Текст книги "Нищета. Часть вторая"
Автор книги: Луиза Мишель
Соавторы: Жан Гетрэ
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 39 страниц)
XXXIII. В убежище
– Эй, старина, – заметил Санблеру Обмани-Глаз, принеся ему на другое утро завтрак, – я вчера не слышал от тебя даже «спасибо»!
Санблер, казавшийся еще более уродливым, чем раньше, ответил нечленораздельным ворчаньем. Он снова находился в тюрьме, еще худшей, чем Мазас; ко всему прочему он боялся, что сообщники убьют его. Они его заперли, будто бы в целях безопасности, в этот склеп, где недолго и с ума сойти… Но когда Обмани-Глаз открыл дверь и впустил немного света и воздуха в помещение, где томился бандит, тот несколько успокоился.
– Послушай, не могу же я все время торчать взаперти! – сказал он. – Достань мне какой-нибудь костюм, чтобы я мог переодеться и выйти погулять.
Старьевщик расхохотался.
– Например, подвенечное платье с вуалью, чтобы прикрывать твою морду? Или черный фрак оркестранта? Но тогда придется снабдить тебя не только футляром для скрипки, но и футляром для носа!
Санблер подавил дурное настроение и собрался с мыслями.
– Ты прав, не будем больше говорить об этом.
– Наконец-то ты образумился! Ну, покалякаем.
– Между прочим, сколько ты мне дашь за те вещицы, что я принес? – спросил Санблер.
– Ого, у тебя губа не дура! – возразил Обмани-Глаз. – Наоборот, это ты должен платить мне за хранение безделушек. Как, по-твоему, разве я не рискую, пряча часы, украшенные бриллиантами и забрызганные кровью, которую не отчистишь, и кольца, и все драгоценности, похищенные тобою в такой спешке, что ты не заметил инициалов на них? Ведь эта скотина Руссеран позаботился, чтобы везде была выгравирована его монограмма.
– Ты сам советовал мне брать драгоценности. Откуда я знал, что ты с ними засыплешься?
– Милейший, мне вовсе не такая уж охота идти вместо тебя на каторгу. Ты теперь только жрешь да дрыхнешь, а я ежедневно подвергаюсь опасности. Представь себе, вдруг сделают обыск и найдут тебя или вещи Руссерана?
– Куда же ты их запрятал?
– В тайник под полом того чулана, где ты спишь. Пол там двойной. Если бы часы были заведены, их тиканье донеслось бы к тебе, словно из-под земли.
Санблер вздрогнул.
– Тебе не до смеха, – заметил Обмани-Глаз. – Ты не так храбр, как Лезорн – до Тулона, впрочем. Почему же ты не ешь?
– Что-то неохота.
– Вернее, ты боишься, как бы тебя не отравили… Ты не прочь был бы иметь собаку или кошку, чтобы давать им пробовать пищу. Но с ними много возни; постарайся завести мышь. Что ж ты не спросишь, наделал ли твой побег шума? Ты прославился, мой милый, два дня только о тебе и говорили. Следователя N. чуть не уволили, но ограничились тем, что выгнали полицейских, сопровождавших твою карету. Кстати, откуда ты знал, что они пойдут в трактир?
– Оставшись со мною наедине, они обыскали мои карманы, где случайно завалялись две пятифранковые монетки. Как же, имея денежки, не пойти выпить? Я только этого и ждал.
– Ну, старина, – сказал Обмани-Глаз, – ты уже нагулялся, хватит!
Он хотел было запереть чулан, но бандит, объятый страхом, схватил своего тюремщика за руку.
– Пусти! Будь же рассудителен! – повторял старик, пытаясь освободиться. Он боялся урода не меньше, чем тот боялся его.
Сыщики, раньше разыскивающие Клару, теперь метались в поисках Санблера. Они, по сообщениям газет, уже напали на след, и можно было ожидать, что преступник вот-вот будет передан в руки правосудия. Санблер становился все молчаливее: по ночам его мучили кошмары. Некоторое облегчение доставлял ему дважды в день приход Обмани-Глаза. Правда, бандит едва прикасался к пище, вообразив, что в маленьких дозах яд не подействует. Чем больше Санблер мучился, тем больше ему хотелось жить…
– Он опасен, как бешеная собака, – жаловался Обмани-Глаз. – Но все-таки это свой брат, он немало с нами промышлял, придется терпеть.
И старьевщик терпел, тем более что Санблер стал, по-видимому, несколько спокойнее.
Де Мериа, встревоженный тем впечатлением, которое произвело на г-жу Руссеран письмо убийцы, явился однажды на улицу Шанс-Миди, старательно переодевшись, чтобы его не узнали. Там он встретил Николя.
– Санблер кроток, как ягненок, – сообщил сыщик. – Мы можем держать его здесь, сколько понадобится. Давайте обдумаем, что делать с ним дальше. Если б не отсутствие у него носа, можно было бы сплавить его за границу.
– Нельзя ли сделать ему операцию, чтобы его физиономия стала неузнаваемой? – спросил старьевщик.
– Ну, не продувная ли бестия этот Обмани-Глаз? – заметил сыщик.
Вдруг дверь лавки распахнулась, и перед сообщниками появился слегка пошатывающийся старик. Нос его был красен, как помидор, глаза походили на чернослив, а рот напоминал щель копилки. Желая показать, что он знает приличия, вошедший оставил за дверью корзинку и крюк, каким пользуются тряпичники.
– Здорово, сосед! – сказал он Обмани-Глазу. – Привет, господа!
И старик поклонился, опрокинув при этом столик. Обмани-Глаз вскочил. К счастью, разбилось лишь одно блюдце, кривое, как лицо хозяина.
– Что это значит, дядюшка Пивуа? – сердито спросил старьевщик. – Разве можно так вваливаться к порядочным людям?
– Прошу прощения, сосед, но мои голуби все время залетают на ваш чердак. Я заметил, что у вас горит свет и решил зайти за ними. Будьте добры, верните мне моих голубей!
– В своем ли вы уме, любезный? Откуда взяться голубям у меня на чердаке? Идите-ка и проспитесь.
– Я правду говорю, – возразил дядюшка Пивуа, упрямый, как все подвыпившие. – Я не уйду, пока вы не отдадите голубей!
И он направился к двери, ведущей на лестницу.
– Сейчас я вам покажу, старый пьянчуга, что их у меня нет! – сказал Обмани-Глаз, желая поскорее избавиться от непрошеного посетителя.
Взяв лампу, старьевщик повел его наверх, уверенный, что Санблер сидит взаперти и что голуби существуют только в воображении дядюшки Пивуа.
– Вот, можете убедиться, – проговорил Обмани-Глаз, освещая первую комнату, где, как и в те дни, когда в ней жил Бродар, ничего не было, кроме складной кровати и стула. – Поглядите сами: здесь нет никаких голубей.
Они уже собирались спуститься вниз, как вдруг за перегородкой раздался шум, похожий на хлопанье крыльев.
– Вот видите! – воскликнул дядюшка Пивуа. – Мои голуби здесь, я слышу их!
– Они на крыше, старый дурак!
– А я вам говорю, что они за перегородкой, вот тут!
И он стукнул кулаком по дощатой стенке.
– Потише, любезный! – прикрикнул на него Обмани-Глаз. – Вы пьяны вдрызг. Уходите, не то я позову полицию. Эй, сюда!
Но Николя и де Мериа испугались и молча переглядывались. Если Санблера обнаружат, дело табак! Они переминались с ноги на ногу внизу у лестницы, когда Обмани-Глаз столкнул с нее пьяницу, справившись с ним без особого труда. Дядюшка Пивуа свалился чуть не на голову Николя. Тот, видя, что остается лишь выпроводить гостя, помог хозяину оттащить его к двери. Дядюшка Пивуа рычал, окончательно опьянев от гнева.
У входа в дом столпились зеваки, привлеченные криками, и когда наконец пьянчугу вытолкали, людей собралось немало. Пивуа, несмотря на свою приверженность к спиртному, а возможно именно благодаря этому, был популярен среди местных тряпичников, между тем как Обмани-Глаза недолюбливали. В толпе раздался ропот.
– Что случилось? – спрашивали наиболее спокойные. Другие угрожали старьевщику.
– Погодите, мы вас научим вежливому обращению!
– Вы же видите, что он назюзюкался! – крикнул Обмани-Глаз. Его голос, резкий как свисток, заглушил все остальные. – Он хочет, чтобы я ему объяснил, как его голуби пролетают сквозь стены моей квартиры! Правда, старикан?
Все расхохотались.
– Да, Да! – кричал Пивуа. – Мои голуби у него на чердаке!
– Поди-ка проспись!
Все еще смеясь, его увели.
– А я вам говорю, – повторял он, – мои голуби попали к нему на чердак!
Обмани-Глаз запер дверь.
– Вы оба палец о палец не ударили, чтобы мне помочь! – сказал он, глядя на своих сообщников с явным неудовольствием.
– Что ж, по-вашему, – возразил Николя, – нужно втроем бороться в одним пьянчужкой?
– Ладно, – сказал старьевщик, не обращая внимания на его слова, – теперь, надеюсь, вы мне поможете убедиться…
– В чем?
– В том, что Пивуа прав и голуби у Санблера.
Предлога, чтобы отказаться, не было. Заперев как следует входную дверь, Обмани-Глаз поднялся по лестнице. За ним шел Николя, а Гектор замыкал шествие, думая по себя: «Как низко я опустился!»
– Эй, Санблер! – позвал Обмани-Глаз, постучав в перегородку.
– Я здесь! – невозмутимо откликнулся урод.
Они вошли, и Санблер встретил их весьма холодно.
– Ну, братцы, солоно мне приходится от вашего гостеприимства! Что это еще за история с голубями? Спятили вы все, что ли?
Действительно, никаких голубей не было.
– Не втирай нам очки, – сказал старьевщик. – Почему же привлек внимание? Если твои попытки проломить стену заметят, ты первый же и поплатишься!
– Вы рехнулись, – повторил Санблер, – глядите сами!
В чулане не было ничего, кроме постели на полу.
– Ты неблагодарен, – заметил Николя, – и доставляешь неприятности тем, кто тебя спас.
– Спас меня? Скорее самих себя, – возразил бандит. – Вы боялись, как бы я не проболтался.
– Он ничего не хочет понять, – буркнул Обмани-Глаз.
– Предупреждаю вас, Габриэль, – заявил де Мериа, – если вы будете так себя вести, я больше не дам ни единого су на ваше содержание.
– До чего же везет этому графу! – глумливо воскликнул Санблер. – Красавицы устилают ему дорогу золотом! После богатства Олимпии – приданое жены! Почему ж не оказывать услуги друзьям? Правда, Альфонс[38]38
Альфонс – так называют мужчину, состоящего на содержании у женщин (по имени героя комедии А. Дюма «Мосье Альфонс»).
[Закрыть], то бишь я хотел сказать – Гектор?
Де Мериа промолчал и спустился с Николя и Обмани-Глазом вниз.
– Мне кажется, – сказал Николя, – вся эта история с голубями просто мистификация.
– А я вам говорю, что он долбит стену и затыкает дыры, вот и все.
– Чем же он может ее долбить?
– У него есть напильник.
– В самом деле, мы об этом забыли.
– И когда он продолбит стену насквозь, его увидят с улицы без всякой подзорной трубы. Начнутся расспросы, а так как меня здесь не любят…
– Куда же его девать?
– Куда хотите. С меня хватит! Пробивает стену, каково! Выпустите его.
– Его сейчас же сцапают, будет еще хуже.
– Переправьте его через границу.
– Мы уже говорили, что это невозможно. Его сразу же опознают: ведь других таких особых примет нет ни у кого.
– Нечего колебаться, – промолвил Николя. – Надо от него отделаться.
– Пусть тот, кто советует, и позаботится об этом! – сказал старьевщик.
Наступило молчание.
– Или лучше, чтобы он всех нас выдал? – добавил Обмани-Глаз.
Де Мериа молчал. Его взору представилась маленькая Роза, ее ужасная агония.
– Трусы! – воскликнул Николя. – Завтра я принесу кой-чего, всыпьте это ему в кофе.
Им показалось, что кто-то засмеялся. Гектор вспомнил мяуканье кошки на дереве в ту минуту, когда он вместе с Эльминой зарывал тело несчастной девочки в запорошенную снегом землю и засыпал его известью…
– Столковались? – спросил Николя.
– Постойте! – сказал Обмани-Глаз. – Я никогда не питал к Санблеру такого расположения, как к бедняге Лезорну, которого он по глупости пришил. Если этот урод останется в живых, это грозит мне не большим риском, чем вам; но даром возиться с его трупом я не намерен. Если вы хотите прикончить его у меня, то раскошеливайтесь!
– Граф, полагаю, достаточно заинтересован в этом деле, чтобы не скупиться, – заметил Николя.
Де Мериа по-прежнему молчал.
– Попытка Санблера пробить стену опаснее для вас, чем для меня, сами понимаете! – продолжал Обмани-Глаз. – А тут еще придется куда-то девать убитого… За такие вещи нужно платить! К тому же – почем я знаю, что вы не пойдете отсюда прямехонько в полицию и не выдадите меня? Словом, я ни на что не согласен, пока вы не подпишете документа, составленного по всем правилам. Когда все будет кончено и я получу деньги, то верну вам эту расписку.
Гектор и Николя в страхе переглянулись.
– Пусть лучше он проведет у вас еще несколько дней! – сказал виконт д’Эспайяк. – Мы платим за его содержание по двадцати пяти франков в день, словно он депутат!
– Черт побери, а риск? Сколько у меня может быть неприятностей! Нет, я уж лучше просто-напросто выпущу его, как только мне надоест нянчиться с ним.
– Что же делать? – воскликнул де Мериа.
На этот раз промолчал Николя.
– И в том и в другом случае, – заявил старьевщик, – мне нужно пятьдесят тысяч франков.
– Куда ни шло, – сказал Николя графу. – Ведь жена принесла вам в приданое целый миллион, и вы его еще не положили в банк.
Снова воцарилось молчание. Обмани-Глаз нарушил его первым.
– Вот мое последнее слово: как только Санблер опять начнет проделывать свои фокусы, я его выкину на улицу, пускай с ним возится кто пожелает. Что касается другого дела, то мне нужно обязательство, о котором я говорил, подписанное вами обоими, и пятьдесят тысяч в придачу.
– Так как же? – спросил Николя.
– Возражать нечего, – сказал де Мериа. – Пусть будет так, как он желает.
– Дайте лист бумаги! – обратился Николя к старьевщику.
Обмани-Глаз вынул из ящика бювар, полный надушенной почтовой бумаги.
– Вот вам вместо гербовой. Кстати, если этот листок попадет полиции в лапы, он наведет еще на один след: живо разнюхают, что он – из стола дамочки, убитой на улице Фландр.
Старьевщик принес перо и чернильницу.
– Журналисты, конечно, мастаки сочинять, но все-таки я вам продиктую. Кто будет писать?
– Тот, кто больше всех заинтересован, – ответил Николя, – то есть граф де Мериа.
Гектору казалось, что его душит кошмар. Он сел за стол; Обмани-Глаз начал диктовать:
– «За исчезновение Габриэля (он же Санблер) будет уплачено 50 000 (пятьдесят тысяч) франков».
– Коротко, но ясно! – заметил он. – Теперь подпишитесь. Эта честь предоставляется вам первому, граф!
Де Мериа подписал; потом, быстро поднявшись, он с отвращением отбросил перо.
– Ваша очередь, виконт!
Николя поставил свою подпись вслед за Гектором, но явно измененным почерком.
– Подпишитесь-ка и вы! – предложил он Обмани-Глазу. – Будем здесь в полном составе!
Старьевщик снисходительно улыбнулся.
– Неужели я, по-вашему, не умею подписываться на полсотни ладов? А кто изготовляет документы на титулы?
И, словно в виде вызова, он подписался в самом низу листка: «Нижель, он же Мандоле, он же Обмани-Глаз».
– Вас еще обвинят в том, что вы подделали мою руку, намереваясь меня погубить, – добавил он, показывая свою подпись, еще более неразборчивую, чем у Николя.
– Это все? – спросил де Мериа.
– Да.
– Ну, так до завтра! – сказал сыщик и вышел вместе с Гектором.
Старьевщик запер за ними дверь на засов и, движимый внезапным чувством жалости, приготовил для Санблера вкусный ужин. С потайным фонарем в одной руке и корзиной со съестным в другой он поднялся по лестнице. Но лишь только он вошел в первую комнату, как доски перегородки раздвинулись (напильник пригодился и тут) и в образовавшееся широкое отверстие выскочил Санблер. Обмани-Глаз моментально очутился на полу.
– Я хотел расправиться с другими, – промолвил бандит, но раз их здесь нет – удовольствуюсь тобою!
И он как клещами сжал горло старика.
Обмани-Глаз понял, что погиб. Он пытался было укусить убийцу, но не смог даже раскрыть рта. Руки, душившие его, сжались.
– Так вы вздумали меня пришить? Но я сам тебя пришью! Ты ответишь за других! Впрочем, им недолго придется ждать, они от меня не уйдут!
Старьевщик хрипел.
– Я бы пощадил тебя, ведь ты поначалу возражал против расправы со мною; но мне больше не с кем свести счеты, да и к тому же конец вашего разговора все испортил: ведь я слышал его. Будь со мной дубинка, я расколол бы тебе череп; но раз ее нет, я просто задушу тебя как ту девушку в поле, мою первую жертву. Чем вас больше, тем меньше я вас боюсь!
Обмани-Глаз уже не слышал – он был мертв.
Санблер отнес его в чулан; затем при свете фонаря спокойно приподнял доски пола, отыскал, где лежали драгоценности, похищенные у Руссерана, и разбросал их вокруг трупа. Убийца не хотел брать с собой ничего, что могло бы его уличить; ему нужны были только деньги. Под матрацем он нашел пачку кредитных билетов. Затем Санблер переоделся в другое платье и долго рылся в ящике с различными принадлежностями для грима; ему часто приходилось пользоваться ими и раньше, то в качестве вора, то в качестве сыщика. Встав перед зеркалом, он приладил маску, зачернив ее предварительно углем; потом надел парик, волосы которого падали на лоб, как у крестьянина. В вельветовой куртке, с запачканным углем лицом, он походил теперь на честного угольщика-овернца.
– В ночную пору сойдет! – решил он.
Договор, подписанный тремя сообщниками, бандит зашил в подкладку жилета, несмотря на то, что это была улика. Уже собираясь выйти, Санблер заметил в углу дубинку с железным набалдашником. «Жаль, если я не оставлю на трупе своей метки, от которой содрогнется весь Париж!» – подумал он.
Бандит снова поднялся наверх и своим знаменитым ударом расколол Обмани-Глазу череп. Затем, запасшись подложными документами (у старьевщика имелся большой выбор их), он вышел из дома и исчез в темноте.
XXXIV. Обжигальные печи
И летом и зимой обжигальные печи служат убежищем для многих бродяг, как опасных для общества, так и безобидных. В холодную погоду тепло печей согревает несчастных. Когда идет дождь или снег, им приходится туго, но там есть и крытые закоулки. К тому же почти у каждого бродяги найдется одеяло, – если можно так назвать лохмотья, в которые они кутаются. А ежели кто-нибудь и задохнется от удушливых газов, выделяемых гипсом при обжиге, что ж тут особенного? Это может случиться со всяким. Тело отправляют в морг, и дело с концом.
Ежевечерне здесь происходит дележ добычи. Жулики, которым удалось слямзить с прилавков несколько банок консервов, угощают тех, кто пришел с пустыми руками. Когда же в поисках временного убежища туда являются бродяги, не занимающиеся воровством, никто не спрашивает у них, почему они не воруют.
Никакого ущерба печам бездомный люд не причиняет, поэтому владельцы печей не имеют повода жаловаться.
На другой день после убийства Обмани-Глаза в Монмартрских обжигательных печах кроме дюжины постоянных обитателей оказалось много таких, которые обычно шли спать в ночлежки, но после этого убийства боялись там ночевать. Правда, не они совершили преступление, но когда нет ни документов, ни работы, ни хлеба – долго ли попасть на скамью подсудимых?
Погода стояла такая скверная, что налет полиции был маловероятен. Словом, этим вечером тут собрались всякие люди: и хищные, как волки, и робкие, как зайцы; те, кого гонят на улицу нужда и боязнь расправы; рабочие, выброшенные предпринимателями за ворота; бродяги, со всем смирившиеся, и бродяги, объявившие обществу войну. Закончив скудный ужин, они болтали.
– Вот те на! – воскликнул мужчина огромного роста, найдя у себя в ногах какое-то странное существо и приподнимая его за шиворот. – Это еще что за зверек?
– Мальчуган! Откуда ты взялся, шкет?
– Я заснул, потому что устал, – ответил ребенок. – Я пришел издалека.
Это был мальчик лет восьми, рябой, со старообразным личиком.
– Устал? – повторил великан. – От чего же ты мог устать? Ты слишком мал, чтобы пришить кого-нибудь или что-нибудь стырить. Тебя слишком легко застукать.
– Вы думаете? – спросил ребенок. Все слушали.
– Конечно. Ну, на что ты годен, оголец?
– А вы попробуйте добыть столько! – вспыхнул уязвленный в своем самолюбии мальчуган, вытаскивая монету в двадцать франков.
Часть бродяг стала утверждать, что это су; кто-то зажег фонарь, чтобы разглядеть монету. Нет, действительно золотая! Никому даже в голову не пришло отнять ее у малыша.
– Где же ты ее выудил, братишка? – посыпалось со всех сторон.
– Я бегал далеко-далеко, с секретным поручением! – ответил мальчуган, гордо выпрямившись.
– Вот это забавно! Расскажи нам, что же тебе поручили?
– И не подумаю. Господин Николя посадит меня в каталажку, если я не буду держать язык за зубами. Я не смогу вернуться завтра к той даме, к которой он меня послал, и вы мне все испортите.
Все смеялись. Вот потеха-то! Мальчик выскользнул из рук великана и забился в угол. К нему стали приставать, чтобы он рассказал хоть что-нибудь о «секретном поручении». Тогда он заплакал.
– Оставьте мальчонку в покое! – послышались голоса.
Ребенок забрался в глубь галереи и прикорнул возле угольщика, который, жалуясь на нездоровье, лежал там с вечера. День был праздничный, работа у печей не велась; бродяги могли оставаться здесь целые сутки, и угольщик имел возможность отдыхать. Мальчишка, любивший, как видно, устраиваться поудобнее, положил голову на его ноги, как на подушку.
Погода была отвратительная, лил холодный дождь. Все сгрудились в крытых закоулках. Спать не хотелось, и завязался разговор: сначала о том, что всех одолела нужда, потом о газетных новостях. В этот день все газеты, независимо от их направления, отвели чуть ли не целую полосу одному и тому же происшествию: торговец подержанными вещами, по прозвищу Обмани-Глаз, не вышел из дому, как обычно; дверь его лавки на улице Шанс-Миди взломали и нашли владельца убитым, причем тем же манером, что и старика в каменоломне, и Лезорна, и Руссерана. На полу валялись драгоценности, похищенные у последнего. Какое отношение к его убийству имел старьевщик? Неизвестно. Но, очевидно, какая-то связь тут была. Полиция приступила к энергичным розыскам; можно сказать, что на улице Шанс-Миди ввели осадное положение. Обыски производились во всех домах.
– Тот, кто укокошил старьевщика, должно быть дьявольски хитер, если его еще не поймали! – заметил какой-то бродяга.
– А разве Джуда поймали? А Уолдера? А скольких еще других?
– Теперь держитесь! Полиции все равно, кого забрать, лишь бы пойманного казнили и можно было сообщить, что правосудие свершилось.
Угольщик крепко спал, закутавшись с головой в одеяло. Виднелась лишь густая копна его растрепанных черных волос да лохмотья, запачканные углем.
От скуки снова начали приставать к ребенку. Как он предан хозяину! Но, плотнее завернувшись в свои отрепья, маленький бродяга проворчал, словно усталый старик:
– Дайте же мне спать!
– До чего он смешон, этот будущий каторжник! – переговаривались кругом. – Он, наверное, и родился где-нибудь под виселицей!
Мальчуган презрительно усмехнулся, но, слишком утомленный, чтобы возражать, снова положил голову на ноги угольщика.
– Просто под дубом, на большой дороге, от какой-нибудь потаскушки! – заявил кто-то.
– Врете! – крикнул оборвыш. – Моя мать была важная дама! Ни у кого из вас такой не было! И господин Николя говорит, что я далеко пойду. Правда, он забывает обо мне всякий раз, как я исполню его поручение, и меня опять сажают, как бездомного, в кутузку. Но я вырасту!
– Как же звали твою мамашу? Маркизой де Караба или Спящей красавицей?
– Маму звали Эльминой.
Ноги угольщика под головой малыша вздрогнули.
Внезапно галерею осветил сноп лучей от потайного фонаря. Явилась полиция. Бродяги плохо рассчитали!
Мальчуган забился в промежуток между стеной и коленями угольщика. Тот повернулся спиной к фонарю и достал документы (очевидно, бывшие в полном порядке), чтобы предъявить их, если потребуется. Но показывать бумаги не пришлось: угольщику и мальчишке повезло, или, вернее, их спасла общая глупость: бродяги кинулись к выходу, словно стадо овец, но в темноте ошиблись, попали в тупик, и полицейские, которых было много, без труда их переловили. Все оказались беспаспортными. Впрочем, если б угольщика и задержали, то, наверное, отпустили бы, так как у него был паспорт.
Окружив группу человек в двадцать, полицейские всех увели. Среди арестованных оказалась целая семья – отец, мать, двое детей и дед. Судьба их была поистине плачевна: их выселили из квартиры. Оставшись без гроша, не зная, где найти приют, они провели весь день в подворотне, пока их не выгнали оттуда. Старик еле волочил ноги, дети озябли. Они отыскали какой-то сарай, но из сарая их выдворили. Тогда отец вспомнил, что бездомные ночуют в обжигательных печах, вот они и отправились туда. Глава семейства уже долгое время не мог найти работы и с негодованием рассказывал о своих злоключениях.
– Идите, идите, – отвечали полицейские. – Там разберемся. А, вы еще упираетесь?
Отчасти из-за того, что эта семья отвлекла внимание блюстителей порядка, они забыли проверить закоулок, где притаились угольщик и мальчишка. Никому не пришло в голову, что забрали не всех. Арестованных отвели в участок.
– Слушай, малец! – сказал угольщик, когда шаги стихли и вновь наступила тишина. – Хочешь остаться со мной? Мы купим тележку, лошадь и вместе отправимся в дорогу. Тебе будет со мной хорошо.
– Настоящую лошадь? – воскликнул мальчуган. – Ах, я так давно не катался! С длинной гривой?
– Длинной-предлинной, и с хвостом до самой земли.
Ребенок захлопал в ладоши.
– Но ты должен меня слушаться. Иди за мной!
Угольщик уверенно пошел вперед; по-видимому, он хорошо знал все ходы и переходы галерей. Мальчишка колебался.
– Что ж ты не идешь? Трусишь?
– Нет, – сказал Пьеро (читатель, наверное, уже узнал его) и, дрожа, последовал за угольщиком.
Они дошли до круглого помещения, где сходились все галереи. Угольщик вынул из стены несколько кирпичей, втолкнул мальчишку в образовавшееся отверстие, пролез за ним сам, уложил кирпичи на место, зажег вынутую из кармана свечу и, накапав сала, прилепил ее к выступу стены. Маленький оборвыш, заложив руки за спину, осматривался кругом. Любопытство пересилило страх. И было от чего! Угольщик вытащил из кармана несколько свертков.
– Гляди, малыш, это моя туалетная комната. Ты будешь моим камердинером. Я скажу тебе, что нужно делать.
– Совсем как в театре, – заметил Пьеро. – Я видел там такую же декорацию. Только здесь не поют…
– Разве? – И угольщик начал, к полному восхищению мальчугана, напевать вполголоса какую-то мелодию.
– Повернись-ка к свету! Да, похож… Я знавал твою мать, братишка.
Ребенок вскрикнул.
– Молчи и делай, что я тебе говорю!
Угольщик достал из свертков иглы, порох, какие-то флакончики и начал с помощью мальчугана татуировать свое лицо, стремясь придать ему такой вид, словно оно пострадало от взрыва. Пьеро в точности выполнял все его указания.
– Через три дня мы отсюда выйдем. А до этого – ни слова, ни звука! Подожди меня здесь.
Превозмогая боль, угольщик вернулся обратно в галереи, обошел их, подобрал остатки хлеба и консервов, принес их в свой тайник и вновь заложил вход кирпичами.
– Тут хватит жратвы дней на пять; к тому же у нас есть пачка свечей и две коробки спичек. Можешь дрыхнуть на здоровье!
И, подавая пример, он растянулся на земле.
– Вот вам вместо подушки! – сказал мальчуган, заметив наполовину зарытый в землю узел с какими-то тряпками.
Угольщик взглянул на этот узел, по-видимому лежавший здесь уже много лет, и в испуге отшатнулся.
– Нет, нет, не трогай!
Там были две блузы с еще заметными пятнами крови, две пары полуистлевших штанов, две рубашки. Из узла выскочила крыса и бросилась наутек.
– Мне на это наплевать! – сказал Пьеро, и, устроив себе ложе из груды пыльных лохмотьев, сладко заснул. Во сне он увидел тележку, лошадь и, главное, мать…
Его разбудили чьи-то стоны. Свеча почти догорела; при ее слабом мерцании он увидел распухшее лицо угольщика, ставшее после татуировки еще безобразнее. Правда, и раньше оно выглядело отталкивающе, но Пьеро ничему не удивлялся. Физиономия угольщика вздулась, побагровела и стала напоминать кусок сырого мяса. Он что-то бормотал в лихорадочном бреду.
– Эй, Лезорн, нужно сменить робу! Она запачкана кровью. Оставь, оставь меня! Малыш, прогони этого мертвеца, он навалился на меня!
– Да тут никого нет! – возразил мальчуган.
– Я вижу его! Он положил руку на твою голову.
Пьеро испугался. Он попытался вытащить кирпичи, которыми был заложен вход в их убежище, но у него не хватило сил, и он только ободрал себе пальцы. Свеча погасла. Съежившись, мальчуган прижался к стене.
– Вот и остальные! – бредил угольщик. – Я погиб… Стой, девчонка, я задушу тебя опять, только пикни! Ах, это уже другие… Вот я вас! Как, вы меняетесь головами? Этот человек превратился в Лезорна… Погоди, Обмани-Глаз, я тебе покажу, как меня продавать!
Его бред длился почти сутки. Стуча зубами от страха, Пьеро забился в угол.
– Кто там лязгает зубами? Я расправлюсь с тобой!
И, схватив ребенка, угольщик хотел было укусить его, но из-за распухших губ не мог разжать челюсти. Пьеро громко всхлипнул. Звук его голоса вернул угольщика к действительности.
– Не бойся, малец! У меня лихорадка.
Но Пьеро не отвечал. Угольщик зажег другую свечу и прилепил ее к стене.
Так они провели три дня. Перепуганный насмерть мальчуган едва притрагивался к коркам хлеба.
На четвертое утро Пьеро заметил, что опухоль на физиономии угольщика опала. Еще более безобразное, усеянное вдобавок синими крапинками от пороха, его лицо стало неузнаваемо: татуировка удалась. Черные волосы свисали с парика, словно ветки плакучей ивы.
– Теперь, – сказал угольщик, – я займусь твоей наружностью.
Пьеро вскрикнул.
– Ничего страшного нет, я только чуточку подкрашу твою рожицу. Что касается одежды, то все лохмотья одинаковы.
Мальчуган успокоился. Он столько видел, бедняжка, что его уже ничем нельзя было удивить. Через несколько минут его рыжие волосы и брови стали черными, как парик угольщика.
– Забавно! – воскликнул Пьеро. – Нас теперь никто не узнает.
– Ты еще и не то увидишь! – пообещал угольщик.
– А теперь куда мы пойдем?
– Немного подышим свежим воздухом, а потом купим тележку с лошадью и отправимся в Дьепп, к морю.
Пьеро был в восторге.
– Только запомни, – добавил угольщик, – что я – твой отец, пострадал от взрыва в Вальвикских каменоломнях и последние два года работал угольщиком в Париже. Если ты забудешь, я тебя укокошу!
– Как, вы сказали, называется место, где вас изувечило?
– Вальвик, каменоломня в Оверни.
– Хорошо, я запомню.
– Тебя зовут теперь Фирмен, а я – Клод Плюме, бывший камнетес, а теперь угольщик.
– Ладно.
Вечером по дороге, ведущей на север, катилась одноколка, запряженная резвой лошадью. В ней сидели угольщик и Пьеро.
«Вот это да! – думал первый. – Я воспользовался деньгами, уплаченными за то, чтобы убить меня!»
Он попробовал весело засвистать, но у него ничего не получилось.
