Текст книги "Нищета. Часть первая"
Автор книги: Луиза Мишель
Соавторы: Жан Гетрэ
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 39 страниц)
Глава 4. Слежка
Пока Гаспар находился у Артона, Мадозе спустился В свой винный погреб, где с некоторых пор проводил столько времени, что это стало привлекать внимание жителей Сент-Антуанского тупика.
Овернцы имеют обыкновение устраивать пирушки в погребах, чтобы совместно насладиться прохладой подземелья, пропитанной винными парами, а иногда и для того, чтобы ускользнуть от бдительного ока своих супруг, которые, увы, частенько мешают приятному времяпрепровождению поклонников Бахуса. Впрочем, у буржуа свои обычаи и нравы. Простой народ принимает их как должное, хотя сам им не следует.
Мадозе был из господ; к тому же он был богат, и никто не видел ничего предосудительного в том, что он захаживает в погребок, где у него хранились вина, и подолгу остается там один. Однако он настолько злоупотреблял этим преимуществом своего положения, что обитатели тупика невольно спрашивали себя: что может делать целыми часами богатый буржуа в винном погребе? Быть может, он готовит там речи, которыми ежевечерне поражает своих сограждан в республиканском клубе?
Погреб г-на Мадозе выходил в тупик и соседствовал с тем самым таинственным жилищем, о котором Бурассу говорил в трактире «Три воробья». Над нижним этажом дома находились две комнаты; одну из них Жан-Поль Алар и нанимал для своего племянника. К этим комнатам лестница вела прямо с улицы.
Господину Мадозе нетрудно было скрывать свое присутствие в помещении, где он устроил наблюдательный пункт, поставив стул на большой ящик. На уровне глаз он пробил в стене воронкообразное отверстие; через него можно было видеть и слышать все, что происходит в комнате Гаспара, не подвергая себя опасности быть увиденным или услышанным. С противоположной стороны Мадозе проделал такое же потайное окошечко,' выходившее во двор дома на Собачьей.
Благодаря терпеливым наблюдениям ему удалось мельком заглянуть в жизнь соседей, хотя в тайны ее он еще не проник. Но, твердо веря в правильность своих предположений, действуя наугад в расчете что-нибудь выведать и надеясь, что это будет способствовать его замыслам – ведь ему хотелось приобрести известность среди демократов, – он решил привлечь внимание своих политических друзей к новым жителям города, о которых говорил Бурассу.
Благодаря волшебной палочки романиста, друг читатель, ты находишься в более благоприятном положении, чем любопытные соседки Гаспара и даже сам г-н Мадозе. Давай же вместе войдем в заповедную обитель молодого бакалавра.
Его комнатка, узкое окошко которой выходило в тупик, была обставлена рош-брюнским мельником и выглядела довольно убого. Складная койка, некрашеный сосновый стол с раскиданными на нем книгами и бумагами, неуклюжий стул, маленькая чугунная решетка перед камином да тщательно запертый дубовый сундук, служивший комодом, – такова была вся обстановка этой полутемной каморки.
Мадозе не пришлось долго ждать на своем наблюдательном пункте: вскоре с озабоченным видом в комнате появился Гаспар. Первым делом юноша задернул окно желтой ситцевой занавеской, дабы ни один нескромный взгляд не мог проскользнуть в его жилище.
«Он не слишком-то удивляется отсутствию своей „крестной“, – подумал Мадозе, – стало быть, ее куда-то спровадили».
Гаспар открыл пустой стенной шкаф и прислушался. Ничего, по-видимому, не услышав, он вынул из кармана нож и стал водить им по стене. Раздался тихий звук, словно скреблась мышь. Юноша остановился и прислушался снова. Через некоторое время ему ответили с другой стороны тремя легкими ударами.
Лицо молодого человека озарила радость. Он слегка постучал в стену, после чего закрыл дверцу шкафа, достал из кармана ключ, отпер сундук, извлек из него синюю, с золотыми галунами, ливрею и, скинув крестьянское платье, облачился в нее; потом натянул желтые шелковые чулки, переобулся в башмаки с пряжками и, наконец взглянув на себя в зеркальце, надел замшевые перчатки.
Теперь Гаспар был готов; он как бы ждал выхода на сцену. Чтобы обмануть нетерпение, он взял книгу, но глаза его бесцельно блуждали по строчкам, а мысли витали где-то далеко. Он снова открыл шкаф, опять поскреб стену, но на этот раз никто не отозвался.
«Нынче все идет по-другому, – подумал соглядатай. – Быть может, мне посчастливится увидеть что-нибудь новенькое».
Гаспар зажег свечу и полистал книгу, не в силах сосредоточиться. Затем он принялся барабанить пальцами по столу, время от времени настораживаясь.
Уже совсем стемнело; извне не доносилось ни звука. Город погрузился в тишину; особенно тихо было в тупике. Гаспар вынул из жилетного кармана серебряные часы и взглянул на них.
– Покуда она не опаздывает, – сказал он вслух. – Она придет.
Со стороны шкафа послышались шаги. Юноша подбежал к нему, повернул ручку, которой Мадозе раньше не замечал, и в освещенном четырехугольнике обрисовался силуэт дамы в черном бархатном платье.
Женщина вошла в комнату. Она была бледна и прекрасна, как статуя Фидия[77]77
Фидий – знаменитый древнегреческий скульптор (V в. до н. э.).
[Закрыть], высеченная из чистейшего паросского мрамора. Ее роскошные волосы, тщательно уложенные, были белы как снег и казались напудренными. Но этот признак преждевременной старости не только не умалял ее красоты, но, наоборот, придавал ей какое-то особенное очарование. Белизну лица еще более подчеркивал яркий блеск больших темно-синих глаз.
Гаспар бросился к даме. Она нежно обняла его и поцеловала в щеки и в голову. Затем оба исчезли за дверью шкафа.
– Вот те на! – язвительно воскликнул Мадозе. – Какая новость, ха-ха-ха! Это она, я не ошибся. Спустя восемнадцать лет мое сердце узнало ее! Проклятье! Это она, Валентина, единственное существо, которое я всегда считал чистым… Очень нужно было верить в это! Ха-ха-ха! Итак, прекрасная маркиза, в вашем доме не только замышляют заговор, но и ведут любовные шашни? Так и запишем! Вот почему среди вашей челяди оказался этот молодчик в камзоле с большими пуговицами!.. Ей-богу, я очень доволен. Ведь я, как набитый дурак, еще верил во что-то. Теперь довольно! Горе той, чей образ столько лет не давал мне покоя. Я отомщу!
Глава 5. Клуб
После приятного дня, проведенного на виноградниках, вдоволь попив доброго вина, часть мужского населения Иссуара по вечерам посещала республиканский клуб, дабы убедиться, что обсуждение политических прав не исключает права смеяться, петь и молоть чепуху около той самой трибуны, с которой произносятся речи.
Этим вечером в клубе было особенно оживленно. Мадозе собирался выступить и изложить свои взгляды; несколько известных ораторов, приехавших издалека, записались для участия в прениях. Однако местные демосфены надеялись, что им удастся показать чужакам перлы иссуарского красноречия. Булочник Бурассу и садовник Монтавуан не уступили бы своей очереди высказаться даже за целую бочку бургонского.
Жены республиканцев, а также реакционеров (словечко это было в ходу) толпились снаружи у окон и дверей зала, образуя нечто вроде второй аудитории, щедро расточавшей ораторам рукоплескания и свистки. Во время перерывов здесь так же горячо разглагольствовали о политике, как и в самом клубе. Вот образчик ежевечерней болтовни тех, кому чрезвычайно хотелось выйти из-за кулис на авансцену, вопреки воле мужчин, решивших, что их жены не должны пользоваться правом голоса[78]78
…их жены не должны, пользоваться правом голоса. – Хотя избирательное право, введенное законом 1848 г., именовалось «всеобщим», на женщин оно не распространялось.
[Закрыть].
– Скажите, Симона, вы слышали, о чем говорил этот толстяк?
– Как же! Он рассказывал о гражданине Лe-Дюр-Роллене[79]79
Ледрю-Роллен Александр-Огюст (1807–1874) – французский адвокат и политический деятель, член Временного правительства. (В речи персонажа его имя искажено; dur («дюр») по-французски значит грубый, жестокий).
[Закрыть] и о его содержанках.
– О каких содержанках?
– О Ламеннэ, и еще о Ламартине[80]80
Ламартин Альфонс (1790–1869) – французский поэт и политический деятель, в 1848 г. – член Временного правительства.
[Закрыть], обо всех этих негодяйках[81]81
Собеседницы принимают Ламартина и Ламеннэ за женщин, так как во французском языке артикль «lа» («ла») обозначает женский род. (Примеч. переводчика).
[Закрыть], на которых мы выбрасываем лишние сорок пять сантимов[82]82
…мы выбрасываем лишние сорок пять сантимов. – Спустя две недели после своего прихода к власти, Временное правительство увеличило основные налоги на 45 %; таким образом, вместо одного франка населению приходилось платить 1 франк 45 сантимов.
[Закрыть].
– Что вы там мелете, старая дура?
– Чистую правду, юная нахалка!
– Тише вы! Из-за вас ничего не слыхать!
– На трибуне Монтавуан… Как он складно говорит! А ведь простой крестьянин, вроде нас. Его следовало бы избрать в депутаты! Наши мужья проведут его в совет, или пусть сам черт там заседает!
– Проводите кого хотите, Симона, только заткнитесь!
– Заткнись сама, дьявольское отродье, недоумок!
Впрочем, славные женщины зря опасались, что не услышат Монтавуана: за пять минут он успел лишь несколько раз произнести раскатистым басом: «Гр-р-раждане!» Как опытный оратор, он после каждого возгласа делал длинную паузу, чтобы дать слушателям возможность сосредоточиться. Но крестьяне начали перешептываться и, чертыхаясь, проявляли нетерпение.
Монтавуан только что вернулся с винодельни, и благодетельные пары еще не успели улетучиться из его головы, вследствие чего он видел все окружающее сквозь легкую дымку. Наконец он выдавил из себя:
– Граждане! Все мы – дети любви…
– В таком случае, ты не похож на свою мать! – крикнул какой-то рабочий.
Оратор сообразил, что дал маху, и поправился:
– Все мы – дети родины… – Ободренный продолжительными аплодисментами серых блуз, Монтавуан продолжал: – А раз мы – дети родины, она должна нас кормить, ведь всякая мать кормит своих детей.
– Верно, как дважды два!.. – послышались голоса. – Твоими устами, Монтавуан, глаголет сама истина! Ты будешь нашим депутатом, черт возьми!
Оратор приосанился.
– Увы, – продолжал он, – родина для нас – мачеха… Она равнодушна к тому, что мы подыхаем от голода. – Он оживился. – Да, от голода, а главное, от жажды…
– Монтавуан, дружище, не прибедняйся! – вмешался чей-то насмешливый голос. – Ведь у тебя брюхо до отказа набито колбасой и шкварками: ты же только вчера зарезал свинью килограммов на пятьсот!
Эту реплику встретили аплодисментами.
– Увы, свинью я действительно зарезал… Отличная была свинья! – признался Монтавуан.
– Но все-таки не такая, как ты!
В зале раздался шум, крестьяне роптали: Монтавуан принадлежал к числу их ораторов.
– Ему не дают говорить потому, что он носит, как и мы, серую блузу!
– Это не помеха: выражается он не хуже учителя!
– Эх, где заступы? Жаль, черт подери, что с нами нету заступов!
Среди общего гомона оратор спустился с трибуны.
– Граждане! – крикнул Артона. – Я не могу председательствовать ка собрании, где попирают достоинство республики! Я подаю в отставку.
– И преотлично! Катись отсюда! Ты – аристократ, подкупленный префектурой!
– Вер-рно! Он продался! Долой Артона! Долой аристократов! Долой крыс! – неслось со всех сторон.
– Чего вы рычите, словно свора псов? – крикнул мельник Брут. – Вместо того, чтобы послушать тех, кто может научить уму-разуму…
Но его голос потонул в шуме.
На трибуну взгромоздился Бурассу.
– Вы правы, – завопил он. – Артона подкуплен, но не префектурой, а Генрихом Пятым, который находится здесь, в нашем городе!
Если бы молния ударила в середину зала, это не произвело бы большего впечатления.
– Генрих Пятый?! У нас?! – раздались голоса.
– Да, у нас! – подтвердил Бурассу, гордый успехом своего сообщения. – В доме… Вы знаете этот дом… этот дом… там, на улице… как бишь ее?.. Словом, где живут эти люди, которых никто никогда не видит.
– На Собачьей улице, что ли? – спросил нотариус, известный всем своим легитимистскими убеждениями.
– Вот-вот! На Собачьей улице. Там как раз и видели короля с целым мешком пуль за спиной.
– Вы порете чушь! – возразил нотариус. – Генрих Бурбонский в Лондоне!
– Да, да, в логове! – ничего не разобрав, заорали крестьяне. Большинство из них знало о республике только то, что при ней можно себе все позволить. Они видели в этом позднем отблеске Великой революции[83]83
…в этом позднем отблеске великой революции… – Речь идет о французской буржуазной революции конца XVIII в.
[Закрыть] лишь возврат к тем временам, когда делили земли аристократов. Вот почему перспектива проникнуть в дом, обитатели которого слыли богачами, весьма соблазняла всех носивших серые блузы. Они единодушно стояли за то, чтобы немедленно нагрянуть с обыском, и уже сорвались со своих мест, намереваясь бежать на Собачью улицу.
Мадозе, ринувшись к трибуне, остановил толпу. Престиж богача помог ему: люди, не желавшие внимать красноречивому Артона, замолкли, слушая выскочку.
Мадозе хотел явиться к маркизе, предварительно заручившись своего рода полномочиями, которые бы открыли перед ним двери таинственного дома на Собачьей.
– Граждане! – начал он. – Будучи кандидатом в депутаты, я собирался изложить вам свои взгляды, но лучше действовать, чем говорить. Сообщение гражданина Бурассу заставляет меня перейти к более важному вопросу. Пребывание в нашем городе претендента на престол – опасность, которую мы, безусловно, должны предотвратить. Но, граждане, чтобы захватить такую ценную дичь, надо не вспугнуть ее. Идти туда всем скопом было бы крайне неблагоразумно. Поручите мне разузнать прежде всего подноготную, и тогда мы приступим к делу.
– Браво, браво! Идите и возвращайтесь поскорее!
– Итак, вы уполномачиваете меня обследовать дом на Собачьей улице?
– Да, да!
– Нет! Нет! Мы пойдем сами! – орали крестьяне.
Однако большая часть собравшихся доверяла Мадозе, и последний при голосовании одержал верх.
– Берегитесь, чтобы эти аристократишки не обмишурили вас! – крикнул чей-то голос.
Мадозе лукаво и многозначительно ухмыльнулся.
– Еще до конца собрания вы сможете решить, что следует предпринять.
С этими словами он раскланялся и покинул зал.
– Ура, Мадозе! Да здравствует республика! Долой аристократов! Долой крыс! – таковы были возгласы, провожавшие его до дверей.
Выйдя на площадь, Артона стал прохаживаться под деревьями перед помещением клуба, вслушиваясь в яростные крики, доносившиеся из этой странной школы политической мудрости. Глаза его были влажны, сердце сжималось от тоски.
– Ну что, хватит с тебя? – спросил язвительный голос и чья-то рука опустилась на плечо бывшего председателя клуба. – Все люди безумны, черт меня побери!
– Да, дорогой Понт-Эстрад, вы правы, – ответил Артона. – К сожалению, толпа безрассудна и эгоистична; невежество ослепляет ее, не дает людям увидеть их подлинные, интересы. Но терпение! Дайте только свету знания проникнуть в эти темные умы, и тогда вы увидите, к каким результатам приведет всеобщее избирательное право!
– Несчастный! Твое так называемое «всеобщее» право (на самом деле крайне ограниченное, поскольку женщины его лишены) не что иное, как нож в руках упрямого и вдобавок слепого ребенка. Он использует это оружие против самого же себя, вот увидишь!
– Возможно. Но в принципе…
– Оставь меня в покое с твоими принципами! Ты меня заставляешь говорить о политике, как будто я принадлежу к числу охотников запускать руку в казну, или, подобно всем вам, верю (либо притворяюсь, что верю) в возможность улучшить человеческую породу не на научной основе, ас помощью вздорных теорий, выдуманных от начала до конца всякими фантазерами и утопистами… Все дело в фонарях[84]84
Все дело в фонарях… – намек на то, что в дни революции XVIII в. народ вешал аристократов и контрреволюционеров на уличных фонарях.
[Закрыть], старина! – Внезапно он остановился. – Кстати о фонарях: на улицах Иссуара почти такая же темь, как и в мозгах большинства здешних обывателей. Скажи, как пройти на Собачью улицу?
При этом неожиданном вопросе Артона вздрогнул.
– Собачью? – повторил он. – Вы хотите пойти на Собачью улицу?
– Да, мне надо предупредить жителей одного дома, чтобы они были готовы к непрошеному визиту граждан из деревни. Они, по-видимому, не прочь выпить за здоровье Генриха Пятого, но только не за свой счет, а за счет тех, чье предполагаемое богатство и таинственный образ жизни возбудили жгучую зависть и свойственное всем провинциалам дурацкое любопытство; они хотят теперь во что бы то ни стало удовлетворить его.
– Как, они говорили об этом? – взволнованно спросил Артона. – Неужели они не оставят в покое этого несчастного?..
– Кого?
– Гюстава де Бергонна.
Последовало долгое молчание. Нечаянно проговорившись, Артона остановился, словно пригвожденный к месту, в то время как Понт-Эстрад, тоже очень взволнованный, ходил взад и вперед по площади. Барон явно попал в затруднительное положение. Наконец со свойственной ему решительностью он нашел выход.
– Черт побери! Я думаю, тебе следует немедленно предупредить Валентину и ее мужа.
– Предупредите их сами, господин де Понт-Эстрад. Ведь вы собирались их навестить.
– Да… Но я не знал, что… Кто бы мог предположить? Нет, Нет! Я не пойду… Нельзя же, явившись к друзьям прямо из Индии, сразу затеять разговор о глупости и злобе людей, которых они избегают! Ты должен пойти и сообщить им о моем приезде.
– Не могу, – произнес Артона сдавленным голосом. – Повторяю вам: я рассорился с Гюставом, рассорился не на жизнь, а на смерть. Все, что я могу сделать, – это защищать со своими друзьями их дом. До маркиза Бергонна доберутся лишь через мой труп.
– Успокойся, черт возьми! Что ты вспыхиваешь, как порох? Покуда нет особых причин тревожиться: гражданин Мадозе, этот хитрец, поддерживающий у вас равновесие между партиями, взял Бергоннов под свое покровительство. Повторяю, сейчас опасаться нечего. Пожалуйста, не волнуйся. Завтра я навещу наших друзей. Пока до свидания: вернусь в клуб узнать, что еще подкинет Мадозе этой своре.
Глава 6. «Спаситель»
Пока Понт-Эстрад и Артона обсуждали вопрос, который, казалось, в равной мере волновал их обоих, Мадозе стучался в дверь таинственного дома. Сначала, как было заведено у его осторожных обитателей, приоткрылось окошечко и показалось лицо старухи, державшей фонарь. Направив луч света на посетителя и узнав Мадозе, она отшатнулась, всем своим видом выразив крайнее удивление. Делец сказал:
– Да, да, Нанетта, это я! Не бойтесь, я пришел теперь не как враг. Поверьте, меня привела сюда весьма важная причина. Дело идет ни больше ни меньше, как о жизни ваших хозяев. Мне нужно немедленно поговорить с маркизой.
Так как Нанетта не отвечала и не торопилась открывать, он добавил зловещим тоном:
– Не забывайте, у нас республика!
Хотя Нанетту и пугало это слово, имевшее роковое значение для аристократии, которой старуха прослужила всю свою жизнь, все же инстинктивно она понимала, что сейчас опаснее тот, кто пришел с предупреждением. Поэтому Нанетта продолжала молча стоять перед дерзким посетителем, вытаращив глаза и растопырив руки. Видя нерешительность служанки, Мадозе протянул ей запечатанный конверт, очевидно приготовленный им на случай, если его откажутся впустить.
– Скорее передайте это письмо вашей госпоже, – сказал он. – Там говорится об очень важных для нее вещах. Вот вам за труды!
Он сунул Нанетте золотой, но та не взяла, и монета покатилась по каменным плитам. Мелодичный звон вывел служанку из оцепенения, в какое поверг ее визит г-на Мадозе (по-видимому, дельца хорошо знали в доме маркизы). Ржавые петли заскрипели, дверь медленно отворилась. Нанетта предложила незваному гостю войти и обождать в привратницкой, пока не будут получены распоряжения на его счет. Она зажгла две стоящие на камине свечи и отправилась докладывать. Мадозе опустился на стул.
«Решительно мне не везет с этими Рош-Брюнами! – подумал он. – В этой проклятой семье все, даже челядь, оскорбляют меня. Старуха не соблаговолила даже нагнуться, чтобы подобрать мои деньги, и заставляет ждать в привратницкой, словно нищего! Но терпение!.. Быть может, наступит мой черед, и я смогу воздать презреньем за презрение, оскорбленьем за оскорбление!»
Какое чувство толкало Мадозе к таинственной маркизе де Бергонн, он и сам не мог бы сказать. Его томили одновременно и смутное воспоминание о любви, и жажда мести. За что? Это мы скоро узнаем. Какому из двух противоположных чувств, часто уживающихся в уязвленном сердце, суждено было одержать верх? Это зависело от обстоятельств, так много значащих в человеческой жизни.
В ожидании служанки Мадозе продолжал размышлять. Он явился, чтобы предостеречь маркизу от опасности, которой сам же ее подверг. С помощью этой преступной хитрости он получил возможность увидать женщину, бывшую в молодости его кумиром, и сердце его забилось, как в двадцать лет. Делец готовился к предстоящему разговору, подыскивая наиболее подходящие слова и цветистые фразы. Мысленно ставя себя на место собеседницы, он отвечал за нее, то смиренно и ласково, подобно любящей женщине, то язвительно и враждебно, подобно женщине, которая ненавидит. Демоническая радость переполняла его сердце при мысли о том, что ему известна тайна маркизы.
Глава 7. Несчастная чета
Было девять часов вечера – время, когда в знатных домах садятся ужинать. В столовой маркизы де Бергонн окна были тщательно закрыты; тяжелые гардины из зеленого бархата не давали свету проникнуть наружу сквозь щели жалюзи. Позолоченная бронзовая люстра ярко освещала стол, накрытый на две персоны. Тончайшая камчатная скатерть была украшена вышитыми по углам гербами; их причудливый рисунок повторялся и на посуде изящной чеканки. В глубине зала мраморная кариатида поддерживала тяжелое серебряное блюдо с кувшином, из которого слуги после трапезы поливали руки обедавших ароматной водой. Вся мебель была украшена чудесной резьбой, а стены увешаны старинными гобеленами, изображавшими торжество Весны. Казалось, что этот нарядно убранный стол предназначен для счастливой четы.
Слуга в синей ливрее с золотыми позументами, вроде той, что надевал Гаспар, заканчивал сервировку стола. Тщательно и симметрично расставив посуду и убедившись, что все в порядке, он приоткрыл тяжелую дубовую дверь и провозгласил:
– Кушать подано, госпожа маркиза!
В столовую вошел мужчина в длинном кашемировом шлафроке, подпоясанном шелковым шнуром с золотыми кистями. На его седеющих волосах красовалась богато вышитая шапочка. Давно не стриженная борода наполовину закрывала бледное, болезненное лицо. Угрюмый, безжизненный взор был устремлен в одну точку, а по-стариковски желтый лоб бороздили глубокие морщины, – следы горестей или недуга.
Из противоположных дверей вышла дама, которую мы уже видели в комнате Гаспара. За нею следовал и сам Гаспар.
Мужчина этот был маркиз Гюстав де Бергонн, а дама – его жена Валентина, урожденная де ла Рош-Брюн. Они молча поклонились друг другу и сели за стол. Ужин начался. Маркиза еле притрагивалась к кушаньям и беспокойно следила за движениями мужа; последний ничего не ел, зато поминутно протягивал свой бокал Гаспару, наполнявшему его с явной неохотой.
– Друг мой, – обратилась госпожа де Бергонн к супругу (услышав ее печальный голос, маркиз словно пробудился), – друг мой, вас все еще лихорадит?
Муж недоумевающе взглянул на нее и поднес ко лбу худые руки.
– Лихорадит?.. Да, да… Но не все ли вам равно?.. Лихорадка – не такая уж страшная вещь: она меня чуточку согревает. С тех пор как солнце погасло, меня вечно знобит…
– Отбросьте эти мысли! – прервала маркиза. – Разве вы не заметили, что солнце и сегодня взошло, как вчера? Оно взойдет и завтра, чтобы светить земле.
Маркиз разразился смехом, бросил на стол салфетку, встал и принялся ходить по залу огромными шагами.
– Земле? Да, оно будет светить земле и… живым людям, быть может. Но оно не будет светить мертвецам! А ведь я умер. Почему меня до сих пор не похоронили?
Рассудок маркиза был помрачен. Безумие находило на него периодически: припадки повторялись со сменой времен года и продолжались две-три недели, в течение которых он лишался сна. В этом ли заключался секрет, столь тщательно хранимый обитателями «таинственного дома», как называли в Иссуаре особняк на Собачьей улице? Возможно…
Маркиз снова сел за стол и, казалось, погрузился в тяжелое раздумье. Неподвижный, с откинутой назад головой и полузакрытыми глазами, он в самом деле напоминал мертвеца.
Вошла Нанетта и подала письмо от Мадозе. По-видимому, в нем сообщалось о чем-то, не терпевшем отлагательства, так как маркиза, едва бросив на него взгляд, тотчас же встала, прошла в свой кабинет и велела привести туда посетителя.
