Текст книги "Нищета. Часть первая"
Автор книги: Луиза Мишель
Соавторы: Жан Гетрэ
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 39 страниц)
III. Возвращение домой
Анжела не умерла: спустя девять дней ее выписали из родильного приюта, хотя чувствовала она себя еще очень плохо. Но таковы были правила, и пришлось им подчиниться. Даже если бы это серьезно угрожало ее здоровью, то и тогда администрация не сделала бы для нее исключения. Впрочем, Мадлену Бродар еще с утра предупредили о часе, когда Анжела должна выйти из «Трясины».
Мадлена, с нетерпением ожидавшая встречи с дочерью, пришла к воротам родильного приюта задолго до назначенного времени. Погода разгулялась, стоял прекрасный день «бабьего лета», и солнце сияло на бледном небе, согревая неимущий люд и доставляя чахоточным предсмертную радость. Приятно было глядеть на длинные ряды подстриженных деревьев вдоль бульвара Пор-Рояль, между которыми, насколько хватало глаз, тянулись серые ленты асфальта.
Был час обеда; по тротуарам сновали рабочие. Одни болтали и смеялись, другие шли задумчиво и угрюмо. Среди них попадались и кожевники. Это взволновало бедную женщину. Она вспомнила о своем муже, о том счастливом времени, когда он был с нею, такой добрый, работящий и умелый, не жалевший сил, чтобы обеспечить семью всем необходимым. Дети были еще маленькими и не требовали больших расходов; семья имела кое-какие сбережения и жила надеждами. Бродаров уважали во всем квартале, и они ни у кого не были в долгу… Тогда на них не лежало позорного пятна… А теперь…
Пробило полдень. У матери учащенно забилось сердце. Сейчас она увидит свою Анжелу! Какой-то человек уселся на скамейку, как раз напротив входа в родильный приют. Это ужасно стесняло Мадлену. В самом деле, очень ей нужны свидетели!
Наконец тяжелая дверь отворилась, и Анжела, шатаясь от слабости, с ребенком на руках, появилась на пороге. Мать бросилась к ней и крепко-крепко сжала в объятиях; горько плача, она целовала исхудавшее лицо дочери.
Анжела знала, что мать ее встретит, и боялась упреков с ее стороны. Но какие там упреки! Разве можно было ожидать их от столь любящей матери?!
Поддерживая дочь, Мадлена довела ее до омнибуса, который должен был доставить их на улицу Гоблен. В омнибусе, кутаясь в принесенную матерью шаль, Анжела старалась укрыться от любопытных взглядов. На вольном воздухе от яркого света и уличного шума ее смущение возросло. Мадлена держала внучку на коленях и горячо целовала. Ее слезы капали на личико малютки, уже не однажды орошенное слезами матери… Мадлена думала о том, что в тридцать пять лет она стала бабушкой, и вовсе не считала, что слишком молода для этого. Ведь от забот, от горя и нужды люди преждевременно старятся…
Такие мысли владели ею, когда она с нежностью глядела на внучку, чувствуя любовь к этой крошке, несмотря ни на что. Бедняжка! Она вошла в этот мир не в ту дверь… Но разве она повинна в этом?
Увидя Анжелу, младшие сестры бросились ей навстречу, хлопая в ладоши и крича: «Вернулась! Вернулась!»
– Значит, ты и вправду принесла нам сестричку? Покажи, покажи! Где ты ее купила? Сколько она стоит?
Вопросам и радостным возгласам не было конца.
– Где же ты пропадала так долго?
Они обнимали Анжелу и толкали друг друга: каждой хотелось взять маленькую Лизетту на руки.
Брат молча наблюдал эту сцену. Анжела, которую мать уложила в свою постель, тихо позвала его, протянув к нему исхудавшие руки.
Огюст медленно подошел. Это был красивый юноша лет семнадцати, худощавый, нервный, с задумчивым лицом и умными глазами. Он не принадлежал к числу веселых мальчишек, чьи дерзкие шалости доставляют столько неприятностей почтенным буржуа. Огюста можно было сравнить с рано созревшим деревцом, от которого нужда требует плодов, не дав ему расцвести. С восьми лет он работал на заводе Руссерана. В этом подростке уже чувствовался взрослый человек, к тому же еще и несчастный.
У Огюста не было детства. По целым дням он трудился, не зная ни минуты отдыха, а вечером посещал школу. В воскресенье он помогал матери и Анжеле по хозяйству. Когда старшая сестра ушла из дому, бедняга выплакал все глаза. Мастер велел ему закрыть краны, не то его выкинут за дверь. От его слез якобы тускнеет глянец кож, и хозяин за это взыщет. (Огюст работал лощильщиком.) Хозяин? Господин Руссеран? В глаза бы плюнуть каналье-мастеру за такие слова! Да ведь хозяин – сама доброта! Он не только не прогнал Огюста, но прибавил ему пять су[6]6
Су – 1/20 часть франка, равная 5 сантимам.
[Закрыть] в день. И если бы этой бездельнице Анжеле не взбрело в голову уйти с завода, она получала бы теперь по три су за час. До того как она сбежала, ей платили два су, не больше. Для девочки, вся работа которой заключалась в том, чтобы окунать кожи в вонючий раствор красителя, разве этого мало? Таково по крайней мере было мнение г-на Руссерана, и он объявил его во всеуслышание, не скупясь на презрительные слова по адресу беглянки.
– Ты очень сердишься? – спросила Анжела брата. – Скажи, ты на меня зол? Презираешь меня?
– Мне тебя жаль.
– Значит, ты меня прощаешь?
– Да, прощаю. – Он произнес это отеческим тоном, затем добавил: – Прощаю при условии, что ты все расскажешь.
– Что – все?
– Ну, ты сама знаешь! Кто этот подлец, который…
Анжела вздрогнула и взглянула на брата с такой мольбой и таким ужасом, что Огюста проняло до глубины души.
– Нет, нет! – воскликнула она. – Тебе незачем знать. Если ты узнаешь, будет еще хуже… А ведь мы и так вдоволь хлебнули горя с тех пор, как отца нет с нами… Вдруг кто-нибудь догадается… Нет, нет, это невозможно, я ничего не скажу. Нет, никогда, никогда!
И она разрыдалась так, что вся подушка стала мокрой от слез.
– Оставь ее, – сказала мать, – ты же знаешь, как она упряма. Ведь и из дому она ушла потому, что я стала допытываться. Она ничего не скажет, да, видно, это и к лучшему. Не хватает, чтобы и ты нажил себе неприятности.
Огюст не ответил. «Рано или поздно, – думал юноша, – я все выясню. И я убью этого человека, если он откажется ответить за то зло, которое нам причинил. Я здесь за отца, и отец будет доволен, когда узнает, что я поступил так же, как он сам поступил бы на моем месте».
И на другой день, и все следующие дни Огюст возобновлял расспросы, но Анжела упорно хранила тайну.
Между тем малютка росла и прекрасно себя чувствовала. Конечно, юная мать и ребенок были немалой обузой для семьи при ее скромном достатке, но никто на это не сетовал, напротив.
– Все устроится, – говорила Мадлена. – Господин Руссеран – ах, боже мой, какой он добрый! – справлялся об Анжеле, обещал взять ее обратно и платить по двадцати сантимов в час. Право же, ей везет не по заслугам. Хозяин сказал, что за Элизой присмотрят младшие сестры. Он все предусмотрел – сущий отец для рабочих…
Мадлена была прямо-таки растрогана, и Анжела очень рассердила мать, заявив, что не желает и слышать о заводе. Нет, нет, пусть ее режут на куски, но она ни за что туда не вернется.
– Да она просто лентяйка, бездельница! – сокрушалась мать. – Если бы она работала, мы как-нибудь сводили бы концы с концами. А вместо этого мы в долгу как в шелку, потому что она думает только о себе. Когда-то она была совсем другой! Боже, как она изменилась!
Анжела была внешне пассивной, но на самом деле волевой натурой. Поначалу она сносила упреки и брань; когда же чаша ее терпения переполнилась, она решила снова уйти из дому. Куда? Анжела сама не знала. Ей хотелось не быть в тягость родным, хотелось, чтобы Огюст со своим несносным любопытством оставил ее в покое. Если она не желает отвечать на расспросы, значит у нее есть на то основания. Мальчишка всего на год старше ее, нечего ему корчить из себя мужчину, он ей в конце концов надоел!
IV. Подозрения
Однажды утром Огюста вызвали к хозяину. Кабинет г-на Руссерана мало чем отличался от прочих заводских помещений: в нем было так же грязно, так же скверно пахло.
Руссерану, высокому, толстому, крепко сбитому мужчине, было уже за пятьдесят. На его слащавом лице под нависшими веками блестели маленькие хитрые глазки. Губы у него были тонкие, лоб – широкий, щеки – полные и лоснящиеся. Мясистый нос изобличал в нем любителя пожить в свое удовольствие, а тяжелый подбородок, обрамленный красиво подстриженной седеющей бородкой, свидетельствовал о порочных наклонностях.
На заводе Руссеран, сам бывший рабочий, носил светлую блузу, простые деревянные башмаки и холщовый коричневый фартук, словом, одевался как самый настоящий труженик. Этот миляга Руссеран ничуть не важничал, несмотря на миллионы, нажитые чужим трудом.
Когда Огюст вошел в кабинет, хозяин читал только что полученное письмо.
«Брест, 25 марта 187… г.
Дорогой хозяин!
Послезавтра я буду в Париже. Могу ли я получить у вас работу? Я знаю, что вы были очень добры к моей жене и детям. Большое вам за это спасибо! Если вы возьмете меня снова, то увидите, что оказали услугу человеку, который сумеет ее оценить. Прежде чем обнять родных, мне хотелось бы иметь возможность сказать им: „Вот и я; работа мне обеспечена, вы ни в чем не будете нуждаться!“ Итак, прежде чем вернуться домой, я зайду к вам за ответом.
Большой привет от меня хозяйке. Целую вашу дочку – она ровесница моей Анжеле и, наверное, очень выросла за это время…
С приветом и уважением
Жак Бродар.P.S. Не говорите ничего моей жене и товарищам, я хочу сделать им сюрприз».
Руссеран взглянул на календарь, потом перевел взгляд на письмо. Оно было ошибочно помечено следующим днем. Затем он написал внизу: «Отказать», – и сунул письмо в карман.
– Ну, как дела, мой мальчик? – по-отечески обратился он к Огюсту.
– Не ахти как хороши, ведь я пока так мало зарабатываю! – ответил юноша.
– А семья большая…
– Вот именно.
– И она еще увеличилась?
Огюст молча мял в руках картуз. Ему было не по себе под испытующим взглядом Руссерана.
– Это все, о чем вы хотели спросить, хозяин?
– Погоди-ка; не бойся и не спеши. Это время тебе зачтут. Я хотел тебе сказать…
– Что?
Руссеран, казалось, был в затруднении.
– Я собирался сказать тебе, – повторил он, – что, как старый друг твоего отца, считаю своим долгом вам помочь, но дела идут неважно, работы мало и…
Огюст прервал его.
– Дорогой хозяин, – воскликнул он в порыве, свойственном всем непосредственным натурам, – вы и так сделали для нас все, что могли!
Руссеран пристально посмотрел в глаза Огюсту, точно сомневался в искренности его слов. Но лицо юноши выражало такую неподдельную благодарность, что заводчик был тронут.
– Ты славный малый, – похвалил он ученика. – Жаль, что твои родственники не похожи не тебя.
– Что вы имеете в виду? – спросил Огюст дрогнувшим голосом.
– Только то, что Анжеле следует вернуться на завод. Хотя дела действительно идут неважно, но для нее работа всегда найдется. Ведь у вас теперь одним ртом больше, я знаю…
Огюст побагровел. Это настойчивое напоминание о позоре сестры оскорбляло его.
– Ну, ну, – успокоил хозяин, – тебе краснеть нечего. Ведь не твоя вина, что она с пути сбилась. Все, что ты можешь сделать, – это постараться, чтобы больше такое не повторялось, а для этого ей надо работать.
Огюст был того же мнения. Труд восстановит честь сестры, в труде – ее спасение.
– Вы правы! Конечно, ей надо вернуться на работу. Я пойду за нею, я сейчас же ее приведу!
Глаза Руссерана блеснули, кровь бросилась ему в лицо.
– Черт возьми, до чего здесь жарко! – заметил он, отирая пот со лба. – От этой паровой машины на заводе дышать нечем!
Огюст с удивлением оглянулся, не замечая никаких признаков пара. Стоял март месяц, и было еще довольно холодно. Поведение хозяина показалось ему странным.
Руссеран, опустив платок (ему так и не удалось скрыть от ученика выражение своего лица), встретил устремленные на него в упор глаза юноши и пришел в явное замешательство. Под этим испытующим взглядом все благодушие хозяина как рукой сняло.
– В конце концов, – проворчал он, – вернется она или нет, мне, сам понимаешь, решительно все равно. Я и без того немало помогаю своим рабочим. Великодушие в нашем деле – только помеха.
И видя, что Огюст смотрит на него с крайним изумлением, Руссеран строго добавил:
– Ну, чего тебе еще? Иди, по-твоему, у меня только и забот, что заниматься этой потаскушкой, за которой вы не доглядели?..
* * *
Мадлена ушла стирать, девочки были в школе, и когда Огюст вернулся, Анжела, оставшись одна, кормила Лизетту. Ее чудесные белокурые волосы рассыпались по плечам, змеились по корсажу: она как раз собиралась причесываться, когда малютка, проголодавшись, заплакала. Все было прелестно в Анжеле: глаза с длинными ресницами, устремленные на ребенка, полуоткрытые в мягкой улыбке губы, небольшой прямой нос, высокий лоб, безупречный овал рафаэлевского лица. Необычайно красив был и его цвет – белизна, окрашенная румянцем. Маленькая обнаженная грудь, поза, которую приняла юная мать, чтобы удобнее было кормить, – все казалось воплощением материнства, каким его изображают художники и скульпторы.
Огюст был поражен красотой Анжелы, всем ее обликом, говорящим о чистоте и доброте души. В его сердце снова проснулась горячая любовь к сестре, как в те дни, когда оба они были еще детьми. Как он ее любил! Нет, нет, люди ошибаются, думая дурно об этом прелестном создании. В ее несчастье есть что-то роковое. И он негодовал при мысли, что кто-то может презирать его сестру. Этот Руссеран говорил о ней с таким пренебрежением…
Огюст все бы отдал, лишь бы не случилось того, что произошло. Но ведь жизнь неумолима… И гнев закипал в груди юноши. О, если бы он только знал, кто обесчестил Анжелу, он задушил бы негодяя своими собственными слабыми руками, даже если бы это был сам хозяин, сильный как Геркулес!
При этой мысли Огюст покраснел. Он устыдился того, что мог плохо подумать о человеке, целиком посвятившем себя труду, о человеке, у которого к тому же такая красивая жена!.. Нет, это просто глупо и низко в конце концов! Однако хозяин как-то странно посмотрел на него, когда заговорил о возвращении Анжелы на завод. И почему сестра с такой неприязнью говорит о Руссеране? Нет, решительно он сходит с ума! И все-таки, что ни говори, забыть физиономию хозяина невозможно…
– Что с тобой? – спросила Анжела. – Чего ты на меня уставился?
Огюст решил во что бы то ни стало все выяснить.
– Послушай, – сказал он, – я только что от господина Руссерана, он хочет тебя видеть…
– Ни за что!
– Это хороший человек, старый друг отца.
– Друг отца? Это он тебе сказал? Друг отца, эта каналья?
– Ты несправедлива, Анжела. Правда, хозяин якшается со святошами, но в конце концов он – славный человек и желает нам добра.
Анжела усмехнулась. Эта усмешка была красноречивее слов.
Огюст продолжал:
– Он хочет, чтобы ты вернулась, и ты должна вернуться… Ты же понимаешь, что нам не прожить на пять франков в день! Ведь нас теперь шесть ртов, подумай! Хозяин говорит, что тебе он не прочь прибавить плату.
Анжела промолчала. Склонившись к Лизетте, она стало горячо ее целовать.
– Почему ты молчишь? – спросил Огюст.
– Я уже говорила маме. Я не хочу.
– Почему?
– Потому!
– Руссеран – добрейший человек. Что ты против него имеешь?
– Ничего.
– Тогда в чем же дело?
– Я не переношу запаха кожи.
– Как? Да ведь мы чуть не родились на этом заводе. Анжела, сестричка, ты скрываешь от меня правду.
– Может быть. Только умоляю, оставь меня в покое и не допытывайся. У меня есть своя голова, и если я говорю нет, значит нет!
– Так надо было и тогда сказать «нет»!..
Анжела стала белее мела, словно ее ударили хлыстом; она закрыла глаза, чтобы не заплакать, но слезы просочились сквозь ее длинные золотистые ресницы и потекли по щекам.
– Прости, прости меня! – воскликнул Огюст, сам готовый разрыдаться. – Я не хотел тебя оскорбить!..
– Нет, – сказала Анжела, – ты ничего не знаешь, ты просто исполняешь свой долг. Я тоже исполняю свой, когда отказываюсь… бросить малютку и идти работать.
– Значит, Руссеран тут ни при чем?
– Руссеран? С чего ты это взял?
– Ты считаешь его честным человеком или подлецом?
– Зачем говорить об этом? – спросила Анжела. Губы ее дрожали. – Зачем?..
Она не кончила: Огюст неожиданно выбежал в другую комнату. Оттуда донеслось позвякивание железа.
В это время домой вернулась Мадлена со свертком мокрого белья на плече. Она заметила, что сын взял из ящика, в котором хранились инструменты отца, ка-кой-то продолговатый предмет и спрятал его под блузу, но не придала этому значения, подумав, что кому-нибудь из товарищей сына понадобился скобель.
Юноша промочил ноги. Его старые башмаки впитывали воду, как кубка; он скинул их и примерил отцовские, которые пришлись ему почти впору. Огюст вышел, чувствуя себя в них настоящим мужчиной.
Мадлена поднялась на чердак развесить белье и пробыла там часа два, выискивая, из чего бы смастерить платьице для Лизетты. Дитя несчастья! Она быстро росла, стала пухленькой, беленькой и уже узнавала бабушку, улыбалась ей… Ну, как было не любить ее, не кормить, не стараться ради нее изо всех сил? О, нищета, только этого зерна не хватало в твоих четках!
Спустившись вниз, Мадлена удивилась, не застав Анжелы с малюткой. Луиза и Софи разогрели суп, но Огюста тоже не было дома, хотя час обеда давно прошел. Мать вспомнила, что на этот раз сын не помог ей развесить белье. Эта мелочь, на которую она сначала не обратила внимания, теперь встревожила ее, и Мадлена отправилась искать детей.
На лестнице ей встретилась привратница и сказала, что Анжела вышла из дому вся в слезах, неся свою малютку и какой-то сверток. Огюста привратница тоже видела: у него был очень взволнованный вид. Бледный как полотно, он, должно быть, задумал что-то недоброе.
Ужасные предчувствия обуревали Мадлену. Ее сердце сжималось от горя. Объятая страхом, бедная женщина кинулась в темноту, на поиски детей.
V. Покушение
Огюст вернулся на завод, но работать не мог. Он стал разыскивать хозяина, но тот уже ушел домой, в роскошный особняк, который построил для себя на бульваре Пор-Рояль.
Этот Руссеран – непонятно, каким образом, – сделался владельцем множества новых домов. И еще находились люди, отрицавшие пользу сбережений! Ведь у заводчика когда-то не было гроша за душой, а теперь ему принадлежала целая улица! О его особняке, где он жил со своей семьей, рассказывали чудеса. Если верить старому заводскому смотрителю, бывавшему в доме по делам хозяйки, в покоях Руссеранов, куда ни глянь, всюду были только золото да бархат.
Хозяин никогда не принимал рабочих дома, и Огюсту пришлось ждать его у садовой решетки, за которой виднелось красивое здание в стиле Людовика XV.
Пока юноша, дрожа от мартовского ветра, гнавшего мелкую крупу, ожидал, нетерпеливо топая ногами по асфальту, заводчик, облачившись в халат из серебристого кашемира на пунцовой шелковой подкладке, в теплых домашних туфлях, вышитых женой, отдыхал в мягком кресле. Это был уже не тот человек, который на заводе для виду носил грязный рабочий фартук. Нет, это был капиталист, наслаждающийся всеми благами роскоши и богатства.
Руссеран с приветливым видом слушал красивую молодую женщину, одетую строго, во все черное. Это была м-ль де Мериа, гувернантка маленькой Валери Руссеран, миловидной девочки, ровесницы Анжелы, как упоминал Бродар в письме к хозяину.
В огромном камине ярко пылал огонь. Утопая в глубоком кресле, г-жа Руссеран смотрела задумчиво на пламя и, казалось, совершенно не прислушивалась к разговору.
Валери сидела напротив матери на низеньком стуле и щипцами с ручками из чеканного серебра ворошила угли в камине, забавляясь вылетавшими оттуда искрами. Она была уже очень хороша собой, эта маленькая Руссеран: большие черные глаза, рыжевато-каштановые волосы, смуглая кожа, щечки, свежие как майская роза… Не мудрено, что отец души в ней не чаял. С нею были связаны все его честолюбивые помыслы. Он ничего не жалел для нее.
Комната, где все они находились, была просторна, светла и очень пышно обставлена. Несколько картин известных мастеров в золоченых рамах украшали стены, обтянутые красным бархатом. С потолка, расписанного Стефаном Бароном[7]7
Барон Стефан – французский художник XIX в.
[Закрыть], свешивалась позолоченная бронзовая люстра с газовыми рожками. Пол устилали пушистые ковры, рисунок которых гармонировал с росписью на потолке. Драпировки на окнах были сделаны из индийского Кашмира; фортепьяно, мебель, консоли из редких пород дерева были инкрустированы золотыми арабесками… Словом, роскошь сочеталась здесь со всеми благами комфорта, со всеми ухищрениями искусства и ремесла. Большие букеты живых цветов в севрских вазах, стоявших на жардиньерках из позолоченной бронзы, распространяли в теплом воздухе гостиной нежное благоухание. В венецианских зеркалах многократно отражалось богатое убранство этого райского уголка. Безусловно, кто-то помог Руссеранам обставить свои апартаменты с таким вкусом.
Вдруг Валери перестала ворошить уголья и воскликнула, обращаясь к отцу:
– Какой ты милый, папочка! Значит, у нас будет собственный выезд?
– У вас троих, разумеется… – ответил Руссеран, глядя на гувернантку, которая опустила глаза.
– Право, ты очень добр! Экипаж с толстым кучером в галунах?
– Ну да.
– И запряженный парой черных лошадей?
– Черных или серых, как пожелаете.
– Открытый?
– Открытый или закрытый, в зависимости от погоды.
– И я, когда захочу, смогу ездить с мамой и мадемуазель де Мериа в Булонский лес, и в Венсен, и в Кламар – куда угодно?
– Повсюду.
– Дай я тебя обниму!
Девочка бросилась на шею отцу, и тот нежно поцеловал ее в лоб.
Госпожа Руссеран не шевельнулась, не промолвила ни слова.
– Каких бы ты хотела лошадей, мамочка? – спросила дочь.
– Каких? – переспросила жена заводчика, словно пробудившись от сна.
– Ну да, – продолжала Валери, – ведь папа собирается купить лошадей для меня, для тебя и для мадемуазель Бланш.
Госпожа Руссеран горько усмехнулась.
– Для меня? Я в них не нуждаюсь. Но, возможно, они нужны мадемуазель де Мериа, ведь она привыкла к роскоши…
– Вы шутите, не правда ли, сударыня? – вкрадчиво спросила гувернантка. – Или, быть может, это ирония?..
– Ах боже мой, как это неприятно! – прервала девочка. – Вы вечно спорите, мадемуазель и ты! Ну, скажи мне, мамочка, лошадей какой масти ты предпочитаешь?
– Лошадей?!
Госпожа Руссеран поднялась и объявила решительным тоном, что в Париже для нее хватит и омнибусов. Она – из народа, гордится этим, и экипаж ей нужен не больше, чем ее мужу – шпага на боку.
Господин Руссеран пожал плечами и переглянулся с гувернанткой. Жена перехватила их взгляды. Ее глаза расширились, губы полураскрылись, но только на один миг. Лицо ее тотчас же приняло обычное выражение, она даже улыбнулась. Впрочем, это была улыбка человека, убедившегося в печальной истине.
Госпожа Руссеран, урожденная Агата Монье, была дочерью прежнего владельца того самого кожевенного завода, который ныне принадлежал ее мужу. Монье, хозяин доброго старого времени – или, вернее, будущего, если только в будущем один человек сможет владеть целым заводом, – Монье, честный человек в полном смысле этого слова, никогда не стремился к чрезмерным барышам и довольствовался умеренной прибылью, считая, что остальное надо по справедливости делить с теми, кто на него работает. Дочери он дал хорошее образование, ибо рассчитывал сделать ее своею помощницей и не хотел, чтобы она была таким же неучем, каким сам он оставался всю жизнь, очень от этого страдая. Выдав дочь за самого умного, самого образованного и самого передового из своих рабочих, Монье следовал велениям своей совести. Этьен Руссеран, красивый, крепкий молодой человек, олицетворявший и физическую, и духовную мощь, понравился Агате Монье, девушке с робким и мягким характером. Казалось, она всегда будет нуждаться в чьей-либо поддержке и привязанности. Но замужество ее переродило.
Подобно отцу, Агата была очень добра. Ее ум, подготовленный к восприятию благородных идей, быстро увлекся теориями, о которых с таким жаром распространялся Этьен. Она думала, что выходит замуж за реформатора, но очень скоро убедилась, что муж ее – честолюбивый лицемер.
И между супругами, презиравшими один другого, возникла глухая, упорная борьба, которая превратила их семейную жизнь в сущий ад. Муж и жена, духовно чуждые друг другу, шли каждый своим путем. Руссеран только и думал о том, как бы умножить свое и без того огромное состояние, а Агату эта растущая гора богатств все больше и больше отдаляла от человека, который должен был вести ее по стезе добра и помогать ей творить благие дела.
Руссеран, прекрасно чувствуя, что между ним и женой встала стена холода и презрения, негодовал на Агату за то, что она сохранила верность принципам, с помощью которых он, вкравшись в ее доверие, вызвал когда-то ее любовь. Склонный, подобно многим из нас, мерить всех на свой аршин, Руссеран думал, что бескорыстие жены, ее стремление к простому образу жизни – не более чем притворство, в котором он не усматривал ровно никакого смысла. Между тем Агата, вопреки желанию мужа, продолжала тщательно проверять всю отчетность; она все видела, все знала. Ему приходилось считаться с этим, ибо их брачный контракт предусматривал общее владение лишь совместно нажитым имуществом, так что значительная часть состояния принадлежала Агате. Стоимость участков, приобретенных когда-то ее отцом, возросла теперь в сто двадцать пять раз. Да, было на что построить целый городок на берегах Бьевры![8]8
Бьевра – речка, протекающая в пределах и окрестностях Парижа.
[Закрыть]
Итак, г-н и г-жа Руссеран совершенно не подходили друг к другу. Но, не имея никаких законных оснований для развода, они не могли разорвать тяготившие их узы и были вынуждены жить вместе. Лишь в одном их стремления совпадали: оба они желали счастья своей дочери. Но, стремясь к одной и той же цели, супруги разошлись в средствах ее достижения. Руссеран уже давно предоставил Агате заботу о воспитании Валери, и жена, обманутая в своих надеждах, перенесла всю свою любовь на дочь. Она с жаром принялась за ее воспитание и вправе была ожидать наилучших результатов; но г-н Руссеран вздумал дать жене помощницу, м-ль Мериа, светскую девицу, которая не замедлила оказать на Валери дурное влияние.
Девочка возобновила прерванный разговор:
– Значит, ты, мама, не хочешь, чтобы папа купил лошадей?
– Нет.
– Почему?
– Потому что я хочу, – г-жа Руссеран сделала ударение на этом слове, – хочу, чтобы папа удовлетворил требования рабочих и увеличил им плату. Необходимо ввести новые расценки; это обойдется дороже, чем экипаж, но принесет куда больше пользы.
Не давая мужу времени ответить, она взяла дочь за руку и вышла, чтобы заняться кое-какими домашними делами, которые она обычно никому не перепоручала.
– Как видите, дорогая мадемуазель де Мериа, – начал г-н Руссеран, оставшись вдвоем с гувернанткой, – жена моя не изменилась, хотя наши дела пошли в гору. Это сентиментальная мещанка, идеалистка, ничего не смыслящая в жизни. О, если б меня понимали, если бы мне помогли…
Мадемуазель де Мериа многозначительно взглянула на него.
– Если бы вам помогли? – переспросила она.
– Да, в наше время я стал бы депутатом. Женщина…
Он запнулся, словно испугавшись; затем, как бы приняв решение, медленно продолжал, подчеркивая каждое слово:
– Женщина с вашим умом, во всем содействующая мне, стремящаяся к той же цели, что и я, достигла бы многого…
– Возможно…
– Не сомневайтесь. Демократическое государство – это сплав различных социальных элементов. Революции подымают на поверхность…
– Накипь?
– Нет, смельчаков…
– И жена мешает вам добиться желаемого? Да… такая женщина…
Руссеран покраснел. Гувернантка не только поняла, но и предугадала его мысли.
Когда лакей доложил, что обед подан, заводчик был погружен в тревожные, но не лишенные приятности мечты.
* * *
Огюст все еще ждал около дома. Зима в этом году выдалась суровая; несмотря на оттепель, в марте было еще очень холодно. Юноша ходил взад и вперед вдоль решетки, спрятав руку под блузу. Он был бледен и дрожал от волнения.
Только около трех часов появился Руссеран. Одетый с иголочки, с тростью в руке и золотой цепочкой, увешанной брелоками, он имел важный, представительный вид. Глаза его блестели, а щеки лоснились после сытного обеда.
Увидев перед своим домом ученика, чье место было на заводе, он удивился и резко спросил:
– Ты что тут слоняешься без дела?
– Я ждал вас.
– Меня?
– Да, именно вас.
– Это еще что за тон? И как ты стоишь? Потрудись снять картуз, когда я с тобой разговариваю!
С этими словами Руссеран концом трости сбил картуз с головы Огюста. Тот поднял его, вновь нахлобучил до самых глаз и решительно заявил:
– Я жду уже несколько часов, мне надо спросить у вас кое-что очень важное.
– У меня нет времени тебя слушать.
– Но это необходимо.
– Нет, это уж слишком! Какая назойливость! Из-за тебя я опаздываю на заседание Союза предпринимателей. Оставь меня в покое, или…
Он сделал угрожающий жест. Огюст схватил его за рукав.
– Нет, вы выслушаете меня, – сказал он. – Плевал я на предпринимателей, все они – сволочи! Дело идет о моей сестре.
– О твоей сестре?
– Да, о моей сестре. Вас удивляет, что такой мальчишка, как я, требует у вас отчета?
– Стану я давать отчет всякой швали!
– Вот как?
– Да и какое мне дело до этой дряни, из-за которой ты осмелился меня беспокоить?
– Неужели я в самом деле так нахален? И вы ни капли не виноваты в несчастье Анжелы?.. Но все же мне надо сказать вам кое-что насчет нее.
– Приходи завтра в контору.
Глаза юноши вспыхнули от негодования. Заводчик попятился назад, сделав вид, будто уходит. Он чувствовал, что может произойти нечто весьма нелепое и неприятное. Но Огюст удержал его за руку.
– Вы выслушаете меня, – сказал он, – и не завтра, а сию минуту.
– Ну что ж, – заявил Руссеран, стараясь скрыть охватившее его беспокойство, – если тебе нужно срочно сообщить мне что-нибудь важное, зайдем в сад.
И пропустив ученика вперед, он вошел в калитку.
– Вы – лицемер, подлец! Вы обольстили мою сестру! – вскричал Огюст.
– Что? – воскликнул Руссеран. Его и без того красное лицо внезапно побагровело. – О чем ты говоришь, гаденыш? И зачем так кричать?
– Я говорю, что вы – негодяй, и вы ответите за свой поступок, не то я убью вас, как собаку!
Руссеран никак не ожидал подобного требования. На мгновение он просто опешил, но, взглянув на Огюста, успокоился. Как, этот босяк, этот оборванец, этот жалкий червяк осмелится поднять на него руку? На него, человека богатого, солидного, всеми уважаемого, человека, в доме которого бывают депутаты и сенаторы?! Да и сам он может выставить в провинции свою кандидатуру, и его изберут в палату! Император за особые заслуги наградил его орденом! Нет, это уж слишком!
– Послушай, – обратился он к Огюсту, – ты сын моего старого товарища, и я об этом не забываю. Я не хочу, чтобы тебя арестовали за попытку шантажа. Однако ни ты, ни кто-либо другой из вашей семьи больше не получат от меня ни гроша. Только не вздумай снова меня пугать, иначе я позову полицию! – И, обращаясь к самому себе, он воскликнул негодующе: – Нет, нет! Я был слишком добр, и добротой моей злоупотребили. Но это послужит мне уроком!
