Текст книги "Нищета. Часть первая"
Автор книги: Луиза Мишель
Соавторы: Жан Гетрэ
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 39 страниц)
Глава 8. Свидание
Когда Мадозе вошел в комнату, где его ожидала маркиза, последняя еще не оправилась от волнения, вызванного разговором с мужем и только что полученным письмом, и была бледнее обычного. Эта бледность, резко подчеркнутая черным бархатным платьем, придавала благородному лицу г-жи де Бергонн такое величие, что Мадозе смутился. В комнате Гаспара он не разглядел маркизы как следует и не заметил, до какой степени время или горе изменили ее черты. Сейчас, когда она предстала перед ним, прекрасная, словно мраморная статуя, по коже Мадозе пробежал холодок. Ему показалось, что, переступив порог этого жилища, он совершил своего рода кощунство, будто осквернил могилу. Но поддаваться такому впечатлению и долго находиться под его влиянием могут лишь чувствительные натуры. Мадозе быстро пришел в себя.
Маркиза заговорила первая.
– Что вас заставило, сударь, – промолвила она дрожащим голосом, – выведать, где я живу, и чуть не с помощью угроз добиваться встречи со мною, хотя наши прошлые отношения не дают вам на это никакого права?
Скорее удивленный, чем тронутый видом маркизы, Мадозе вглядывался в ее лицо, пытаясь разгадать, какие страдания так его преобразили.
– Хоть вам и тяжело вспоминать об этих отношениях, – ответил он, – время не сумело уничтожить чувства, которого вы не оценили и не захотели благосклонно принять. Мой приход сюда, с целью вас спасти, доказывает, что это чувство все еще живо.
Маркиза не проявила ни малейшего волнения. Мадозе продолжал:
– Да, я пришел спасти вас! Кое-кто из республиканцев решил, что люди не станут прятаться без всякой причины…
– В самом деле?
– Они подозревают, что в вашем доме – гнездо интриг… Успокойтесь: не любовных, а политических, – и намерены произвести у вас обыск.
– Но вам хорошо известно, господин Мадозе, что как я, так и мой муж – республиканцы, а потому нам нечего бояться своих политических единомышленников.
– Ах, сударыня, вы не знаете здешних крестьян! Но я хочу защитить вас. Я не позволю им обнаружить то, что вы скрываете. Тайна женщины священна.
– Благодарю вас, – сказала маркиза мягче, – благодарю за предложенные услуги и за доброе намерение, раз оно привело вас сюда. Отныне ваш поступок заслонит воспоминание о том, что вы когда-то хотели причинить нам зло. И поверьте, сударь: в тайне, которую мы скрываем, нет ничего позорного.
Она встала, давая посетителю понять, что визит окончен.
– Мне хотелось бы вам верить, – сказал Мадозе и тоже поднялся.
– О чем вы говорите, сударь? – спросила бедная женщина столь тихим и дрожащим голосом, что собеседник едва ее расслышал. – Что вы имеете в виду? У меня нет ни времени, ни желания вникать в смысл этих слов, сказанных с очевидным намерением оскорбить.
– Вот как? Вы меня не понимаете? – спросил Мадозе, также понизив голос.
Инстинкты, свойственные его порочной натуре, одержали верх. Чувство невольного почтения, охватившее дельца в первые минуты, уступило место глухому гневу. Он сам не мог бы объяснить, чего хотел, чего ожидал от маркизы, но он испытывал жгучую потребность выразить ей свое презрение. Пусть Валентина знает, что он подумал о ней, увидев ее с Гаспаром!
– Значит, вам безразлично, сударыня, если у вас застанут этого юношу, переодетого лакеем? – продолжал Мадозе.
Маркиза удивленно посмотрела на него. Взгляд ее больших синих глаз был по-прежнему спокоен.
– Простите, – добавил он, – вы вынуждаете меня говорить вам вещи, причиняющие мне боль, ибо мое чувство к вам не изменилось. С грустью в душе я сознаю это.
– По-видимому, – возразила маркиза, – я отвыкла разговаривать с посторонними, и одиночество плохо повлияло на мои умственные способности, ибо, повторяю, я не понимаю, что вы хотите сказать.
– И то, что я чувствую?
– То, что вы чувствуете?..
Движением, полным достоинства, она повернулась так, чтобы свет лампы падал ей на лицо, и указала на седые волосы, венчавшие ее лоб тяжелой короной.
– Взгляните! – промолвила она. – Удивительно, что за минувшие восемнадцать лет ваше пламенное чувство не стало холоднее льда – ведь мои волосы за это время сделались белее снега!
Но этот стыдливый жест не произвел должного эффекта. Мадозе был поражен красотой бледного, лишенного красок лица, чистота линий которого вызывала у него восхищение. «Как она еще молодо выглядит!» – подумал он и еще больше утвердился в мысли, что между маркизой и Гаспаром существует любовная связь.
– Мне нет дела до ваших седых волос, – возразил он с грубостью, от которой г-жа де Бергонн покраснела бы, если бы вся кровь не отхлынула к ее сердцу. – Разве горы Мадлен[85]85
Горы Мадлен – горная цепь в Центральной Франции.
[Закрыть] в своем зеленом одеянии, усеянном цветами, менее привлекательны, менее красивы от того, что вершины их белы, словно головы оперных нимф? О, вы по-прежнему изумительно хороши, и вам это отлично известно!
– Милостивый государь, – возразила возмущенная маркиза, – я не знаю, что мне грозит, не знаю, какие козни вы замышляете и к какой гнусной цели стремитесь, но я больше не могу и не должна вас слушать.
– Почему?
– Потому что я – Валентина де Бергонн!
Мадозе насмешливо улыбнулся.
– Вы в совершенстве играете роль, которая вам очень к лицу, – произнес он, – но, к несчастью, я видел, как с юным Гаспаром вы играли другую роль – роль графини Альмавива[86]86
Графиня Альмавива – героиня комедии Бомарше «Женитьба Фигаро», неравнодушная к юному пажу Керубино.
[Закрыть]…
– Подите вон! – воскликнула Валентина. – Подите вон, или я позову слуг! Вы говорите о моем сыне!
Мадозе даже не пошевельнулся.
– Извините, – сказал наглец после минутной паузы, пытаясь, несмотря на свое удивление, сообразить, какую выгоду можно извлечь из этого неожиданного признания. – Извините, сударыня! Если Гаспар ваш сын, он не может быть одновременно сыном и слугой господина де Бергонна.
– Клянусь вам, – проговорила Валентина умоляюще, – клянусь вам…
– Не клянитесь, сударыня! Вам не удалось убедить мужа в том, что он – отец этого юноши. Как же вы убедите меня, человека, за которым господин де Бергонн послал однажды ночью? Вряд ли эта ночь изгладилась из вашей памяти…
Маркиза закрыла лицо руками. Мадозе продолжал:
– В ту ночь, сударыня, мне пришлось играть роль злого гения. Оказавшись, к несчастью для вас, свидетелем вашей семейной драмы, я все увидел, все понял. Ваше исчезновение вызвало много толков, но я один разгадал истину.
Маркиза сделала умоляющий жест.
– Успокойтесь, – добавил негодяй, наслаждаясь муками несчастной женщины, – успокойтесь, я никому не рассказывал о своих догадках. К тому же я не знал, что вы здесь, так близко. Я слишком боготворил свой кумир, чтобы отдать его на поругание толпы… Валентина, я всегда любил вас!..
– Сударь, – прервала его маркиза, подавленная стыдом и болью, – когда-то ваша откровенность доходила до грубости. Я не верю, что вы пришли с единственной целью предупредить меня об опасности или для того, чтобы доставить себе сомнительное удовольствие оскорблять беззащитную женщину. Нет, вы хотите другого, мечтаете о другом! Скажите же, что вам надо? Если вы заритесь на какое-либо из наших поместий, хотя бы на Рош-Брюн, я сделаю все от меня зависящее, чтобы вы его получили.
– Вот за кого вы меня принимаете? – пожал плечами Мадозе. – Поместья, деньги – это, по-вашему, все, чего может желать такой мужлан, как я? Знайте же, что я богаче господина де Бергонна, и всегда был богаче его!
– Даже когда занимали должность управителя у моего кузена, Максиса де Понт-Эстрада?
– Остерегайтесь оскорблять меня, сударыня! Я не намерен сносить обиды. Знайте, что на приманку наживы меня не возьмешь.
– Тогда чего же вы хотите?
– Осуществления моей мечты: чтобы вы перестали ненавидеть и презирать меня.
– Ненависти я к вам никогда не питала, – смиренным тоном ответила несчастная женщина, – а презирать кого бы то ни было я вообще не имею права.
– К чему так унижать себя, сударыня? Давайте помиримся раз и навсегда, это будет лучше. Позвольте мне иногда навещать вас и попытаться оправдать себя в ваших глазах.
– Вы прекрасно знаете, что наши прежние отношения исключают это. Что скажет общество, которое я избегаю? Что скажет мой муж?
– Я бы стал посещать вас втайне от всех…
– Довольно, сударь, довольно!
И Валентина снова указала Мадозе на дверь.
– Вот как вы ко мне относитесь! – воскликнул делец, усаживаясь поудобнее. – В таком случае – долой маски! Будет играть открытыми картами! Загляните в мои, и вы увидите: все козыри у меня. Пока я считал вас достойной уважения, я скрывал свои чувства, вам это известно; я не перестал уважать вас даже тогда, когда вы совершили роковую ошибку. Но теперь…
– Теперь?
– Теперь я пришел отплатить вам сторицей за то презрение, которое вы и вся ваша семья всегда питали ко мне.
– Можете быть довольны! – ответила г-жа де Бергонн (вся ее аристократическая гордость взбунтовалась). – Вы вполне достигли цели: я настолько унижена, настолько втоптана в грязь вашим оскорбительным тоном, что не могу даже решиться плюнуть вам в лицо и велеть слугам выгнать вас!
Мадозе сардонически усмехнулся.
– Вот это мне по нутру, – проговорил он. – Пусть ваше расположение ко мне будет отравлено горечью, как моя любовь к вам – ненавистью, и мы будем квиты.
Делец поднялся, но тут же снова сел.
– Вы позволите? – спросил он непринужденно.
– Позволю ли я? – ответила Валентина с конвульсивной усмешкой. – Что за вопрос? Не стесняйтесь, сударь! Поболтаем, как старые друзья!
– Вот именно, как старые друзья. Я, знаете ли, кое-что подметил, сударыня…
– Что именно, сударь?
– А то, что все женщины, неудачно вышедшие замуж, горячо любят своих детей, независимо от того, верны ли они мужьям… Вам легко судить, прав ли я, – ведь вы не нашли счастья в семейной жизни.
Маркиза не ответила. Он продолжал:
– Я уверен, что материнское чувство свойственно вам больше, чем другим женщинам, и что ласки сына сладостны для вас, как запретный плод.
– К чему вы клоните?
– К тому, что любовь, обуздываемую поневоле (ибо обстоятельства заставляют вас хранить ее в тайне), можно уподобить реке, остановленной в своем стремительном течении. Вы должны без памяти должны любить этого юношу, хотя присутствие мужа и обязывает вас к сдержанности.
– Дьявол! – вырвалось у несчастной матери, догадавшейся о том, что задумал выскочка.
– Да, вы любите этого юношу, о котором рассказывают чудеса, – продолжал Мадозе. – Вы должны любить его больше всех на свете. Его уважение для вас дороже жизни, не правда ли?
Маркиза вздрогнула. Забыв о фамильной гордости, о самолюбии оскорбленной женщины, в полуобморочном состоянии она ухватила за руку дельца.
– Какое вам до этого дело? – прошептала она. – Какое вам дело до того, что мать любит сына и дорожит его уважением? Скажите, сударь, ведь вам это безразлично?
– Но, сударыня…
– Нет ничего ужаснее, чем быть вынужденной краснеть перед собственным сыном!.. Но к чему я вам это говорю?.. Нужно быть чудовищем, чтобы желать унизить мать в глазах ее ребенка! Вы не способны на такую гнусность. О, я знаю, вы по натуре не злой человек, вы только хотите, чтобы вас считали злым!..
Валентина вся дрожала, зубы ее стучали, речь была прерывиста. Она внушала жалость. Но Мадозе слушал молча, спокойный и хладнокровный как всегда. Маркиза продолжала:
– Вы питаете ко мне неприязнь за то, что я в свое время… отвергла вас. Простите мне, сударь, этот кастовый предрассудок, мешавший мне когда-то ценить людей за их личные достоинства! Поймите: сословная гордость – это проклятье, его впитывают с молоком матери. Вы должны меня простить!.. Я молю у вас прощения!.. Слышите ли: дочь графа Поля, Валентина де ла Рош-Брюн, та, которую вы любили, умоляет вас простить ее!
Она была почти у его ног в самой смиренной позе. Мог ли Мадозе желать большего?
– Ради Бога, встаньте! – сказал он. – Ваш сын ничего не узнает!
– О, благодарю вас!..
– Он ничего не узнает, если вы позволите мне… изредка видеть вас. Не пытайтесь представить себя жертвой. То, что я прошу у вас, – не жертва. Отказать мне – значило бы довести меня до крайности…
– Но если приличия не позволяют мне принимать вас? Если моя совесть…
– Если голос вашей совести так силен, – возразил Мадозе, пожав плечами, – ответьте ему то, что вы должны были ответить некогда при иных обстоятельствах!
Маркиза поняла, что у этого человека каменное сердце и унижаться перед ним – бесполезно. Судорожным движением она откинулась на спинку кресла; губы ее дрожали, глаза горели.
– Итак, – промолвила она, – скажите ясно, что у меня нет иного выбора: унизить себя либо в собственных глазах, либо в глазах сына… Это ваше последнее слово, да?
– Да, сударыня, хоть я и вкладываю в него иной смысл, нежели вы.
После некоторой паузы Валентина медленно произнесла:
– Я не могу допустить, чтобы сын узнал о моем позоре. Нет, не могу.
– Значит?..
– Жду вас послезавтра, в восемь часов вечера, в замке Рош-Брюн.
Выскочка поднялся. Жестокая радость сверкнула в его больших круглых глазах. Он гордо поднял голову.
– Послезавтра! – сказал он. – Вы назначаете мне послезавтра свидание? О! Право, сударыня, я не заслуживаю… И все же… если вы клянетесь мне своей честью?..
– У меня нет больше чести, – прервала его маркиза, – но клянусь вам честью моего сына, что послезавтра в восемь часов вечера вы найдете меня в Рош-Брюне.
Ее тон почти растрогал г-на Мадозе.
– Вы очень сердитесь на меня? – спросил он.
– Нет, сударь, я вас прощаю.
И Валентина проводила его до двери, тихо повторив:
– Послезавтра, в восемь часов вечера, в Рош-Брюне!
На этом кончалась первая тетрадь бывшего учителя. Бланш, устав разбираться в бесчисленных помарках, скосках и замечаниях на полях, встала, потянулась, зевнула и начала искать продолжение. Но его не оказалось. Какая досада! К тому же все прочитанное давало очень мало сведений о том, что ей хотелось узнать. Вряд ли тут упоминалось о Сен-Сирге. Неужели ее друзья ошиблись? Это мало вероятно. Но где же вторая тетрадь? В рукописи учителя царил такой же беспорядок, как и в его мыслях. Этот сентиментальный педант совсем не знал женского сердца. Например, маркиза, по мнению Бланш, была безрассудной женщиной. Но пришлось вооружиться терпением и проявить настойчивость. Поскольку вторая тетрадь отсутствовала, мадемуазель де Мериа взялась за третью.
Увидев подзаголовок «Максис де Понт-Эстрад», Бланш облегченно вздохнула. «Наконец-то, – подумала она, – речь пойдет о том, кто меня интересует!» – и стала читать.
Глава 9. Непоследовательный человек
Перенесемся на восемнадцать лет назад.
Максис де Понт-Эстрад принадлежал к числу дворян с привлекательными недостатками и непривлекательными достоинствами. Он был типичным представителем тех благородных, но непоследовательных аристократов, которые хотели бы сохранить в неприкосновенности все привилегии монархии и в то же время, желая способствовать торжеству идей равенства, сами сжигали свои дворянские грамоты. Чувство справедливости склоняло этих честных людей на сторону народа, но очарование традиций заставляло их поддерживать трон.
Максис исповедовал взгляды аристократии XVIII столетия. Мать взрастила в нем культ прошлого, но учитель-республиканец привил ему свои философские воззрения. В двадцать лет его ум и сердце были полны настолько противоречивыми мыслями и чувствами, что, не в силах все отрицать, он начал во всем сомневаться. Душа его рвалась к добру; но, не находя применения своим лучшим чувствам, Максис с головой бросился в шумные забавы, и слава о его расточительности разнеслась по всей Оверни. Лет за сорок до того он вместе с жирондистами[87]87
Жирондисты. – В эпоху французской революции XVIII в. сторонники политической партии, выражавшей интересы крупной буржуазии, выступали против феодализма, но не желали революционной ломки общественного строя.
[Закрыть] взошел бы на эшафот или погиб бы еще раньше, пытаясь спасти короля[88]88
…пытаясь спасти короля… – то есть Людовика XVI, казненного в 1793 г.
[Закрыть]; но пора великих битв миновала. Возмужалость Понт-Эстрада совпала с буржуазной эпохой, явно не заслуживавшей, по его мнению, тех чувств, какие кипели в его душе.
Наследник огромных богатств, жертва порочного воспитания, а также собственной беззаботности и доверчивости, Максис однажды утром был разбужен в своем поместье судебными исполнителями. Разругавшись с этими канальями, он отправился к своему управителю Мадозе, молодому человеку, чья неподкупная честность и умение вести дела были общеизвестны.
Управитель всем и каждому рассказывал, что г-н де Понт-Эстрад разоряется; что он, Мадозе, в отчаянии, но ничего не может поделать. Он ссылался на друзей барона, которые могли подтвердить, что даже во время увеселительных поездок последнего управитель докучал ему деловыми бумагами, а молодой безумец раскуривал ими сигары… Однако истина заключалась в другом: Мадозе-отец и Мадозе-сын втайне сами способствовали разорению Понт-Эстрада. Они становились тем богаче, чем больше закладных подтачивало имение их хозяина.
Таков закон перехода богатств из рук одного класса в руки другого. В те времена буржуазия, отовсюду вытесняя аристократию, отнимала у нее все, подобно тому, как в наши дни пролетариат стремится все отнять у буржуазии. И так будет до тех пор, пока высокие моральные принципы окончательно не подчинят себе политику и всем классам не будет в равной степени обеспечено пользование земными благами и сокровищами, созданными человечеством за много столетий.
Младший Мадозе был в своей семье настоящим Талейраном[89]89
Талейран Шарль-Морис (1754–1838) – французский политический деятель и дипломат, славившийся изворотливостью и беспринципностью; служил при различных режимах.
[Закрыть]. С необычайной ловкостью ему удавалось держать Максиса в полнейшем неведении насчет неизбежного краха, который должен был унести последние остатки его состояния. Молодой ворон кружил над гнездом орленка, ожидая добычи. Но Понт-Эстрад безотчетно, со свойственной прямодушным натурам интуицией догадывался, что Мадозе способствует его разорению. Подавляя гнев, он предстал перед управителем. Тот сразу понял, в каком настроении его хозяин. Недаром барон возвращал все отчеты, не читая их. Груда бумаг загромождала письменный стол Мадозе.
– Как видите, господин барон, – сказал он, – я все время стараюсь распутать ваши дела.
– Ладно, ладно, мэтр Мадозе, – прервал Понт-Эстрад, усаживаясь, – вы доказали, что прекрасно умеете их вести. Поскольку, однако, вы уже вытянули из моих поместий все до последней крохи, соблаговолите сказать, останется ли у меня достаточно денег, чтобы назначить пенсию старым слугам, верой и правдой служившим моей семье?
– После ликвидации всех дел, господин барон, у вас будет самое большее тысяча восемьсот франков годового дохода. Учтите при этом, – добавил скромно управитель, – что мне не уплачено жалованье за целых три года.
– Сколько я вам должен?
– Шесть тысяч шестьсот франков, не считая процентов.
– Негодяй! Подлец! – яростно вскричал Максис. – Я плачу тебе за то, что ты меня разоряешь, и ты еще требуешь проценты? Вот тебе проценты, мошенник! Получай!
И он несколько раз ударил Мадозе хлыстом по лицу. Управитель побледнел, но даже не вскрикнул, сумев заглушить в себе боль и гнев. Ему важно было поддерживать у всех уверенность, что он в хороших отношениях с бароном.
Затем Понт-Эстрад отправился к своему нотариусу. Тот, хотя и любил побрюзжать, на сей раз принял клиента очень радушно и предложил свой кошелек в полное его распоряжение.
– Черт побери, старина Одифре! – воскликнул барон. – Разорение не такая уж страшная вещь, если оно дает возможность узнать, кто наш настоящий друг!
– Увы, мне недолго осталось быть вашим другом, барон, ведь я уже стар; поспешите же использовать мою дружбу, пока она еще может вам пригодиться.
– Спасибо, Одифре! Я беру лишь то, что могу вернуть. У меня осталось тысяча восемьсот франков дохода; для меня это все равно что ничего. Распределите этот доход между моими домочадцами, сообразуясь со сроками службы каждого из них.
Нотариус пытался отговорить Максиса, но напрасно. Всем слугам назначили пенсию, за исключением Мадозе. Долг ему, значительно выросший из-за процентов и полученных им ударов хлыстом, был уплачен много позже…
Когда Понт-Эстрад вновь явился в контору нотариуса, чтобы подписать документы, старик с беспокойством спросил:
– Что же вы собираетесь теперь делать?
– Черт меня возьми, если я это знаю, милейший! – беззаботно ответил барон. – Быть может, поступлю на службу к турецкому султану, как мой кузен де Бонваль, и лет через десять явлюсь засвидетельствовать вам свое почтение в тюрбане с полумесяцем, в кашемировом халате, с пистолетами за поясом и огромным кальяном в зубах…
– Через десять лет вы вряд ли застанете меня в живых! – ответил старик, грустно улыбнувшись.
– Ну, зачем вы так говорите? Прощайте, мой друг, не тревожьтесь за меня!
И барон вышел. На улице он встретил своего родственника, графа Поля де ла Рош-Брюн.
– Очень рад тебя видеть, Максис! – воскликнул граф.
– И я тоже. Ты не можешь себе представить, до чего мне приятно смотреть в твои добрые, честные глаза! Вот уже две недели как я вынужден общаться с противнейшими субъектами, похожими на хорьков, с теми любопытными представителями человеческой породы, что именуются деловыми людьми, поверенными, адвокатами, судебными исполнителями, понятыми и так далее… Я предпочел бы иметь дело с дьяволом и его свитой!
– Бедный друг!
– Ты видишь перед собою нового Иова, с той существенной разницей между библейским мудрецом и мною, что его невзгоды привлекли к нему всякую нечисть, а мои, наоборот, прогнали ее прочь. Наконец-то я свободен! Пиявки, сосущие кровь из богачей, больше не вопьются в меня.
– Следовательно, ты разорен?
– Разорен только тот, кто потерял решительно все.
– Значит, у тебя кое-что осталось? Тем лучше: я опасался другого.
– У меня осталось солнце, чистый воздух, родниковая вода, лазурный свод небес, густая зелень дубрав. Говорить в июне: «Я разорен!» – значит богохульствовать; я на это не способен. Нужно быть справедливым, черт возьми! Еще до моего рождения общество наделило меня титулами, привилегиями, благодаря чему я и возвысился над остальными смертными, хотя, может быть, три четверти их – лучше, чем я. А теперь та самая чаша ненадежных весов судьбы, что так высоко меня вознесла, – скинула меня вниз, и я могу, между прочим, с удовольствием пожать тебе руку.
– Какой ты славный и К&к не похож на других! Неужели, несмотря на свои неудачи, ты не сетуешь на судьбу?
– Черт побери! Неужто должны загреметь все трубы Страшного суда из-за того, что барон де Понт-Эстрад позволил нескольким мошенникам себя околпачить? Тем хуже для него! Что ж такого, если он не сможет больше содержать бездельников-слуг, лентяев-лакеев? Эка важность! Не сможет больше швырять пригоршнями золото негодницам, насмехавшимся над ним? Невелика беда! Чтобы быть оптимистом, не надо видеть во всем хорошую сторону. Невзгоды не только делают нас умнее, но и учат лучше понимать людей. Вот, например, старый волк Одифре… Я всегда считал его сквалыгой и философом, а он меня растрогал до слез.
– Неужели?
– Он мне наговорил такого, что его кабанья физиономия показалась мне симпатичнее, чем самые свежие мордашки эмансипированных девиц Латинского квартала[90]90
Латинский квартал – район Парижа, населенный преимущественно студентами.
[Закрыть], некогда помогавших мне наглядно усваивать курс сравнительной анатомии.
– Вот что значит смотреть сквозь розовые очки! Хотелось бы и мне в черный день быть немножко философом вроде тебя.
– Ты им станешь, когда тебе придется самому зарабатывать на жизнь. В сущности, как глупы все претензии, из-за которых мы страдаем! Наделив человека руками, природа явно желала, чтобы все мы работали.
– Хорошо, но что же ты намерен делать своими руками?
– Не все ли равно что?
– А все-таки?
– Я еще не решил. Провидение об этом позаботится.
– Ага, так ты веришь в провидение?
– Верю, но не в Божий промысел, а в человеческий. Прощай, Поль.
– Погоди! Зайдем к мэтру Одифре. У меня есть одно дельце, касающееся тебя.
– Что? Оно касается меня? Какая наглость! Слуга покорный! Мне эти «прикосновения» уже дорого обошлись, хватит! Мои дела, дружище, и так достаточно запутаны, чтобы я стал впутываться еще в одно.
– Успокойся, племянник, это дело не связано ни с какими расходами для тебя, даже напротив. Помнишь, ты как-то ссудил мне значительную сумму?
– Кажется. Ты собираешься вернуть мне этот долг?
– Нет, такой возможности я покамест не имею, но хочу оформить этот заем, чтобы у тебя был соответствующий документ.
– Да зачем он мне? Я одолжил тебе сорок тысяч франков, ты об этом помнишь, помню и я; этого вполне достаточно. К чему лишние формальности?
– Это для меня не довод.
– Ты несговорчив. Ладно, я предложу тебе другое: Рош-Брюн, единственное оставшееся у тебя поместье, оценивается в сто тысяч франков.
– Допустим.
– Но покупатели не дадут тебе больше пятидесяти тысяч.
– Пожалуй, верно.
– И ты собираешься выдать им закладную на свое имение, хотя должен мне всего сорок тысяч?
– Да, я хочу и обязан это сделать.
– Поладим так: уступи мне во временное пользование без всяких закладных половину Рош-Брюна и разреши поселиться там вместе с тобой. Мы займемся мелиорацией, расчистим парк, осушим болота, введем правильный севооборот, упорядочим рубку леса, будем разводить овец…
– Овец? Ты шутишь?
– Нисколько; провалиться мне на этом месте, если я когда-нибудь говорил более серьезно! Скотоводство, земледелие – благороднейшие занятия.
– Да?
– Собственными руками, руками патрициев, мы поведем плуги. Чтобы стать новыми Цинциннатами[91]91
Цинциннат – римский государственный деятель (V в до н. э.); по преданию, отличался простым образом жизни и сам обрабатывал землю.
[Закрыть], нам понадобится всего-навсего… спасти родину. Но это – мелочь, обязательная для полноты столь лестного сходства. Разве любой из нас не мог бы заменить Брута у кормила правления? Впрочем, ближе к делу! Что ты скажешь о моей идее?
– Она великолепна, но тем не менее ее надо оформить в установленном порядке.
– В таком случае, слушай: я – холостяк, ты – вдовец, это еще лучше. Но ты, конечно, приударяешь за какой-нибудь хорошенькой девчонкой, и вдобавок у тебя есть преданная усатая домоправительница. Я сделаю завещание в их пользу!
– Перестань дурачиться, ты не ребенок!
– Если ты будешь возражать, откажешься меня приютить или проявишь чрезмерную щепетильность, я уеду в Турцию, сделаюсь трехбунчужным пашой, перейду в магометанство и опозорю этим вас всех!
– Ишь ты!
– Что ни день буду брать себе новую жену, наполню свой гарем красавицами всех мастей, от черных, как вакса, эфиопок до лилейно-белых грузинок!
– Ладно, – произнес граф с чувством, – ладно, добрая душа! Ты предлагаешь мне дружбу со смехом, но я тронут до слез и принимаю ее с благодарностью. Надеюсь, ты обретешь мир в моем доме!
– Я рассчитываю найти большее – настоящего друга.
Вот каким образом барон Максис де Понт-Эстрад стал сотрапезником графа Поля де ла Рош-Брюн.
* * *
«Наконец-то, – подумала м-ль де Мериа, – появились кое-какие полезные сведения, обрисовывающие характер этого человека. Правда, тогда он был молод; время и обстоятельства могли изменить его взгляды».
И Бланш вновь стала перелистывать рукопись.
– Стоп! – сказала она вдруг, – что это?..
«Должно быть, от младшей Вильсор, – решила Бланш. – Она дружила с маркизой. Посмотрим, что могла писать эта простушка своей прекрасной кузине? Судя по дате, письмо из монастыря».
