Текст книги "Нищета. Часть вторая"

Автор книги: Луиза Мишель

Соавторы: Жан Гетрэ
сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 39 страниц)

XVIII. В доме священника

Дубовый дол – тенистая лощина, укрытая высокими, поросшими лесом хребтами Вогезов. В селении всего два или три десятка домиков, крытых соломой. Долина плодородна; летом хлеба волнуются в ней, как море; осенью на склонах холмов зреет виноград. Лес – с одной стороны, горы – с другой подошли так близко, что долина всегда остается под их благодатной сенью. Виноградные лозы сгибаются под тяжестью гроздьев, зерна тесно сидят в налитых колосьях; трава густа и высока. Но, несмотря на щедроты природы, люди здесь живут и умирают нищими. Их дети, резвящиеся вместе с ягнятами на лугу, знают о предстоящей им нужде не больше, чем эти ягнята о ноже мясника…

В этом всеми забытом уголке живут семьи, давно породнившиеся между собой. Никто не покидает общину – ни чтобы жениться, ни чтобы умереть. Лишь ежегодный рекрутский набор вырывает из числа местных жителей нескольких молодых людей, как Шейлок[28]28
  Шейлок – персонаж пьесы Шекспира «Венецианский купец», ростовщик.


[Закрыть] – кусок мяса в уплату долга. Если война и болезни пощадят их, эти юноши возвращаются в Дубовый дол, женятся и растят малышей; те, выросши, поступают в свой черед точно так же. Лишь двое – парень и девушка, по имени Клод и Клотильда, уехали в Париж. Несомненно, они плохо кончили, так как не вернулись назад. Говорили, что по ночам сквозь шелест листвы можно расслышать жалобные голоса: «Помолитесь за нас!»

С незапамятных времен в пещере за Дубовым долом обитала семья Дареков. Потомки кельтов, они из поколения в поколение сохраняли высокий рост, светлые волосы и синие глаза.

Двойной ряд дубов окаймляет деревню, – словно ограда, за пределы которой невозможно выйти. Все деревья – с дуплами, многие уже повалились от старости.

Здесь живут уединенно, как на корабле. Школьный учитель, мэр, священник – все они занимают свои должности до самой смерти; большинство и родилось тут. Жизнь течет без всяких перемен; никто не интересуется тем, что находится за горизонтом, все думают только о посеве и жатве. Наступает пора сева – надо покупать зерно; а придет время сбора урожая – большую и лучшую часть его забирают эксплуататоры-ростовщики. Но ведь крестьяне созданы для того, чтобы производить, а богачи – чтобы потреблять! Так велел Господь Бог, и таково глубокое убеждение всех жителей Дубового дола.

Землю обрабатывают и мужчины и женщины. Дети летом пасут скот, а зимой, когда кончат трепать пеньку, вплоть до пасхи ходят в школу. Некоторые жители умеют читать; катехизис же знают все. Потрясшие весь мир попытки революционеров не пробудили в Дубовом доле никаких откликов. Мэра здесь частенько величают господином байи[29]29
  Байи – правительственный чиновник в средневековой Франции, осуществлявший административную и судебную власть.


[Закрыть], и после войн Первой республики[30]30
  Первая республика – провозглашена во Франции после буржуазной революции в 1792 г.; просуществовала до мая 1804 г.


[Закрыть], в которых принимал участие кое-кто из стариков, сюда не просачивалось никаких новостей.

Последний владелец замка, построенного на высокой скале, умер, не оставив наследников. Замок пришел в ветхость, ибо государству не было никакого расчета его ремонтировать. Феодализм превратился здесь в легенду, но его призрак все еще бродил в руинах.

Аббату Марселю, дяде Клары, уже перевалило за восемьдесят. Он родился здесь же, в Дубовом доле, и по окончании семинарии его назначили священником в родную деревню. Сердце у него было золотое, но ум – неповоротливый, искалеченный верой. Бедный аббат Марсель! Он искренне страдал, видя тяжелую жизнь своих земляков, но верил, что всемогущий Бог карает их за грехи (участником которых, впрочем, является он сам, раз допускает, чтобы люди творили их).

– Это – непостижимая тайна! – говаривал старый кюре.

Клара была его внучатой племянницей. Аббат Марсель перенес на нее всю привязанность, на какую был способен, и, сам того не подозревая, любил ее больше, чем Бога. Но религиозный долг он ставил превыше всего и, не задумываясь, принес бы Клару в жертву своему фанатизму, как принес бы в жертву ему весь мир. Вот почему он, не колеблясь, отпустил свою любимицу в приют Эльмины. Дядя позаботился дать Кларе образование, достаточное для получения диплома учительницы, и его мечтой было увидеть ее в школе Дубового дола. Но, больше всего заботясь о душе Клары, он не преминул использовать тот путь к ее спасению, какой, по мнению старика, открывался перед его племянницей в приюте для выздоравливающих.

Между Девис-Ротом и аббатом Марселем было нечто общее: их фанатизм – сознательный и жестокий у одного, исступленный у другого, но приводивший к тем же последствиям.

Аббат слыл святым, потому что забывал о себе и все отдавал нищим, будучи убежден, что бедность неизбежна. Он мог отдать даже свой собственный обед. Телесные потребности для него не существовали, а дух его витал где-то в небесах. Жило только сердце, но и сердце он готов был принести в жертву Богу, положив окровавленным на алтарь. Хотя аббат Марсель и был одарен всеми добродетелями, фанатизм мог толкнуть его на любое преступление.

Длительное молчание Клары очень огорчало старика; мысли о племяннице не покидали его. Но он слепо верил лживым письмам Эльмины, сей ревностной служительницы Божьего дела. Последнее письмо начальницы приюта причинило аббату острую боль, хоть он и не желал признаться себе в этом.

Письмо еще лежало на столе и аббат заканчивал ужин, когда его экономка, тетушка Тротье, старушка, проворная как мышь, услышала стук в дверь и испуганно перекрестилась.

– Кто это может стучаться в такой холод? И пора поздняя, ведь к вечерне давно отзвонили… Может быть, лучше не открывать?

– Как раз потому, что поздно и холодно, надо поскорей открыть, милая тетушка Тротье! – ответил старик.

Экономка нехотя пошла к дверям, несколько успокоенная, впрочем, поведением старой собаки, которая, завиляв хвостом, с радостным лаем побежала следом за нею.

Вошла высокая девушка, закутанная в коричневую накидку с капюшоном – обычный наряд местных крестьянок.

Увидев незнакомку, внезапно появившуюся в минуту охватившей его острой душевной тревоги, аббат вскричал:

– Клара больна! Вы явились сказать мне об этом. Вот почему она не писала сама!

– Успокойтесь, сударь, Клара здорова. Я еще вчера виделась с нею.

Крупные слезы показались на глазах старика.

– Почему же она мне не пишет? Почему вместо нее все время пишет госпожа Сен-Стефан?

– Я пришла рассказать вам об этом.

– Садитесь же к огню, дитя мое, согрейтесь, подкрепитесь, а потом объясните мне в чем дело.

Старик был бледен и дрожал от волнения. Анна (читатель, без сомнения, узнал ее) села напротив. Она озябла и проголодалась, но была слишком взволнованна, чтобы есть.

– Я вынуждена вас огорчить, – начала она. – Кларе грозит серьезная опасность, и только вы один можете спасти бедняжку.

– В чем же дело? – повторил аббат. Охватившая его дрожь усилилась, и он побледнел как мертвец.

Анна колебалась.

– Говорите смело!

Тогда без лишних слов, напрямик, она изложила ужасную историю, в точности так, как слышала ее от самой Клары.

Потрясенный старик внимал, не перебивая. Казалось, он был поражен в самое сердце; дыхание его временами прерывалось и переходило в хрип. Когда Анна кончила, он некоторое время молчал. Затем спокойным, ровным голосом, который находился в противоречии с искаженными чертами его лица, аббат проговорил:

– По вашим словам, моя племянница провела несколько дней в больнице святой Анны. Значит все, что вы мне рассказали, – плод ее расстроенного воображения. – Затем, внезапно потеряв самообладание, он воскликнул в приступе горя: – О, дитя мое! Бедное мое дитя!

– Все, что вы от меня услышали, – чистая правда, – ответила Анна. – Клара находится в здравом уме и твердой памяти.

Аббат Марсель лихорадочно ворошил угли в камине, ударяя по ним щипцами с такой силой, что сыпались тысячи искр. Он принял близко к сердцу известие о том, что Клара в опасности; но роковые предубеждения лишали священника возможности судить здраво. Щеки его побагровели, глаза сверкали. Анна, понимая, что с ним творится, пыталась его убедить.

– То, что я рассказала, кажется вам чудовищным? Ну что ж, поезжайте в приют Нотр-Дам де ла Бонгард; возьмите с собой судебного следователя, захватите их врасплох, и вы увидите, что там творится. Ваши религиозные убеждения не могут пострадать от того, что вы положите предел злодеяниям, которые там совершаются.

Аббат, согбенный годами, встал и выпрямился во весь рост. Лицо его пылало; казалось, его озарял отблеск аутодафе. Вера одержала верх.

– Изыди, сатана! – вскричал он громовым голосом. – Изыди, искуситель, принявший образ юницы, дабы клеветать на церковь!

Он жестикулировал, как бы изгоняя злого духа, и бормотал заклятия.

Анна не удивилась: она ожидала, что произойдет нечто подобное.

– К сожалению, сударь, – промолвила она с ледяным спокойствием, – все это – правда, и медлить при таких обстоятельствах, не принимая мер, чтобы обезвредить злодеев, – преступно.

– Вы лжете! – повторил аббат.

Тетушка Тротье, прибежавшая на крик хозяина, беспрестанно крестилась. Собака, которой наскучил шум, несколько раз зевнула и снова растянулась перед камином.

– Повторяю, сударь, – сказала Анна, – все, что я вам сказала, – истина, святая истина.

Она хотела уйти, но аббат удержал ее, крепко схватив за руку.

– Не уходите! А то вы пойдете на постоялый двор и наговорите там чего-нибудь лишнего. Вы можете переночевать в комнате Клары.

Старик так был взволнован, что Анна испугалась: а вдруг сердце его не выдержит?

– Как вам будет угодно, – ответила она. – Никто не посмеет сказать, что я намеренно огорчила дядю Клары.

Эти слова дошли до сердца аббата.

– Дитя мое, – проговорил он, – я вижу, от природы вы вовсе не злы; вы все это выдумали, желая позабавиться. Ну, не бойтесь, признайтесь, что это так! Господь милосерден, он вас простит.

– Повторяю вам, сударь, все это – правда! – ответила Анна, следуя за тетушкой Тротье, которая в полной растерянности отвела ее в комнатку Клары.

Престарелый кюре внушал Анне глубокую жалость, но она не верила, что он поможет ей освободить подругу. Все же девушка решила дождаться утра и попробовать переубедить упрямца. Разбитая усталостью, она, не раздеваясь, бросилась на кровать и заснула.

Около часу ночи ее разбудил шум: кто-то силился открыть дверь. Затем упал какой-то металлический предмет, по-видимому нож. Неужели столь добрый аббат Марсель мог в исступлении фанатизма покуситься на ее жизнь за то, что она выступила с обвинениями против мнимосвятой Эльмины? Анна не стала над этим задумываться. Мысль о борьбе со стариком была ей противна. Она распахнула окно и, пользуясь тем, что комната была расположена внизу, выпрыгнула на улицу.

Метель улеглась, но холод прибирал до костей. Закутавшись в накидку с капюшоном, Анна попыталась определить, где она находится. Это ей легко удалось – в деревне был лишь один ряд домов. Беглянка отыскала постоялый двор, узнав его по висевшей на перекладине большой вывеске, которая раскачивалась от ветра. На ней была изображена белая лошадь, а ниже красовалась надпись:

КТО ПЕШКОМ, КТО ВЕРХОМ —

ДЛЯ НОЧЛЕГА ЗДЕСЬ ДОМ.

Анна стучала довольно долго. Наконец приоткрылось окно, и высунулся молодой Дидье, трактирщик. Этот постоялый двор содержали еще его предки (здесь всякое занятие было наследственным). Различив при коптящем свете фонаря фигуру Анны, он испуганно воскликнул:

– О Господи! Никак Клотильда вернулась?

Окошко захлопнулось, и стало ясно, что здесь ждать гостеприимства бесполезно. Анна вышла на дорогу, тянувшуюся между дубами. Дойдя к утру до соседнего селения, она смогла наконец отдохнуть в первой же хижине у ярко пылавшего очага. Затем она пустилась пешком в дальнейший путь, к германской границе, горько раскаиваясь в том, что предупредила аббата, который мог скорее повредить племяннице, чем помочь ей. Во всяком случае, Анна твердо решила не оставаться в стороне.

XIX. Два фанатика

Сердце аббата Марселя обливалось кровью, но в слепоте своих заблуждений он, как одержимый, готов был вонзить кинжал в грудь любого врага религии и собственноручно сжечь его на костре. Возможно ли, чтобы лица столь добродетельные обвинялись в столь гнусных преступлениях? Возможно ли, чтобы его племянница находилась в тюрьме Сен-Лазар?

Сен-Лазар! Он не представлял себе этого зловещего и таинственного места. Демоны, казалось ему, рыщут там словно волки в поисках ускользающих от них душ. А вдруг Клара умрет? А вдруг ее арест приведет к позорным разоблачениям? Но не сказано ли в писании, что надо отсечь и бросить в огонь руку или ногу, ставшую источником соблазна?

Быть может, Кларе предстоит скончаться без исповеди… О, если бы он мог ее образумить! Даровал же Иисус прощение Марии Магдалине и Марии Египетской… Не следует ли и ему простить племянницу? Господь, наверное, не откажет ей в милости. Но если она будет настаивать на своих чудовищных обвинениях? Тогда при первой же ее попытке выступить публично ему придется самому убить несчастную, осмелившуюся клеветать на праведных людей…

Смятение аббата росло, и он даже усомнился, была ли Анна живым существом? Не демон ли это, посланный адом и исчезнувший, едва только аббат собрался поразить его освященным кинжалом?

– Тетушка Тротье, – сказал он экономке, которая с испугом уставилась на него, – уложите мой саквояж, я сейчас уеду.

Старушка всплеснула руками.

– Господи Боже! Что вам могла сообщить эта девушка, явившаяся в такой поздний час, в такую погоду? Она, должно быть, колдунья!

Аббат настаивал с таким нетерпением, что экономка, вздыхая и охая, все же уложила саквояж. Старик взял его и, выпрямившись как двадцатилетний юноша, направился к двери, сопровождаемый жалобными восклицаниями тетушки Тротье и визгом собаки. Быстрый как ветер, бледный как смерть, аббат помчался на постоялый двор. Дверь оказалась запертой. Устав стучать, старик громко позвал. Его голос разбудил трактирщика.

– Кто там? – спросил Дидье, высунувшись из окна.

– Это я.

– Вы, господин кюре? Быть этого не может! Это, видно, ваш дух!

– Мой дух, глупец? – нетерпеливо вскричал священник. – Живо открой мне и запряги лошадь, чтобы отвезти меня в Эпиналь. Я тороплюсь на поезд.

– Отвезти духа? Вы уже приходили недавно в образе женщины. Нет, нет!

И трактирщик начал без конца креститься, подобно тетушке Тротье.

То, что девушка приходила и сюда, поразило аббата. Значит, это действительно был демон! Старик почувствовал некоторое облегчение при мысли, что исчадие ада, исчезнув, не оставит никаких следов, и, значит, все эти наветы – ложь.

Однако трактирщик не открывал и, наверное, так бы и не впустил священника, если б не старый Дарек, который возвращался в это время из лесу с охапкой трав (несмотря на увещевания, он продолжал при лунном свете собирать папоротник).

Удивленный тем, что встретил кюре в столь необычный час, и видя, что тот дрожат от холода, Дарек стал ругать трактирщика.

– Эй ты там! Спускайся скорее и открой!

– Ну, хоть дотроньтесь до него, – молвил Дидье, – удостоверьтесь, что он из плоти и костей!

– А из чего же, скотина? – И огромный кулак Дарека забарабанил в дверь.

Трактирщик сошел вниз, но от испуга выронил фонарь: аббат походил на восставшего из могилы мертвеца. Понадобилось немало уговоров, чтобы заставить Дидье отвезти его в Эпиналь.

Убедившись, что кюре сел в повозку, старый Дарек, пряча завернутый в блузу папоротник, направился к своей пещере. Говорили, будто благодаря этому растению все члены семьи Дареков доживали по меньше мере до ста лет.

* * *

Приехав в Париж, аббат Марсель поспешил к Девис-Роту, этому кладезю мудрости. У него не хватало решимости самому съездить в Сен-Лазар, и он хотел посоветоваться, как быть с племянницей. Старик питал к иезуиту глубокое почтение. Он не мог удержаться от слез, воскликнув:

– Ваше преподобие, сжальтесь надо мной!

Девис-Рот сразу понял, с кем имеет дело. Хоть он и решил не выгораживать больше Гектора и его соучастников, но, конечно, еще лучше было бы обойтись без скандала. Судьба этому благоприятствовала, послав ему аббата Марселя.

Усадив старика в кресло, он спросил с искусно разыгранным участием:

– Что с вами, почтенный собрат?

Тот, рыдая, рассказал ужасную историю, в которую Девис-Рот уже был посвящен. Новостью, удивившей иезуита, было лишь то, что Клара находится в тюрьме Сен-Лазар. Правда, он не спросил аббата, каким образом тому стало известно, что его племянница очутилась там под именем Марты Филипп. Впрочем, ей, наверно, удалось послать в Дубовый дол письмо.

Прежде чем предпринять что-нибудь и вернуть Клару ее дяде, Девис-Рот обдумал создавшееся положение. Это дело, уже получившее огласку, могло принять невыгодный для церкви оборот. Наилучшим способом замять его было принудить Клару молчать, что, принимая во внимание характер аббата Марселя, не представляло трудностей. Бедный старик подвергся суровому допросу. Его забыли спросить только об одном откуда он получил печальные вести.

«Маленькая негодяйка, – думал Девис-Рот, – как она ловка! Ничего, теперь де Мериа и Эльмина могут быть спокойны».

– Приют Нотр-Дам де ла Бонгард, – сказал он аббату Марселю, – находится непосредственно под божьим покровительством, духовные лица не являются его блюстителями и не несут ответственности за то, что там делается. Всевышний знает все, и да свершится его святая воля! Если племянница ваша сошла с ума, то нужно, чтобы она ни теперь, ни потом не могла повторять свои наветы. Подобно тому как утопающего можно тащить за волосы, лишь бы его спасти, так и здесь нельзя пренебрегать никакими средствами, дабы избежать слухов, пагубных для церкви.

– Согласен с вами, – сказал аббат Марсель.

– И против этого нужно принимать такие же энергичные меры, как, например, против бешенства.

Старый аббат кивнул. Он думал точно так же.

– Наш образ действий зависит от того, как поведет себя ваша племянница. Я укажу вам, куда обратиться с просьбой об ее освобождении. Однако нужно позаботиться, чтобы мое имя не упоминалось. Привезите ее ко мне, а там посмотрим. Вы поступили разумно, решив сначала посоветоваться со мною. Теперь мне нужно кое-кому написать, прежде чем вы отправитесь за племянницей в тюрьму. Оттуда приезжайте ко мне вместе с нею.

Аббат не возражал. Иезуит простился с ним и погрузился в раздумье.

* * *

На другой день аббат Марсель явился в префектуру к г-ну N. Узнав, в чем дело, тот удивился так, что его чуть не хватил удар. Это доставило бы немало удовольствия метившему на его место г-ну Z., но, к несчастью для последнего, все ограничилось тем, что г-н N. от волнения уронил очки и разбил их. Каково! Вся полиция не могла найти Клару, а старикашке, которого, по-видимому, легко обвести вокруг пальца, удалось это сделать! Следователь выразил свое восхищение:

– Вы совершили чудо, сударь!

– Какое чудо? – насторожился аббат, склонный все понимать в буквальном смысле.

– Нашли эту девушку! Вас послал сам Бог!

– Сударь, – обратился к нему старик, – мою племянницу признали душевнобольной: она ни в чем не виновата. Поэтому я приехал к вам с просьбой освободить ее и разрешить мне увезти ее домой.

Господину N. не хотелось заниматься делами, касавшимися Эльмины. Он боялся, что услуги, оказанные им когда-то начальнице приюта, скомпрометируют его. Не далее, как нынешним утром он получил еще одно письмо от матери Розы, на этот раз угрожающее. По бессвязным словам, вырывавшимся у Софи в бреду, вдова Микслен наполовину разгадала тайну похищения своей дочери и писала, что если следствие не будет начато, то она сама разоблачит тех, кого подозревает.

Чиновник мог бы, конечно, отдать приказ об аресте вдовы. Но тогда пришлось бы взять всю ответственность на себя. Николя больше не хотел вмешиваться в это дело; Амели надоедала ему требованиями узаконить их связь. «Виконт д’Эспайяк» служил теперь в политической полиции; провокация, клевета, лицемерие цвели пышным цветом на страницах его газеты «Хлеб» и словно источали отравленный мед.

Господин N. согласился помочь аббату в его хлопотах. Они вместе отправились в Сен-Лазар; нужно было засвидетельствовать, что так называемая Марта Филипп – не кто иная, как Клара Марсель. Давно пора было это сделать, так как положение бедной девушки странным образом усложнилось: ее приняли за знаменитую Пикпоку[31]31
  От английского «pikpocket» – карманный вор. (Примеч. перев.)


[Закрыть], воровку, чьей специальностью было очищать карманы людей, которых предварительно спаивали ее соучастники.

– Клара! За вами приехал дядя! – крикнула старшая надзирательница, умышленно опуская фамилию «Марсель», потому что все должно было остаться в тайне.

Клара поспешила к дверям, и сестра Доротея, вертя от изумления головой, чуть не вывихнула свою тонкую индюшачью шею. Она целое утро читала Кларе нотации, клеймя низость поступков Пикпоки… Женщины в мастерской покатывались со смеху. «Так она пока – не Пикпока? Не Пик-по-ка? Не Пик-по-ка?» напевали они хором. В наказание всю мастерскую лишили вина на два дня.

Войдя в приемную, Клара увидела дядю и уже собралась было с радостным криком броситься ему на шею, но священник отстранил ее. От него веяло холодом, как от ледяной глыбы.

Аббату Марселю разрешили увезти племянницу без выполнения обычных формальностей. Глубоко огорченная Клара села с дядей в фиакр, и они поехали к Девис-Роту. Оставшись наедине со стариком, девушка разразилась рыданиями.

– О, дорогой дядя, что я вам сделала плохого?

Не желая показывать, как он растроган, и решив увезти племянницу, даже если впоследствии придется принести ее в жертву, аббат Марсель холодно ответил:

– Клара, ни слова о том, что тебе привиделось, или я вынужден буду расстаться с тобой!

Сердце бедняжки дрогнуло. Терзаясь страхом вновь попасть в руки начальницы приюта, она умолкла. Стало быть, Анна и Филипп были правы: дядя поверил не ей, а этим волкам в овечьей шкуре. Она почувствовала, что обречена. Прием, оказанный ей Девис-Ротом, также не сулил ничего хорошего.

– Присядьте, мадемуазель! – промолвил он, указывая на кресло, и так зло поглядел на нее, что Клара обомлела.

Начался допрос, более пристрастный, чем тот, какому подвергают обвиняемых самые строгие судьи; такой допрос учиняли некогда инквизиторы. Кларе пришлось рассказать обо всем, что она делала с момента бегства. Однако, несмотря на суровый и проницательный взгляд иезуита – взгляд, казалось, отгадывавший ее мысли, – она сохранила присутствие духа настолько, что не выдала тайны Филиппа и его братьев.

– Во мне приняла участие одна семья… Один из ее членов был настолько добр, что согласился меня сопровождать. Но фамилии его я не знаю и даже не сумела бы найти то место, где они живут.

Хотя эти недомолвки и не могли удовлетворить Девис-Рота, он все же решил, что наилучший способ замять дело – это позволить аббату Марселю увезти племянницу. Она будет в надежных руках. Что касается ее спутника, то допросить его успеют, ведь он под арестом. Не желая больше помогать Гектору и Эльмине, иезуит все-таки хотел, чтобы поменьше болтали об их преступлениях.

Аббат Марсель, бледный как смерть, молчал. Он готов был исполнить волю Бога Авраамова, Бога, велящего отцам разить своих сыновей. Девис-Рот вынул из золотого ларца один из подлинных обломков креста Христова (обломки эти так многочисленны, что из них можно построить целый город) и поднес его к губам старика.

– Поклянитесь на этой святыне, – сказал он, – что ваша племянница никому не расскажет ни о своих бредовых видениях, ни о том, что с нею произошло. Хотя церковь и не имеет никакого касательства к этому приюту, извращенные умы не преминут воспользоваться случаем, чтобы оклеветать ее.

Он прибавил еще несколько слов, которых Клара не расслышала. Впрочем, и так было ясно, что ее дядя будет беспрекословно повиноваться иезуиту, а тот, в свою очередь, выполняя приказы Рима, не остановится перед тем, чтобы принести девушку в жертву.

Старик всеми силами старался казаться невозмутимым, так как хорошо видел, что Девис-Рот следит за ним, подстерегая малейший признак слабости.

Обращаясь к Кларе, иезуит проговорил:

– Запомните: ваш долг – хранить молчание и повиноваться. Пройдите в соседнюю комнату; там вы найдете другое платье.

Клара молча склонила голову. Она не могла вымолвить ни слова. Смелая, веселая девушка была укрощена; ужас и тоска сжимали ей горло словно клещами.

– Может быть, мне не следовало отдавать ее вам, – сказал иезуит, когда Клара вышла. – Поклянитесь еще раз, что она будет молчать!

– Клянусь! – прошептал аббат Марсель.

В тот же вечер он сел с Кларой в поезд, и через сутки они прибыли в Дубовый дол. За всю дорогу старик не вымолвил ни слова.

Девис-Рот остался доволен – ведь грозившие разоблачения были предотвращены, – но потом он вспомнил, что забыл спросить Клару, как ей удалось известить дядю. «Неужели у меня слабеет память?» – задал он себе вопрос, на который де Мериа уже ответил утвердительно. Однако дальнейшие действия иезуита показали, что Гектор ошибался. Твердо решив отсечь от древа сухие ветки, священник послал за графом и объявил ему о своем решении относительно него и Эльмины. Вероятно, влияние Бланш несколько смягчило участь ее брата, ибо через несколько дней после описанных нами событий в газетах «Хлеб» и «Небесное эхо» можно было прочесть следующее сообщение:

«В кругах, известных своим благочестием, немало говорят о предстоящей женитьбе графа де Мериа на богатой наследнице, дочери человека в высшей степени умного и добродетельного – мы имеем в виду г. Руссерана. Поговаривают также – на этот раз с сожалением – об отъезде в Италию г-жи Эльмины Сен-Стефан, серьезно заболевшей от чрезмерных трудов на посту начальницы приюта Нотр-Дам де ла Бонгард, основанного г-жою Олимпией Жюльен. Учительнице м-ль Бланш Марсель временно поручается руководство приютом».

Слово «временно» было вставлено по настоянию Девис-Рота, который, не доверяя креатуре графа, опасался, как бы один скандал не сменился другим. Отъезд Эльмины должен был состояться через несколько дней.