесь погибну?» – спросил он себя. Некоторое время юноша оставался неподвижным; сердце его бешено колотилось. Не всё ли равно, когда и где умереть? Чем скорее, тем лучше! Но он вспомнил о сестрах. «Надо сделать еще усилие! Пусть никто не посмеет меня упрекнуть, что я не держался до конца!» И несчастный пополз назад. Обратный путь оказался так же мучителен. Какой ужас! Замурован и другой выход…
На этот раз у Огюста опустились руки. Но мысль о смерти была ненавистна ему. Бедный мальчик! Ему хотелось жить… «Крыса и та прогрызает себе ход!» – подумал он и с ожесточением набросился на стену, пытаясь вытащить хотя бы один кирпич. Ногти его скоро обломались, под ними выступила кровь. Проклятая стена, казалось, была сложена из гранита. Вдруг он вспомнил, что в кармане у него есть складной ножик. Понадобились невероятные усилия, чтобы достать его. Но с помощью ножа, наверно, легче будет вынуть кирпич. А вынуть один кирпич – значило проделать в стене дыру.
И Огюст вновь принялся за неслыханно тяжелую работу. Из пораненных рук сочилась кровь, но он, не замечая этого, продолжал долбить. Ему казалось, что все это – сон… Наконец удалось расшатать и сдвинуть с места один кирпич. Юноша набросился на стену, как хищный зверь на добычу. Он задыхался, рычал, царапал цемент ножом, руками, чуть не грыз его, чувствуя, что победа близка.
Но вот сквозь проделанное им отверстие проник свет фонарей. Кирпичи падали один за другим… Вскоре Огюсту удалось просунуть в дыру голову, затем плечи и наконец все туловище. Он очутился на улице, почти голый, до того изорвана была его одежда.
