Текст книги "Нищета. Часть вторая"
Автор книги: Луиза Мишель
Соавторы: Жан Гетрэ
сообщить о нарушении
Текущая страница: 37 (всего у книги 39 страниц)
LXXVII. «Рецидивистки»
В тюрьме Сен-Лазар, как и в доме предварительного заключения, Клара Буссони и Анжела, арестованные уже не впервые, были занесены в список рецидивисток.
Анжела была возбуждена, словно в лихорадке; Клара, наоборот, подавлена и удручена. Разница в их характерах сказалась и в эти горькие минуты. Отныне Анжелу не покидала мысль о мести; Клару, напротив, навсегда оставило мужество. Первая ни разу не заплакала; вторая обливалась слезами. Обе страдали, но каждая по-своему.
В результате этого нравственного перерождения одна превратилась в мстительницу, другая впала в умственную спячку. Внешне они не изменились. Молча они взирали на окружающее, ничего не замечая. Их мысли были сосредоточены на одном, но, как это всегда бывает, они не догадывались о подлинных размерах несчастья, постигшего их семью. Мысль о том, что Бродар мог быть осужден на смерть, даже не приходила им в голову, так же, как и мысль о возможной смерти Огюста.
Они проводили время в бездействии, вставали и ложились в положенные часы, ели нехотя и равнодушно смотрели на женщин, осужденных за бродяжничество, которых тюрьма Сен-Лазар каждое утро выбрасывает на мостовую, с тем чтобы на другой же день вновь принять в свое лоно. Куда же им деваться? Ведь они – без приюта, без работы, без хлеба! Они спят под открытым небом, умирают рядом с дохлыми собаками, одеты в лохмотья, испачканные грязью, в которой они ночуют. У одной нет юбки, у другой – рубашки, а так как невозможно тут же, на улице, привести себя в порядок, то насекомые кишат в рваной одежде, истлевающей на теле, ибо сменить ее не на что, и до того грязной, что сожители святого Лавра полчищами расползаются прочь в поисках более чистого жилища… Если несчастная женщина позволит себе вымыться у канавы, то прохожие вопят, что их стыдливость оскорблена… Но разве не оскорбляет все человечество, что множество людей живет в такой грязи?
Немало ужасных историй, которые могли бы пощекотать нервы пресыщенным богачам, передавались в Сен-Лазаре из уст в уста. Так, одна умирающая от голода была задержана за бродяжничество, вернее за то, что, проходя по бульвару, раза два присела на скамью. Она столько дней ничего не ела, что ее желудок превратился в пустой мешок. Несчастная шаталась как пьяная. Да, пьяная… от голода! Она умерла.
А матери! Они скитаются не в одиночку; а для двоих еще труднее найти пищу и кров. Если же мать попадает в тюрьму с ребенком старше трех лет, его отнимают: таков закон. Правда, в Сен-Лазаре есть отделение для кормящих. Там, как и повсюду, матери обожают своих младенцев. Но все равно, лишь только ребенку исполнится три года, его отдают в приют для подкидышей, в этот питомник будущих каторжников…
Кто виноват в этом? Какие зловещие силы натравливают людей друг на друга? В этой охоте одни – выслеживаемая дичь, другие – гончие; над гончими – псари, над псарями – хозяева… И так – испокон веков…
Однажды Анжела получила письмо, короткое и грустное. Несчастные девушки прочли его вместе:
«Моя дорогая Анжела! Моя дорогая Клара!
Прощайте! Наверно, и ваш конец не за горами. Обнимаю в последний раз вас и девочек.
Огюст».
Они были так потрясены, что даже не плакали. Но слова: «наверно, и ваш конец не за горами» – как-то успокоили их. Под тяжестью горя Клара теряла последние силы; Анжела жила мечтами о мести.
Как-то, несколько дней спустя, они молча сидели в своем отделении. Был обеденный перерыв; заключенные группами прохаживались взад и вперед, и до слуха подруг долетали обрывки разговоров.
Две девушки, хорошенькие, как шиповник в цвету, болтали об ужасном случае: в заведении произошел бунт, и мадам задушили.
– Все прошло без сучка и задоринки, – сказала одна.
– Кто же начал заваруху?
– Маргарита, знаешь, такая бледненькая. В заведение попала ее сестра Анна, которую мать продала, как и старшую дочь, в те же руки. Девчонка – ей было лет пятнадцать – думала, что поступила на работу, и вдруг ее уводят в отдельный кабинет… Она поняла, испугалась и закричала. Вопила она так пронзительно, так душераздирающе, что мы кинулись ей на выручку. Мадам обступили, навалились, и Маргарита своими худыми, как у ребенка, но жилистыми руками задушила ее, вцепившись ей в горло. Словно дьявол вселился в эту девушку! Она кричала: «Вот тебе за мою сестру! А вот за меня!» Мы застыли от ужаса. Только когда мадам перестала шевелиться, Маргарита разжала пальцы. Мы разбежались по своим комнатам.
– Разве при этом не было мужчин?
– Они скорее решились бы сунуть руку волку в пасть, чем прийти на помощь. Кто бы мог подумать, что это произойдет так быстро и что мужчины испугаются? Их было только двое, а Маргарита походила на разъяренную тигрицу.
– Вы как будто даже довольны, что вашу мадам задушили?
Миловидная девушка наклонилась к собеседнице и прошептала ей что-то на ухо.
– Верно, поделом ей! – ответила та. – Достаточно она на своем веку поторговала нашим телом!
За ними прошли другие женщины, потом еще и еще. Анжеле и Кларе казалось, что все это они видят и слышат во сне.
Вот две проститутки, задержанные накануне, рассказывали друг другу о своем аресте.
– Как это, Коклюшка, тебя опять застукали?
– А вот как: я вышла из своей каморки поглазеть на казнь. Ну и народу собралось! Видимо-невидимо! Всем была охота увидеть работу вдовушки. Я тоже пошла за повозкой с осужденным, а кругом – толкотня, давка. На площади уже было полно людей, они еще с вечера ожидали, стоя в грязи…
Все теснились поближе к рассказчице, внимательно слушая ее. Можно было подумать, что они видят все собственными глазами. Арестантки шли не спеша, устремив взор на говорившую, навострив уши. Черт побери! Даже если все на свете стало безразлично, драматическое повествование захватывает!
Женщина продолжала:
– В толпе толковали об осужденном; говорили, будто он не такой, как все, а коммунар. Я никогда не видала коммунаров, представьте себе! Он вовсе не дрожал от страха в своей повозке, а высоко поднял голову, чтобы всех видеть. Некоторые говорили: «Это мученик! За него отомстят!» Ну, тех, кто делал такие замечания, мигом отправляли в каталажку. Священника при совершении казни не было. Осужденный, взойдя на эшафот, громко крикнул: «Я не виновен!»
Говорят, палач дербалызнул и плохо наладил свою отрезалку; голову отрубили не сразу… Объятая ужасом, я начала проталкиваться обратно; меня задержали, обвинили в нарушении порядка, вот я и попала сюда… Жалко! Хотелось досмотреть, как казнили этого Бродара: когда меня увели, его голова еще не отделилась от туловища.
Клара громко вскрикнула; Анжела бросилась наземь и стала, рыдая, биться в конвульсиях. Ее пришлось унести в лазарет.
– Напрасно убиваешься, милая! – сказала парализованная старуха, лежавшая рядом. – Я самолично видела, как отрубили голову моему муженьку; отрубить ее собираются и сыну моему. Это лишь одна неприятная минутка: чик, и готово, спи себе спокойно!
– За что же их? – спросила другая.
– Почем я знаю? Муж не мог доказать свою невиновность; вдобавок его отец был каторжником…
Она замолчала, следя за мухой, которая, жужжа, летала поблизости от сети, раскинутой пауком.
LXXVIII. В кабачке «Радость гуляк»
На бульваре Орнано, недалеко от трактира «Три пушки», открылся, как мы уже знаем, еще один кабачок под названием «Радость гуляк».
Лезорн совсем успокоился. Его беспечность уже не была притворной: ему во всем везло. Прекрасная Цыганка, однако, подумывала о бегстве. Сама не зная почему, она безотчетно боялась своего «мужа по случаю»; порой ей казалось, что от него пахнет трупом. Чем больше расположения он ей выказывал, тем меньше она ему доверяла. Эдм Паскаль, он же Красный Лис, приводил сен-лазарскую Волчицу в трепет, хоть это и было нелегко.
Она выбрала для бегства праздничный день. На улицах толпились гуляющие; со всех сторон слышался бой барабанов, пищали дудки фокусников. К вечеру все спешили по домам: омнибусы были переполнены, фиакры – нарасхват, улицы напоминали муравейник.
В этот день Прекрасной Цыганке было особенно страшно, ибо Черный Лис пришел завтракать к «братцу». Хоть он и был очень любезен с нею, это не помогло; все больше и больше она проникалась мыслью, что надо бежать.
В трактире «Три пушки» с утра собрались на поминки, а в «Радости гуляк» был устроен свадебный пир. Веселым участникам пирушки вовсе не хотелось видеть рядом с собой людей в трауре: ведь это приносит несчастье. Кроме приглашенных на свадьбу, там были и бродячие акробаты; один из них с большой обезьяной, привязанной на цепочку. Они пили и пели за столом у двери. Нищие – горбатые, хромые и слепые, – проходя мимо, протягивали свои чашки, куда публика охотно кидала мелочь, и тем щедрее, чем безобразнее выглядел нищий.
Оба Лиса, как называли Эдма Паскаля и его мнимого брата, сидели в глубине помещения за столом, уставленным бутылками, и были уже сильно навеселе. Один думал о том, сколько денег он выжмет из бедняков поселка Крумир; второй – о том, что и Лезорн и Бродар мертвы и, стало быть, Эдм Паскаль может жить припеваючи.
За соседний стол уселись два новых посетителя, один – кривобокий, одноглазый, волочивший длинные ноги; другой – низенький, старый, с лицом, сморщенным как печеное яблоко. Словом, парочка хоть куда.
– Погляди-ка на хозяина, дядюшка Бигорн, – сказал долговязый. – Как по-твоему, на кого он похож?
Старичок напрасно таращил глаза: до этого он встречался с Лезорном всего раза два.
– Стало быть, ты все заливал, будто вы вместе промышляли. Если бы мертвые воскресали, я бы сказал, что это – он.
– Кто – он?
– Да Лезорн. Впрочем, все возможно… А вдруг Бродар говорил правду?
Под влиянием этой мысли одноглазый верзила поднялся и подошел к трактирщику.
– Здорово, Лезорн! – сказал он вполголоса.
Побледнев, тот поднял голову. Он и бровью не повел, но его расширенные зрачки светились, как глаза волка, попавшего в западню.
– Вы ошиблись, – ответил он. – Я – Эдм Паскаль, и никакого Лезорна не знаю.
– Вот как? И долговязого Адольфа тоже не знали?
Вопросы были так настойчивы, что у Лезорна мороз пробежал по коже.
– Не знаю я никакого Адольфа! – буркнул он.
Эта сцена не ускользнула от Волчицы, сидевшей за прилавком. Перепугавшись, она запустила руку в ящик и сунула в карман пригоршню пятифранковых монет на случай, если придется дать тягу.
– И с дядюшкой Бигорном тоже незнакомы? – спокойно продолжал выпытывать Адольф, показывая на сморщенного старичка.
– Никогда его не видал.
Черного Лиса все это очень забавляло.
– Мы на этой неделе вышли из Клерво, – продолжал Адольф тем же тоном, – срок нашего заключения окончился. Теперь мы без работы.
– Повторяю, что впервые вижу вас! – прервал его Лезорн.
Кругом начали прислушиваться.
– Очень жаль! Если бы вы хоть немного нас знали, то помогли бы достать работу.
– Ну что ж! – сказал Лезорн. – Для этого незачем быть знакомым со мною. Я никогда не отказывал беднякам.
– Что за славный человек хозяин трактира! – говорили друг другу пировавшие на свадьбе.
– А сейчас у вас найдется для нас что-нибудь? – спросил Адольф.
– Как же! – ответил Лезорн. Он уже придумал способ отделаться при первом удобном случае от этих бродяг. Недолго они будут угрожать его безопасности! – Сейчас вы могли бы помочь мне по хозяйству; сегодня как раз дела хватает.
– Подите-ка сюда! – предложила Волчица. – Я буду вами руководить!
И, подозвав их к прилавку, она указала на гору стаканов, кружек и кувшинов для вина. Трактирный слуга Каде в этот вечер явно не справлялся со своими обязанностями.
– Каде покажет вам, где мыть, – добавила она.
Новые слуги ретиво принялись за работу. Слыша, как они переговариваются с Прекрасной Цыганкой, Лезорн, который не спускал с них глаз, испытывал муки ревности, терзавшие его не меньше, чем страх. Неужели его застукают как раз тогда, когда он так хорошо устроился и мирно живет? Долго ли еще Волчица будет шушукаться с долговязым Адольфом? Ему пришло в голову заманить бродяг в погреб и разом прикончить под шумок.
В кабачке было полно народу; кроме гуляк, акробатов и справлявших свадьбу, зашло и несколько рабочих с семьями. Дети покатывались со смеху, глядя на обезьяну. Отдаленный предок так им понравился, что они наперерыв угощали его пряниками и леденцами. В конце концов обезьяна, насытившись, начала швырять угощение во все стороны. Какая радость для ребят, в особенности когда дело дошло до пряников!
Адольф, от которого Лезорну хотелось избавиться в первую очередь, спустился в погреб за вином. Бандит, стараясь ступать бесшумно, последовал за ним с увесистым камнем в руке, оглянулся, нет ли кого поблизости, и, пока Адольф нагибался к бочке, нанес ему два страшных удара. Несчастный свалился как бык на бойне. Захватив жбаны с вином, Лезорн поднялся из погреба и повесил на его двери замок.
– Ваш товарищ, – сказал он Бигорну, – просит обождать его. – Затем, обратившись к слуге, он распорядился: – Больше не ходите за вином в погреб, пока я не велю. Я его запер, так как вино в нескольких бочках, по-моему, разбавлено водой. Купите пока два-три жбана в соседнем трактире.
Все это он произнес с полным спокойствием; преступление, совершенное им, нимало его не взволновало. Он хладнокровно обдумывал, как-удалить Волчицу после закрытия кабачка, а затем расправиться с Бигорном. Зачем эти люди пришли к нему? Пусть теперь пеняют на себя!
Не совесть беспокоила бандита, а мысль, что ему делать с трупами. Выбросить их в ров, опоясывающий укрепления? Но какой-нибудь бродяга может улечься там спать, да и полицейский патруль обнаружит убитых.
Ему не пришлось выпроваживать Волчицу; ее уже не было за прилавком. Бигорн обслуживал посетителей, не забывая угощаться и сам. В конце концов он заснул, облокотясь на стол; это вызвало у Лезорна улыбку.
Прекрасная Цыганка не возвращалась: между тем наплыв посетителей не уменьшался. Это были запоздавшие, так сказать, арьергард гуляк, вынужденных возвращаться домой пешком, за отсутствием в этот поздний час фиакров и омнибусов.
Лезорн искал Волчицу. Он был спокоен насчет Адольфа, которого укокошил. Дядюшка Бигорн, правда, тоже мог причинить неприятности, но и с ним легко разделаться. Куда же девалась Прекрасная Цыганка? Досада еще больше разжигала страсть бандита.
Группа полицейских уселась за столик, чтобы пропустить по стаканчику, прежде чем вернуться в Париж. В трактире еще оставалась и большая часть нищих, собравшихся на праздник со всего города; в числе их был и глухонемой Эдмон. Увидев Лезорна, он на мгновенье остановился, затем с перекошенным лицом подбежал к полицейским и, показывая на Лезорна, начал энергично жестикулировать, как будто копая землю. Его жесты выражали также ужас и отвращение.
Полицейские ничего не понимали; окончательно их поставили в тупик послышавшиеся откуда-то глухие стоны. После того как поиски в соседних комнатах ничего не дали, они велели хозяину отпереть погреб. Тот заявил, что ключ утерян. Но стоны раздавались все громче, и всякие сомнения исчезли. Полицейские взломали дверь, и перед ними предстал долговязый Адольф, весь залитый кровью, с трудом державшийся на ногах. Лезорна тут же арестовали.
* * *
На другой день в отделе происшествий во всех газетах немало места заняло описание преступления в кабачке «Радость гуляк».
Де Мериа, понемногу поправлявшийся, уже давно читал газеты, которые ему доставлял врач. Попалась ему на глаза и заметка о похождениях Лезорна. Обхватив руками голову, граф крепко сжал ее, пытаясь рассеять туман, все еще заволакивавший его сознание. Наконец он уразумел, в чем дело, и, потрясенный, уставился на поразившие его строки.
Княгиня Матиас с мужем, успокоенные оправдательным приговором по делу о приюте (теперь им нечего было бояться), вернулись в Париж, где под руководством новой начальницы дела дома призрения неимущих девушек шли как нельзя лучше.
В тулонской каторжной тюрьме заключенные живо интересовались «тайной кабачка»; смеялись над теми, кто туго соображал, но и сами вряд ли могли разобраться, где зарыта собака.
LXXIX. Реабилитация
На этот раз отрицать, что Лезорн жив, не было возможности: долговязый Адольф, давно его знавший, категорически утверждал, что Эдм Паскаль – это Лезорн. Дело Бродара пришлось пересмотреть. К несчастью, «правосудие» уже свершилось, и голову Жака никак нельзя было водворить на прежнее место. Впрочем, казус произошел не в первый раз и, наверное, не в последний.
Господину N., совсем одряхлевшему, оказалось не под силу вести дополнительное следствие; оно было поручено знакомому нам молодому Феликсу. Обстоятельства дела распутали; заговорили о реабилитации.
Однако во Франции реабилитация (это мало кому известно) не сопровождается публичным заявлением о невиновности осужденного, о том, что он подвергся наказанию по ошибке. Нет, реабилитация по суду – простая формальность, имеющая целью предотвратить неприятности, которые могут постигнуть жертву судебной ошибки. Но казненному Бродару уже никакие неприятности не грозили… Не было в живых и его сына. Клара Буссони, почти утратив рассудок, лежала в тюремном лазарете; ей грозил штраф за то, что она вышла замуж под чужим именем, и брак ее был признан недействительным. Анжела опять томилась в Сен-Лазаре за нарушение правил полиции нравов: ведь она больше года не являлась на регистрацию. Ее друзей осудили по другому делу, и повода пересматривать его не имелось: ведь процесс тех, кто «оклеветал» руководителей приюта, не был связан с процессом Лезорна.
Все же дальнейшее пребывание в доме призрения князь и княгиня Матиас сочли небезопасным для себя: тучи вновь собирались над ними. Какая жалость! Ведь князь уже заметил двух-трех хорошеньких девушек, которых намеревался лично «призреть»… Но однажды, любуясь воспитанницами, гулявшими по саду, он услышал, как одна из них сказала другой:
– Так это князь Матиас? Я его знаю: в день убийства Обмани-Глаза он заходил рано утром в его лавку.
На лбу у негодяя выступил холодный пот: то была девочка с улицы Шанс-Миди! Княжеская чета не стала больше медлить и уехала на другой же день.
Лондон казался теперь Эльмине и Николя недостаточно надежным местом, и они с тревогой обсуждали, куда податься. Аббат Гюбер выручил их, почтительно пригласив навестить его в Риме, где их ждало папское благословение и прочие знаки внимания за совершенные ими добрые дела. Очень довольные, считая, что им вновь повезло, они выехали в Рим, где думали обрести полную безопасность. Аббат Гюбер встретил их еще более довольный: церковь получила наконец возможность избавиться от серьезной опасности, грозившей им в лице набожной княгини и ее достойного супруга. Они девались неведомо куда, и никто больше ничего не слыхал о них.
После непродолжительного судебного разбирательства Лезорна приговорили к бессрочным каторжным работам. Судьям уже наскучили все эти Бродары и Лезорны: возникло опасение, как бы не появились еще новые. Не было ли тут мистификации? Но, кроме Филиппа, его братьев и вдовы Микслен, больше никто не интересовался этим делом. Любопытство публики пресытилось раньше, чем она постигла смысл всего происшедшего. Сюжет драмы, в которой роли играли Бродар и Лезорн, был так запутан! Стоило ли напрягать ум, чтобы разобраться в нем? И как только Лезорн вновь очутился в Тулоне, все было окончательно предано забвению.
Старый граф Моннуар и его правнук с нетерпением ждали выхода бывшего тряпичника на свободу. Малыш, теперь такой же серьезный, как и прадед, заменял дядюшку Гийома в книжной лавке. Ему хотелось сохранить ее для приемного отца; к тому же она давала им средства к существованию. Иногда, задумываясь над несправедливостью и преступлениями общественного строя, Малыш восклицал, совсем как сын гильотинированного:
– Вот что такое социальный вопрос!
* * *
Года через два после описанных событий для богатых бездельников нашлось занятие: они наперерыв состязались между собою, стремясь овладеть сердцем некоей красавицы, неведомо откуда явившейся. За полгода она успела разорить не только старого глупца, близость с которым принесла ей известность, но и двух великосветских юнцов, по уши влезших из-за нее в долги. За золотистый оттенок белокурых волос эту красавицу прозвали «Златокудрой».
У нее была компаньонка, пожилая женщина, уже наполовину седая. Лицо ее всегда было угрюмо, глаза горели мрачным огнем, словно ей не давала покоя какая-то тайная мысль. Иногда эта женщина (ее звали Катрин) обменивалась со Златокудрой многозначительными взглядами.
– Эта старуха – демон, стерегущий душу прекрасной грешницы! – заявил один франт из католических кругов. Другой щеголь утверждал, что это старая колдунья, находящаяся в услужении у красавицы.
Матери и жены проклинали красотку с каменным сердцем. Она заставляла тратить на себя безумные деньги и умело разжигала страсти своих поклонников, то доводя их до белого каления притворной пылкостью, то с холодным презрением развевая их надежды, словно пепел по ветру. Уже несколько человек застрелились из-за нее, но Златокудрая осталась равнодушна к этому. Холодная, бесстрастная, она только улыбалась, узнав о разорении или смерти очередного возлюбленного.
«Эта женщина приносит несчастье!» – говорили о ней. Но тем неотразимее становились ее чары. Так огонь притягивает мотыльков… И чем вероломнее бывала Златокудрая, тем большей страстью пылали ее поклонники.
Раза два в неделю у нее бывали приемы, и она вдоволь могла любоваться, как другие кокотки выманивают подарки у молодых и старых вертопрахов. Иногда Златокудрая устраивала ужины, на которые приглашались только мужчины.
Как-то раз виконт де ла Фай, один из завзятых прожигателей жизни, увивавшихся за Златокудрой, привел к ней своего друга, который лишь недавно оправился после тяжелой болезни. Это был лысый мужчина с потухшим взглядом и развинченной походкой; он казался шестидесятилетним стариком, хотя был гораздо моложе. Граф де Мериа – это был он – лишь недавно вышел из психиатрической лечебницы; жил он на деньги, которые бросала ему, как подачку, жена, не желавшая его видеть.
Ни один мускул не дрогнул на лице Златокудрой, когда она услышала имя графа. Она спокойно взглянула на гостя, но ее лицо слегка порозовело; румянец впервые появился на ее всегда бледных щеках. Недаром про Златокудрую говорили, будто она побывала на том свете; хоть в этот вымысел и трудно было поверить, но он придавал ей еще большее очарование.
Усевшись за стол, все фаты и хлыщи из кожи вон лезли, стараясь блеснуть остроумием, и глупость их становилась еще заметнее. Де Мериа часто запинался в поисках нужного слова; после душевной болезни ему стоило больших усилий связно излагать свои мысли. Все же, увидев Златокудрую, этот живой труп несколько расшевелился: она смутно напомнила ему кого-то.
– Я знавал девушку, у которой волосы были такого же чудесного цвета, – заметил он. И, как это свойственно маньякам, несколько раз повторил, растягивая слова: «Чу-уде-сного цвета! Чу-уде-сного цвета!»
– Вот как? – равнодушно отозвалась Златокудрая.
– А я вижу такой цвет волос впервые, – сказал Феликс. – Впрочем, нет. Мне вспоминается фреска в одном приюте, сейчас уже закрытом…
– Вы говорили о доме призрения неимущих девушек? – вмешался кто-то. – Да, я тоже видел эту фреску. На ней изображена девушка с распущенными волосами; она убегает от святых с довольно-таки подозрительными физиономиями. Один из них немного похож на господина де Мериа.
– Какой шутник этот Нориак! – засмеялись собеседники, между тем как Гектор испустил глухой стон.
– Что с вами, старина? – спросил виконт де ла Фай. – Я больше не возьму вас с собой, вы на всех наводите уныние.
Де Мериа умолк, словно ребенок, получивший выговор.
Златокудрая смотрела на него с вниманием, которое гости приписали минутному капризу. «Ах, эти женщины!» – цедили они сквозь зубы тем небрежным тоном, каким обычно говорили про особ прекрасного пола.
– Да вы совсем не пьете, господа! – заметила Златокудрая. Ее бокал оставался все время нетронутым; она подняла его и провозгласила тост. – За здоровье присутствующих!
– И красавиц! – галантно добавил Феликс.
Все чокнулись.
– По-моему, господа, в наше время разучились пить! – сказала Златокудрая. – Не то, что во времена Генриха Четвертого[73]73
Генрих Четвертый – французский король (правил с 1589 по 1610 г.), в юности большой кутила, волокита и дуэлянт.
[Закрыть]:
Тот втройне был знаменит:
Средь бреттеров, волокит
И любителей хмельного…
Хлыщи, писавшие в реакционных газетках, и охотники порисоваться почувствовали себя задетыми шуткой и отнеслись к ней как к вызову.
– За здоровье Златокудрой! – воскликнул один из них, вылив всю бутылку в огромный бокал и высоко поднимая его. Глядя на его сумасбродную выходку, и другие потянулись за такими же бокалами, собираясь подвергнуть пытке свои желудки, не вмещавшие столько вина. Некоторым удалось выпить весь бокал залпом; те, кто не сумел это сделать, вливали себе вино в горло, как в воронку, вызывая смех победителей. Многие свалились на пол, пьяные вдребезги, другие оказались немного крепче, но и они ели держались на ногах. Лишь двое или трое выдерживали испытание, однако они не решались выйти из-за стола, опасаясь головокружения. В их числе был и молодой помощник прокурора. Златокудрая спокойно смотрела на оргию.
Де Мериа осушил свой бокал одним из первых. Быстро поддавшись воздействию винных паров, он что-то бессвязно забормотал.
– Позовите Катрин! – велела Златокудрая лакею.
Через несколько минут компаньонка пришла. Указав ей на графа, у которого начался обычный для алкоголиков бред, Златокудрая шепнула:
– Слушайте!
Хотя порок и болезнь наложили на пьяницу неизгладимый отпечаток, старуха узнала его. Она скрестила руки на груди.
– Пьер, – приказала куртизанка лакею, собиравшемуся выйти, – позовите сюда всех слуг и приходите сами; вам придется быть свидетелями.
У де Мериа вырывались отрывистые фразы:
– Санблер, дружище, возьми-ка скрипку! Слушая твою музыку, можно подумать, что находишься в раю! А вот и виконт д’Эспайяк! Ты принял новое обличье, любезный Николя?
Златокудрая потрясла за плечо помощника прокурора, который дремал, облокотившись на стол.
– Господин Феликс! Проснитесь и послушайте, о чем рассказывает граф де Мериа!
Феликс, отрезвев от повелительного тона куртизанки, крепко потер лоб, чтобы прийти в себя. Ему показалось, что он бредит: слова графа имели прямое отношение к обыску, сделанному в приюте Нотр-Дам де ла Бонгард. Услышанное так взволновало помощника прокурора, что он растолкал нескольких гостей.
– Слушайте! – тормошил он их.
– Не бойся, Роза! – продолжал граф де Мериа. – И не кричи так! Я тебя поведу в красивый дом, ты получишь все, что захочешь!
Феликс вынул записную книжку и стал заносить в нее слова графа. Остальные гости слушали, еще не совсем очнувшись. Катрин, белее мела, прислонилась к стене и впилась в говорившего широко раскрытыми глазами. Лакеи, не понимая, почему придается такое значение пьяному бреду, с недоумением смотрели на мертвенно-бледные лица Златокудрой и ее компаньонки. Один из них подумал: «Видать, правду толкуют, будто наша хозяйка – выходец с того света. Уж не этот ли господин и убил ее когда-то?»
– Ах, Клара Марсель подглядела! – продолжал пьяница. – Это промах Девис-Рота; старик совсем выжил из ума… Эльмина, дорогая, нужно поехать в переулок Лекюйе к вдове Николь; вы увидите, что за прелесть эта Софи Бродар!.. Мы – львы господни, и нас надо кормить вволю, дабы мы могли восхвалять всевышнего своим рычанием! Олимпия, милочка, дай-ка мне еще денег!.. Ах, как кричит эта маленькая Роза!.. Вы ошибаетесь, господа полицейские, я – граф де Мериа, мы несем эту девушку в ближайшую больницу… Как, Роза все еще жива? Она не хочет умирать… Нет, я не могу! Поясок порвался… Ужасно! Это детское тело такое тяжелое… Оно еще теплое… Ну вот, и ее засыпала известь, как и ту, что задушил Николя. Ай, кошка! Прогоните ее, зачем она мяукает? Вот как! Санблер стал графом Фальеро? Он убил моего тестя, а теперь шантажирует меня… А кошка все еще мяукает… А Санблер все еще играет на скрипке… Его музыка повествует о наших преступлениях… Голова у меня раскалывается… Моя жена так красива! Ах, если бы она любила меня! Но Николя увез ее… Все теряется в каком-то тумане… Больше я ничего не помню…
Негодяй замолчал. Его мысли окончательно спутались.
Феликс велел свидетелям подписаться и заявил:
– Я – помощник прокурора республики. Этот человек – убийца, и я арестую его именем закона.
Но де Мериа ничего не понимал. Чтобы увести его, Феликс послал за полицейскими. Он пылал тем большим рвением, что один раз уже ошибся; теперь ему хотелось показать себя начальству с наилучшей стороны.
Оставшись вдвоем, Златокудрая и Катрин обнялись.
– Наконец-то ваша Роза отомщена! – воскликнула куртизанка.
– Нет еще, – возразила старуха. – В руках правосудия – живой труп. Де Мериа опять невменяем, а наших свидетелей уже не вернуть.
– Это верно, – задумчиво промолвила Златокудрая. – Вы имели дело лишь с несколькими преступниками, а мне надо бороться против всего уклада жизни…
Она закрыла лицо руками.
– Увы! – заметила старуха. – Разве не весь уклад жизни повинен в смерти моей Розы?..
