Текст книги "Нищета. Часть первая"
Автор книги: Луиза Мишель
Соавторы: Жан Гетрэ
сообщить о нарушении
Текущая страница: 36 (всего у книги 39 страниц)
LIII. Удел женщины
Бродарам жилось все хуже и хуже. Отец и сын находились в тюрьме, семья осталась без кормильцев. Мадлена не могла найти работы, а если бы горемычная женщина и нашла ее, то все равно не справилась бы с нею. Нужно было обладать железным здоровьем, чтобы вынести беспощадные удары судьбы. Беда за бедой, позор, безработица, вечная тревога за дорогих ее сердцу людей, скудная пища, нужда – все это подтачивало силы несчастной Мадлены. Она измучилась вконец: у нее начались головные боли, волосы совсем поседели. Словом, она таяла как свеча. Соседки поговаривали, что если так пойдет и дальше, то вскоре Бродарша отправится на кладбище, вслед за Лизеттой. Впрочем, это было бы в порядке вещей: ведь смерть никогда не приходит одна…
Анжела, работая с утра до вечера, а иногда и с вечера до утра при тусклом свете маленькой керосиновой лампы, от которого ее глаза начали слезиться, отделывала вручную сорочки, сшитые на фабрике. Так ей удавалось заработать тридцать – сорок су в день. Но эти деньги значили для семьи не больше, чем горошинка – для слона. Ведь на них нужно было прожить вчетвером! Выходило до десяти су на душу… А в этом проклятом Париже цены так высоки! Знай затягивай пояс туже… Между тем у девочек, хоть они и худые как щепки, аппетит на славу. Аппетит здоровых детей, этим все сказано. Разве они не знали, как трудно зарабатывать на жизнь и сколько стоит хлеб? Девочки готовы были жевать его весь день, раз ничего другого нет. Мать уделяла им из своей скудной доли, говоря, что ей не хочется есть или что у нее резь в желудке. Она страшно исхудала – от нее остались кожа да кости; глаза казались непомерно большими на ее бледном лице.
Соседки, души не чаявшие в Мадлене, с болью в сердце подмечали, как она сдает со дня на день. Но что они могли поделать? Им самим не хватало, у каждой забот было по горло… И потом, к страданиям невольно привыкаешь. А жизнь Мадлены мало отличалась от жизни многих других…
Анжела подумала, что сможет зарабатывать немного больше, если воспользуется знакомством с г-ном Превелем, приказчиком из магазина «Муан Сен-Мартен», который, встретив ее у мастерской мадам Регины, дал ей свой адрес. Этот человек, знавший, по-видимому, и Клару Буссони (он разговаривал с нею до того, как войти в «Лилию долины») показался Анжеле добрым, отзывчивым и симпатичным. Он так ласково обратился к ней, приглашая как-нибудь вечерком заглянуть в его магазин. И она решила напомнить Превелю о его обещании дать ей работу. Ведь недаром она встретила приказчика почти одновременно с Кларой и Жеаном, которые стали ее друзьями.
И вот однажды утром она отправилась к г-ну Превелю, надеясь, что если он и не примет ее так же радушно, как художники, то по крайней мере сдержит свое слово. По дороге в магазин она вспомнила о Трусбане, о его трогательном отношении к ней. Вот кто пришел бы ей на помощь, если бы мог! Но, увы, Жеан сам был сейчас беден, как церковная крыса, так же беден, как сама Анжела. Представьте себе, он поспорил с заказчиком по какому-то вопросу, касавшемуся искусства. Трусбан, по мнению всех его приятелей, был совершенно прав, но это не помешало ему остаться без работы. Мало того, торговец картинами, для которого наш приверженец классической школы писал пейзажи по двадцати франков за дюжину, торговец, умевший заставить художников работать за бесценок, этот «царь филистимлян»[134]134
Филистимляне – упоминаемый в библии языческий народ, враждовавший с евреями; в переносном смысле – нечестивцы, безбожники.
[Закрыть], как его прозвал Лаперсон, обанкротился, не успев продать множество полотен, написанных обоими друзьями… Это был полный крах. Все житейские заботы лежали теперь на стороннике натурализма; он разорялся на краски, но ничего не мог продать.
Анжела несколько раз посетила мастерскую художников и бесплатно позировала, в ожидании, пока продадут знаменитую Мадонну, написанную с нее. Что за доброе сердце было у этого Жеана! Он пришел вместе с друзьями на похороны Лизетты; какое внимание они проявили! Девочки до сих пор вспоминали чудесные венки, возложенные на гробик Лизетты. Им так хотелось взять на память хоть один веночек, но они не решились.
Всю дорогу Анжела с умилением думала о художниках. Если Превель окажется таким же добрым, как Трусбан, значит, ей везет. Она получит выгодную работу. Наверное, этот г-н Превель занимает должность по меньшей мере главного приказчика, иначе он не говорил бы так уверенно. Подумать только: от него зависит, чтобы она зарабатывала три-четыре франка в день, а если будет вставать пораньше и ложиться позже, то, возможно, и все пять!
Девушка невольно ускорила шаг; в ее сердце теплилась надежда. Нет, не надо фантазировать! Больше чем о четырех франках нечего и мечтать. Четыре франка – и то было бы хорошо, даже очень хорошо! Тогда они перестанут голодать. Эти маленькие обжоры, Луиза и Софи, смогут досыта есть и хлеба, и супа. Бедной матери (слезы навернулись на глаза Анжелы) не придется больше отдавать им свой кусок…
Она вошла в магазин радостная, полная надежд, но ушла с пустыми руками, с горечью в сердце. Почему? Да потому, что эта «выгодная» работа обошлась бы слишком дорого. Это знали все, чей заработок зависит от вампиров, посредников между рабочими руками и производством. Но разве наивная Анжела подозревала, чего потребует от нее этот вылощенный лицемер? Таких, как Превель, немало в больших магазинах… Нравы театральных кулис проникли и в промышленность: чтобы получить первый заказ, дочери пролетариев должны платить натурой, подобно актрисам-дебютанткам… Так было и во времена Пьера Дюпона, негодующе восклицающего в «Песне рабочих»:
И продают наши девушки честь
Всяким приказчикам из магазинов….
Анжела не желала продавать свою честь, в первый раз отнятую у нее силой. Довольно! Ей были известны теперь все ухищрения этих сластолюбцев. Знала она и последствия… Нет, больше ее не проведешь! Неужели за право шить сорочки – всего по три франка за штуку! – и ради прекрасных глаз этого молодчика она должна вновь подвергаться пытке: скрывать беременность, рожать где попало? Она уже была научена горьким опытом, хоть ей и шел всего-навсего семнадцатый год…
«Благодарю покорно, – думала Анжела, – производить на свет детей такой ценой! Да еще девочек, которых, если они выживут, ожидает участь матери… Или, выбиваясь из сил, кормить ребенка, чтобы поневоле бросить его на произвол судьбы, как Лизетту… Нет, тысячу раз нет!»
И ужасные сцены, завершившиеся гибелью дочери, вставали в памяти взволнованной Анжелы. Она вновь видела посиневшее личико своей малютки… Бедняжка! Подумать только, что Лизетты уже нет, что она никогда, никогда больше ее не увидит, что тельце ее дочки, такой беленькой и румяной, гниет на кладбище Навэ… О, как ныло сердце Анжелы при этой мысли! Как она была одинока!
В конце концов для малютки это к лучшему – умереть, не пройдя испытаний, выпавших на долю матери… – так подсказывал Анжеле неумолимый здравый смысл… «Ведь для всех работы не хватает… Да, это лучше для Лизетты… Но для меня? О, моя крошка, как мне хотелось бы заснуть сейчас вечным сном возле тебя! Я так устала!»
Анжела вернулась домой, довольная, что в одной мастерской все же удалось получить заказ на отделку сорочек, труд хоть и невыгодный, но зато честный. А ведь есть и похуже – в благотворительных учреждениях, где больше франка в день не получишь, как ни старайся. И все-таки для тысячи двухсот призреваемых женщин даже такой труд был манной небесной. Он являлся последним достижением общественной благотворительности: за пятнадцать часов, проведенных с иголкой в руках, платили пятнадцать су… Могло быть иначе… Но если бы милостыню заменили работой (разумеется, оплачиваемой как следует), то господам филантропам не удалось бы собирать богатого урожая, почва для которого так щедро удобрена невзгодами столичной жизни… Такой труд уничтожил бы нищету…
* * *
Но вернемся к Бродарам. Мать одной ногой стояла в могиле, старшая дочь корпела дни и ночи над сорочками, хоть заработанного не хватало даже на хлеб, а девочки, голодные как волчата, тайком рылись в корзиночках сверстниц, за что их чуть не исключили из школы. Впрочем, монахини-наставницы не очень строго наказывали их за кражу бутербродов. В скверных привычках этих девчонок не было ничего удивительного: ведь они росли в такой среде! И отец, и брат – в тюрьме… А сестра! Нет, не наказывать их следовало, а молиться за них! Только Господь мог спасти этих детей, которых дурной пример толкал на путь погибели.
Монахини усердно молились деве Марии, но испорченные девчонки вновь были уличены в похищении груш из ранца одной ученицы. Если эти дрянные дети так голодны, не проще ли попросить еды у добрых монахинь? Ведь школьные наставницы – слуги божественного провидения… Вот чего никак не желало понять зловредное племя коммунаров. Мадлене Бродар, конечно, не пришло на ум поручить младших дочерей заботам святых сестер… Жаку наконец разрешили свидание с женой и старшей дочерью. Младших девочек Мадлена не хотела брать с собой. Нет, не в тюрьме им следовало встретиться с отцом!
Свидание оказалось крайне тягостным для всех. Иным оно и не могло быть. После нескольких лет разлуки муж и жена вновь увидали друг друга… Как оба постарели, осунулись, поблекли! Мадлена с трудом узнала мужа, настолько он изменился. Никогда раньше его глаза так не вспыхивали… И в то же время в его взгляде сквозила незнакомая ей прежде нежность. И как посеребрили годы его волосы!
Жак в свою очередь был потрясен, увидев поседевшую жену, ее худобу, впалые глаза и бледные щеки. Когда его сослали, Мадлена была в расцвете лет, а теперь он с трудом находил на ее чахоточном лице слабый отблеск былой красоты… Перед ним словно предстал призрак его семейного счастья…
А дочь? Неужели это – та невинная малютка, что снилась ему на полуострове Дюко? Как она подавлена позором, как грустна ее улыбка! Она повзрослела, испытав столько невзгод. И уже стала матерью… Эта мысль не покидала Жака. Но он не сердился на Анжелу, понимая, сколько она выстрадала. Прижав ее к груди, он прошептал: «Дочурка моя, моя дочурка! Мерзавец Этьен!» Гнев и любовь боролись в его сердце, кровь кипела, а душа замирала от радости. Бедная девушка склонила голову к отцу на плечо и расплакалась. Сквозь блузу и рубаху Жак почувствовал на своей груди ее горячие слезы. Он жалел о том, что поддался порыву отцовского чувства. Нет, ему следовало как можно скорее вернуться домой и облегчить участь горемычных женщин, изнемогавших от лишений. Но разве мог он допустить, чтобы его сын попал в тюрьму? Увы, как трудно исполнить свой долг, когда интересы ближних не совпадают…
К счастью, день суда был уже не за горами, и хороший адвокат предложил защитить отца и сына. Анжелу и Мадлену допрашивал г-н А. Этот следователь, строгий блюститель морали (конечно, иезуитской) был возмущен лицемерием матери и бесстыдством дочери. Чтобы их запутать, он приложил все усилия, на какие был способен его изощренный в крючкотворстве ум, и ему это вполне удалось. Невиновность почтенного г-на Руссерана становилась еще более очевидной, если учесть, что его обвинительницы были уличены во лжи, в особенности – эта бесстыдная девица Бродар. Присяжные, без сомнения, должным образом оценят ее показания, полностью противоречившие показаниям матери, что, безусловно, подчеркнет и прокурор.
Бедные женщины были уверены, что Жака и Огюста оправдают. Об обвинительном приговоре не могло быть и речи. Их освободят, ведь суд присяжных справедлив. Беспокоиться нечего. Да и стоит ли все время думать о будущем?..
В тисках нужды Мадлена не раз вспоминала жену хозяина. Но, отвергнув ее помощь, могла ли она теперь просить о том, чего сама не захотела принять? Конечно, нет. Однако Мадлена удивлялась, что г-жа Руссеран больше ни разу не заходила к ним. Дядюшка Анри, видно, дал плохой совет… Но нельзя же досадовать на него за то, что он ставил на первое место честь! Старик работал как вол, во всем себе отказывал, стремясь помочь родне, и в конце концов расхворался от непосильного труда. Сейчас он совсем выбился из сил и еле добирался до улицы Крульбарб. Теперь дядюшка Анри сам нуждался в помощи и заботе; как же можно было не поделиться с ним куском хлеба, хоть этот кусок был и не всегда и доставался Анжеле с таким трудом? Продолжая по привычке заниматься хозяйством, Мадлена иногда вспоминала, как они с Жаком мечтали взять старика к себе.
– Семья без дедушки – не семья, – говаривал муж. – Пускай дядя живет с нами, чтобы дети научились любить и уважать старость! Людям невдомек, сколько для них сделали те, что много лет прожили на свете. А кто чувствует это, пусть в меру своих сил заплатит общий долг!
Увы, как трудно было теперь осуществить великодушные намерения главы семейства! Самое большее, что можно было пожелать дядюшке Анри – это чтобы чья-либо добрая душа распахнула перед ним двери одного из тех унылых приютов, куда цивилизация XIX века помещает бездомных стариков, отделив их от остальных людей. Нет, Бродары были бессильны помочь старому рабочему. И эта горькая мысль усугубляла страдания Мадлены.
Иногда несчастная женщина чувствовала такую усталость и тоску, что смерть казалась ей желанной. Ни о чем не думать, уснуть вечным сном, не боясь забот, одолевающих каждого бедняка, лишь только он проснется, – в самом деле, что может быть лучше? Да, это верно, но лишь тогда, когда никого не оставляешь на земле, никого не любишь… когда никто не нуждается в твоей преданности и ласке… А ведь о себе Мадлена не могла этого сказать. Приступы кашля, раздиравшие ей не только легкие, но и сердце, напоминали, что скоро придется покинуть и маленьких дочек, и мужа, и Анжелу, и своего дорогого мальчика, к которому в глубине души она была привязана больше всего, хотя внешне ничем этого не проявляла.
Перемогаясь через силу, напрягая всю волю, Мадлена заставляла себя хозяйничать, чинить одежду, поддерживать в доме чистоту – ведь это единственная роскошь, какую могут себе позволить бедняки. Раз она ничего не зарабатывала, ничего не могла купить, то надо было хотя бы привести в порядок немногие оставшиеся у них вещи, не дать им истрепаться вконец… Иногда, отирая с губ кровавую мокроту, она с печальной улыбкой говорила, указывая на иголку и веник: «Я умру как солдат, с оружием в руках!» Девочки смеялись, не понимая всей горечи этой шутки; лишь одна Анжела видела, что мать умирает, и молча глотала слезы.
Мадлена чувствовала, что для нее все кончено, но все же как-то поутру, чтобы не огорчать старшую дочь, согласилась пойти с нею в лечебницу для бедных. Однако они понапрасну потеряли полдня.
Прием начинали в девять часов; мать с дочерью вышли из дому в восемь, надеясь, что окажутся первыми и скоро вернутся. Первыми? Как бы не так! Для этого следовало встать гораздо раньше. В приемной было полным-полно: здесь толпились и многочисленные жертвы несчастных случаев, происшедших на работе, и те, кто заболел, но еще в силах был держаться на ногах.
К одиннадцати часам врачи все еще не пришли. Больные, ожидавшие в слишком тесной комнате, большей частью стоя, томились нетерпением, стонали, вздыхали, кашляли, плевались… При одном взгляде на них мутило… Мадлена стояла, опираясь на дочь, и тоже приняла участие в этом невеселом концерте.
– Сядьте на мое место! – предложил ей сапожник (он уколол себе шилом руку, которая вздулась как опара). – Сядьте! Правда, у меня болит лапа, но ходули, да и все остальное в порядке. Я могу постоять!
Тронутая Мадлена приняла предложение, подумав, что хотя на свете немало плохих людей, но есть и хорошие, особенно среди бедняков. Недостатки есть, конечно, и у рабочих, но как они отзывчивы!
Анжела торопилась: ей еще предстояло отнести в магазин работу, а дома ждали голодные сестренки… Но она старалась не проявлять нетерпения и, чтобы отвлечь внимание больной матери от печального зрелища, начала рассказывать о своем первом посещении художников. Описывая негра, Лаперсона, невообразимый беспорядок, царивший в их мастерской, и добрую хозяйку, требовавшую, чтобы все приняли слабительное, Анжеле почти удалось вызвать у Мадлены улыбку.
Пробило одиннадцать. Прием все еще не начинался. Не отрывая глаз от дверей врачебного кабинета, больные восклицали:
– Уже одиннадцать… Смеются они над бедняками, что ли?
– Вот оно, бесплатное лечение!
– Дорого обходится народу их благотворительность!
Наконец дверь открылась. Все облегченно вздохнули. Появился служитель. Но вместо обычного: «Женщины – к доктору!» – он громогласно объявил:
– Сегодня приема не будет.
– Но почему? Почему?
– Узнайте сами у врачей.
Только этого ответа добились люди, пришедшие к назначенному по расписанию часу, в надежде получить помощь. Да, с простым народом не очень-то церемонились…
Больные негодовали. Но кому жаловаться? И что толку? Кто они такие? Вьючный скот, изнуренный, хилый, доведенный до изнеможения тяжелым трудом… Разве будут с ними считаться?
Анжела с матерью вернулись домой, а на другой день, подобно большинству остальных, пришли снова. На этот раз они услышали: «Прием окончен!» А ведь было только девять часов… Начинай все сызнова!
Наконец, явившись в третий раз, Мадлена была принята главным врачом. Седовласый эскулап узнал ее, так как мать Анжелы уже у него лечилась, и он велел ей прийти опять, если ей не полегчает. Выслушав больную, он спросил, как она себя чувствует, как ей живется и, покачав головой, предложил лечь в больницу. Но Мадлена отказалась: она не хотела расставаться с близкими. Да и к чему? Она знала, что все равно долго не протянет и ни один доктор на свете ей не поможет. Врач отнесся к ней с видимым участием, написал рецепт и дал талон на бесплатное лекарство, посоветовал лучше питаться, пить старое вино… Но в этот вечер больная легла спать, не пообедав и не поужинав: по ее словам, ей вовсе не хотелось есть. Девочкам дали пустую похлебку, а Анжела сварила себе две-три картофелины.
Посещение лечебницы оказалось бесполезным и только помешало Анжеле сдать работу вовремя. Вместе с болезнью нищета со всех сторон вторгалась в убогое жилище Бродаров…
LIV. В ожидании суда
Госпожа Руссеран твердо решила разойтись с мужем; но она не желала придавать огласке его вину перед нею и все связанное с делом Анжелы Бродар. Ей казалось предосудительным использовать в качестве оружия против мужа то, что могло его обесчестить. Ее совесть была неспокойна. Предстоящее судебное разбирательство пугало Агату, она все время думала о Валери, о том, что члены их семьи связаны общими интересами… Как быть справедливой ко всем? Ей очень хотелось повидаться с Мадленой, но она понимала подозрительность этих славных людей; ведь они не знали, что хозяйка намеревалась уплатить им весь свой долг, установив его размеры с помощью расчетов, изложенных Агатой бывшему учителю.
Агату удивляло, почему этот человек, внушивший ей живейшую симпатию и глубокое доверие, до сих пор не сообщил, как им выполнено ее поручение. Правда, он принял его не без колебаний; но разве этого достаточно, чтобы не отчитаться перед наиболее заинтересованной стороной?
Госпожа Руссеран ни на минуту не усомнилась в порядочности Леон-Поля, хотя обстоятельства давали ей на это право. Она питала к нему инстинктивную приязнь, ибо, как все люди с возвышенным умом, была склонна верить больше в добро, чем в зло. С первого же взгляда Агата почувствовала, что бывший учитель ей духовно близок. И все же его длительное отсутствие и молчание Мадлены казались странными и тревожили ее. Не то, чтобы она боялась, как бы не пропали деньги, посланные Бродарам; но она не без основания опасалась, что члены семьи кожевника, не догадываясь о мотивах ее поступка, сочтут эту тысячу франков подарком или оскорбительной подачкой. В первом случае Мадлена поблагодарила бы ее, во втором – вернула бы деньги обратно… Агата терялась в догадках.
Господин А. явился допросить раненого, чье состояние было уже вполне удовлетворительным. Следователь и владелец завода поняли друг друга с полуслова и расстались взаимно довольные, причем каждый из них думал, что обманул другого.
Агата также была вызвана к следователю. Чиновник, не сомневаясь, что между супругами царит полное согласие, почти не стал задавать вопросов, касающихся Анжелы. Он был убежден, что г-жа Руссеран не верит корыстным наветам каких-то презренных Бродаров. Ведь она привыкла к неблагодарности рабочих и хорошо знает, до чего эта неблагодарность доходит…
Агата возмутилась. Хотя она решила ничем не выдавать своих мыслей, прямодушие взяло вверх. Следователь крайне удивился, когда, повинуясь чувству справедливости, заставившему ее отбросить все прочие соображения, она ответила:
– Чаще бывают неблагодарны не рабочие, а хозяева.
– Сударыня, подобное мнение…
– Кажется вам странным, господин следователь?
– Мало того, опасным. Но я не стану ни обсуждать его, ни оспаривать. Это ваш личный взгляд на вещи.
– Да, к сожалению, сударь; весьма желательно, чтобы он стал всеобщим.
– Это к делу не относится.
– Не думаю. Впрочем, все равно. Вернемся к сути вопроса.
– Речь пойдет об Анжеле Бродар. Как вы полагаете, эта девица оклеветала вашего мужа?
– Не знаю.
– Есть у вас основания сомневаться в верности господина Руссерана?
– Возможно.
– Объясните.
– Мне нечего объяснять, поскольку у меня нет прямых доказательств преступления, за которое Бро-дары хотели отомстить своему хозяину.
– А что вы сами думаете по этому поводу?
– Об этом я не скажу.
Хитрый чиновник был приведен в замешательство. «Странная женщина! – подумал он. – С ней надо держать ухо востро. Лучше бы ей не выступать на суде. Но как добиться этого?»
Каждый из Бродаров – и отец, и сын – брал вину на себя. Это осложняло дело и могло возбудить интерес публики, симпатию к обвиняемым. Г-н А. решил, что если на скамью подсудимых сядет только один из них, то можно будет обойтись без вызова жены потерпевшего. Доказывать, что имело место покушение на убийство, не придется, раз преступник это не отрицает. Его признание упрощало всю судебную процедуру.
Хорошенько взвесив все за и против, следователь решил, что достаточно освободить старшего Бродара, и все будет в порядке. Это устранит состязание в великодушии между отцом и сыном, состязание, могущее привлечь присяжных на сторону подсудимых. Кроме того, тогда не понадобится выступление г-жи Руссеран в качестве свидетельницы.
В результате Жак Бродар, которого держали в тюрьме лишь для проформы, так как следователь убедился в его невиновности, был в тот же вечер освобожден. Выходя на волю, Жак заметил письмоводителю, выдававшему ему документы:
– Как счастливы канаки, что у них нет правосудия!
Письмоводитель ответил, что если Бродар недоволен, то может подать апелляцию в Государственный совет.
– В Государственный совет? А кто там заседает?
– Высшие судебные чины.
Жак горько рассмеялся.
– Они несменяемы, верно?
– Конечно. Их назначают пожизненно.
– Тогда будьте здоровы, с меня хватит. Ворон ворону глаз не выклюет.
