Текст книги "Нищета. Часть вторая"
Автор книги: Луиза Мишель
Соавторы: Жан Гетрэ
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 39 страниц)
XXVI. Лезорн
Итак, Лезорна выпустили на волю под фамилией Бродара. Он явился к г-ну N., с которым мы не раз уже встречались.
«Где, черт возьми, мне попадалась эта физиономия?» – размышлял чиновник, привычным жестом сдвигая очки на лоб. Лезорн остановился на пороге, ожидая, пока начальник заговорит с ним.
– Кто вы?
– Бродар, ваша честь, номер тринадцать тысяч двести тринадцатый, освобожденный по амнистии из тулонской тюрьмы. Мои бумаги должны находиться у вас.
Лезорн был прав: его личное дело прибыло одновременно с ним. Г-н N. взял папку и прочел:
«Бродар, бывший коммунар, приговорен к пожизненной каторге за покушение на убийство агента полиции нравов. Сначала был неразговорчив; использовать его не представлялось возможным. Переменился после отъезда своего товарища Лезорна. Видимо, они оказывали друг на друга вредное влияние, о чем сообщено из Парижа. Если он и занимался пропагандой, то очень скрытно, так как уличить его в этом не удалось. Амнистирован за особые услуги, оказанные тюремному начальству».
– Позвольте, – сказал г-н N., припоминая уже виденное им где-то лицо, – ведь это вы и есть Лезорн!
– О нет, ваша честь, мы с Бродаром только походили друг на друга, вот и все.
– В самом деле, акцент у вас не тот. Ведь Лезорн – марселец?
– Так точно, ваша честь, а я говорю, изволите видеть, как истый парижанин.
– Да и лицо у вас более добродушное. Это удивительно для коммунара.
Предубеждение г-на N. постепенно рассеивалось. Лезорн позволил себе улыбнуться.
– Вам уже известно о трагической смерти вашего товарища?
– Я узнал об этом лишь по приезде в Париж.
Лезорн лгал, в надежде, что г-н N. будет снисходительнее, если его убедить, что за ворота тюрьмы не проникало ничего недозволенного. Действительно, чиновник, видимо, остался доволен.
– Что вы собираетесь делать? – спросил он.
– Все, что прикажете, ваша честь. Но у меня дети…
– Это верно. После смерти Лезорна, которому вы поручили заботиться о них, они куда-то исчезли.
– Я действительно просил его присмотреть за ними, ваша честь.
Господин N. продолжал благодушным тоном:
– Бедняга пытался выполнить ваше поручение, но плохо кончил. Его голова была набита всякими пагубными идеями. Между прочим, знаете, ваш сын Огюст тоже амнистирован.
«Вот неприятность-то!» – подумал Лезорн.
– Какое счастье! – проговорил он вслух. – Где же мне найти моего дорогого сынка?
– По сведениям полиции, он живет в гостинице; адрес я вам дам. Он порядочный шалопай, ваш сын! Едва успев приехать, он в тот же вечер устроил ужин у девицы легкого поведения и, воспользовавшись тем, что о нем позабыли, явился к нам лишь на следующий день. Его, по-видимому, испортили в Клерво, он научился там дурному.
– Уж я за него возьмусь! – сказал Лезорн. Услышав о поведении юного Бродара, он вообразил, будто этот парень ему чета, и очень обрадовался. Что ж, это неплохо!
– Это еще не все, – продолжал г-н N. – Вместо того чтобы искать работу, он проводит время в мастерской каких-то прощелыг-художников, в компании одного негра и, конечно, с женщинами.
Лезорн положительно гордился молодым Бродаром!
– Правда, это не вяжется со сведениями, полученными из Клерво, где за ним наблюдали.
«Видно, этот Огюст – прожженная бестия!» – решил Лезорн.
Он понравился г-ну N., который совсем забыл, что перед ним – бывший коммунар, и простер свою благосклонность до того, что предложил амнистированному каторжнику временную работу по ремонту здания префектуры. Словом, все шло как по маслу, и Лезорн весьма удивился, когда через несколько дней, в то время как он работал, его окружили полицейские.
– Где вы провели ночь? – спросил старший.
– В гостинице на улице Сент-Маргерит.
– А куда пошли потом?
– Прямо на работу.
– Вы уже виделись со своим сыном?
– Нет; г-н N. собирался дать мне адрес, но я не решился лишний раз его беспокоить.
– Думаю, что арест не будет иметь для вас последствий; ведь тот, кого считают преступником, уже в руках правосудия, – сказал полицейский. – Но странно, что нападение на Руссерана вторично совершается как раз после вашего приезда… Нынче ночью его убили.
Лезорн крайне изумился. Неужели, впутав Бродара в свои дела, он сам запутается в делах Бродара?
Его поместили в одиночную камеру, так же как Санблера и Огюста.
Молодой Бродар (читатель знает, что он был на плохом счету у г-на N.) находился под самым большим подозрением, если не считать Санблера. Правда, он мог рассказать, где проводил время, час за часом; но разве можно было верить его свидетелям? Кто они? Слуга в гостинице, приятель торговки птичьим кормом, художники, негр, Клара Буссони. Все это такие люди, чьим показаниям не придают значения. Разве какой-то чернокожий, какая-то проститутка могли приниматься в расчет?
Огюст спрашивал себя, не снится ли ему все это? Он был молчалив и мрачен, горькие мысли одолевали его. Однако, юноша уже так привык к невзгодам, что почти не страдал от них. Ему сообщили, что отец его тоже арестован. Но Огюст остался безучастен; ведь он не знал, кто этот человек: сам Бродар, или же Лезорн, и по понятным причинам не решался расспрашивать. Лишь одна звездочка ярко светила ему во мраке камеры: перед ним вставало милое лицо Клары Буссони, которую он полюбил. Это была первая славная девушка, встретившаяся на его тяжелом жизненном пути.
Узнав об аресте обоих Бродаров, де Мериа подумал, что тяготеющее над ними преступное прошлое поможет Санблеру выпутаться. В таком случае уменьшится опасность разоблачений, которые тот мог сделать, пытаясь выгородить себя. Однако дня через три или четыре Гектор получил письмо, от одного взгляда на которое его бросило в дрожь. Хотя для адреса были выбраны подобострастные выражения: «Господину графу де Мериа, в собственный замок Турель», само письмо отличалось наглым тоном.
Вот оно:
«Любезный друг!
Не знаю, почему меня обвиняют в смерти твоего тестя – ведь я был предан ему всей душой. Не могу понять также, почему от меня отступились все друзья, в том числе ты и Николя. Пришли мне хоть немного денег.
Твой друг Габриэль, он же Санблер.Камера № 15, тюрьма Мазас».
Де Мериа, вне себя, метался по гостиной, ища выход из положения. Известно, что письма заключенных проходят через цензуру; значит, он уже был скомпрометирован. В волнении он не заметил, как уронил записку Санблера; найти ее потом он уже не мог. Г-жа Руссеран, случайно наступив на листок, подняла его, машинально прочла и вскрикнула от ужаса.
– Что с тобой, мама? – встревоженно спросила прибежавшая Валери.
– Ничего, ничего, – ответила бедная женщина, комкая письмо в кармане, – я нечаянно оступилась.
Как только Валери заснула, г-жа Руссеран постучалась в кабинет зятя. На его письменном столе лежали религиозные брошюры с раскрашенными картинками, номера газет «Хлеб» и «Небесное эхо», гравюры благочестивого содержания; на стене висело распятие – словом, имелись налицо все атрибуты ханжи.
Теща зашла к зятю впервые, и он поспешно встал ей навстречу. Увидев выражение ее лица, он помертвел. Агата сразу приступила к делу:
– Оказывается, сударь, убийца моего мужа – ваш друг!
– Не понимаю, что вы хотите сказать, сударыня… – пролепетал перепуганный граф.
– Не отпирайтесь! У меня в руках доказательство.
– Ах, эта записка? – пробормотал Гектор, призывая на помощь все свое мужество. – Да ведь она – от сумасшедшего! Если бы я придавал ей хоть какое-нибудь значение, то не стал бы ее выкидывать.
Он произнес это так спокойно, что Агата подумала, уж не ошибается ли она. Заметив произведенное впечатление, зять попытался оправдаться, но лишь испортил все дело.
– К тому же под подозрением не только этот человек: арестованы также отец и сын Бродары. Убийство не случайно совпало с их приездом в Париж; они тут, несомненно, замешаны…
– Я знаю, что мне думать о Бродарах! – возразила Агата и вышла из комнаты, бледная как смерть.
Виконт д’Эспайяк, приехавший к ним вечером и впервые представленный г-же Руссеран, был принят ею более чем холодно. Он отвел графа в сторону и шепнул:
– Твоя теща, любезный, смотрит на нас такими глазами, словно мы уже на скамье подсудимых!
– Тебе же известно, что Валери вышла за меня против воли матери.
Не решаясь сказать Николя, что письмо Санблера попало в руки г-жи Руссеран, Гектор добавил:
– Кстати, я получил от Санблера дурацкое письмо, такого содержания…
И он процитировал злополучную записку. Слова, таившие скрытую угрозу, врезались ему в память.
– Где это письмо? – спросил обеспокоенный Николя.
– Я его уничтожил. Что же нам делать?
– Отвечать не нужно; пошлем ему денег, ведь твоей подписи на них не будет! Дай-ка мне тысчонку!
Де Мериа немедленно исполнил просьбу приятеля, взяв нужную сумму из приданого Валери (подобную операцию он производил впоследствии еще не раз).
Однако Николя переслал Санблеру только пятьсот кругляшей (как он выражался), а пятьсот дал Амели «на тряпки».
– Если можно одним выстрелом убить двух зайцев – дурак тот, кто этого не сделает! – рассуждал виконт д’Эспайяк.
XXVII. У Дареков
Пока хоронили аббата Марселя, а племянницу его тщетно искали в окрестностях Дубового дола, старый Дарек увел с собой собаку священника, посадил ее на цепь и сказал дочери:
– Это животное лучше всех знает, что произошло ночью. Оно наведет нас на след.
Гутильда приласкала и успокоила собаку, разговаривая с нею на странном наречии (ее семья унаследовала не только жилище, но и язык предков).
В углу пещеры, как и две тысячи лет назад, можно было увидеть ветку омелы в сосуде с освященной водой. Гутильда в черной тунике, перехваченной поясом, с длинными распущенными волосами, ходила по пещере, держа в руках железный светильник. Мать спала, а старший брат по имени Керван, подперев голову ладонями, бодрствовал вместе с отцом.
В последнем потомке их рода в силу какого-то атавизма галльский тип воплотился во всей чистоте. Сын был еще выше ростом, чем старый Дарек; его крепкие мускулы не знали усталости, а в синих глазах никогда не отражался страх.
Колокол, звонивший по случаю смерти аббата Марселя до полуночи и с наступлением зари возобновлявший свой унылый благовест, умолк. Старый Дарек подождал еще немного. Ничего не было слышно, кроме уханья сов, гнездившихся в пещере.
Старик взял у дочери светильник, зажег спрятанный под одеждой фонарь и, ведя собаку на привязи, направился к церкви. Сын пошел за ним. Собака завыла; ей зажали пасть, пока Керван отпирал отмычкой церковную дверь. Они подвергались большой опасности, но старый Дарек был уверен, что поступает правильно и решил во что бы то ни стало осуществить свой замысел.
Они вошли в церковь. Собака заметалась, как и накануне; потом устремилась к крышке люка и начала яростно скрести ее лапами. Керван открыл люк и спустился вместе с отцом в склеп, где, закутанная в кисейное покрывало, лежала бледная Клара. Она находилась на границе между жизнью и смертью.
– Вот видишь, Керван, – заметил старый Дарек, – я был прав. Не сама же она сюда улеглась! Должно быть, ее дядя перед смертью сошел с ума. Недаром мне давно уже казалось, что он – того!
Старик вспомнил о питье, рецепт которого он дал аббату Марселю, когда они однажды беседовали о травах, известных еще предкам Дареков.
– Скорее! Не то мы уже не успеем разбудить бедняжку. Нельзя оставлять ее в таком состоянии хотя бы еще на одну ночь. Я знаю, каким снадобьем он ее напоил.
Керван взял Клару на руки. Тело было холодное, но еще гибкое. Старик закрыл люк, захлопнул церковную дверь и зашагал за сыном, держа на привязи радостно прыгавшего пса. Только у дома священника собака попыталась вырваться. Ее чутье, правильно понятое нелюдимым стариком, спасло девушку.
Если судьба все время сталкивала Бродаров с Руссеранами, то Кларе суждено было находить убежище в подземельях. В преданности простых людей есть прозорливость, подобная инстинкту животных. Дареки догадывались, что только в их пещере Клара будет в безопасности.
Гутильда уложила Клару на свою постель и поспешно приготовила оживляющее питье. Но холодные и плотно сжатые губы девушки невозможно было разомкнуть.
Наконец под воздействием резко пахнущих благовоний, сжигаемых в курильнице, на лбу Клары выступили капельки пота. Она была жива. Полудикая девушка, ухаживавшая за ней, спасла ее от смерти, как раньше ее спасли юные бродяги… Первый взгляд Клары упал на Гутильду, подругу ее детства, и она, рыдая, протянула к ней руки.
– Вам нельзя говорить, – предупредила Гутильда. – Потом вы нам все расскажете, а сейчас надо отдохнуть. Выпейте-ка это!
Клара повиновалась. Закрыв глаза, она вспоминала, как еще малюткой, держась за руку дяди, приходила в пещеру Дареков. Старики беседовали о целебных травах, а она играла с Гутильдой, которая не по-детски серьезно рассказывала, как бабушка завещала ей золотой серп.
Керван молча смотрел на Клару. Еще в те далекие дни он полюбил эту веселую черноглазую девочку, появлявшуюся в их пещере, словно луч солнца… Теперь она вновь была здесь, закутанная в покрывало, которое чуть не превратилось в ее саван, и Керван глубже, чем когда-либо, таил свою любовь. Под кровом его родных девушка была для него священна вдвойне.
В свою очередь и Клара относилась к застенчивому юноше иначе, чем к остальным. Она любила слушать, как он поет старинные баллады, дошедшие от далеких предков. Иногда, если в семье рождался еще один бард, к этим песням добавлялись новые строфы…
Лежа на постели, сложенной из листьев и еще хранившей запахи леса, Клара в полудремоте вспоминала о минувших днях.
* * *
На рассвете звонарь обнаружил, что церковная дверь взломана. Но после тщательного осмотра выяснилось, что ничего не пропало, и таинственный случай объяснили вмешательством злых духов. Новый священник, лишь недавно окончивший семинарию, трижды, во главе торжественного крестного хода, обошел всю деревню под звуки гимна усопшим: «Dies irae, dies illa»[32]32
День гнева, день этот (лат.).
[Закрыть]. Жители, дрожа от страха, следовали за процессией; после смерти аббата Марселя им еще чаще, чем раньше, чудились голоса Клода и Клотильды, упрашивающие помолиться за них.
Лишь одни Дареки знали, в чем дело, но они были слишком хорошо знакомы с местными верованиями, чтобы открыть правду. Они не сочли нужным даже сообщить Кларе о смерти дяди, особенно когда узнали обо всем, что ей пришлось пережить. Окружив девушку, все с ужасом слушали рассказ о происшествиях, заставивших аббата Марселя похоронить племянницу заживо, и повторяли: «Оставайтесь у нас, тут вы в безопасности, мы сами будем хлопотать всюду, где нужно».
Клара не забывала про девочек, томившихся в приюте, и вздрагивала при одной мысли об их участи; но как их спасти?
– Возможно ли, – спрашивал старый Дарек, – что так трудно добиться правосудия?
И Клара, в которой пробуждался дух протеста, отвечала ему:
– Знаете ли, дядюшка Дарек (впрочем, вы же не читаете газет), что о каждой казни пишут: «Правосудие наконец свершилось»… И вот оно свершается уже давно, а между тем бедняки вынуждены по-прежнему тщетно взывать к нему…
Такого же мнения придерживался и Керван; его ум был взлелеян старинными песнями о справедливости. Но сейчас он думал о другом: словно звезды в ночи, ему сияли черные глаза Клары.
Девушка не сердилась на покойного дядю: ведь она сама видела, как в его душе горячая любовь к ней боролась с не менее пылким фанатизмом. Что мог поделать несчастный старик, чье сердце раздирала невыносимая боль?
– Он теперь успокоился, – говорили ей Дареки, – он больше не страдает.
Силы у Клары все прибавлялись; ей уже разрешили сидеть. Семья собралась вокруг нее, чтобы обсудить положение.
– Если б я нашла Анну Демидову, – сказала Клара, – она помогла бы мне. Анна говорила, что в марте поедет в Англию. Теперь февраль, значит я успею ее разыскать.
– Нет, вам нельзя ехать, мадемуазель Клара! – возразил Керван. – Оставайтесь с моими родителями и сестрою. Я отправлюсь сам, разыщу эту Анну, хоть на краю света, и передам вам все, что она скажет.
Когда юноша говорил это, в сердце его звенела песня; его синие глаза поблескивали, как глаза волчонка. Клара, не послушавшаяся Филиппа, послушалась Кервана. Ведь они вместе, еще детьми, распевали баллады…
Без денег, в чем был, спрятав на груди веточку омелы, сорванную для него Кларой у входа в пещеру, юноша отправился пешком в далекий путь. Он сделал это в наш цивилизованный век точно так же, как это делали во времена Гюкадарна и Мерлина[33]33
Гюкадарн, Мерлин – персонажи средневековых рыцарских романов, волшебники.
[Закрыть].
Их было двое, скитавшихся по свету: Керван и Бродар. Один искал Анну Демидову, а другой – место, где он мог бы укрыться со своими дочерьми…
XXVIII. Ивон
Следуя по течению Роны от Лиона до Сент-Этьена, среди лесистых холмов можно увидеть странные бревенчатые постройки, похожие не то на древние укрепления, не то на корабли или на огромные гильотины. При неверном свете луны они кажутся призрачными. Это – шахтные вышки; на них укреплены огромные блоки, через которые перекинуты канаты, служащие для подъема бадей с углем нагора и для спуска порожних бадей в забой. Листва, земля, лица людей – все здесь покрыто черной пылью; ею пропитан воздух, ею полны легкие шахтеров.
По вечерам, выбравшись на поверхность земли, словно стаи крыс из нор, утомленные углекопы, сгорбившись, тяжелыми шагами молча расходятся по домам. Они торопливо едят, мечтая только об отдыхе, и бросаются в жалкие постели, спеша поскорее забыться сном – ах, почему не вечным? Они лишь смутно представляют себе, что, пока они от зари до зари работают – другие люди веселятся и что они находятся во власти этих людей, как бараны – во власти мясников.
Углекопы подолгу терпят, обессиленные, измученные, разбитые безмерной усталостью. Потом внезапно, как быки на бойне, они приходят в неистовство. Грозная стачка охватывает шахты, но на головы бастующих опускается дубина нужды, еще более тяжелая, чем раньше, и все снова затихает…
К тому времени, когда мы с читателем переносимся в Сент-Этьен, там появился еще один углекоп с семьей.
Ивон Карадек нашел работу без особого труда: у него были прекрасные рекомендации. По-видимому, он давно не работал в шахтах, так как первое время под землей ему явно было не по себе. Казалось, он колебался, когда наступал момент входить вместе с другими в клеть и спускаться в зияющий черный колодец. Ивон закрывал глаза, чтобы не видеть, как вышка с головокружительной быстротой уходит вверх, а отверстие шахты над головой все суживается, превращаясь в конце концов в светлую точку. Но, наделенный мужеством и твердой волей, он вскоре привык к шахте.
Вечером Ивон возвращался домой, до крайности усталый, но счастливый, что идет к дочерям. Их у него было трое: старшая, восемнадцати лет (выглядела она взрослее), и еще две девочки. Можно было подумать, что Карадек не встречался со своими детьми целую вечность: каждый раз, вернувшись из шахты, он не мог ими налюбоваться. Средняя, Софи, только что оправилась после опасной болезни; старшая казалась такой хрупкой, что тяжелая работа была ей явно не под силу. Только младшая, свежая, как майская роза, была крепче и жизнерадостнее своих сестер. Ее звали Луиза, но так как она была еще совсем ребенком, ее переименовали в Луизетту.
Семья Карадеков жила на третьем этаже старого дома на узкой и темной улице Демонто. Они столько выстрадали, что и в этом жалком жилище, нуждаясь порой в самом необходимом, чувствовали бы себя счастливыми, будь и Огюст с ними. Но брат не отвечал на письма, хоть им было известно, что он находился в Париже.
Однажды, майским вечером, сестры ждали возвращения отца. Близилась полночь, а он все не приходил. Младшая уже спала; ей снились цветущие деревья, зеленый лес, луга, усеянные белоснежными маргаритками и золотистыми лютиками. Анжела и Софи не решались поделиться своим беспокойством друг с другом. Внезапно на улице послышался шум; до них донеслись обрывки фраз:
– Клеть была перегружена; вместо десяти человек в ней находилось четырнадцать!
– Канат лопнул, а так как надеть предохранительные скобы забыли, та клеть сорвалась… Какое несчастье! Двенадцать убитых…
– Кто?
Девушки не расслышали имен. Они бросились к окну: к их дому несли на носилках двух углекопов, живших на этой улице. Убиты они или только ранены? Анжела вскрикнула: люди с носилками поднимались по их лестнице…
К счастью, Ивон Карадек оказался жив; он только серьезно повредил себе ногу. Но у другого углекопа был проломлен череп.
Сделав Ивону перевязку, врач сказал, что навестит его на другой день. Раненый пожал руки товарищам, которые принесли его домой. Он не хотел сразу ложиться в больницу: ему нужно было сначала дать дочерям кое-какие наставления. Просьбу его уважили, и те же люди, что принесли его из шахты, обещали зайти за ним через несколько часов.
Ивон сделал дочерям знак, что хочет говорить; рыдания смолкли.
– Бедные мои девочки, – сказал он, – не падайте духом, берите пример с меня. Лишь одно меня тревожит – ваша участь. Надеюсь, что вам, как и другим, будут выплачивать пособие, пока я болен, по франку в день. Луизетте, которой еще нет двенадцати лет, полагается добавочно по двадцать пять сантимов, как всем маленьким детям пострадавших шахтеров. Вам, бедняжки, придется жить втроем на эти деньги. Никого ни о чем не просите и помните, что у меня нет документов на вас. Будьте осторожны! Я вернусь, лишь только встану на ноги.
Они молча слушали его. Дрожащий свет лампы освещал их убогое жилье; слышно было, как на улице беседовали углекопы. Этой ночью спалось не всем. Свидетелям катастрофы хотелось поделиться впечатлениями; но многие остались невозмутимы. Они привыкли к несчастным случаям; это было неизбежным последствием работы в шахте. Сегодня пострадали одни, а завтра то же самое может произойти с другими… Отупевшие от утомления, они спали.
– Подумать только, что в шахте нет даже простой аптечки! – заметил кто-то. – Бедняга Карадек целых три часа лежал на земле, пока наконец не явился врач…
– Да, несладко ему пришлось. Он очнулся от свежего воздуха.
Говорившие завернули за угол. Ивон слышал их слова.
– Это правда, – сказал он, слабо улыбаясь. Его улыбка была грустнее слез. Луизетта проснулась и плакала вместе с сестрами. Глаза Карадека блестели от лихорадочного жара. Он продолжал:
– А ведь есть, кажись, закон о труде в шахтах, принятый еще в тысяча восемьсот тринадцатом году. Статья тринадцатая этого закона гласит, что владельцы шахт обязаны заботиться о семьях раненых, задохнувшихся и убитых углекопов. Но тем не менее у рабочих отчисляют несколько процентов заработка в кассу взаимопомощи, хотя от управления ею они отстранены, а потом, когда они становятся калеками, их выбрасывают на улицу… Вот что ожидает меня, если я не смогу вернуться на шахту. Но я надеюсь поправиться.
– Успокойся, отец, – попросила Анжела. – Тебе вредно волноваться.
– Да, я хочу выздороветь, потому что, несмотря на все, нам здесь лучше, чем где бы то ни было.
Он дал дочерям еще немало советов: никого в квартиру не пускать, следить, чтобы младшая не болтала лишнего… Можно было подумать, будто этот человек – важный государственный преступник: так он боялся, чтобы любопытный глаз не проник за двери его жилища…
Товарищи раненого вернулись и отнесли его в больницу.
Следующий день был воскресный, и дети могли навестить Ивона.
– Вот так удача! – сказал он.
Но до прихода дочерей к нему зашел шахтный смотритель, г-н Поташ, желавший выяснить, при каких обстоятельствах случилась катастрофа. Канат быстро починили, и смотритель не понимал, как мог произойти обрыв. Из четырнадцати углекопов, находившихся в клети, остались в живых только двое, и он явился их допросить.
– По-моему, перегрузили клеть, – заявил Карадек. – Нас было четырнадцать, канат не выдержал, а предохранительные скобы не были надеты; вот клеть и полетела вниз.
– Такой канат не мог бы оборваться, если бы его не дергали! – возразил г-н Поташ. – В несчастных случаях всегда виноваты сами рабочие! Наш технический надзор так хорошо поставлен, что ничего не может произойти. Но когда вас спускают в клети, вы обрываете канат; когда вы сходите по лестницам, вы ломаете ступеньки, а потом утверждаете, будто они сгнили; когда вы пользуетесь подъемником с площадками, вы не думаете о том, что делаете, не следите за ходом машины и, вместо того чтобы сойти с площадки во время остановки, продолжающейся одну секунду, падаете в шахту! Все это – по вашей вине, а не по вине хозяев!
Гордый своей эрудицией, он подошел к другому пострадавшему и стал так же нудно разглагольствовать. Но тот отказался с ним разговаривать. Надувшись как индюк, смотритель вышел из больницы. Встретив Анжелу с сестрами, он остановился, пораженный их красотой.
– Куда вы идете, девочки? – спросил он.
– К нашему отцу, Ивону Карадеку.
– Вот как? Вы – его дочери?
– Да, сударь, – ответила Анжела, беря сестер за руки и пытаясь пройти.
– Постойте-ка! – удержал ее смотритель. – Вы, наверное, нуждаетесь, ваш отец болен. Приходите ко мне, я живу в большом доме на улице Сен-Луи, первом налево, с резными воротами.
– Большое спасибо, сударь! – сказала Анжела, уклоняясь от приглашения. Наконец смотритель пропустил ее с сестрами, но еще долго глядел ей вслед.
Благосклонность г-на Поташа испугала Карадека, которому дочери рассказали об этой встрече. Правда, говорили, что смотритель ведет в высшей степени строгую жизнь, но к чрезмерной, показной добродетели Ивон всегда относился недоверчиво. Поэтому он еще раз велел дочерям не выходить из дому без особой надобности.
Тревога за судьбу девочек настолько ухудшила состояние здоровья Ивона, что на другой день врачи решили отнять ему ногу. Но с деревяшкой вместо ноги работать в шахте нельзя, и он заупрямился. «Я поправлюсь!» – повторял бедняга. Решили подождать. «Его положение безнадежно, но он сам виноват!» – говорили врачи.
Болезнь отца пугала Анжелу больше, чем нужда. Ей случалось жить и на меньшую сумму, чем франк в день; знавала она и такие дни, когда не на что было купить хлеба… К тому же теперь, в мае, уже не требовалось топлива, которое углекопы, как и все прочие местные жители, должны покупать для себя. Однако деньги были нужны на еду и на квартиру. Но им не выдали ни полушки пособия – потому ли, что про Карадека забыли, или потому, что ни он, ни дочери его не ходили в церковь, хоть и называли себя бретонцами.
Анжела запретила сестрам говорить об этом отцу, чтобы не волновать его; она решила сама прокормить их и себя. Жаловаться в контору шахты она не стала: это значило бы посвятить чужих людей в их семейные дела, чего Карадеки боялись больше всего. В поисках работы Анжела начала ходить из дома в дом, предлагая постирать белье. Ее провожали косыми взглядами.
– Ох уж эти мне дочери углекопов! – говорили буржуа. – Стоит предоставить их самим себе, как они сразу же норовят вести разгульную жизнь. Неужели вы поверите, что Анжела Карадек и в самом деле ищет, кто бы дал ей стирать белье? Черта с два! Ей нужен смазливый паренек, чтобы весело проводить время!
Заказов Анжела не нашла и решила продать матрац. Вырученных денег должно было хватить на несколько дней.
В следующее воскресенье девочки, желая развлечь отца, принесли ему газет. Он чувствовал себя лучше, и Анжела, несколько успокоившись, купила кое-чего съестного, чтобы сестренки немного подкрепились. На столе лежал кусок вареной говядины, стояла бутылка дешевого вина.
Вдруг в дверь постучали. Вошел толстый мужчина с заплывшим, жирным лицом, весьма довольный собою, мурлыкающий, как кот. Короче говоря, это был г-н Поташ, шахтный смотритель: он вздумал навестить Карадеков. Его внимание привлек стоявший на столе ужин.
– Хе-хе! Однако здесь не голодают! – сказал он, растягивая рот до ушей в широкой улыбке.
– Мы продали кое-что, без чего можем обойтись, – ответила Анжела так холодно, что г-н Поташ перестал смеяться.
– Черт побери! Вам, значит, не удалось найти никого, кто бы отдал вам белье в стирку?
– Нет, сударь.
– Тьфу пропасть! Ну что ж, милочка, раз вы ищете клиентов, то я к вашим услугам. Почему вы не пришли ко мне, ведь я вас звал?
Господин Поташ уселся, озираясь кругом; его маленькие глазки рыскали по голым стенам с потрескавшейся штукатуркой. Он заметил на комоде деньги, оставшиеся от продажи матраца.
– Эге, кошечки, у вас и монетки водятся? Тем лучше, тем лучше! Приходите завтра утром ко мне за бельем.
Он хотел было взять маленькую Луизу за подбородок. Девочка вспомнила о приторной ласковости графа де Мериа, о золотых монетах, которые он дарил, и побледнела.
– Чего вы боитесь, душечки! Придете ли завтра за бельем?
– Придем, – ответила Анжела, подумав, что, если она возьмет с собой сестер, ничего дурного не случится.
Господин Поташ поднялся, видя, что его присутствие приводит их в замешательство.
– Ну, до завтра! Кстати, не приходите все вместе: у меня экономка со странностями. Достаточно будет одной, например вас, – сказал он Анжеле, хмуря густые, как у совы, брови.
Наконец он вышел. Девочкам уже не хотелось есть, и меньше всего – старшей сестре. Зачем только ей пришла в голову злосчастная мысль искать работу? Заранее следовало знать, что ничего не выйдет, кроме неприятностей. Нужно было сразу продать матрац… Анжеле не пришло в голову, что от приглашения г-на Поташа можно просто под каким-нибудь предлогом уклониться; она растерялась. Но как идти в нему одной? Это пугало девушку; она не знала, на что решиться. Раз она сама просила работы – неудобно отказываться. К тому же, быть может, ее подозрения ложны?.. Нет, нет, это немыслимо! Что же делать? Ведь она обещала прийти. Деньги скоро кончатся; разве можно допустить, чтобы сестры умерли с голоду?
Ночью Анжеле не спалось. Целомудренная от природы, она никак не могла свыкнуться с позором. У нее мелькнула мысль взять с собой Софи, с тем чтобы та осталась у ворот и позвала на помощь, если сестра подаст знак. Потом она раздумала: нельзя оставлять девочку на улице! Бедная Анжела отправилась одна, твердо решив убежать, если заметит что-нибудь подозрительное. С бельевой корзиной в руках, преодолев робость, она позвонила. Г-н Поташ сам ей открыл.
– Вы говорили, сударь, что ваша экономка… – пробормотала Анжела с порога. – Я пришла к ней… насчет стирки…
Смотритель заметил ее страх.
– Войдите, детка, – сказал он ласково, – я сейчас позову ее; она у меня всем распоряжается.
Чуточку успокоившись, Анжела последовала за ним. «Правда, у этого господина довольно наглые манеры, – думала она, – но все-таки не надо слишком строго о нем судить!»
Они прошли через всю квартиру, а экономки все не было. Наконец г-н Поташ открыл еще одну дверь и ввел Анжелу в богато обставленную комнату. Окна выходили на пустырь.
