Текст книги "Нищета. Часть первая"
Автор книги: Луиза Мишель
Соавторы: Жан Гетрэ
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 39 страниц)
XXI. История учителя
Метельщик откашлялся, сплюнул, тщательно высморкался в большой кусок бумаги, аккуратно набил глиняную трубочку, не спеша раскурил ее, пуская к потолку кольца дыма, затем взмостился на ящик и начал свой рассказ.
– В одной овернской деревне жил молодой учитель. Он был доволен судьбой, счастлив тем, что приносит пользу детям и живет в таком прекрасном краю…
– Прекрасном? – удивился Огюст, не ахти как разбиравшийся в географии. – Ведь Овернь – родина угольщиков, водовозов и старьевщиков?
– Это красивейшая область Франции, – ответил метельщик с подчеркнутой гордостью. – Нигде нет таких высоких гор, таких живописных долин, таких равнин и холмов, ласкающих взгляд. Этот край надо видеть весной, когда зелень лугов покрывается белым и розовым снегом цветущих яблонь и персиковых деревьев!
– Не обращайте внимания на то, что я сказал, – попросил Огюст, – и продолжайте!
Метельщик возобновил повествование.
– Семья учителя состояла из очаровательной маленькой сестренки и старой бабушки. Они были для него всем на свете, так же как он для них. Бабушка готовила обед и занималась хозяйством; щебетунья-девочка помогала старушке и росла, как на дрожжах. В деревне все их любили; их жизнь текла спокойно. В ней не было особенных радостей, но не было и волнений, свойственных лихорадочной жизни больших городов. Суди сам: нанимать квартиру им не приходилось, так как жили они при школе, в белом домике, увитом виноградной лозой. Перед окнами простирался обширный участок, обсаженный липами. Но это еще не все: был у них и огород, и небольшой цветник. Скромного жалованья учителя хватало для семьи. Крестьяне носили ему молоко, масло, фрукты…
– Черт побери, да это же сущий рай! – воскликнул Огюст. – Всем бы такое житье!..
– Тогда беднякам было бы куда легче, – заметил метельщик. – Они бы избавились от многих забот, преждевременно подтачивающих их силы. Ах, если бы, люди жили в согласии! У всех них был бы и кров, и все прочее. Но речь сейчас не об этом, а об учителе из деревни X. и его семействе.
Учителя звали Леон-Поль. Он отличался здравым умом, чистым и благородным сердцем. Веря в добро, он старался делать его при малейшей возможности. Он немало передумал в своей жизни и понял, что и счастье, и горе людей нередко зависят от так называемой политики. Поэтому учитель внимательно следил за событиями, происходившими тогда в Европе, и подписался на «Республиканский маяк», газету, которая издавалась Мильером[28]28
Мильер Жан (1817–1871) – один из выдающихся деятелей Парижской Коммуны, сражавшийся на баррикадах и расстрелянный версальцами.
[Закрыть].
– Мильером? – переспросил Огюст. – Я, кажется, слыхал о нем.
– Разумеется, ты о нем слышал, – ответил метельщик. – Это – депутат Парижа, расстрелянный на ступенях Пантеона[29]29
Пантеон – монументальное здание в Париже, где погребены останки великих людей Франции.
[Закрыть]. Он пал под пулями палачей народа с возгласом: «Да здравствует человечество!» В ту пору Мильер был молодым адвокатом. Он жил в Клермон-Ферране и издавал независимый социалистический листок, который привлек Леон-Поля, ибо вселял надежды на светлое будущее Франции и грядущее объединение народов Европы в единую великую федерацию. Видишь ли, дело в том, что, когда Франция становится свободной, угнетенные нации вновь обретают мужество. Узнав о провозглашении у нас республики, Италия, Венгрия, Польша попытались сбросить оковы[30]30
Узнав о провозглашении у нас республики, Италия, Венгрия, Польша попытались сбросить оковы…. – Народные восстания в указанных странах явились откликом на Февральскую революцию 1848 г. во Франции.
[Закрыть], и короли затрепетали на своих тронах, а поэты уже возвестили о всеобщем братстве…
Леон-Поль был в восторге; он находил все это естественным и справедливым и не сомневался, что чаяния людей в самом скором времени осуществятся, на земле воцарится рай, а человек станет Богом… Когда тебе двадцать лет – легко уверовать в мечту!
К большому неудовольствию кюре, Леон-Поль объявил себя социалистом. Он тут же лишился уроков, которые давал сыну мэра. Однако он об этом не сожалел, напротив, это даже придало ему смелости.
После некоторых колебаний Леон-Поль послал в редакцию «Маяка» несколько писем. Они были опубликованы и, конечно, немало возвысили автора в глазах односельчан. Эти добрые люди гордились тем, что имя их молодого учителя напечатано в той самой газете, которую он сам им читал и разъяснял по воскресеньям, сидя под липой, а иногда даже в квартире. В то же время подобное поведение навлекло на него ненависть врагов республики. Но это в порядке вещей.
Леон-Поль как раз собирался тогда жениться на дочери своего товарища, учителя из соседней деревни. Его нареченная была так хороша собою, что на пять лье кругом все ее звали «красавицей Изабо». Ее это сильно смущало, так как она была девушка скромная и вовсе не хотела, чтобы о ней много говорили. Когда она бывала в Иссуаре, ей не доставляло никакого удовольствия, что все молодые люди городка глазеют на нее, справляясь друг у друга: «Не это ли – красавица Изабо из Ноннет?»
Она была родом из Ноннет, деревушки, затерявшейся где-то в горах, откуда взору открывается целое море зелени, развалины башен, покрытые снегом вершины и вечнозеленые леса. При одном воспоминании об этих местах словно вдыхаешь запах елей, боярышника, фиалок и слышишь свист дроздов в ветвях цветущих абрикосов…
Каждое воскресенье Леон-Поль навещал свою невесту, и, гуляя вместе по лугам, виноградникам или вдоль берега Алье, они клялись друг другу в вечной любви. Это была весна их жизни, и мечтам не было конца. О, конечно, они позаботятся о бабушке, постараются избавить ее от домашних хлопот; они будут воспитывать маленькую сестренку… Каждый из них свято исполнит свой долг. Сколько в этом подлинного, безоблачного счастья!
Леон-Поль целиком погруженный в свои грезы, забыл о том, что в мире есть завистливые и злые люди. Он все видел в розовом свете; его умиляло пение малиновки; все вокруг, казалось, невидимыми нитями было связано с его будущим счастьем. Любовь облагородила его сердце; оно готово было вместить все живое, любящее и страдающее на земле. Он любил свою Изабо, как любят впервые, в двадцать лет; она была его божеством, он видел в ней лучшую часть самого себя. Встречались они редко, но в мыслях он с нею не расставался. Влиянию Изабо он приписывал все лучшие свои чувства, самые благородные побуждения своей души. С того дня, как Леон-Поль познакомился с нею, духовный мир его обогатился. Чтобы заслужить право на обладание этим сокровищем невинности и красоты, он готов был на любой, самый невероятный подвиг. А пока не представлялся случай такой подвиг совершить, учитель с неиссякаемым усердием выполнял свои скромные обязанности. Все шло хорошо.
Да, все шло хорошо, и, казалось, ничто не может помешать счастью Леон-Поля. Свадьба должна была состояться в начале января тысяча восемьсот пятьдесят второго года, а дело происходило в декабре тысяча восемьсот пятьдесят первого.
Картофель, орехи – все было уже убрано; молодое вино свезли в подвалы, и оттуда доносился его пьянящий аромат. Крестьяне молотили хлеб; по вечерам устраивались посиделки; женщины запасались на зиму пенькой для прядения. Это была пора отдыха для природы и пора свадеб для крестьян. Ожидались перемены и в семье учителя. Бабушка заботливо готовилась достойно встретить жену внука. Старушка, конечно, беспокоилась, не зная, какое место отведено ей в планах новобрачных: ведь пожилые люди недоверчивы и легко поддаются унынию. Девочка, наоборот, была в восторге: раз с ними будет жить невестка, значит в доме Появится еще одна любящая ее душа. С утра до вечера она не переставала говорить о новом платье, прыгала козленком, когда ей давали какое-нибудь поручение, пела, обнимала брата… Словом, это была воплощенная радость. Бедная Элиза! Если б она предвидела!..
– Вот как! – прервал Огюст. – Ее звали Элизой?
– Да, Элизой, – задумчиво произнес метельщик. – Нежное имя… Я не могу произносить его без волнения…
– Я вас понимаю! Ведь дочку моей сестры тоже зовут Элизой. Если бы вы знали, как эта малютка мне дорога! Где-то она сейчас? Что сталось с ее матерью? Стоит мне закрыть глаза, и я вижу их обеих: Анжелу, грустную, бледную, с девочкой на руках; крошка улыбается своими губками и таращит на меня синие глазенки… Но продолжайте рассказывать, прошу вас.
– Представь себе, что Поль – для краткости буду называть его просто Полем – был настолько поглощен ожиданием своего счастья, что позабыл о политике. Он почему-то не получил нескольких номеров «Маяка», но это его не встревожило. Он был счастлив и считал, что все в этом мире идет к лучшему. Его очень удивило бы, если бы ему сказали, что далеко не все обстоит благополучно. Но таков человек: прежде всего – он сам, а уж потом все остальное.
Итак, все у нашего друга шло как нельзя лучше, когда однажды вечером сын Жандрона, учителя из Сен-Бабеля, промокший до нитки, забрызганный грязью, бледный и взволнованный пришел в школу. Он принес ужасную весть: племянник Бонапарта предал республику и арестовал представителей народа[31]31
...племянник Бонапарта предал республику и арестовал представителей народа. – 2 декабря 1851 г. принц Луи-Наполеон, племянник Наполеона I, избранный в конце 1848 г. президентом республики, совершил государственный переворот, разогнал Национальное собрание и провозгласил себя императором под именем Наполеона III. Декабрьские события сопровождались жестоким террором.
[Закрыть]. Его генералы расстреливали на парижских улицах ни в чем не повинных людей.
Кровь застыла в жилах у Поля. Он горько раскаивался, что позволил себе наслаждаться личным счастьем, в то время как родина-мать отдана на поругание военщине. Но ведь Париж – еще не вся Франция. «Провинция восстанет», – решил он. Жандрон сообщил, что провинция действительно пришла в движение, некоторые департаменты оказали отпор перевороту. Мильер, де Мариоль, Мараде, Виналь-Лажариж, Антуан Герье, Риксен и другие патриоты Клермон-Феррана обратились с призывом к народу. Долг каждого – ответить на этот призыв: спасти республику или умереть, защищая ее!
Поль вполне соглашался с этим. Он воспользовался первым попавшимся предлогом и отправился в Клермон, едва успев обнять бабушку и сестру. Это было как раз в субботу вечером, так что учитель, не манкируя своими обязанностями, мог отлучиться до понедельника.
Он был преисполнен мужества и веры в здравый смысл народа, в торжество правого дела. Победа не заставит себя ждать, это вопрос нескольких дней. Бандита сошлют на каторгу, и дело с концом! Так думали Поль и его товарищ. Но, прибыв в Клермон, они к ужасу своему увидали там пьяных солдат, которые шатались по улицам и бесчинствовали. Люди в красных мундирах стреляли в тех, кто носил синие блузы и серые куртки[32]32
…синие блузы и серые куртки. – Синие блузы – традиционная одежда французских рабочих, а серые куртки или блузы – традиционная одежда крестьян.
[Закрыть]. Старинный город выглядел мрачно. Тень декабрьских злодейств нависла и над ним. Чувствуя, что час их настал, мерзавцы подняли голову. Честные люди томились в тюрьмах.
Уже ничего нельзя было поделать. Всякое сопротивление становилось бесполезным. Два друга с грустью решили отправиться в обратный путь. Проходя мимо собора, они услышали пение «Те Deum»[33]33
«Тебя Бога [хвалим]» (лат.) – начало католического гимна.
[Закрыть].
Церковь не довольствовалась ролью сообщника палача и клятвопреступника: вдобавок она еще и прославляла убийства и измену… В сердце Поля словно что-то оборвалось. Вера его умерла. Он еще не знал, чем заменить ее, и чувствовал в душе зияющую пустоту. Он был так удручен, так несчастен, что ему жить не хотелось.
Погода стояла ужасная, дороги размыло. Небеса словно сочувствовали земным невзгодам и, казалось, исходили слезами. Расставшись со своим другом в Мартре, Поль продолжал путь один. Сердце его было разбито. К четырем часам он вернулся в деревню. Бабушка ждала его в тревоге: девочка весь день проплакала, и старушка, веря, что дети чуют беду, сочла это дурным предзнаменованием. Несколько раз в школу приходил мэр; он был очень удивлен и недоволен отсутствием учителя.
Воскресный вечер прошел грустно. Сидя перед камином, Поль думал о гибели своих надежд на лучшее будущее человечества и горько сокрушался о слепоте людей, вечно вверяющих свою судьбу одному из многих, между тем как им легко было бы самим стать хозяевами жизни. Но где-то в глубине души у молодого человека еще теплился огонек: быть может, все изменится к лучшему. Пускай произошло крушение – для него найдется тихая пристань: ведь его свадьба должна была состояться через месяц. Эта мысль если не утешала Поля, то, во всяком случае, несколько поддерживала его в тяжком горе.
– Что поделаешь, такова жизнь! – философски проговорил метельщик. – Даже лучшие из нас в конце концов мирятся с любыми невзгодами, грозящими обществу, лишь бы уцелеть самим, или верить, что уцелеют…
Между тем за окнами с монотонным шумом лил дождь, и учитель, погруженный в раздумье, даже не заметил, как вошел мэр. Скрестив на груди руки и откинув голову, глава общины спросил: «Где вы были?» – тем особенным, торжественным и суровым голосом, какой свойствен глупцам, облеченным властью. Поль, покачивавшийся на стуле, от неожиданности так вздрогнул, что стул опрокинулся и он полетел на пол.
Мэр, основным достоинством которого отнюдь не являлась скромность, был польщен подобным эффектом своего красноречия. Он смягчился и, наклонившись, хотел помочь учителю подняться. Но Поль не дал ему этого сделать. Он уже был на ногах и, усевшись сам, пригласил сесть начальника.
– Успокойтесь, молодой человек, – сказал мэр, – я пришел к вам не как суровый судья, а как друг.
Поль был молод и не мог сдержать усмешки. Представитель власти заметил это и нахмурился. Бабушка собралась было уйти и увести девочку, но мэр заявил, что они не мешают, и старушка осталась, любопытствуя, что же будет дальше.
Мэр продолжал:
– Говорите правду, молодой человек! Где вы были?
– Я никогда не лгу, сударь, и потому не нуждаюсь в подобных советах. Я был в Клермоне, если вам угодно знать.
– Так я и думал. Зачем же вы отправились в этот город?
– Исполнить свой долг.
– Ваш долг? Что вы под этим подразумеваете? Подумайте хорошенько, прежде чем ответить.
– Мой долг, как долг любого патриота, состоит в том, чтобы защитить республику.
– Стало быть, вы заодно с приверженцами всеобщего раздела, проповедуемого «Маяком»?
– Я против разбойников-бонапартистов.
– Что же вы намерены ответить: «да» или «нет», когда принц-президент потребует одобрения переворота, принесшего всем нам спасение?
– Я отвечу «нет», тысячу раз «нет»! И все, кто ответит «да»…
– Что вы хотите сказать?..
– Все, кто ответит «да», – невежды, бездушные честолюбцы, трусы и негодяи.
– Вы полагаете?..
– Я в этом уверен!
– Достаточно, милостивый государь, достаточно. Вы уволены! Если вы не откажетесь от дерзких слов, которые только что произнесли, вы не будете учителем в нашей общине!
– Я не отрекусь от того, что мне велит моя совесть.
– Но, несчастный, вы губите свою будущность!
– Пусть – лучше погибнет моя будущность, нежели честь. Если я не найду места в школе, то все равно буду трудиться, чтобы прокормить сестру и бабушку; если не смогу быть полезен людям в качестве учителя, то сумею приносить им пользу иным путем.
Мэр злобно усмехнулся.
– Я не только отрешаю вас от должности, – сказал он, – но вы должны быть наказаны за опасный образ мыслей и за неуважение к начальству.
Мэр вышел, и тотчас же жандармы, ожидавшие у дверей, ворвались в школу, схватили учителя, надели на него наручники, как на преступника, и увели, несмотря на крики его сестренки, не знавшей, к кому ей кинуться: к брату ли, чтобы защитить его, или к лежавшей в беспамятстве бабушке.
О, сколько выстрадал бедный учитель в ту ненастную ночь, когда под проливным дождем, в сопровождении конвоиров, он по ухабистой дороге шел в Иссуар, с ужасом думая о покинутых на произвол судьбы слабых и беззащитных существах – бабушке и сестренке, чьей единственной опорой он был, кого поддерживали его труд и любовь! Что станется с ними?
Хотя за сутки Полю пришлось пройти шестнадцать лье, он, будучи целиком во власти горя и негодования, не замечал усталости. Лишь упав на солому в одиночной камере, он почувствовал, что все его тело разбито, а по коже пробегает нервная дрожь. Он погрузился в тяжелый сон, полный страшных видений. Ему снилась бабушка; со смертного одра она протягивала к нему дряхлые руки, чтобы его благословить, но он не мог приблизиться к ней – между ними была тюремная решетка…
На другой день, проснувшись на убогом ложе в полумраке одиночной камеры, учитель пришел в отчаяние при мысли о том, каково теперь придется его близким. Но сознание исполненного долга ободрило его. Не может быть, чтобы эти слабые существа, столь любимые им, лишились всякой поддержки. Если даже допустить – как это ни чудовищно, – что он виновен, то ведь они-то ни в чем не виноваты! Они не пострадают из-за него. И потом его невеста, его красавица Изабо, поможет им, утешит их…
Эта надежда немного успокоила Поля. Он съел кусок хлеба и выпил несколько глотков воды, что подкрепило его силы. Вскоре надзиратель выпустил узника на дневную прогулку, и он получил возможность познакомиться с товарищами по несчастью.
Бонапартисты, повинуясь приказу из Парижа, проводили политику террора; в ней смешное сочеталось с отвратительным. Так, например, во время представления была схвачена целая труппа странствующих комедиантов, и Поль с изумлением увидел людей в зеленых трико, треуголках, красных чулках и желтых панталонах. Прогуливаясь по двору, они громко смеялись, гордые тем, что их приравняли к настоящим заговорщикам. Воры составляли отдельную группу, политические также держались особняком. Им достаточно было взглянуть на вновь прибывшего, чтобы признать в нем своего: лицо учителя дышало честностью. Его встретили приветствиями, объятиями. В его возрасте терпеть преследования и страдать за правое дело – почетно. Он сознавал это, и упадок духа сменился в нем чувством гордости, которое помогло ему забыть о невзгодах последних дней.
Прием, оказанный Полю этими славными людьми, окрылил его. Он радовался тому, что у него столько общего с ними. Их было много: далеко не вся Франция стояла за Бонапарта. Крестьяне, рабочие, даже буржуа осмелились пойти против узурпатора. Все эти люди из Иссуара и его окрестностей оказались здесь, на сыром тюремном дворе; но они держались спокойнее и увереннее, чем продажные судьи, только и ждавшие приказа из Парижа, чтобы осудить их. Я до сих пор вижу перед собой этих ветеранов старой гвардии…
– Как! – воскликнул Огюст. – Разве вы тоже там были?
– Да, я там был и этим горжусь: ведь это честь – находиться в стане побежденных, когда победители изменники. Впрочем, неужели ты до сих пор не понял, что я рассказываю историю своей собственной жизни?
И метельщик продолжал:
– Да, я до сих пор вижу их перед собой! Был там дядюшка Коломбье, учитель иссуарской школы, маленький, худенький человек. Он шмыгал, словно мышь, из угла в угол, заговаривал то с одним, то с другим, клялся, что через несколько месяцев они посмеются, когда Баденге[34]34
Баденге – презрительное прозвище, данное Наполеону III по имени каменщика, в одежде которого он бежал из крепости, куда был заключен в 1840 г. после неудачной попытки захватить власть.
[Закрыть] предстанет перед судом присяжных. Помню я и дядюшку Гренье, игравшего «Марсельезу» на самшитовой свирели; Огюста Герье, дюжего кузнеца, который ударом кулака сломал плечо полицейскому за то, что при аресте тот дал волю рукам. Там были винодел Фресс, ученый-натуралист Помель, Пегу, плотник из Сен-Бабеля; цирюльник Вашэ, умевший переспорить любого ретрограда; был еще Делорм, искусный ткач, который, рискуя жизнью, спас во время наводнений и пожаров более двадцати человек… Было там и немало других храбрецов с золотым сердцем, лучших людей Франции, чьи имена я уже не припомню… Все их посещали родные, друзья, им тайком передавали еду и деньги, которыми они делились с наиболее бедными из своих товарищей. Только ко мне никто не приходил. Меня томила страшная тревога. Но вот наконец через родственников своих новых друзей я узнал, что бабушка моя умерла, а что сталось с сестренкой, никому не было известно.
При воспоминании об этом глаза Поля увлажнились. Чтобы не выдать своих слез, он прикрыл лицо рукой и несколько минут молчал.
XXII. Продолжение истории учителя
– Как рассказать тебе, – продолжал учитель (теперь мы будем называть его настоящим именем), – как рассказать тебе о днях, неделях, месяцах мучительного ожидания? Напрасно я надеялся, что Изабо вспомнит обо мне, навестит меня: увы, она не пришла. Молодые люди нелегко расстаются со своими мечтами, и вопреки жестокой очевидности, вопреки доводам рассудка я верил в любовь невесты и был убежден, что она мне писала. «Письма ее просто перехватывают, – думал я. – Это могут делать и свои: отец ее стар, он боится потерять место, вот и все. И не безумие ли всякими страхами усугублять муки неволи и горе, причиненное смертью бабушки? Изабо, несомненно, найдет способ сообщить, что по-прежнему любит и ждет меня. Да и глупо так волноваться из-за сестры: ее, конечно, взяла к себе моя невеста». Это казалось мне яснее ясного: иначе просто и быть не могло.
Каждый день я с нетерпением ожидал прихода маленькой Анны Гелье. Она посещала своего брата, и к ней, из-за ее миловидности, тюремный надзиратель относился благосклоннее, чем к остальным: он не проверял содержимого ее школьной сумки, куда она прятала письма для заключенных. Но, увы, мне она никогда ничего не приносила.
Мы были переведены в Клермон, где нам оказал честь своим посещением сам генерал Канробер[35]35
Канробер – генерал, командовавший воинскими частями, с помощью которых был совершен государственный переворот 2 декабря 1851 г. (см. примечание к сноске 31).
[Закрыть]. Он приказал выстроить нас во дворе тюрьмы, и у него, недавно поправшего все законы, хватило наглости прочитать нам целую проповедь о том, что законам следует подчиняться! Вне себя от негодования, я вышел вперед и заявил в лицо тому, кто возомнил себя нашим судьей: «Если бы во Франции уважали закон, то не мы, а вы сидели бы сейчас здесь! Вам бы грозило разжалование за то, что вы пособничеством бандиту осквернили французское зная! Вам бы грозила смерть за то, что вы предали отечество!»
Заключенные захлопали в ладоши, и генерал новоиспеченного императора вынужден был с позором ретироваться. Меня бросили в карцер, но все же я был удовлетворен, чувствуя, что моя твердость и ненависть к злу сделали из меня настоящего человека.
Не стану рассказывать тебе, мой мальчик, сколько я перестрадал, когда позднее меня поселили под надзором полиции в одном северном городишке, где для меня не нашлось другой работы, как дробить камень на дорогах. Что за жизнь! Я терпел жестокую нужду, жил в полном одиночестве, со скорбью убеждался в торжестве реакции. Как я был несчастен! И никаких вестей с родины…
Но все-таки я не сомневался, что Изабо любит меня, верна мне. Я воображал, что она столь же добра, сколь и прекрасна, и, ослепленный любовью, находил тысячи причин, оправдывавших ее молчание.
И вот однажды – это было уже в тысяча восемьсот пятьдесят пятом году – мне удалось пробраться в Ноннет. Я проявил чудеса ловкости, чтобы обмануть полицию, и чудеса бережливости, чтобы приобрести приличное платье и не показаться нареченной в неприглядном виде. Я подошел к школе; на пороге ее стояла Изабо, все такая же красивая и свежая. И вид у нее был по-прежнему невинный и скромный, что всегда так восхищало меня. Все пережитое в разлуке улетучилось как сон… Я кинулся к девушке и, схватив ее в объятия, стал целовать, да так горячо, что Изабо едва не задохнулась. Громко закричав, она позвала на помощь.
– Это я, Изабо! – воскликнул я. – Это я, твой жених! Неужели ты меня не узнала?
– Это еще что такое? – спросил чей-то грубый голос.
Я обернулся. Передо мной стоял высокий парень крепкого сложения, с невыразительной физиономией и огромными кулачищами. То был муж Изабо!..
Я убежал, точно обезумев. На другой день односельчане подобрали меня возле моего прежнего жилища, куда я забрел помимо своей воли, вряд ли сам это сознавая. Я лишился чувств и, видимо, вызывал сострадание. Добрые люди пожалели меня; один из них перенес меня к себе в дом и стай за мной ухаживать. Когда я поправился, мне рассказали, что сестру мою отдали в один из монастырских приютов, в так называемый работный дом, где детей эксплуатируют. Больше о ней никто ничего не знал. Неизвестно было даже, в какой именно приют она попала.
Беглый ссыльный, что я мог сделать? Уехать, дабы не навлечь неприятностей на тех, кто меня приютил. Но сперва я посетил кладбище, чтобы поклониться праху бабушки. Увы, никто и не подумал отметить деревянным крестом место упокоения близкого мне существа. Итак, у меня не было на земле своего уголка, даже среди могил…
– И вам не удалось найти сестру? – перебил Огюст. Его самого переполняло чувство братской любви, и он ценил это чувство в других.
– Погоди немного, – сказал учитель, – дойдем и до сестры: рассказ о моих мытарствах еще не кончен.
Я попал в Париж, этот мозг мира, неодолимо влекущий к себе всех, кто мыслит, где сходятся крайности, где столько же добра, сколько и зла. Я был терпелив и, переменив множество профессий, получил наконец место учителя в пансионе для мальчиков.
Я был спасен! Снова я мог жить духовными интересами, читать книги, воспитывать детей, учить их, просвещать, пробуждать в них стремление к добру! Ты поймешь, какую радость я испытал, добившись этого скромного места, если узнаешь, что оно досталось мне ценою многих лет тяжких лишений, голода и нищеты, ведь даже скромный костюм я мог приобрести, лишь откладывая из грошового заработка поденщика, который не всегда находит работу…
Но ничто меня не останавливало. Я воспитатель по призванию. Природа, создав человека, творение весьма несовершенное, наделила всех нас разными способностями, чтобы люди, будучи вынуждены помогать друг другу, объединились теснее. Снова быть с детьми, руководить ими, любить их – какое это счастье! Но, увы, мне было суждено обманываться даже в самых законных своих надеждах.
В первое же воскресенье после моего поступления на службу директор пансиона предложил мне сначала пойти к обедне, а уж потом использовать досуг по своему усмотрению. Разумеется, я отказался. Я не верил в бога и не хотел лицемерить, присутствуя на церемонии, которую давно уже считал бессмысленной и насквозь фальшивой. Я откровенно высказал это директору. В ответ он широко распахнул дверь и предложил мне убираться вон.
И вот я опять без крова, без средств к существованию в огромном Париже, столь жестоком и к тем, кто лишен возможности заниматься своим ремеслом, и к тем, у кого его нету вовсе. Я был доведен до последней крайности. Много раз мне приходило на ум покончить с собой. Но и будучи на волосок от самоубийства, я все говорил себе:
«Пока у тебя осталась хоть крупица сил, ты не имеешь на это права. Ибо твои силы принадлежат не только тебе, но и твоим братьям; рано или поздно ты найдешь себе применение».
