Текст книги "Нищета. Часть вторая"

Автор книги: Луиза Мишель

Соавторы: Жан Гетрэ
сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 39 страниц)

XLII. Осада дома

Шифар, по указаниям бандита, проводил Огюста до дома, где жила торговка птичьим кормом. Остальные разбежались прежде, чем была поднята тревога в связи с побегом юноши. На лестнице главарь банды сказал Огюсту:

– Мне, ясное дело, подниматься наверх незачем. Советую и тебе поменьше оставаться там: в ближайшие дни нужно быть очень осторожным.

Огюст крепко обнял Шифара.

– Спасибо! Как бы мне хотелось тоже сделать что-нибудь для вас!

– Мы и так тебя любим, – сказал тот, отвечая таким же дружеским объятием. Затем он кинулся прочь со всех ног, напоминая водяного паука, что в летнюю пору быстро-быстро перебирает тонкими лапками по поверхности воды.

Уже светало. Огюст тихонько постучался к тетушке Грегуар.

– Кто там? – откликнулась она. Тото вилял хвостом, радостно взвизгивая, он почуял друга. – Сейчас открою. Тото уже за вас ответил!

Обе женщины поспешно оделись, и тетушка Грегуар отворила дверь. Огюст бросился ей на шею, а затем протянул обе руки Кларе, плакавшей как ребенок. Юноша тоже дал волю долго сдерживаемым слезам.

– Молодо-зелено! – промолвила старушка. – Не время плакать. Говорите живей, откуда вы, да еще в таком платье? Удрали, не так ли?

– Да.

– Тогда не следовало приходить сюда! Нужно было где-нибудь спрятаться, горемычный вы паренек! И подумать только, что уже светло! А днем вы никуда не сможете выйти. Кто же это вас надоумил? Ведь вас будут искать именно здесь!

– Да, правда… Меня привели сюда мои освободители, и я не стал спрашивать, по чьему совету они это сделали: я был так счастлив, что увижу вас, и от радости потерял рассудок.

– Быть может, господин Трусбан найдет для вас более безопасное убежище? – сказала Клара.

– И, главное, другую одежду, – добавила тетушка Грегуар. – Сюда, Тото, славный пес! На, отнеси это!

И старушка, велев Огюсту написать на бумажке одно слово: «Приходите!», сунула записку в зубы собаке. Трусбан знал почерк Огюста.

– Этого достаточно, – сказала тетушка Грегуар. – Если же вы сами к нему пойдете, то все пропало.

Она дала овчарке понюхать платье, принесенное художниками в починку и распахнула дверь со словами: «Беги скорее!» Тото, гордый данным ему поручением, отправился на улицу Сен-Жозеф, лишь время от времени задирая ногу над тумбой.

– А если их нет дома? – спросила Клара.

– Тогда Тото принесет записку назад, – ответила старушка, уверенная в сообразительности собаки.

Огюст коротко рассказал странную историю своего бегства. Тетушка Грегуар, в свою очередь, сообщила, как один раз заходил мнимый Бродар.

Несомненно, это был Лезорн. Все, что он молол, – одно вранье. К тому же Тото так и норовил в него вцепиться…

Не прошло и четверти часа, как следом за Тото явилась неразлучная троица: Жеан, Лаперсон и Мозамбик. Было пролито немало радостных слез, но тетушка Грегуар не позволяла терять время даром.

– Грозит опасность, – сказала она. – Поймите, что с минуты на минуту сюда нагрянут: Огюсту нельзя оставаться здесь. Не знаете ли вы такого места, где он мог бы провести несколько дней?

– А наша мастерская?

– Тогда нужно переодеть Огюста, чтобы его вид не вызывал подозрений.

– Что ж, у нас есть разные костюмы для натурщиков: например, жандармский мундир…

– Это не годится, к тому же он слишком молод.

– Ах, – сказал Мозамбик, – если б его быть черный – его спастись.

– Идея! – воскликнул Лаперсон. – Выкрасим его и превратим в негра!

Все рассеялись, кроме Жеана.

– Вам это кажется забавным, – сказал он, – а между тем это легче всего сделать. Несколько дней ему нельзя и думать о бегстве; потом я переправлю его через бельгийскую границу с документами Лаперсона.

Тетушка Грегуар недаром удивлялась: как могли спасители Огюста проявить такое безрассудство и привести его именно туда, где его стали бы разыскивать прежде всего? Справедливость ее опасений подтвердилась очень скоро: на лестнице послышались тяжелые шаги.

– Вот и они, – сказал Огюст.

– Слушай, – воскликнул Трусбан, – ты проворен, как белка: эта комната под самой крышей; вылезай в окно и попытайся пробраться в какую-нибудь мансарду: быть может, там не откажутся тебя приютить.

– Как! – возмутился юноша. – Подвергать вас опасности вместо себя?

– Нас не обвиняют в убийстве Руссерана, – возразила старуха.

Огюст уступил уговорам. С ловкостью кошки он выпрыгнул из окна на крышу. Случай ему благоприятствовал: толпа, столь жадная до всевозможных зрелищ, еще не собралась, так как не знала об обыске, и никто не обратил внимания на юношу, который не торопясь оглядывал крышу, как будто хотел выяснить, не нуждается ли она в починке. Вид у него был такой спокойный, что один буржуа, проходя мимо со своим сынком, заметил, указывая на Огюста:

– У всякого, Порфир, свой удел; изменять его не следует. Вон тот человек рожден быть кровельщиком.

Ребенок перестал ковырять в носу.

– А я кем рожден быть, папенька?

– Представителем правящих классов, – ответил буржуа, бросив восхищенный взор на свое чадо.

Огюст искал укромное местечко, откуда мог бы, улучив удобный момент, незаметно спуститься в одну из мансард, где ему, может быть, позволят спрятаться, а может быть – и нет. Тетушка Грегуар захлопнула окно.

– Откройте! – послышался голос из-за двери.

– Кто там?

– Откройте, говорят вам!

– Что это за невежи? – спросил Жеан. – Мы не откроем.

– Не откроете? Это мы еще посмотрим!

В дверь стали ломиться. Художники придвинули к ней стол и кровать, благодаря чему дверь держалась на петлях еще с четверть часа. Это позволило Огюсту выиграть время. Наконец импровизированная баррикада рухнула. Показалось пять или шесть непривлекательных физиономий.

Жеан, спокойно прислонясь к стене, начал делать зарисовки в своем альбоме. Тетушка Грегуар, Клара и двое остальных молча ждали, прижавшись друг к другу.

– Какая наглость! – сказал один из полицейских, видимо старший по чину.

Старушка подозвала собаку, готовую броситься на вошедших. Улегшись у ног хозяйки, Тото оскалил зубы.

– Где Огюст Бродар? – спросил старший.

– В тюрьме Мазас, как вам должно быть известно.

– Врешь, тетка! Ты его где-то спрятала.

– Что ж, ищите!

Тут они заметили Трусбана, который заканчивал довольно удачные наброски с натуры.

– Отодвиньтесь чуточку, вы, самый толстый! – попросил художник, – не заслоняйте мне остальных!

– Черт вас дери! Уж не воображаете ли вы, что мы вам позируем? – сказал тот, направившись к художнику с намерением отобрать альбом. Но Жеан, насмешливо глядя на него, спрятал альбом в карман.

– Нет, это из рук вон! Где Огюст Бродар?

– Но, сударь, – ответил Лаперсон, – вам это лучше знать: ведь это вы его арестовывали!

Двое полицейских стали по обе стороны двери, с револьверами наготове, остальные рылись в сундуке, распарывали матрацы.

– Ваша думать, его залезть в матрац? – осведомился негр.

– Молчать, черномазый! – грубо одернул его полицейский, только что обнаруживший в сундуке волосы, которые обе женщины сортировали для парикмахерских. – Вот чьи-то останки! – воскликнул он и тщательно завернул волосы.

Художники расхохотались.

– Глупец! – сказала тетушка Грегуар.

– Вы ругаете представителей власти?

– А вы издеваетесь над здравым смыслом! – возразила выведенная из терпения старушка.

– Мы даром теряем время, – сказал старший, распахнув окно и выглянув на крышу. Ничего не увидев, он собрался было отойти, как вдруг заметил на подоконнике след от башмака.

– Вот его следы! Скорее за ним!

Двое полицейских выскочили на крышу, всю ее обшарили и отправились с обыском по мансардам: Огюст, очевидно, был где-то там.

Они не знали, что этот дом не примыкал вплотную к соседнему: между стенами оставался небольшой промежуток. Наверху, возле дымовых труб, с каждой стороны было по карнизу, шириной в ладонь. Полицейским и в голову не пришло, что человек, даже самый ловкий, может спрятаться там, поставив ноги на противоположные карнизы и повиснув над бездной на высоте шестого этажа. Но именно туда и забрался Огюст.

XLIII. В Лондоне

В Лондоне, этом огромном, холодном и пасмурном городе, знаменитом своими туманами, полным-полно бедняков. Они пьянствуют по той простой причине, что спиртное здесь дешевле еды. Кое-где торговки, переворачивая огромными вилками куски несвежего мяса, жарят его на сале, отдающем рыбьим жиром; неприятный запах разносится далеко по улице. Но и эта вонючая пища достается лишь избранным; остальным хватает денег лишь на то, чтобы выпить у трактирной стойки кружку скверного пойла; опьяняя, оно усыпляет голод.

Женщины с грудными детьми на руках (двое или трое постарше цепляются за подол юбки) сидят на тротуарах, в то время как их мужья дерутся или глазеют на драку.

Толпа все растет. Если вы – на Дрюри-лэйн, то у вас, вероятно, стащат кошелек; если на Риджент-стрит, то, заметив, что вы – иностранец, к вам вероятно, обратится женщина с впалыми щеками и лихорадочно блестящими глазами:

– Я из Франции… Меня увез один мужчина; мы поженились, но наш брак признали недействительным. Он вернулся назад, обзавелся семьей, а я, как видите, осталась здесь…

Тут и совсем молодые девушки, на лицах которых уже лежит печать невзгод, худые, бледные, с угасшим взором. Им хочется одного: утолить голод; все остальное им безразлично.

Между восточным и западным Лондоном виднеется какое-то подобие леса, оголенного, как зимой. Это мачты кораблей, стоящих на Темзе. Между ними, шумно пыхтя, снуют паровые буксиры.

Пусть читатель вообразит себе ночной Лондон: роскошные дворцы и тут же – переулки, кишащие нищим людом; глубокую, широкую и черную Темзу; плохо освещенные рабочие кварталы, унылые улицы, вереницы оборванцев, возвращающихся на ночь в работные дома, словно пчелы – в ульи…

Разница между этими заведениями и парижскими ночлежками заключается в том, что за предоставленный кров здесь надо выполнять какую-нибудь работу. Кров этот трудно назвать гостеприимным: ведь большинство бедняков пользуется им лишь потому, что их принуждает к этому полиция. Хлеб общественной благотворительности горек повсюду….

Кроме сотен несчастных, постоянно живущих в работных домах, там ежедневно находит себе ночлег несколько сот пришлых. Помещения, предназначенные для простонародья, обычно похожи либо на мертвецкие (таковы тюремные камеры и спальни работных домов), либо на загоны для скота, с той лишь разницей, что для скаковых лошадей соломы не жалеют…

Путник, постучавшийся поздно вечером в дверь Сент-Панкрасского работного дома, был, видимо, очень утомлен. Он не говорил по-английски, но, догадавшись, что служащий спрашивает его имя, фамилию и профессию, ответил:

– Керван Дарек, француз.

Не зная, как по-английски «крестьянин», он жестами показал, будто вскапывает землю.

Служащий велел ему следовать за собой и повел прежде всего мыться. Эта процедура обязательна для всех, кто желает переночевать в работном доме.

Путник машинально повиновался. Он едва держался на ногах от усталости; по его запылившейся одежде видно было, что он пришел пешком издалека. Очень высокий, синеглазый, с длинными белокурыми волосами, человек этот отличался той редкой красотой, какая в наши дни почти не встречается. В нем было что-то общее с людьми античного мира.

Когда ему знаками велели снять одежду и надеть ночную рубаху, он сначала вынул из кармана суконной куртки веточку омелы и, привязав к шнурку, повесил себе на шею.

Его привели в спальню, где уже лежало на мешках, набитых соломой, человек тридцать-сорок, укрытых дрянными одеялами. Еще оставалось несколько таких мешков, сваленных в кучу. Новому ночлежнику показали на них. Найдя на полу свободное место, он расстелил мешок и бросился на убогое ложе, не в силах больше сделать ни шагу.

Рядом лежали мужчина, закрывший лицо платком, и мальчик с волосами какого-то странного цвета: не то рыжего, не то черного. По-видимому, их выкрасили, и теперь краска сходила.

– Папа, – шепнул ребенок, несколько стесняясь (он еще не привык так обращаться к названому отцу), – вот этот, рядом с нами, – француз!

– Ну так что? Разве тебе охота рассказать ему о нашей поездке?

– О нет!

Их сосед заснул так крепко, что не чувствовал сквозняка. Даже когда мальчуган, забавляясь, подул ему в лицо, он не шелохнулся.

– Погоди, Джек! – сказал шалун по-английски (хотя они жили в Лондоне не больше месяца, он уже знал немало английских слов). – Здорово устал, видать: даже не притронулся к своей порции хлеба… Мне тут надоело! – продолжал мальчишка, помолчав. – До каких пор нам придется здесь ночевать?

– Там видно будет, – ответил мужчина. – Молчи и дрыхни!

– Еще успею выспаться. До семи часов далеко.

– Все равно, заткни глотку, а то он тебя поколотит.

– Ну нет! – возразил мальчуган. – Вы меня в обиду не дадите.

– Почему?

– Потому что я вам для чего-то нужен, хоть я – из шпаны. Иначе зачем вам было брать меня с собой? Даже господин Николя прогонял меня только после того, как я исполнял его поручение.

– Ну?

– Ну так вот, я вам еще пригожусь.

Мужчина удовлетворенно хмыкнул.

– Скверный мальчишка! Ты что, не любишь меня?

– Люблю, когда вы говорите, что поможете мне вернуться к маме.

– Идиот! Она пошлет тебя к чертям собачьим, твоя мамаша!

– Ну да, пока я такой, как сейчас; но когда я приоденусь, как вы обещали… Да, знаете, мне очень понравилось, когда вы пригласили жандарма ехать с нами в двуколке. Ведь вас-то он и разыскивал! Вот почему вы велели мне разукрасить вам физиономию.

Мужчина замахнулся на мальчишку; тот отскочил и при этом задел спящего соседа, который проснулся от толчка.

– Что такое?

– Ничего. Просто я нечаянно толкнул вас.

– А, ты француз? Послушай, ты не мог бы показать мне, как пройти туда, куда мне нужно?

– Мы с сыном еще плохо знаем Лондон, – вмешался мужчина, прикрывавший лицо платком. – Я работаю здесь же, в этом доме, так как нигде устроиться не могу.

– А кто вы по профессии? – спросил незнакомец, привыкший, видимо, разговаривать без обиняков.

– Каменотес из Вольвика, в Оверни. Меня изувечило, когда мы взрывали скалу.

– Бедняга! А я – крестьянин, из Вогезов.

– Вот как? Вам следовало бы там оставаться. Здесь пристроиться трудно.

– Я тут пробуду недолго, лишь до тех пор, пока не разыщу одного человека.

– Это другое дело.

– Как, по-вашему, могу я провести в этом работном доме несколько дней?

– Думаю, что можете.

– Есть здесь кварталы, где преобладают иностранцы?

– Есть французский квартал.

– Женщина, которую я ищу, – русская.

– Я слишком мало знаю Лондон, чтобы помочь вам.

– Эта женщина здесь, наверное, известна, так как она причастна к политике.

– Тогда сходите в немецкий клуб на Роуз-стрит. Может быть, вы найдете ее на митинге или на лекции.

– Большое спасибо за совет! – сказал вновь пришедший.

Его собеседник повернулся на другой бок и заснул.

* * *

Пробило семь часов – время подъема. Каждый, сдав ночную рубаху, получил занумерованный сверток со своими вещами. Крестьянин за ночь отдохнул; увидев, как обитатели работного дома отдают дань гигиене, он подумал, что в Лондоне, наверное, найдется достаточно фонтанов, где можно сполоснуть лицо, и не пошел к общему умывальнику с водой сомнительной чистоты, вокруг которого столпились ночлежники.

Если ночью все они выглядели одинаково безрадостно, то днем являли собой весьма причудливое зрелище. Здесь можно было увидеть одеяния самого различного цвета и самого разнообразного покроя, от парадных черных фраков до простых рабочих блуз; все – порванное, поношенное, чиненое и перечиненное. Здесь разыгрывалась заключительная сцена житейского карнавала. Балетмейстером была Нищета; отовсюду, изо всех закоулков, привела она сюда этих отщепенцев, похожих на участников пляски Смерти…

Старый углекоп из Гэмптона, изувеченный в шахте и ставший постоянным обитателем работного дома, позвал всех во двор.

Англичане умеют выращивать самых упитанных в мире быков и баранов, предназначенных на убой, но в той же Англии (как, впрочем, и во Франции, и в других странах) эксплуататоры создают невыносимые условия жизни и труда, уродствующие рабочих некоторых профессий. Старый калека-углекоп не составлял исключения: впалая грудь, сутулая спина, тощее и нескладное тело… Так действует на поколения шахтеров невыносимо тяжелая работа в узких подземных норах, более подходящих для крыс, чем для людей.

– Суп! Суп! – крикнул углекоп, все тотчас же высыпали во двор, получили там деревянные миски и железные ложки. Началась раздача горячей бурды, носившей название супа. Сколько людей, умирающих в Париже от голода, лишены даже и той жалкой пищи, какую можно получить в английских работных домах!

Джентльмен, проигравший все свое состояние, хлебал противную похлебку не спеша; старики, озябнув за ночь на каменном полу, долго отогревали худые руки над паром, прежде чем приступить к еде, а молодые жадно глотали свои порции с аппетитом, свойственным их возрасту. Мужчина, лицо которого было обвязано платком, ел без особой охоты; мальчик же, казалось, даже не заметил скверного вкуса варева.

После завтрака всех погнали на работу. Те, кто не жил здесь постоянно, должны были смолоть на механической мельнице по три-четыре мешка зерна.

Около одиннадцати часов двери открыли. Мужчина с платком на лице и мальчик пошли по направлению к парку, предварительно пропустив крестьянина вперед, чтобы тот не увидел, куда они идут. Этот человек выбирал такие места, где можно было провести день, не привлекая внимания и без лишних затрат. Под одеждой (а ночью – под одеялом) он прятал завернутую в холст шкатулку, где хранились всякие, на первый взгляд, дешевые безделушки – костяные колечки и сережки. Шкатулку эту он открывал лишь тайком от любопытных взоров. Никто из самых обездоленных обитателей работного дома не был так озабочен, как этот мужчина: ведь под костяными украшениями в его шкатулке лежали золотые, а в двойном дне была спрятана целая кипа банковских билетов. Но как продать драгоценности? Как обменять эти банкноты на английские? К счастью, он захватил и звонкую монету однако французские деньги хождения в Англии не имеют, а при их размене могли задать нескромные вопросы. Он не решался жить в гостинице, хотя документы у него были в порядке, и, ночуя пока в работном доме, обдумывал, что делать дальше.

– Здесь все-таки лучше, чем в тюрьме, – говорил мальчик.

Тем не менее, Санблер решил переменить образ жизни. Его побудило к этому главным образом появление в работном доме соседа-француза. Чтобы снять комнату на Шарлотт-стрит, а также купить себе и Пьеро приличную одежду, он разменял несколько банкнотов. Но перемена местожительства и здесь, как во Франции, не могла рассеять его глубокую тоску. Тоска эта была хуже сплина: кто хандрит – может мечтать обрести в смерти покой, а Санблер страшился смерти, хотя и жизнь тяготила его.

Бандит боялся всего: и людей, и вещей, и даже себя самого. Он испытывал неодолимое отвращение к жизни. Этот человек, рожденный для искусства, но ввергнутый в пучину зла, сам придумывал себе все новые и новые муки. Везде его преследовали ужасные воспоминания: и при виде черной воды Темзы, и в мрачной спальне работного дома. Они не оставляли Санблера и в уютной комнатке с простой, но удобной мебелью. Лишь одно могло его рассеять – жажда отомстить ненавистному Николя. Хотя сыщик больше не попадался бандиту на глаза, он, вероятно, тоже находился где-то в Лондоне. Однако требовалась немалая изобретательность, чтобы найти искусно прятавшегося врага.

* * *

Случай подарил Санблеру сына, случай же позволил мнимому виконту д’Эспайяку обзавестись супругой.

Встретившись на английском берегу во время высадки с парохода, Николя и Эльмина сначала удивились, а затем, обдумав свое положение, решили, что вполне подходят друг другу. Красота и порочность Эльмины, глубокая развращенность Николя и его преступные склонности – все это было верным залогом того, что они смогут разбогатеть, ибо в те времена красавицы брали огромные взятки за устройство чужих дел.

Они обвенчались под вымышленными именами (в Англии это легко сделать), сняли роскошно обставленную квартиру, и, пользуясь тем, что в Лондоне, как и повсюду, есть немало простаков, начали давать званые вечера, на которых гости болтали о литературе и политике. Эльмина знала английский язык; Николя тоже кое-что понимал по-английски. Денег у них хватало; таким образом они располагали всем, что требовалось для успеха. Путешествие излечило Эльмину от нервного заболевания; благотворно подействовало на нее также известие о смерти врача-психиатра. Она вновь была здорова и еще долгие годы могла творить зло.

Заключая союз, Эльмина и Николя знали, что у каждого из них найдется достаточно улик, чтобы погубить сообщника в случае его измены. Возможность обоюдного разоблачения была основой их сделки, а брак их – ловким маневром, чтобы проникнуть в лондонское высшее общество. Играя на чувствительной струне, присущей многим людям, они распространяли сентиментальный рассказ о своей любви и верности друг другу. Правда, многие леди находили, что наружность Николя не подходит для возлюбленного Джульетты или Дездемоны. Но разве белокурые дочери Альбиона, всегда, казалось бы, витающие в мире грез, не едят с аппетитом кровяные бифштексы? Почему же не могла поступать точно так же и прекрасная княгиня Матиас? Хотя ее голубые глаза подчас отливали металлическим блеском, эта дама, несомненно, была мечтательницей… Говорили, будто ей пришлось испытать множество злоключений, пока судьба наконец не соединила ее с милым, который отличался особой манерой щурить глаза, был осмотрителен даже в мелочах и походил на полисмена.

Эти благородные изгнанники, ставшие, по слухам, жертвами пламенной любви, умалчивали о своей национальности. Им, очевидно, не хотелось, чтобы аристократические семьи, к которым они принадлежали, узнали об их местопребывании.

Князь и княгиня Матиас поселились в Гаммерсмите[43]43
  Гаммерсмит – один из аристократических кварталов Лондона.


[Закрыть]. Они не бывали в театрах и других общественных местах, но по воскресеньям слушали проповедников различных религиозных сект, как английских, так и иностранных. Посещали они даже и русскую церковь, так что для всех оставалось загадкой, какого же они вероисповедания.

Заключив договор о союзе, Николя и Эльмина точно установили, какую долю оба вносят в дело. При желании они могли разойтись полюбовно: каждый получил бы свой вклад обратно. Что касается ссор, то они были немыслимы: оба слишком уж много знали друг о друге.

Через некоторое время достойная чета получила много приглашений. В гостях князь бывал сдержан, княгиня – меланхолична и очень мила. Кое-кто нанес им ответные визиты; их уединенная жизнь в Гаммерсмите была нарушена. В общем, романтическим иностранцам был оказан восторженный прием, чему немало способствовало их обыкновение делать знакомым ценные подарки. Правда, эта привычка казалась несколько странной, но доверия к ним не поколебала.

По известной пословице, рыбак рыбака видит издалека, князя и княгиню Матиас начали навещать какие-то подозрительные личности. Связанные в большинстве своем с русской полицией, они должны были не только следить за нигилистами, но исподтишка убивать их, если причину смерти можно было объяснить несчастным случаем. Перед Николя и Эльминой открылись широкие горизонты. Они переселились в богатый особняк, и княгиня Матиас принимала гостей в роскошно убранном салоне.

* * *

Однажды князь был весьма удивлен: в скромно одетой женщине, стучавшейся в дверь пансиона для девушек, он узнал Бланш де Мериа.

Не желая больше служить орудием в руках Девис-Рота, сестра Гектора решила жить на свои средства. Она написала иезуиту, что дает в Лондоне уроки и незачем тратить на нее деньги, которым можно найти лучшее применение. К тому же она не в состоянии вернуться так скоро, как этого желает его преподобие, ибо должна как следует выполнить данное ей поручение.

Девис-Рот почуял неладное и стал посылать письмо за письмом, настаивая на приезде Бланш; но та, исчерпав все предлоги, перестала отвечать.

– Решительно никому нельзя довериться! – возмущался священник. – Увы, куда девались времена святейшей инквизиции? Даже короли некогда трепетали перед угрозой отлучения от церкви, а теперь над этой карой и дети смеются!

И он потрясал кулаками, грозя грядущему…

Бланш де Мериа, которая приехала в Лондон следить за врагами церкви и послала Девис-Роту несколько донесений (впрочем, с малозначащими сведениями), та самая Бланш, что сыграла у Руссеранов и Сен-Сирга столь непривлекательную роль, теперь опротивела самой себе. Подобное чувство испытывал и ее брат, только в меньшей степени, ибо не был столь горд. Бланш перешла на сторону революционеров, за которыми еще недавно шпионила… Чем это могло кончиться? Ей было безразлично; она любила Михайлова, вот и все.

Ей не пришло в голову переменить имя. Она говорила всем, что приехала в Лондон давать уроки. Это казалось правдоподобным, так как в столице Англии учительнице легче найти работу, чем в Париже. Она отыскала Анну и ее друзей; по вечерам, когда Михайлов выступал в немецком клубе, Бланш приходила туда, чтобы упиваться его речами и глядеть на его лицо, порой неумолимо жестокое, как и то, о чем он говорил, порой пылающее вдохновением. Исполненная восторга, Бланш часами любовалась ничего не подозревавшим Михайловым и поздно возвращалась домой, где решительно все: письма, книги и даже платья, сшитые, как у актрисы, для выступлений в различных ролях – напоминало об ее ужасном прошлом рабы иезуитов.

Это позорное прошлое сейчас стало казаться ей отвратительным, но вовсе не потому, что Бланш начала задумываться над социальными вопросами, а потому, что она полюбила Михайлова, полюбила безгранично; она оказалась способной на такую любовь.

К несчастью, ее с самого детства приучили лицемерить. А между тем Бланш обладала и душевным благородством, и огромной энергией. Но от нее требовали беспрекословного послушания и под предлогом спасения души всю жизнь принуждали влачиться по грязи.

Однажды Бланш встретила Анну и долго разговаривала с нею, совсем позабыв, что еще недавно была шпионкой иезуита. Вернувшись домой почти в радостном настроении, она увидела письмо из Парижа, которое получила еще утром, но не успела прочесть – так далеко витали ее мысли. Бланш вскрыла конверт. Письмо было коротким, но ясным:

«Возлюбленная дщерь!

Если овечка Божья не перешла в лагерь свирепых волков, где ей грозит неминуемая гибель, пусть она немедля вернется в свою овчарню».

Бланш скомкала письмо и бросила в камин. Приняв окончательное решение, она сожгла и другие письма Девис-Рота, сборники псалмов, благочестивые брошюрки, вроде «Толкования святых таинств», и ей показалось, что она схоронила свое прошлое. На сердце у Бланш стало легко, как в дни юности, и она отправилась на Роуз-стрит, в немецкий клуб.

Михайлов говорил:

– Мы только разрушители; мы должны выкорчевать как можно больше зла. Сеять добро будут другие. Пусть там, где все сгнило, разверзнется пропасть. Закладывать фундамент нового строя выпадет не на нашу долю. Мы только ниспровергаем, и нам придется погибнуть самим. Пусть те, у кого хватит мужества и ненависти для борьбы с произволом, придут к нам!

Эта речь потрясла Бланш. Какое счастье! Теперь она вновь могла ходить с поднятой головой.

«И я с ними!» – подумала она.

Вдруг слушатели заволновались. Разнеслась весть, что полиция узнала имена членов тайного комитета. Лондонские агенты русской полиции получили эти сведения из Парижа.

Бланш вспомнила, что в первом письме Девис-Роту она назвала эти имена. Несчастная решила ограничиться этим и не разоблачать замыслов тех, за кем ей поручили следить; ей хотелось, не причиняя им особенного вреда, доказать иезуиту свое послушание. Да, она не ошиблась: этих людей предала она. Лондонская полиция получала указания из Парижа точно так же, как из Петербурга.

Бланш поняла всю тяжесть своей вины. Прошлое цепко держало ее в своих когтях… Подобно брату, она испытывала глубокое отвращение к самой себе; но, не в пример ему, у нее хватило мужества на смелую попытку выбраться из засосавшей ее трясины. Она попросила дать ей слово.

Когда Бланш проходила к трибуне, Анна протянула ей руку. Но, против обыкновения, Бланш не ответила на приветствие.

– Потом! – промолвила она. – Если вы еще захотите!

Наступил ее черед говорить. Глаза Бланш так пылали, на лице было написано такое отчаяние, что слушатели вздрогнули.

– Я знаю предателя, выдавшего членов комитета! – начала она.

В ответ послышался глухой ропот.

– Дело было точно так, как вы говорите. Провокатор – женщина, посещавшая ваши собрания.

– Как ее имя? – раздались голоса. Но Бланш как будто не слышала вопросов.

– Эту женщину послал в Лондон некий иезуит по имени Девис-Рот; в течение шести лет она слепо ему повиновалась. Раньше она была учительницей, но преследовала единственную цель: уничтожить все, чем вы дорожите. Однако, уезжая из Парижа, она уже колебалась: несчастная шпионка увлеклась тем самым, против чего она боролась; подавленная величием одушевляющих вас идей, она не стала разоблачать ваши планы, но назвала имена главарей…

Слушателей охватило негодование.

– Имя!.. Имя!..

Бледная, но спокойная, Бланш продолжала:

– Эта женщина мечтала о великой борьбе, о том, как она, не склоня головы, будет подвергаться преследованиям. Увы, это еще не все: злополучная сама полюбила изгнанника…

– Имя! Имя! – вновь раздались крики, но Бланш оставила их без ответа.

– Она больше не отвечала на письма Девис-Рота, несмотря на его постоянные угрозы. Однажды, не в силах больше влачить свои оковы, она решила их сбросить: сожгла все письма иезуита, все проклятые книги, так долго державшие ее ум во мраке… Она пришла в этот зал, думая, что освободилась… Но, как корни держат дерево, так человека держит прошлое. В тот самый момент, когда она заглянула в грядущее, призрак минувшего напомнил ей о тех, кого она предала…

Потрясенные слушатели больше не требовали, чтобы им назвали имя.

– Вы спрашивали только что, кто она? Я назову ее. Это я! Эта несчастная – перед вами.

Мертвенно-бледная, Бланш наконец умолкла и, низко опустив голову, сошла с трибуны среди глубокой тишины. Затем безмолвие сменилось шумом; по толпе словно пробежала зыбь, гул голосов наполнил зал. Внезапно смятение возросло, раздался крик, подхваченный сотнями людей. Михайлов упал, сраженный ударом кинжала.

Убийцу не удалось задержать, хотя его искали повсюду. По улице проехал роскошный экипаж; сидевший в нем изысканно одетый мужчина вытирал кинжал о кружевной носовой платок.

Михайлов, окруженный друзьями, приоткрыл глаза, прежде чем сомкнуть их навек. Его уложили на плащ, не решаясь куда-либо нести без перевязки. Врач, увидев на его спине глубокую рану, из которой ручьем лилась кровь, покачал головой и промолвил: