Текст книги "Нищета. Часть первая"
Автор книги: Луиза Мишель
Соавторы: Жан Гетрэ
сообщить о нарушении
Текущая страница: 29 (всего у книги 39 страниц)
Глава 25. Падение
В комнате секретаря горел свет. Ключ торчал в замочной скважине. Валентина не могла противостоять искушению и вошла.
Все деловые бумаги были приведены в порядок и аккуратно сложены. На столе лежало письмо, адресованное Гюставу. Валентина распечатала конверт и прочла:
«Прощай, Гюстав! Я люблю тебя. Я должен умереть. Не оплакивай меня.
Артона».
Маркизу охватила нервная дрожь; из ее груди едва не вырвался крик отчаяния. Чтобы заглушить его, она упала ничком на постель и, зарывшись лицом в подушку, в порыве неутешного горя, впилась в нее зубами.
– Он любил меня! И я любила его! – воскликнула она, сдерживая рыдания. – О, жестокий долг, о, глупая добродетель! Что вы дадите мне взамен счастья, которое вы у меня отняли?
Ее руки, конвульсивно сжимавшие изголовье постели, нащупали свернутую в трубку тетрадь. Свеча погасла; Валентина вновь зажгла ее, воспользовавшись тем, что в камине, подернутом пеплом, еще тлели уголья.
Ее находка оказалась дневником Артона. Безрассудная страсть, горячее чувство пылали в каждой строчке. Молодая женщина жадно вчитывалась в них, терзаемая скорбью, любовью и жалостью. Дневник кончался следующими словами:
«Все в этом мире, от скрытых в траве букашек с золотящимися на солнце усиками, до планет, которые, тяготея к солнцу, несутся вокруг него в беспредельном пространстве, все может свободно любить, лишь человек не может…
Я думал, что найду спасение, творя добро, что лишь так сумею погасить вулкан, клокочущий в моей груди. Но нет, только смерть, испепелив мое сердце, потушит этот пожар…»
Маркиза, неподвижная, похолодевшая, упивалась роковыми строками, казалось, написанными кровью. С невыразимой болью она вновь и вновь перечитывала эти слова; то были последние капли яда в чаше ее горя.
Неожиданно послышался звук шагов. Быстро кинув тетрадку в огонь, Валентина спряталась за занавеской.
Вернулся секретарь. Подойдя, он заметил, что постель измята.
– Кто сюда заходил? – громко спросил Артона. – Боже мой! Что, если кто-нибудь нашел мой дневник? – добавил он прерывающимся голосом. – Но нет, к чему тревожиться? Ведь я, кажется, сжег его вместе с портретом и стихами, которые ей посвящены… – Артона уселся, вытянув ноги к огню, и продолжал: – До чего приятно греться у камина! Подумать только, что я добровольно собираюсь погрузиться в холодную пучину, именуемую смертью!.. И все-таки, не в ней дело, а в том, что я расстанусь с Валентиной, расстанусь навсегда. Нет, это немыслимо! Сейчас я жив… Что будет со мною после смерти?
Он искал ответа на этот извечный, мучительный вопрос, который никто еще не мог решить.
– После ждет неведомое. Глубокая немая могила, где медленно разлагаются трупы, но природа вновь воссоздает их в тысячах живых существ: вот и все, что мы знаем. Остальное – плод нашей фантазии. Я умираю полный отчаяния… Унесу ли я с собой любимый образ? О, Валентина, Валентина! Зачем только я встретил тебя? Почему всем я обязан именно тому человеку, чьей женой ты стала из благодарности? Прощай, Валентина, прощай!
Он потушил свечу и, подойдя к двери, нажал на ручку.
– Артона! Артона! – воскликнула маркиза и во мраке упала в его объятия.
Глава 26. Пробуждение
Валентина страстно желала стать матерью. Ей казалось, что ребенок защитит ее от предосудительных мыслей, волновавших ее ум и сердце. Но этот ангел-хранитель не являлся, а слабых усилий ее воли оказалось недостаточно, чтобы изгнать из сердца образ, ставший для нее символом супружеской неверности.
Последнее время настроение маркизы беспричинно менялось, она чувствовала иногда внезапную дурноту. Внутри ее совершался таинственный процесс, предвещавший рождение новой жизни. Но, потому ли, что рядом с Валентиной не было никого, кто посвятил бы ее в секреты материнства, или потому, что эта сокровенная работа природы шла необычным путем, молодая женщина не подозревала о близком исполнении самого заветного своего желания. Она была беременна и не догадывалась об этом…
Томимая страхом, любовью и сожалениями, Валентина покинула флигель. Звезды сверкали на небосводе, ночная тишина нарушалась только пыхтением паровой машины. Луна на миг выглянула из-за туч, и ее бледные лучи проскользнули между тяжелыми гардинами на окнах молельни, через которую проходила маркиза. На фоне черного бархата четко вырисовывалась голова Христа и его руки, простертые навстречу грешникам.
В эту горькую минуту, когда молодая женщина, еле живая, в порыве раскаяния припала к ногам распятия, в лоне ее словно что-то шевельнулось. И Валентина с ужасом догадалась, что этот странный толчок был не чем иным, как первым предвестником материнства.
Сколько времени оставалась она там, простертая на ковре, не молясь, ни о чем не думая, погруженная в бездну отчаяния? Этого она не знала. Ей казалось, будто она уже не живет своей жизнью; громкий стук собственного сердца отдавался в ее ушах, точно эхо отдаленной бури. Сломленная, она не в силах была сдвинуться с места.
Наконец маркиза поднялась. Глаза ее были сухи, губы запеклись. Уже светало. Окружающие предметы один за другим выступали из тьмы, и лишь углы молельни еще тонули во мраке. У двери Валентина увидела коленопреклоненную фигуру.
– Кто это? – с испугом спросила она.
– Это я, мой ангел, – ответил мягкий голос Гюстава. – Возвратясь домой, я не нашел тебя в спальне и сразу подумал, что ты можешь быть только здесь. Увидев, как ты сосредоточена, я не решился потревожить тебя и тоже стал молиться.
Валентина словно приросла к полу. Зубы ее стучали. Выпрямившись, она замерла, неподвижная, словно дерево, пораженное молнией, но еще не успевшее упасть.
– Ты не отвечаешь? – спросил Гюстав. – Ты испугалась, бедняжка? – Он взял ее за руку. – О, как ты озябла! Я думал, что один готовлюсь отметить вторую годовщину нашей свадьбы, а ты, оказывается, тоже не забыла о ней и провела всю ночь в молитве.
Валентина вскрикнула и упала, как подкошенная, к ногам мужа.
Гюстав подхватил ее словно перышко: любовь и тревога удвоили его силы. Он отнес жену в спальню, уложил в постель и разбудил слуг. Немедленно послали за врачом. Когда тот явился, Валентина все еще не подавала признаков жизни; Гюстав стоял подле нее вне себя от волнения.
– Что с нею, доктор? Ведь это только обморок, не правда ли?
– Конечно, конечно. Она без чувств, но никакая опасность ей не грозит. Успокойтесь! Вероятно, она испытала сильное потрясение, ее что-нибудь напугало?
– Да, доктор, она страшно перепугалась. Ведь женщины так впечатлительны! И все по моей глупости!
– В положении госпожи де Бергонн подобный испуг опасен.
– Что вы говорите?! – воскликнул Гюстав, схватив врача за руку. – В ее положении? В каком положении?
– Черт побери! В том, благодаря которому продлится ваш род, дорогой маркиз. Если я сообщаю вам об этом первый, то счастлив, что могу порадовать вас столь доброй вестью!
Глава 27. Семейный праздник
Празднично разукрашенный Рош-Брюн ожидал гостей. За оградой замка шла радостная суета: слуги ходили взад и вперед, выстраивая рядами горшки с цветами и разравнивая граблями песок, которым только что посыпали парадный двор. Жан-Луи, отпросившийся с мельницы, с важным и довольным видом рассматривал заново отремонтированный фасад старого замка. Его восхищали сверкающие витражи в новых рамах, заменившие подслеповатые стекла, а кое-где – даже и пучки соломы, которыми затыкали окна на зиму. Нанетта, одетая в лучшее свое платье, была занята по горло и сновала то со двора в замок, то из замка – к ограде, чтобы взглянуть, не показалась ли карета на повороте каштановой аллеи, ведущей к большаку.
– Наконец-то! Вот и они! – обрадовалась экономка и побежала предупредить графа о приезде дочери. Но Гюстав первый сжал тестя в объятиях.
– Отец, милый отец! – воскликнул он, крепко его целуя. – Сегодняшний праздник будет праздником вдвойне!
И, наклонившись к его уху, он что-то шепнул ему.
Граф несколько раз обнял зятя, от радости не в силах вымолвить ни слова. Гюстав сиял. Валентина, напротив, улыбалась принужденно и казалась такой измученной, что Нанетта, заметив это, спросила свою питомицу, отчего она так бледна.
– Пустое! – ответила маркиза и поделилась с экономкой великой новостью.
Растроганная Нанетта прослезилась.
– Слава тебе, Господи! – промолвила она, всплеснув руками. – Радости-то сколько в один день! Смотрите, берегите себя, госпожа маркиза!
– Не смей так меня называть, а то я буду говорить тебе: «мадемуазель Нанетта». Разве я не та самая Валентина, которую та баюкала, которой покупала на собственные деньги платья и игрушки? Дай мне поцеловать твои руки!
– Валентина, дитя мое, не говори так! Быть слишком счастливой – не к добру. А я чересчур счастлива, ведь у меня такие хорошие Господа!
– Что ты говоришь, мой старый друг? Разве мы не обязаны тебе всем, Нанетта? Хоть я благодарна тебе сейчас и богата, но я хочу, чтобы за мной по-прежнему были те двадцать тысяч, что ты на нас истратила. Не деньгами, а привязанностью можно оплатить этот долг. Знаешь ли ты, как Гюстав любит тебя?
– Неужели?
– Он так добр и благодарен, что не может не любить всех добрых и благородных людей. Нечего качать головой! Не дворянские грамоты, а душевные качества возвышают человека. Угадай, что сказал мне муж, узнав, что скоро станет отцом?
– Ну, что?
– Угадай-ка!
– Должно быть, он сказал: «Граф и Нанетта будут очень довольны!»
– Нет! Он заявил: «Пусть твой отец и Нанетта крестят нашего ребенка».
– С ума, что ли, сошел господин маркиз?
– Нет, нет! Мы помним бодро. Либо ты будешь крестной, либо мы вернем тебе все двадцать тысяч с процентами. Выбирай, что лучше: по-прежнему быть мне вместо матери или превратиться в служанку на жалованье?
Валентина подбежала к отцу. При виде всех перемен, происшедших в Рош-Брюне, ее сердце и трепетало от благодарности, и сжималось от тоски.
– Взгляни, – сказал граф вполголоса, обращая внимание дочери на все, что было восстановлено по указаниям Гюстава, – взгляни, как проницательно и чутко он угадал наши желания! Самой верной, самой большой любви не хватит, чтобы вознаградить за это!
Чувствуя, что вот-вот упадет, Валентина ухватилась за руку отца. Обернувшись, она увидела сияющего Гюстава: взволнованность жены он приписывал ее радостному умилению.
Они находились в заново отстроенной крытой галерее. Огромные кариатиды, поддерживавшие ее своды, казались совсем новыми; треснувшие ступени широкой парадной лестницы были сменены, все помещения богато отделаны; лишь комната Валентины осталась нетронутой.
Обошли сад. Опытный садовник превратил его в подобие Эдема, правда, на буржуазный манер, в соответствии со вкусами графа: приятное здесь сочеталось с полезным, а полезное – с приятным. Источники наполняли бассейн прозрачной водой; из него бил фонтан, сверкая на солнце, словно хрустальный сноп, и ниспадая дождем алмазных капель на свежие кувшинки и ирисы, окаймлявшие бассейн.
Молодая женщина то и дело останавливалась. Внимание мужа вызывало у нее угрызения совести. Глаза ее были полны слез, а сердце – горечи. Гюстав же думал, что причина этих слез – сладостное волнение, и сам готов был плакать от радости.
Наконец измученная Валентина спустилась на каменную скамью и, прислушиваясь к журчанию ручейка, склонила голову на плечо мужа.
– Ну что, госпожа маркиза, как вам нравится здесь? – спросил Жан-Луи.
– Лучше не может быть! Но зачем ты зовешь меня маркизой? Разве я не осталась твоей молочной сестрой?
– Значит, я могу называть вас, как прежде?
– Конечно.
– Я знал, что вы не загордитесь.
– Загоржусь? Отчего?
– О, повод найдется! Ну, хотя бы оттого, что вы жена такого богатого и доброго человека.
Гюстав покраснел. Валентина с живостью подхватила:
– О да, я горжусь, что я его жена. Но не потому, что он богат, а потому, что у него благородное сердце.
И вдруг, в бессознательном порыве, она упала перед мужем на колени и униженно прижалась головой к его ногам. Вне себя от радости Гюстав поднял жену и усадил рядом. Некоторое время он глядел на нее, потом перевел взор на Жана-Луи, который задумчиво, удивленно и внимательно смотрел на мертвенно-бледную Валентину.
* * *
С точностью людей, чье главное занятие – вкусно покушать, гости съехались как раз к полудню. После обмена банальными приветствиями все уселись за стол. Нанетта превзошла себя, стараясь, чтобы новоселье было отпраздновано на славу. В камине старой столовой вновь торжественно повесили традиционный крюк для котла.
Закусив, гости принялись болтать.
– Ну что, маркиз, – спросил один скептически настроенный дворянин, – как подвигается осуществление вашего знаменитого филантропического плана? Как относятся сен-бернарские нищие к вашим фабрикам, которые должны их обогатить, заставив работать?
– Все идет как нельзя лучше, – серьезно ответил Гюстав. – И я настолько верю в успех дела, что надеюсь найти подражателей.
– Но, – воскликнула жена скептика, – говорят, что если ваши планы увенчаются успехом, если вашему примеру последуют и другие, то женщины из простонародья откажутся нас обслуживать и нам придется самим стирать белье!
– Что ж в этом плохого? – смеясь, спросил граф Поль. – Вы столь же красивы и умны, как принцесса Салентская[119]119
Принцесса Салентская – образ идеальной женщины, обрисованный французским писателем Фейелоном в романе «Телемак» (1699).
[Закрыть]; почему бы вам не позаимствовать у нее и талант домохозяйки?
– О, да! Что в этом плохого? – подхватили мужчины.
Слабый пол возмутился.
– Это был бы анахронизм! – заметила жена скептика. – Фи! Нашими ли ручками полоскать белье?
– Почему же вы считаете, что это можно делать руками бедных прачек, которые от этой работы покрываются язвами и почти поголовно болеют ревматизмом? – спросил Гюстав. – Наступит время, когда машины заменят женский труд во всех тяжелых профессиях.
– Аминь! – воскликнули представители молодой Франции в лице пятидесятилетнего господина и нескольких старых дев.
– Куда же мы катимся, – с ужасом спросил барон де ла Плань, – если дворянство само возглавляет революционное движение?
– Оттого, что оно не возглавило революцию в свое время, – возразил Гюстав, – его и унес поток девяносто третьего года[120]120
…поток девяносто третьего года. – 1793 год – период наивысшего подъема французской буржуазной революции XVIII в.
[Закрыть].
– Он прав!
– Нет, не прав!
– Поживем – увидим! – рискнули заметить те, кто придерживался золотой середины.
– Да, там видно будет, – сказала старая дама, известная своим свободомыслием. – Я стою за прогресс. Но скажите нам, маркиз, каким чудом вам удалось приручить этих сен-бернарских волков?
– Очень просто! Сначала мадемуазель де ла Плань приручила их волчат. Мы платили родителям за то, что те пускали детей в школу.
– Платили родителям?
– Ну да, ибо дети, собирая милостыню на дороге, были для них одним из источников дохода; следовательно, нужно было какое-то возмещение, чтобы время, затраченное на занятия, не казалось потерянным напрасно. Мы охотно согласились на такую жертву, и вслед за малышами, которых мы в школе не только учим, но и кормим, к нам пришли и матери.
– Но ведь это стоило вам бешеных денег?
– Не так уж много, как это вам кажется.
– И что же придумали для матерей?
– Моя жена вместе со своей подругой научили их изготовлять бисер. Этим ремеслом можно заниматься на дому, зарабатывая от полутора до трех франков в день.
– Три франка в день! Вы развращаете народ, маркиз, и причиняете обществу непоправимый вред. Где мы будем брать слуг, если ваша филантропическая мания заразит и других? Вероятно, и мужчины в вашей образцовой общине зарабатывают не хуже?
– Мужчины зимой трудятся на фабрике, причем не только получают поденную плату, но и имеют долю в прибылях, соответственно труду каждого. Летом же они обрабатывают арендуемую землю, причем платят за пользование ею лишь одну треть урожая. Они очень довольны, что машины облегчают их труд.
– Как, эти тупоголовые скоты уразумели пользу машин?
– Конечно, и еще многое другое. Прослушав несколько наставительных речей, они поняли, что бедность была результатом их разобщенности, а нынешнее благополучие – следствие объединения их сил. Когда они увидели, что интересы каждого тесно связаны с интересами остальных, нетрудно было склонить их к вступлению в общину, которая обеспечит им возможность пользоваться всеми плодами своего труда. И вскоре нотариус на гербовой бумаге оформит устав этой общины.
– Сударь, – сказал старик, бывший член Конвента[121]121
Конвент – собрание депутатов, избранных во Франции в 1792 г. после низложения Людовика XVI.
[Закрыть], до сих пор не проронивший ни слова, – вы поистине заслужили людскую признательность!
– Ба, – возразил скептик, – кроме неблагодарности, маркиз ничего не добьется. Я тоже как-то увлекся филантропией, но кроме множества неприятностей из этого ничего не вышло. С меня хватит!
Среди дам беседа текла по другому руслу:
– У вас прелестное платье!
– Вы находите? Я купила эту материю совершенно случайно, прельстилась дешевизной: всего двадцать два франка за метр!
– Совсем даром!
– Не кажется ли вам, дорогая, что у маркизы сегодня несколько хмурый вид?
– Надутый, хотите вы сказать? Она едва отвечает на комплименты. Можно подумать, что каждое слово стоит ей больших усилий.
– Между тем, говорят, ей ума не занимать стать.
– Кто знает? Может быть, она его занимала, а теперь отдала обратно?
– Ха-ха-ха! Вполне возможно. Впрочем, она так богата и так красива, что ей легко обойтись и без прочих достоинств.
– Красива? По-вашему, она красива?
– Спешу оговориться, что это не мое личное мнение; ведь я близорука! Но все в один голос произносят до небес красоту госпожи де Бергонн.
– Кроме меня, моя милая! Ее лицо не в моем вкусе. К тому же сейчас маркиза, как видно, чем-то очень взволнована. Это ее отнюдь не красит – она бледна как полотно.
Валентине стала так плохо, что ей пришлось выйти из-за стола.
– Что с тобой? – Допытывался Гюстав. – Что с тобой? Успокой меня, ты же видишь, в какой я тревоге! Ведь вся моя жизнь – в тебе!
– Право, ничего! Не волнуйтесь, – ответила несчастная, пытаясь улыбнуться, – на свежем воздухе мне будет лучше. Вы слишком добры, право, чересчур добры ко мне. Я не заслужила этого, вы не должны так сильно меня любить! Вы заблуждаетесь на мой счет, плохо знаете меня… не видите моих недостатков…
– Недостатков? Нет, это просто очаровательно! Ладно, женушка, я перечислю ваши недостатки, во-первых, вы гордячка, хотя гордиться вам нечем: ведь вы и некрасивы, и глуповаты… Вы эгоистка, как всем хорошо известно, и вам не свойственно человеколюбие; вы лишены эстетического чувства; но самый большой ваш недостаток в том, что вы немилосердно жестоки к бедному хворому Гюставу: не собираетесь подарить ему наследника, а он-то уже вообразил себя счастливым отцом… – Маркиз взял ее руки в свои. – Господи! Твои пальчики холодны, как у мертвеца.
– Отведем ее в спальню, – сказала подошедшая на цыпочках Нанетта, – ей нужен покой. Вспомните о ее положении, господин маркиз, и не волнуйтесь. Подите лучше к графу Полю, а то ваше отсутствие и его встревожит..
– Да, – добавила Валентина, – оставьте меня. Мне надо немного отдохнуть. И извинитесь за меня перед гостями.
Огорченный Гюстав покинул жену.
Когда Валентина очутилась в своей бывшей комнатке, где все напоминало ей о юных годах, когда ее уложили в знакомую девичью постель и она взглянула на образок, подаренный ей в день первого причастия, с благочестивой надписью золотыми буквами: «На память верующей», – чувство вины охватило ее с еще большей силой. Она разразилась рыданиями. Нанетта чуяла какую-то беду, но ни о чем не спрашивала.
Вдруг маркиза оттолкнула экономку и села на постели, отбросив назад тяжелые белокурые косы.
– Оставь меня! – воскликнула она. – Не дотрагивайся до меня! Прикосновение ко мне тебя осквернит. Ты не знаешь, что я – падшая женщина!
– Говорите тише, – сказала Нанетта, прижав к груди голову Валентины и гладя ее, – говорите тише, а еще лучше – помолчите, я не хочу ничего знать.
– Нет, нет! – продолжала молодая женщина, все больше и больше волнуясь. – Нет! Ты заменила мне мать, и тебе я должна во всем признаться, чтобы ты с отвращением от меня отвернулась. – Словно обезумев, она била себя в грудь и кричала: – Довольно с меня похвал! У меня от них сердце кровью исходит! Пусть кто-нибудь бросит мне в лицо проклятие, которое я заслужила! – Она вскочила и кинулась на колени перед Нанеттой. – Знай же, моя показная добродетель прикрывает грех: я – любовница Пьера Артона!
– О, Господи, – послышался в коридоре бас графа Поля, – я думал, что этому охотничьему рассказу конца не будет. Скажи-ка, Жан-Луи, ты не видел моего зятя. Ага, вот он… Подслушиваете у дверей? Говорите что с Валентиной – ничего особенного, а сами волнуетесь за нее и идете…
– Тише, тише! – перебил Гюстав. – Она спит, не будем ее беспокоить.
Маркиз взял тестя под руку и увел в сад. На висках Гюстава выступили капельки пота; он был бледен как мел. Действительно, в нем что-то умерло в этот миг… Однако он сохранил наружное спокойствие. Проходя парадным двором, они встретили Жана-Луи. Тот спросил:
– Нешто и вы, господин маркиз, захворали, как моя молочная сестрица?
Граф взглянул на зятя и в испуге остановился.
– Да в уме ли ты, мой бедный друг? Можно ли так волноваться из-за пустяка?
– Вы правы, женское нездоровье часто бывает вызвано пустяками. Я волнуюсь не из-за этого. Мне нужно сегодня вечером уладить одно важное дело. Мой секретарь… не приехал; значит, мне необходимо быть с Сен-Бернаре. Позвольте мне, милый отец, покинуть вас и оставить Валентину на несколько дней на ваше попечение. Скажите ей, что завтрашнее торжество в Сен-Бернаре отложено; пусть она отдыхает, пока я приеду и заберу от вас мое сокровище.
– О да, она настоящее сокровище! – воскликнул граф с трогательным простодушием.
Гюстав пожал ему руку и поспешил на конюшню, где собственноручно оседлал свою верховую лошадь.
