Текст книги "Нищета. Часть вторая"
Автор книги: Луиза Мишель
Соавторы: Жан Гетрэ
сообщить о нарушении
Текущая страница: 35 (всего у книги 39 страниц)
LXXII. Аббат Гюбер и вдова Микслен
Когда либеральная пресса вновь заговорила о приюте Нотр-Дам де ла Бонгард, тетушка Микслен воспрянула духом: надежда отомстить за Розу придала ей силы. Несчастная женщина не могла думать ни о чем другом и, несмотря на горькую нужду, все время продолжала розыски, стремясь пролить свет на это дело. Кое-что ей удалось выяснить. Так, она узнала от самих Пиньяров, что их дочь, похороненная на кладбище, которое находилось на месте приютского сада, умерла, когда ей было шесть лет. Всего только шесть! Драгоценное указание! Ведь разница между скелетами детей шести и одиннадцати лет не может не бросаться в глаза.
Никому ничего не сказав, вдова Микслен отправилась взглянуть на памятник, поставленный Пиньярами своей девочке. Надпись на нем гласила: «Здесь покоится Селанира-Полимния Пиньяр, несравненной прелести дитя, умершее в возрасте шести лет». Теперь мать Розы обладала важной уликой.
Аббат Гюбер тем временем подводил свою контрмину. Он старался собрать как можно больше сведений о приюте, о Девис-Роте и обо всем, что в той или иной мере задевало интересы церкви. Словно случайно познакомившись с г-ном N., аббат Гюбер скоро оказался в курсе всего, что тому было известно. Следователь чуть было не поделился с аббатом и своими опасениями насчет неприятностей, которые могла навлечь на него дружба с де Мериа, Николя и другими.
Вскоре чиновник и аббат так сблизились, что Гюбер получил возможность всюду совать свой нос. Г-н N. глупел все больше и больше, и аббат, восхищавший его своими юридическими познаниями, в конце концов стал всем распоряжаться вместо своего друга. В карман Гюбера попали и первые отчеты о розысках сумасшедшей девушки, бежавшей по дороге из больницы, и несколько уцелевших писем вдовы Микслен. Затем – протоколы обысков в приюте и у Девис-Рота после взлома двери в его доме, – словом, все, что имело отношение к этому делу. Следствие шло своим чередом; г-н N. даже не перелистывал бумаг: аббат избавил его от этой заботы.
Оба они придерживались одних и тех же взглядов на социальный вопрос; оба были убеждены в необходимости самых суровых репрессий. «До чего бы дошло, – говаривал аббат, – если б не священники и жандармы? Никто бы не боялся ни ада, ни тюрьмы. Порядочные люди, у которых бывают маленькие слабости, попали бы во власть безбожников… В них тыкали бы мозолистыми пальцами, их осуждали бы наравне со всеми…» Одна мысль о том, что эти хамы могли бы безнаказанно поднимать руку на благочестивых людей, за которыми водятся кое-какие мелкие грешки, переполняла скорбью сердца г-на N. и аббата Гюбера. Подумать только, до чего дошло нечестие: на высокопоставленных лиц глядят без всякого страха!
Удобно развалясь в кресле, следователь слушал велеречивые рассуждения Гюбера. Начальство уже похвалило г-на N. за то, что он удачно провел по указке аббата одно дело; он вновь стал лелеять честолюбивые мечты и вспомнил, как ему снилось, что он с весами правосудия в руках восседает перед смиренно склоненными представителями всех наций.
Хотя письмо в «Уровне» было напечатано под заголовком «Утка из-за Ламанша», оно все же произвело глубокое впечатление на вдову Микслен, работавшую теперь сортировщицей овощей на рынке.
– Вы все еще думаете, что там была зарыта ваша Роза? – спрашивали торговки несчастную мать.
– Вы скоро об этом услышите! – отвечала она и, чтобы скрыть волнение, низко опускала голову.
Начальство еще раз объявило г-ну N. благодарность за проведение следствия, законченного им с помощью аббата Гюбера. В то же время ему сказали: «Пора взяться и за старые дела. В вашем распоряжении все материалы о приюте. Довольно тянуть волынку! Клара Марсель вернулась в Париж из деревни, где ее дядя был священником. Ваша задача доказать, что все выдумки этой девицы – клевета».
Господин N. снова вспомнил о своем друге и наставнике, аббате Гюбере. Вот кто поможет ему преодолеть затруднения! И, самодовольно ухмыляясь, он обещал выполнить приказание начальства.
Клара действительно приехала со своей подругой Гутильдой и старым Дареком. Последний позаботился удостоверить личность Клары, что было сделано мэрами и всеми жителями селения. Прибыв в Париж, все трое отправились в редакцию «Уровня» с письмом, копию которого Клара послала прокурору республики.
На другой день это письмо было напечатано в газете:
«Я, Клара Марсель, подтверждаю обоснованность обвинений, выдвинутых прессой против руководителей приюта Нотр-Дам де ла Бонгард. Дабы во вновь открываемом доме призрения неимущих девушек не повторились те же злодеяния, я готова предстать перед судом и рассказать обо всем, что видела в приюте».
Благонамеренные газеты подняли крик, обвиняя Клару в клевете. Но, так как письмо было напечатано, судебным властям пришлось вызвать девушку. Результаты первого допроса их напугали – так достоверны были показания Клары. Предстояло допросить названных ею свидетелей. Говорили, что процесс будет происходить при закрытых дверях. Но все же можно было надеяться, что правда восторжествует и удастся пролить свет на темные дела, творившиеся в приюте. Ведь рано или поздно все тайное становится явным…
Старый Моннуар, приютивший у себя Клару Марсель и Дареков, все больше и больше дивился тому, что, прожив свою долгую жизнь, он не подозревал об ее истинной подоплеке.
«Ну, началось! – подумал аббат Гюбер. – Разоблачения нам не страшны; мы все опровергнем». Он был спокоен, как и г-н N., во всем уповавший на своего друга.
Тем временем де Мериа, уже наполовину оправившийся от болезни, перечитывал попавшуюся в больницу газету, в которой было напечатано письмо Санблера. После долгих размышлений он бережно спрятал газету в прореху между верхом и подкладкой халата.
Графу жилось не так уж плохо: жена и теща из жалости заботились о нем, хотя отвращение, которое они к нему питали, не уменьшилось.
LXXIII. Уловки аббата Грюбера
«Цель оправдывает средства» – таков принцип иезуитов. Обновляя их доктрину, аббат Гюбер сохранял ее суть. Он считал, что все средства хороши, лишь бы они вели к успеху; ему не было дела до людского стада, лишь бы оно повиновалось. Впрочем, никто не знал об этих мыслях: ибо аббат никому их не поверял.
Приезд Клары Марсель его не встревожил: судьи верят лишь свидетелям в здравом рассудке. А ведь Клара побывала в больнице св. Анны… К тому же, как и Девис-Рот, аббат Гюбер следовал указанию иезуита Эро: «Надо помнить, что люди есть люди, без зазрения совести посягающие на своих близких, используя злословие, лжесвидетельство, клевету. Таких клеветников допустимо, во избежание скандала, убивать тайком». Так сказано в главе «О клевете» кодекса иезуитов, который был переиздан в 1845 году, уже после выхода труда Мишле и Кине[71]71
Мишле Жюль (1798–1874), Кине Эдгар (1803–1875) – известные французские историки и историографы, авторы вышедшей в 1843 г. книги «Об иезуитах».
[Закрыть], и продается на улице Ришелье, 35, а также во всех французских и иностранных книжных магазинах…
Аббат Гюбер выведал, где остановилась Клара. Он отметил, что она держится скромно, с достоинством, никогда не выходит из дому одна; выяснил, где живут ее родственники и как их зовут. Девушка даже понравилась аббату. Но это не помешало его замыслу – оклеветать ее, чтобы заклеймить всеобщим презрением. Это был единственный способ бороться с Кларой.
Духовный сан открывал аббату доступ всюду; он прочел письмо Клары прокурору и так хорошо запомнил ее почерк, что без труда сумел его воспроизвести. Гюбер был мастером своего дела; глаза заменяли ему фотографический аппарат. Он написал почерком Клары такое письмо:
«Г-ну А. Б., Эпиналь, до востребования
Дружок!
Надеюсь, что мое приданое увеличится благодаря солидному кушу, обещанному вам за выдумку о приюте Нотр-Дам де ла Бонгард. Пока все идет как по маслу; судьи клюнули и глотают небылицы не морщась. То-то мы попируем!
Этот старый хрыч Моннуар был вынужден (вот скряга-то!) приютить твою голубку в своем ветхом особняке. Пиши мне все-таки до востребования, как и раньше.
Любящая тебя Клара Марсель».
Закончив это замечательное послание, аббат Гюбер написал, но уже другим почерком, анонимный донос, чтобы привлечь внимание «черного кабинета» к подложному письму Клары: ведь иногда перлюстраторы[72]72
Перлюстраторы – полицейские чиновники, производившие вскрытие и просмотр частных писем.
[Закрыть] упускали весьма ценные материалы, попавшие в их лапы.
В доносе сообщалось:
«Г-н прокурор!
Считаю долгом своей совести предупредить вас, что моя бывшая любовница, некая Клара Марсель, собирается обмануть правосудие, за что одно тайное общество посулило ей значительную сумму. Чтобы убедиться в этом, вам достаточно перехватить письма, которыми она обменивается со своим новым любовником в Эпинале.
С совершенным почтением – честный, но обманутый человек».
Отправив это письмо и выждав, пока оно дойдет по адресу, аббат опустил в почтовый ящик и подложное письмо. Как он и ожидал, дьявольская затея увенчалась успехом: письмо было изъято и приобщено к прочим документам.
Оно должно было, разумеется, сыграть решающую роль. Снимая с основателей приюта всякую вину, это письмо губило тех, кто выступал с обвинениями.
Чтобы обеспечить благополучие всех богоугодных заведений такого же типа, требовалась суровая расправа с «клеветниками». Письмо, якобы написанное Кларой, давало эту возможность. Положительно, оно было перехвачено по воле провидения!
Дело о приюте должно было слушаться раньше, чем дело Бродара, следствие по которому затягивалось. Надо было продолжать розыски в связи с целым рядом преступлений, совершенных одним и тем же способом, начиная с убийства старика в каменоломне и кончая смертью Розы.
Тем временем вдова Микслен сообщила редакции «Уровня» о том, что дочь Пиньяров была гораздо моложе Розы. «Ого, дело усложняется!» – заметили досужие умы, прочитав эту заметку.
По общему мнению, до конца следствия было еще далеко; поэтому все очень удивились, узнав, что дело о приюте уже назначено к слушанию и что все свидетели вызваны. В числе прочих получили повестки художники, Филипп и его братья (они заявили, что желают дать показания), а также граф Моннуар и дядюшка Гийом.
Вопреки ожиданиям, суд происходил при открытых дверях. Благонамеренные газеты крупным шрифтом выделили это обстоятельство в своих отчетах, сопроводив весьма нелестными для левой прессы комментариями. Но и левая пресса не осталась в долгу, давая понять, что судебным властям нельзя верить; по всей вероятности, готовился какой-то подвох.
Так оно и было. Возвращаясь в Рим, аббат Гюбер сделал крюк, чтобы заехать в Эпиналь, и послал оттуда следующее письмо:
«Мадемуазель Кларе Марсель.
Париж, почтамт, до востребования.
Голубка!
Я все поджидаю весточки от тебя. Не случилось ли какой-нибудь неприятности? Старый Дарек и его дочь слишком простодушны для роли, которую мы им отвели; но следует надеяться на феноменальную глупость судей (ты писала об этом) и на то, что присяжные – простаки; они, конечно, растают перед твоими прелестями, и ты без труда их околпачишь. Что касается газет, то можно не сомневаться, что они будут служить нам так же хорошо, как и раньше. Пиши по-прежнему до востребования, в Эпиналь.
Любящий тебя А. Б.»
Никто не был забыт в этом коварном письме: ни судьи, ни присяжные, ни газеты… Аббат не сомневался, что его произведение возымеет действие.
Отправив его, он поехал дальше, в Марсель, где сел на пароход, шедший в Остию, не забыв послать г-ну N. подробные указания, как вести процесс. Главное, писал аббат, нужно правильно оценить документы, которые будут предъявлены суду: их много, недавно поступило еще несколько. Словом, в распоряжении г-на N. достаточно материалов… Да поможет ему господь бог, и да просветит его святой дух!
Но следователь напрасно искал документы: большая часть их пропала. Без сомнения, это было делом рук какого-то безбожника, стремившегося уничтожить важные улики. Кое-что, правда, удалось вкратце восстановить по памяти и по заметкам, сохранившимся у следователя, но лишь то, что имело отношение к попытке Клары убежать из приюта, пребыванию ее в больнице св. Анны, аресту, приезду ее дяди, который признал ее сумасшедшей и взял на поруки; наконец, уцелели те бумаги, в которых говорилось о вторичном исчезновении Клары после того, как внезапная смерть старика вернула ей свободу. Бумаги же, касавшиеся обыска в приюте и останков дочери г-жи Пиньяр, найденных в саду возле кладбища и опознанных родными, все бесследно исчезло. Не было также писем старого врача-психиатра – словом, всего, что могло открыть судьям глаза. Как в воду кануло все, что говорило против набожных особ, руководивших приютом. Зато в деле были два письма, отправленные аббатом Гюбером из Парижа и Эпиналя. Поэтому у судей заранее сложилось предвзятое мнение о Кларе.
Зал заседаний был переполнен; свидетели явились все до единого. Исхудалая и бледная Клара, вся в черном, сидевшая между старым Дареком и Гутильдой, произвела большое впечатление на публику. Обе подруги держались за руки. Гутильда, высокая и гордая, истая дочь Галлии, сменила тунику, которую носила в пещере, на платье, еще более простое, чем у Клары. Она смотрела вокруг широко раскрытыми глазами: ей впервые приходилось видеть так много народу. Старый Дарек сидел задумавшись: от суда он не ждал ничего хорошего. Керван, Филипп, его братья и другие, знавшие об этом деле лишь понаслышке – художники, слуга гостиницы Жан, граф Моннуар и дядюшка Гийом, – удивлялись добросовестности суда, позаботившегося вызвать их всех.
– Почти все эти свидетели будут выступать и по делу Бродара, – говорили осведомленные люди.
– Что ж тут удивительного? Все они – безбожники, коммунары, бандиты – одного поля ягоды! – отвечали ханжи.
На скамье подсудимых – пусто; дело слушалось заочно.
Председатель поднялся.
– Господа судьи! Господа присяжные! – начал он. – Следствие самым тщательным образом разобралось в различных заявлениях и показаниях относительно приюта Нотр-Дам де ла Бонгард, основанного с богоугодной целью. Теперь вы сами оцените, чего стоят все эти наветы…
Он говорил вкрадчивым, мурлыкающим голосом, положив пухлые руки на стол; вид у него был самый благодушный. Казалось, он сейчас начнет выгибать спину, как кот.
– Начало не предвещает ничего хорошего! – шепнул графу дядюшка Гийом.
– Прежде всего, господа, – продолжал председатель, – я должен обратить ваше внимание на нравственный облик главной обвинительницы, девицы Марсель.
Если бы бродяга, дававший юридические консультации, был здесь, он отметил бы, что председатель старается внушить присяжным предубеждение против Клары еще до того, как начался разбор дела. Но девушка держалась так скромно и с таким достоинством, что никто не придал значения намеку председателя. Последний добавил еще несколько общих фраз, видимо не находя пищи для своего красноречия.
Затем поднялся прокурор и произнес довольно странную речь, где все факты, касавшиеся приюта, были представлены в ложном свете. Свое двусмысленное выступление он закончил, как и председатель, призывом получше присмотреться к обвинительнице.
Клара, ждавшая не порицаний, а похвалы, чувствовала себя весьма неловко. Ее вызвали первой; вопрос ее озадачил.
– Кого вы знаете в Эпинале?
– В Эпинале? – переспросила удивленная Клара. – Там у меня дядя и двоюродный брат.
– Как зовут вашего двоюродного брата?
– Абель Бернар.
– Так и есть, – сказал прокурор, заглядывая в письмо, посланное из Эпиналя аббатом Гюбером и перехваченное, как предусмотрел ее автор, «черным кабинетом». – Действительно, инициалы совпадают.
Клару продолжали допрашивать, словно подсудимую.
– Расскажите все, что вам известно о приюте! – обратился к ней прокурор.
Бедная девушка, краснея от стыда, описала все перипетии ужасной истории.
– Какую цель вы преследовали, подавая заявление в суд? – спросил прокурор.
– Я хотела воспрепятствовать тому, чтобы и другие стали жертвами преступления.
– Значит, вы утверждаете, что и в остальных домах, служащих благой цели призрения неимущих девушек, происходит то же самое?
– Я могу говорить лишь о том, что видела собственными глазами, сударь. Если я обвиняю, то потому, что считаю это своим долгом.
– Однако некоторым людям вы называли совсем другие причины.
– Я никогда не говорила ничего другого.
– У суда иное мнение на этот счет. Вот что вы Писали несколько дней назад в Эпиналь своему двоюродному брату, тому самому Абелю Бернару, о котором вы упомянули: «Дружок, надеюсь, что мое приданое увеличится благодаря солидному кушу, обещанному за выдумку о приюте Нотр-Дам де ла Бонгард. Пока все идет как по маслу. Судьи клюнули и глотают небылицы не морщась…»
Прокурор неторопливо прочел вслух все письмо. Публика ахнула.
– Это чудовищная ложь! – закричали друзья Клары.
– Вот что такое – социальный вопрос! – заметил про себя бывший тряпичник.
– А вот другое письмо, – продолжал прокурор. – Его послал Кларе Марсель тот, с кем она переписывается.
И он начал читать второй шедевр аббата Гюбера. Фраза «следует надеяться на феноменальную глупость судей и на то, что присяжные – простаки» – была хорошо рассчитана: задетые в своем самолюбии, те и другие вознегодовали. Присяжные, которым девушка сначала показалась симпатичной, спрашивали себя, неужели это миловидное лицо – лишь маска и за нею прячется испорченная натура? Обвинение, затеянное, очевидно, в корыстных целях, рушилось, как карточный домик; репутация же приюта оказывалась белее снега.
– Это подложные письма! – гневно вскричала Клара.
Поднялся эксперт-каллиграф и принес присягу. Он считался непогрешимым; действительно за всю свою жизнь он ошибся не более десяти раз. Правда, его ошибки дорого обошлись подсудимым: кое-кого из них приговорили к смертной казни.
Эксперт объявил, что письмо, адресованное А. Б. до востребования в Эпиналь, написано, несомненно, тем же лицом, что и заявление Клары; все буквы совпадали. Действительно, аббат Гюбер, сущий гений по части подлогов, сумел запомнить каждую букву в ее почерке. Это не труднее, чем молниеносно производить в уме сложные вычисления, и, быть может, встречается не реже, чем такая способность.
Итак, показания Клары предстали как лживые наветы, ее друзья – как жулики или просто одураченные ею глупцы, а имена основателей приюта хоть сейчас помещай в мартиролог… Клара сразу из обвинительницы превратилась в обвиняемую.
– Девица Марсель! – сурово провозгласил прокурор. – Вы привлекаетесь к уголовной ответственности: во-первых, за лжесвидетельство; во-вторых, за ложный донос; в-третьих – за диффамацию. Вы предстанете перед судом присяжных. Мы вынуждены также взять под стражу ваших сообщников и начать судебный процесс против тех газет, которые помогали распространять вашу клевету.
В соответствии с этим обвинением суд постановил возбудить дело о клевете на основателей приюта Нотр-Дам де ла Бонгард и начать процесс о диффамации, когда этого потребует прокурорский надзор.
Вдруг поднялась вдова Микслен и крикнула:
– Так по-вашему, напечатать, что дочь Пиньяров, как видно из надписи на ее памятнике, умерла шести лет – значит клеветать? Ведь моей дочери было двенадцать! Как же их спутали?
Она говорила громко и так быстро, что ее не успели прервать. Прокурор на минуту задумался. Наконец он ответил:
– Даже если на бывшем кладбище и обнаружат другие останки, даже если и произошла ошибка – тем не менее доказано, что руководители приюта не могут отвечать за находки, сделанные там, где ранее в течение ряда лет производились погребения.
Присяжные удалились и вскоре вынесли оправдательный вердикт лицам, возглавлявшим приют Нотр-Дам де ла Бонгард. Клару Марсель и ее «сообщников» по требованию прокурора (он перечислил все, что им вменялось в вину) тут же взяли под стражу. Суд над ними должен был состояться через неделю.
Графа оставили в покое, может быть, из-за слов «этот старый хрыч Моннуар» в письме, написанном якобы Кларой, а может быть – благодаря его титулу.
– Вот что такое социальный вопрос! – сказал ему правнук, вспоминая о словах приемного отца. При мысли о том, что им, возможно, никогда больше не увидеть друг друга, мальчуган залился слезами.
Левая пресса подняла бурю, яро нападая на господствующий класс, духовенство и судебные власти. Писали, что судьи использовали ложные документы и непроверенные улики. На этот взрыв негодования против приговора, покаравшего не обвиняемых, а обвинителей, длился недолго: очередные судебные дела – их было так много! – заставили забыть об этом процессе.
По 364-й статье уголовного кодекса Клара, признанная виновной в лжесвидетельстве с корыстной целью, была приговорена к пяти годам каторжных работ, так же как и ее «сообщники» – Дарек-отец и Дарек-сын. Гутильду осудили на три года, Филиппа с братом – на два. Приговор в отношении их мог быть и более суровым: смягчающим обстоятельством сочли то, что подсудимых, возможно, ввели в заблуждение. Трусбана и Лаперсона приговорили лишь к месяцу тюрьмы и к штрафу в сто франков за статью в газете, признанную клеветнической. Вдову Микслен оправдали, поскольку безутешная мать действовала в порыве отчаяния.
Старый граф надеялся, что снова увидится с дядюшкой Гийомом, которого можно было обвинить лишь в дружбе с Керваном. Но полиция разыскала в архивах дело бывшего тряпичника. Он был сыном гильотинированного и несколько раз судился за бродяжничество; приговорить и его к году тюрьмы не составило большого труда.
Далеко в Вогезах старая мать Кервана ежедневно ходила в город за газетой. Надеясь, что истина восторжествует, она рассчитывала найти сообщение о том, что над новым приютом установлен надзор и его воспитанницам ничего не будет грозить. Каково же было ее изумление, когда она прочла о приговоре, вынесенном ее мужу, детям и Кларе! Она вернулась в пещеру, словно побитая собака, и с горя слегла. С трудом юные англичанки заставили ее рассказать, в чем дело; все трое долго и горько плакали.
Вскоре мать Кервана получила письмо от мужа;
«Дорогая жена!
Вынесенный нам обвинительный приговор кажется мне каким-то тяжелым сном. Но ты не должна огорчаться, ибо мы ни в чем не виноваты. Мы будем просить, чтобы нас отправили в Новую Каледонию. Приезжай к нам вместе с девочками: совместная жизнь, хоть и в ссылке, все же лучше, чем разлука. Все мы обнимаем, тебя.
Твой муж Дарек».
После этого письма у бедной женщины появилась надежда. В ожидании отплытия осужденных она занялась сборами в дорогу: сушила сухари, чинила белье. Благодаря множеству хлопот время летело быстрее.
Тяжела жизнь бедняков! Не видно конца их невзгодам, пока смерть не принесет избавления. Уныло выглядела теперь пещера Дареков. Все три женщины стали молчаливы; слышался лишь вой старой собаки, которая все время ходила по пятам за хозяйкой или лежала у ее ног, как будто боясь потерять ее. «Бедное животное! – думала жена Дарека. – Неужели придется его бросить?»
Но однажды вечером собака перестала жалобно выть: вытянувшись у очага, не спуская глаз с хозяйки, она издохла. Кто знает, тоска ли была причиной (умный пес почуял предстоящий отъезд), или же трактирщик, все более и более проникаясь мыслью, что в Дубовом доле творятся сверхъестественные дела, с помощью отравы положил конец печальному вою, который каждую ночь доносился из пещеры и звучал, словно зловещее предзнаменование…
