Текст книги "Нищета. Часть вторая"
Автор книги: Луиза Мишель
Соавторы: Жан Гетрэ
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 39 страниц)
Трое приятелей вскочили. Стол опрокинулся, стаканы и бутылки попадали на пол и разлетелись вдребезги. Началась потасовка. Бродара сшибли с ног; осколки стекла врезались ему в тело и жестоко окровавили.
Мужчины дрались, скользя по лужам пролитого вина. Пока Санблер расправлялся с одним противником, другой пытался схватить его за горло. Стоявшая за прилавком хозяйка и служанки громко визжали; на крики прибежали полицейские. Однако побоище было столь ожесточенным, что они не сразу решились вмешаться. Тем временем сообщники Санблера погасили свет. В воцарившейся темноте слышались лишь вопли женщин и прерывистое дыхание полузадушенных Жан-Этьена и Гренюша. Бродар молчал, судорожно вцепившись ногтями в пол. Все его мягкосердечие улетучилось, уступив место ярости.
Когда снова зажгли газовый рожок, оказалось, что Санблер успел скрыться. Полиция задержала трех бывших каторжников. Чудовищные кулаки урода оставили явственные следы на физиономиях Гренюша и Жан-Этьена, их одежда весьма пострадала. Бродар, изрезанный осколками стекла, был весь в крови.
Ночь они провели в участке. Оба пьяницы заснули как убитые, но Жак не мог спать. Взглянув в окно, он погрозил небу кулаком, как будто там, в безграничном звездном пространстве, равнодушном к людским радостям и страданиям, находился кто-то, кого несправедливо делают ответственным за все земные печали. А ведь на самом деле всему виною низость одних и развращенность других…
Утром задержанных препроводили в префектуру и к десяти часам привели в кабинет г-на N., которому все еще приходилось работать за двоих. Впрочем, он надеялся, что это поможет ему выдвинуться.
– Недалеко же вы ушли, однако! – заметил г-н N.
Гренюш и Жан-Этьен еще не успели прийти в себя после попойки и едва держались на ногах. Бродар, напротив, стоял выпрямившись, высоко подняв голову, и почти с гордостью взглянул на чиновника. Удивленный подобной смелостью, г-н N. снова задумался над тем, почему характер каторжника № 13613 не соответствует данным, содержащимся в его личном деле?
«На черта его прислали! – сказал про себя г-н N. – Разве такой субъект может нам пригодиться? Он не из такого теста сделан».
– Как видите, – продолжал чиновник, – я не без основания велел вам прийти сегодня. Найти работу, сами понимаете, нелегко, и я считаю своим долгом предложить вам подходящее занятие. Полиция стремится к тому, чтобы каждый жил честно.
«Да он неплохой человек, – подумал Бродар, внезапно смягчившись. – Я ошибся на его счет».
– Как в ваших интересах, так и в интересах общества, чтобы оно снова не потерпело от вас ущерба; и я позаботился подыскать вам работу.
«Работу!» – Жак обрадованно потер руки.
– Вы будете служить в полиции нравов, – продолжал г-н N.
– Нет! – воскликнул Бродар.
Его отказ привел чиновника в крайнее удивление.
– Как? – переспросил г-н N.
Бродар повторил: «Нет!» В тот момент он совсем позабыл, что это он – бывший № 13613, приговоренный в свое время к пожизненной каторге. Но г-н N. напомнил ему об этом.
– Вы, кажется, совсем упустили из виду, что участвовали в шайке Сабуляра и помилованы за некоторые услуги (он подчеркнул эти слова), оказанные администрации тюрьмы. Поэтому мы вправе рассчитывать, что вы будете оказывать нам такие же услуги впредь. Потрудитесь объяснить, почему вы не желаете больше этого делать?
Только теперь Бродар понял, в какие страшные сети он попал и как позорно его положение. Но тут же он вспомнил о дочерях. Если ему не удастся вырвать их из этого проклятого болота, засосавшего и его самого, то их постигнет судьба Виржини, дочери коммунара, расстрелянного на кладбище Пер-Лашез…
Когда Жак почувствовал себя на краю пропасти, что-то словно вспыхнуло в мозгу этого скромного и дотоле ничем не выделявшегося человека. Осознав все грозящие ему опасности, он решился на борьбу и сказал себе: «Я спасу детей или погибну вместе с ними, как волчица, защищающая своих волчат от охотника».
– Мне хотелось бы снова стать разносчиком, – промолвил он. – Ведь никогда не поздно вернуться к честной жизни.
– Можете идти, – сухо ответил чиновник. Про себя он добавил: «Нужно узнать, почему так изменился характер этого человека».
Как только Жак вышел, г-н N. стал расспрашивать Жан-Этьена и Гренюша о поведении и привычках мнимого Лезорна. Он узнал, что тот был очень молчалив и дружил на каторге с коммунаром по фамилии Бродар. «Ага, вот где зарыта собака! – подумал г-н N. – Этот проклятый поджигатель, как видно, обратил его в свою веру!» И он сказал, обращаясь к бывшим каторжникам:
– Не теряйте вашего товарища из виду и сообщайте мне о его поведении. Вы теперь на службе в полиции, постарайтесь же, чтобы вами были довольны.
Затем он велел отправить в Тулон следующую телеграмму:
«Следить за осужденным по фамилии Бродар, бывшим коммунаром. Занимается пропагандой».
Между тем заключенных в тулонской каторжной тюрьме все больше и больше волновала тайна, связанная с дубинкой разносчика. Часто то или иное преступление, ничем не примечательное, возбуждает всеобщее любопытство, причину которого трудно объяснить. Лезорн, прекрасно играя роль Бродара, с напускным равнодушием слушал, как вокруг судили и рядили об этом деле. «Да, я вовремя сбил полицию со следа, – думал он, – почва уже начинала гореть у меня под ногами!»
Последние новости, рассказанные в виде предисловия к дальнейшим похождениям Коля в Индии, были таковы: при внимательном осмотре дубинки в ее отвинчивающемся набалдашнике обнаружили тайник со спрятанной квитанцией:
«Магазин Нижеля, ул. Монмартр, 182. Получено от Мат… Мас… двести франков за отпущенный товар».
«К сожалению, – добавляла газета, – фамилия оказалась наполовину стертой, но полиция ведет следствие. Выяснилось, что торговец Нижель по указанному адресу давно не проживает. Новое место его жительства пока неизвестно».
Настоящий Бродар не интересовался розысками владельца дубинки: он был озабочен другим.
III. Пенсия дядюшки Анри
Отделавшись наконец от товарищей, Жак решил немедленно отправиться на поиски дочерей. Голова у него болела, мысли путались. Чтобы избежать встречи с Гренюшем и Жан-Этьеном, когда те выйдут из префектуры, он пошел куда глаза глядят.
На свежем воздухе головная боль прошла, но колени у Жака дрожали, и он был бледен как смерть. Ему пришлось присесть на скамейку. Наконец он собрался с мыслями. «Ну, не скотина ли я? – подумал он. – Ведь мне уже давно следовало побывать у дядюшки Анри. От него я узнаю, где девочки».
Сердце Жака сжалось при мысли о бедном старике. Должно быть, он еще больше постарел… Как холодно, наверное, бывает ему по утрам, когда его скрюченные пальцы сжимают ручку метлы…
Утром в участке Бродар кое-как привел в порядок свою одежду, но довести ее до безукоризненной чистоты ему не удалось. Он только смыл с нее пятна крови и теперь дрожал от холода, потому что мокрое платье сохло прямо на нем.
Жак тронулся в путь с мыслью, уж не пригрезилось ли ему все это? Лоб у него был холодным как лед, в груди горело. Его мучила жажда, но он этого не сознавал, потеряв власть над своим телом и рассудком. Прохожие либо сторонились его, принимая за пьяного, либо попросту не замечали этого человека из простонародья, несмотря на то что лицо его выдавало сильное волнение.
Улица, на которой жил дядюшка Анри, находилась далеко от префектуры. Жак пытался идти быстрее, но у него не хватало сил, и он еле тащился.
Из школы гурьбой высыпали ребятишки: донеслись голоса: «Софи! Софи!» Жак встрепенулся: уж не его ли это девочка? Но, увы, этой Софи было не более трех лет: она не могла быть его дочерью.
Дети разбежались, а опечаленный Бродар продолжал стоять. Тут группа мальчуганов постарше, вообразив, что он пьян и обижает малышей, окружила его с гиканьем и свистом.
«Когда не хватает сил – их заменяет воля!» – подумал Жак. Он пробился сквозь толпу шалунов и пошел дальше такой решительной, уверенной походкой, что мальчишки не стали его преследовать.
Увидав наконец ветхий домишко, где жил дядюшка Анри, Жак прибавил шагу; его лихорадило, но он чувствовал прилив энергии. Он боялся, как бы привратница его не узнала, но она никогда не видела его без бороды, с обритой головой. К тому же он поседел, состарился. Выбитые зубы, марсельский акцент все это изменило его до неузнаваемости.
Жак решительно отворил дверь привратницкой и твердым голосом осведомился о дядюшке Анри.
– Дядюшка Анри? Хватились! Надо было прийти вчера. Теперь он уже на покое, ваш дядюшка Анри.
– Да? Ему давно обещали пенсию за долголетнюю службу.
– Пенсию? Ну что ж, теперь он и впрямь ни в чем не нуждается.
– Не можете ли вы дать мне его адрес? – спросил Бродар, вдвойне удивленный и счастьем, выпавшим на долю его старого дяди, и тем, что справедливость как будто восторжествовала.
– Его адрес, любезнейший? Хо! Вам не откроют, сколько бы вы ни стучались.
– Где же он теперь?
– Да на кладбище Навэ, в общей могиле! Теперь вам понятно, что за пенсию он получил? У него нынче собственный земельный участок, только вместо цветов он любуется их корнями…
Жак был потрясен.
– От какой же болезни он умер?
– От чего умирают, когда приходит старость, когда нет больше сил держать метлу и вас разбил паралич?
Бродар все еще недоумевал. Привратница продолжала, понизив голос:
– Он умер от голода. Да и не все ли равно, от чего? Когда человеку нечего ждать, кроме беды, уж лучше быть под землей, чем на земле!
Мрачный юмор привратницы пришелся не по душе Жаку, но он понимал, что она права. И все-таки его ужасало, что дядюшка Анри умер от голода. При этой мысли сердце его сжималось.
– Быть не может, чтобы его оставили без всякой помощи!
– А я вам говорю, что это так! С тех пор как я здесь привратницей он не первый и, конечно, не последний их тех, кто умирает в этом доме такой смертью.
Бродар упорно не хотел верить.
– Где доказательства? – спросил он.
– Это подтвердил сам покойник, он оставил записку. Я видела эту бумажку своими глазами. Полицейские ее не взяли и сунули ему в карман. Вот что там было написано:
«Скажите господину К., на которого я трудился шестьдесят лет, что уже второй из рабочих, чьими руками созданы его богатства, умер голодной смертью».
Поощренная вниманием Бродара, старуха продолжала:
– Знаете, этому господину К. принадлежит в Париже целый квартал. Говорят, он оставит своим детям свыше тридцати миллионов. Они ждут не дождутся наследства, только о том и думают – когда же он наконец протянет ноги… Но, не правда ли, милейший, на свете должны быть богатые и бедные? Такова воля божья. Если бы не существовало бедняков, то нельзя было бы творить добрые дела.
– Вы говорите, его похоронили вчера? – спросил Жак, обретя наконец дар речи.
– Да, за казенный счет. Я с неделю его не видела, думала, что он на работе. Ведь он жил тихо, как мышь. О его смерти узнали, лишь почувствовав трупный запах.
– Неужели внучки не приходили его проведать?
– Внучки? Такие-то дряни? Хоть и молоды, а уже испорчены до мозга костей… Это у них в роду: недаром и отец на каторге. Он, должно быть, закоренелый преступник, ведь его судили дважды: первый раз – за поджог, второй – за то, что он хотел убить агента полиции. А ведь полиции надо подчиняться, не правда ли, любезный? Ведь полицейские охраняют порядок.
Ее овечья физиономия приняла торжественное выражение.
– Поверите ли, любезный: после того как его простили и разрешили ему вернуться из ссылки, он вместе с сыном стал убивать детей. А парню нет еще и шестнадцати! Старшая дочь – на панели, продается любому. И этой шлюхе еще доверяют воспитывать сестер! Ей-богу, правительство чересчур мягко относится к таким тварям!
Все это она выпалила единым духом, подбоченясь и останавливаясь лишь для того, чтобы взять понюшку табаку.
– Не хотите ли? – предложила она, протягивая Бродару тавлинку.
– Нет, спасибо! – отказался тот.
Сначала Жак вспыхнул от негодования, но мысль о дочерях заставила его сдержаться.
– Мне поручено отыскать эту семью, – сказал он. – Если вы можете что-нибудь о ней сообщить, будьте спокойны, я в долгу не останусь.
– Да ведь с такими людьми опасно иметь дело. Это, наверное, запрещено. Дедушка их, что ни говори, был человек честный, и хотя он никогда не просил у меня хлеба, я охотно поделилась бы с ним. Но остальные – право же, не стоит с ними связываться.
– Так вы не знаете, где живут дочери Бродара?
– Знаю ли я? Конечно, не знаю, и знать не хочу!
Во время этой беседы вошла девочка лет десяти – живая, большеглазая, гибкая и стройная, как газель. Снимая школьный ранец, она прислушалась к разговору и поняла, что кто-то интересуется сестрами Бродар, ее бывшими подругами по школе. Обрадовавшись, что им хотят помочь, она вмешалась:
– Я знаю, где они живут, я встретила их с месяц назад. Их выгнали из двух школ, и они очень плакали. Они переехали на улицу Амандье, дом номер двадцать.
Бродар не мог отвести от девочки глаз: она чем-то напомнила ему Софи. Но старуха подскочила к ней и дернула за руку.
– Я же тебе запретила разговаривать с ними!
– Я забыла об этом… И ведь они плакали! – ответила девочка.
Бродар вынул из кармана последнюю пятифранковую монету и отдал ей:
– Вот, купи себе игрушку!
Он поспешил на улицу Амандье. На этот раз он их увидит! Не стоит обращать внимание на все гадости, какие о них говорят. А что, если они тоже умерли с голоду, как дядюшка Анри?.. Жак несся почти бегом.
Но дом № 20 на улице Амандье ремонтировался; уже три недели, как из него выехали все жильцы.
– Это слишком! – воскликнул Жак. – О, это уже слишком!
Он застыл, глядя на воздвигнутые вокруг дома леса, на простенки, рушившиеся под ударами ломов.
– Берегись! – закричали ему, но он не обращал внимания. Какой-то рабочий спустился и тряхнул его за плечо.
– Эй, дружище!
– Да… да… – пробормотал Бродар.
Вдруг ему пришла в голову мысль, что этот человек мог бы ему помочь.
– Не знаете ли вы кого-нибудь из прежних жильцов этого дома? – обратился он к рабочему.
– Откуда нам знать, старина? Мы – из Сент-Антуанского предместья. Нас, всех пятерых, нанял господин К. Он решил перестроить дом так, чтобы все квартиры до четвертого этажа стали вдвое просторнее, а от четвертого до чердака – вдвое теснее. По его словам, для мебели, которой нет, места всегда должно хватить. И все-таки грустно, что мы, бедняки, должны проделывать это собственными руками!
– Это правда, – заметил Жак. – Сами богачи не сумели бы построить тюрьмы для невинных людей или же превратить наши жалкие жилища в еще более жалкие клетушки.
Он пошел дальше, раздумывая, что теперь делать? Быть может, жители соседних домов знали его дочерей: ведь они ходили сюда за хлебом, овощами, солью и прочим. Он обошел лавку за лавкой, расспрашивая, не знает ли кто-нибудь девушки лет семнадцати и двух девочек в возрасте восьми и десяти лет, проживавших вместе с нею в доме № 20. Но когда он называл их фамилию, ему отвечали, что не слыхали о таких.
Бродар не чувствовал усталости. Он шел как заведенная машина. Несмотря на холод, пот выступил у него на лбу. Его странный вид не внушал доверия, и с ним старались долго не разговаривать.
Обойдя все лавки и убедившись, что никто не даст ему нужных сведений, Жак отправился дальше. Он все шел и шел. В его ушах шумел океан, ему вспоминался корабль, на котором он плыл во Францию. Вскоре мысли его стали путаться; ему вдруг почудилось, будто сам он блуждает по волнам. И, словно корабль, потерявший управление и идущий ко дну, Жак рухнул на мостовую. Наступила ночь, а он ничего не ел со вчерашнего дня.
Это случилось на улице Глясьер. Сколько улиц и переулков успел он уже пройти? Кто знает? Пока беда не стряслась, никто в нее не верит, никто не пытается ее предотвратить. Отверженных притесняют все, притесняют при каждом удобном случае. Но когда несчастье уже свершилось, все сбегаются, чаще всего потому, что поправить дело уже невозможно. Так вышло и на этот раз: поднимать Бродара бросилось человек десять. А за минуту до этого не нашлось никого, чтобы ему помочь…
Жака в глубоком обмороке перенесли в аптеку. Его привели в чувство, и по бессвязным словам, по мертвенной бледности лица поняли, что желудок его совершенно пуст. Ему стало легче после того, как он немного поел. Тем временем какой-то любопытный заинтересовался содержимым бумажника, выпавшего из кармана Бродара, когда его вносили в аптеку. Все увидели паспорт на имя Лезорна, с пометкой «Бывший каторжник».
Тотчас же аптека опустела. Матье, по прозвищу Лезорн, из шайки Сабуляра! Кто-то утверждал, что именно он – глава шайки. Раздались приветственные возгласы в честь того, кто поднял бумажник и первым в него заглянул. Сей щеголь со смазливой, но невыразительной внешностью совершил в своей жизни только этот подвиг, да и то благодаря своему любопытству. Такой триумф выпал на его долю, вероятно, впервые. Вечером у содержавшей его старой распутницы он имел возможность вторично стяжать себе лавры и насладиться успехом, рассказывая об этом событии.
Оставшись один с аптекарем и его помощником, Бродар понял, что произошло, и поднялся, намереваясь уйти. Он безропотно подчинялся судьбе. Все это было следствием того, что он принял имя Лезорна: за свободу, как, впрочем, и за все в этом мире, надо платить.
Аптекаря изумил печальный тон, каким Бродар на прощанье вежливо произнес:
– Мне очень жаль, сударь, что меня принесли сюда. Но, понимаете, я был без чувств…
На улице уже собралась толпа поглазеть на бывшего каторжника. Разная бывает толпа: иногда собирается простой народ, презираемое большинство, жертвы притеснения и произвола; но порою стекается чернь, та, что участвует в карнавальных шествиях, глазеет на казни, тупоумная, любопытная и жадная чернь, подобная стаду баранов, покорно идущих под нож или кидающихся в пропасть: куда один – туда и все. Именно такая толпа и ожидала выхода Жака. Он молча двинулся навстречу, готовый к любым испытаниям. «Ради детей я должен вынести все. Зато я увижу их!» думал он.
Вдруг к нему подошла какая-то старуха, с лицом, сморщенным, словно печеное яблоко.
– Пойдемте ко мне! – сказала она.
Несколько порядочных людей, случайно затесавшихся среди сборища зевак, расступились перед старухой, остальные продолжали зубоскалить.
– Пойдемте ко мне, – повторила женщина. – Вам необходимо отдохнуть. А там видно будет.
Ее зрачки расширились, как у кошки. Что было тому причиной: негодование или жалость? Возможно, и то и другое. Читатель, должно быть, уже узнал торговку птичьим кормом.
Бродару пришлось несколько раз останавливаться, чтобы передохнуть, пока они наконец добрались до седьмого этажа, где под самой крышей жила старуха. Она не без основания говаривала, что хозяин в ее каморке – ветер: он задает концерты, злобно завывает, свистит на все лады, словно разные голоса спорят между собой… Летом стоит адская жара, а зимой – невыносимый холод. Комната была совершенно пуста, если не считать тощего тюфяка на козлах, которые претендовали на роль кровати и были прикрыты куском материи, сшитым из множества пестрых лоскутков, наподобие одеял, какие шьют для своих кукол маленькие девочки. Старуха усадила Бродара на единственный стул, а сама села на кровать и сказала:
– Не знаю, в чем вы провинились когда-то, меня это не касается. Но мне кажется, вы человек неплохой. Мало ли что кому на роду написано! И не в том дело. По-моему, кроме голода и жажды, вас томят и другие муки. Поделитесь со мной! Кто знает, может быть, мы вместе придумаем, как помочь делу?
Жак объяснил, что обещал одному ссыльному, своему товарищу, позаботиться о его детях, но не в состоянии их отыскать. Они жили на улице Амандье, но уехали оттуда, и никто не может или не желает указать их адрес.
– Бродар? Постойте-ка! Анжела Бродар?
– Да, да! Вы ее знаете?..
– Я встречала ее раза два и хорошо ее запомнила. Первый раз – в ночлежном приюте, с ребенком на руках. Бедняжка сама еще совсем дитя, такая хрупкая!.. А ее малютка – розовая, белокурая… Второй раз я видела ее с неделю назад.
Жак облегченно перевел дух.
– И вы говорили с нею?
– Да, но не стала спрашивать, где она живет. Она могла принять это за простое любопытство. Но все-таки мы немного поговорили. С нею были две девочки, ее сестры. Она провожала их к женщине, которая за двадцать франков в месяц взялась за ними ухаживать. Конечно, за такие деньги их больше будут кормить картошкой, чем мясом, но зато их уже не выгонят из школы под предлогом… (она замялась) под тем предлогом, что у их сестры – билет.
Бродар плакал.
– Девочки, впрочем, не подозревают, какою ценой достается тот хлеб, что они едят… – заметила старуха.
– Увы! Как говорят на каторге, народу приходится есть хлеб, запачканный либо кровью, либо грязью… Стало быть, вы не знаете их адреса?
– Точно не знаю. Когда я как-то зимой возвращалась к себе, они встретились мне у переулке Лекюйе, на Монмартре, и, наверное, живут в этих местах.
Жак вскочил, готовый бежать на Монмартр.
– Погодите! – остановила его старуха. – Вы можете выяснить у их отца, где они живут. Они недавно писали ему в Тулон. Он, наверное, уже получил это письмо и ему известен их адрес. Напишите ему.
Бродар подумал сначала, что Лезорн, вероятно, перешлет ему это письмо. Но нет, ведь Лезорн не хотел иметь никаких сношений с внешним миром. Не зная почерка своего двойника, он побоится себя выдать. Наконец, ведь у Жака нет определенного места жительства: куда же Лезорн адресует письмо? Значит, эти надежды несбыточны. Он так и сказал торговке птичьим кормом.
– Если б я не боялась сплетен, – ответила та, – я предложила бы вам остановиться у меня: места хватило бы и на двоих. Во всяком случае, вы можете дать мой адрес своему товарищу, пусть он через меня сообщит, где живут его дети. А вы приходите, расскажите мне, что вы узнали в переулке Лекюйе.
Бродар отправился на поиски. Уже темнело, когда в пустынном квартале он наконец нашел переулок Лекюйе. Чтобы его обойти, не требовалось много времени. Там было всего два-три более или менее приличных на вид дома; остальное – жалкие лачуги. Жак побывал в каждом доме, прошел весь переулок, до самого пустыря, но напрасно: фамилии Бродар никто не слыхал. Ничего, опять ничего!
Иногда какая-нибудь девочка лет восьми выбегала в лавку, находившуюся в доме за зеленым забором.
Жак окликал ее: «Софи! Луиза!» – но девочка испуганно убегала.
Один ребенок показался ему особенно похожим на младшую дочь. Он пошел было вслед, но вдруг почувствовал чью-то руку на своем плече.
– Вы пристаете к несовершеннолетним. Следуйте за мной!
Обернувшись, Бродар увидел Гренюша, который, в свою очередь, узнал его.
– Никак это ты, Лезорн? Ну что ж! Я – агент полиции нравов и могу арестовать любого, если только это не долгополый и не мандарин.
– Меня арестовать? За что ж?
– Я тебе уже сказал: ты пристаешь к девчонкам.
Гром среди ясного неба не мог бы ошеломить Жака больше, чем такое обвинение.
– Дурак! – вскричал он. – Я разыскиваю детей Бродара.
– А зачем они тебе? – осведомился Гренюш тоном судебного следователя.
– Я обещал им помочь.
– Помочь? Чем же ты можешь им помочь?
Жак не ответил.
– Сколько же их, этих детей? – спросил Гренюш, засовывая пальцы в карманы жилета. Теперь он был одет более или менее прилично: в штиблетах, при галстуке; но от стоптанных штиблет и грязного галстука так и разило Иерусалимской улицей[4]4
Иерусалимская улица. – На этой улице находилась парижская префектура (полицейское управление).
[Закрыть].
– Их три сестры. Они куда-то пропали, и никто не может или не хочет помочь мне найти их.
– Почему же ты не обратишься в полицию?
– Да, в самом деле! – сказал Бродар, не желая делиться своими опасениями.
– Где ты живешь? – продолжал Гренюш допрос.
– Когда сам буду знать, то сообщу тебе.
– Что ты собираешься делать?
– Хочу снова стать разносчиком.
– Да разве бывшего каторжника кто-нибудь снабдит товаром в кредит? Поверь, единственный выход для нас – поступить в полицию.
– Ну, что ты!
– Да, да, в полицию нравов, милейший. Я это сразу понял. Там можно поживиться за счет тех, кто побогаче и познатней, за счет тех, кого нельзя арестовать. Ну, а остальные…
Жак был поражен: за тот короткий срок, что этот дуралей прослужил в полиции нравов, он уже успел в ней обжиться не хуже, чем червяк в падали…
– О, я не теряю времени даром! – заметил Гренюш.
Это было заметно.
Новоиспеченный агент полиции продолжал:
– Я человек не злой, хорошо к тебе отношусь и хочу тебя предупредить: Жан-Этьену и мне поручено за тобой следить.
– За мной? Почему?
– Тебе это лучше знать.
Жак пообещал Гренюшу обратиться в полицию с просьбой помочь разыскать дочерей Бродара, и они расстались.
– Я пойду туда вместе с тобой, – сказал Гренюш. – Это даст мне возможность выдвинуться. А пока – катись, как долгополый или мандарин, пойманный с поличным.
Они условились встретиться на следующий день. Бродар решил любою ценой найти дочерей.
