Текст книги "Нищета. Часть первая"
Автор книги: Луиза Мишель
Соавторы: Жан Гетрэ
сообщить о нарушении
Текущая страница: 24 (всего у книги 39 страниц)
XXXVIII. Жертва
В этот хмурый мартовский день комната Олимпии представляла собою на редкость отталкивающее зрелище. Окно было распахнуто порывом ветра. Винные пятна на скатерти, осколки посуды, валявшиеся не полу, поломанная, сдвинутая в свалке мебель – весь этот хаос предметов с неприкрытым цинизмом говорил о разнузданности человеческих страстей. И среди немых свидетелей гнева и возмущения, вспыхнувших в этом притоне разврата, на полу неподвижно лежала Лизетта. Ее личико дышало спокойствием смерти.
Анжела бросилась к девочке и покрыла поцелуями ее тельце, уже успевшее окоченеть. Она понимала, что малютка мертва и все кончено, но не хотела этому верить.
– Нет, нет, – повторяла юная мать. – Лизетта еще жива! Ее сердечко бьется, я слышу… Я спасу ее! Она от голода лишилась чувств, вот и все! Она придет в себя!
Опустившись на колени, Анжела прижимала к себе тело ребенка, пытаясь его согреть. Нет, нет, этого быть не может. Господь вернет ей дочурку. Он всемогущ! Почему бы ему не оставить матери ее дитя? Как ей жить без своей крошки?..
– Очнись, очнись, мой ангел, – кричала она, – очнись! Я все сделала для тебя, видит Бог! Лизетта, Лизетта! Вот молочко, пей, моя малютка, пей!
Не помня себя, она пыталась дать мертвой девочке грудь, набухшую соком жизни. Но наконец почувствовав тяжелый трупный запах, Анжела уже не могла спорить с очевидностью. Всплеснув руками и громко вскрикнув, она рухнула рядом с Лизеттой. Ее глаза закрылись; биение крови в артериях заглушало шум, доносившийся с улицы. Руки и ноги ее похолодели, сердце билось учащенно и глухо, рассудок помутился. Анжела потеряла сознание.
– Мама, мама! Помоги! – бормотала она сквозь стиснутые зубы.
XXXIX. Снова дома
В то время как старшая дочь взывала к ней в безысходном отчаянии, Мадлена, терзаемая беспокойством, не находила себе места. Она взволнованно ходила по комнате, прислушиваясь к малейшему шороху, вздрагивая от малейшего звука, долетавшего извне. Сердце щемило, нервы были напряжены до предела, но Мадлена не плакала. Она была объята страхом.
Голоса нищеты, безработицы, бесчестья звучали в ее ушах. Она хотела думать, но не в состоянии была сосредоточиться; хотела заняться хозяйством, но вместо этого бесцельно вертела в дрожащих руках пустую корзиночку для завтраков, которую девочки решили не брать с собой в школу: ведь мать, увы, могла положить в нее только пару морковок, а их легко унести и в кармане передника…
Софи, подтрунивая над лишениями, – как это характерно для детей парижской бедноты! – от морковок не отказалась, заявив, что они сгодятся не только для кроликов, но и для нее с Луизой.
И девочки с веселым смехом убежали. Взявшись за руки, они шли по тротуару, напевая грустную песенку детей самого богатого в мире города:
Станцуем «капуцинку»,
Хоть хлеба нет у нас.
Богач – тот ест свининку,
Он ест ее без нас…
Беда-а-а!
Накануне Мадлена побывала на улице Пуассонье, но тетка Гришон ничего не сообщила ей о судьбе Анжелы. Старуха заявила, что не знает, да и не желает знать всех подруг Олимпии. Этой долговязой потаскухи нет дома вот уже несколько дней. И слава богу! Без сомнения, ее отправили «на дачу», то есть в Сен-Лазар, как это уже не раз бывало раньше. И прекрасно! С тех пор как полицейские прикрыли этот притон, стало куда спокойнее. Плевать она хотела на всех Анжел и Анжелик, на всех этих Полетт, Лизетт, Жаннетт! Да мало ли кто сюда шлялся? Потерявший свой контрабандный товар пусть ищет его в той таможне, что помещается при префектуре. А ее, тетку Гришон, пусть оставят в покое! У нее не справочное бюро.
Убитая горем мать рассеянно слушала все эти ядовитые речи, лившиеся из беззубого рта старухи, как помои из переполненной сточной ямы. Анжелы у Олимпии не было – вот все, что она поняла. Теперь ее занимал один вопрос – где искать дочь?
Но пора было возвращаться; если мужа выпустят – следует быть с ним, чтобы хоть как-нибудь облегчить переживания, ожидающие Жака дома. К тому же у Мадлены не было денег. Как их достать, чтобы угостить беднягу, вернувшегося из ссылки, хотя бы тарелкой супа и бутылкой вина?
Направляясь к улице Крульбарб, она подумала, что другая на ее месте обратилась бы за помощью к друзьям…
Друзья? Да разве они у нее были? Разве у бедняков есть время обзаводиться друзьями? Работать, работать без отдыха, без конца – таков их удел. И для чего? Где справедливость на земле? Чем она, Мадлена, согрешила перед богом, что он не захотел защитить ее от сил зла? Вдобавок, те, к кому она питала дружеские чувства, кто был к ней расположен, нуждались не меньше ее. Ведь труд дает рабочим лишь самое необходимое, чтобы еле-еле поддерживать силы и продолжать свой род…
Впрочем, не пойти ли ей к вдове Микслен? Они дружили, когда-то были соседками и их мужья работали вместе. Эта славная женщина умеет сводить концы с концами и, наверно, сможет одолжить пять франков. Вдова служила привратницей и брала белье в стирку; жила она вдвоем с дочерью, и хотя ей приходилось одной зарабатывать на жизнь, при ее бережливости у нее водились деньги.
Мадлена ускорила шаг и, заглянув домой, чтобы узнать, не вернулся ли муж, отправилась на Национальную улицу. Но там она столкнулась с несчастьем, подобным ее собственному. Вдова Микслен, сидя на табуретке перед погасшим очагом, тряслась как в лихорадке. Она была моложе Мадлены, но последняя с трудом узнала приятельницу, настолько горе исказило ее черты. Вид женщины внушал сострадание.
Прачка рассказала, что единственная ее радость, свет ее очей, маленькая Роза пропала. Эта ужасная беда случилась еще в понедельник, пять дней назад. Сама она отправилась стирать, а девочку оставила в привратницкой – ведь Роза такая рассудительная, на нее можно положиться, как на взрослую. Но когда мать вернулась с бельем, комнатка оказалась пуста… В течение дня вдова Микслен не особенно волновалась, думая, что Роза у соседей, но когда наступила ночь и девочка не пришла, мать совсем обезумела. Она справлялась в морге, в полиции, повсюду, побывала даже у гадалки. Безуспешно! Нигде ничего… Ее просьбу о розыске дочери г-н N. оставил без ответа. На поиски она истратила все свои скромные сбережения; горе ее придавило, работа не шла на ум. Чужое белье мокло в лохани, но ей было безразлично. Какой теперь смысл жить? Никакого! Оставалось только умереть. О, если бы кто-нибудь сжалился и убил ее! Никаких иллюзий она не питала, отлично понимая, зачем похитили Розу, ее невинную дочурку. Роза была слишком красива, и она, безрассудная мать, не раз хвалилась ее несравненной красотой… Это и принесло несчастье. Но она найдет дочь; суд ей не нужен, она сама отомстит, сама распорет брюхо злодею, похитившему девочку. А что, если Розу убили?.. Ведь и такое бывает… И дрожь, то ли от лихорадки, то ли от ужаса, вновь сотрясала бедную женщину…
Мадлена вернулась домой с камнем на сердце. Она думала о том, что не ей одной приходится сетовать на судьбу. Однако это не облегчало ее горя. Наступала ночь, а Жак все еще был в тюрьме, и Анжела не возвращалась… Другая на месте Мадлены совсем не отчаялась, но она мужественно пыталась бороться, заставляя себя вести хозяйство, заботиться о детях. О, если бы она могла раздобыть хоть какую-нибудь работу! Это помогло бы ей не поддаться горю, обмануть нетерпение, усыпить скорбь. Увы, нечего было и думать о том, чтобы отыскать какой-нибудь заработок. Покушение на Руссерана закрыло перед семьей Брода-ров двери всех мастерских. Мадлене оставалось лишь смириться со своей горькой участью. Ах, если бы муж вернулся!.. Теперь уже недолго ждать. И она не решалась идти на розыски Анжелы, боясь разминуться с Жаком. Нужно, чтобы его кто-нибудь встретил. Муж дома – и уже одной бедой меньше, одним защитником больше… Она хорошо знала своего Жака: это настоящий муж, настоящий отец! Уж он найдет работу! Чтобы прокормить семью, он, если понадобится, пойдет и камень дробить на дорогах. Мысли о муже растрогали бедную женщину, и ее горевшие от бессонницы глаза наполнялись слезами. Жак должен скоро вернуться! Правосудие не будет правосудием, если задержит невинного человека в тюрьме!
Но время шло, и Мадлена напрасно ожидала прихода мужа и дочери.
Внезапно ступени лестницы заскрипели под чьими-то легкими шагами. Быть может, это Анжела? Наконец-то! Мадлена поднялась, чтобы открыть дверь, но задрожавшие от волнения ноги подкосились, и она вновь опустилась на стул.
Раздался стук, отозвавшийся в сердце матери. Это не дочь: Анжеле нет нужды предупреждать о себе… Нет, в комнату вошла незнакомая девушка. Бледная, взволнованная и смущенная, она сообщила, что ее только что выпустили из арестного дома, где она находилась вместе с Анжелой, которая ужасно обеспокоена судьбой маленькой Лизетты, оставшейся в комнате Олимпии еще в ночь на четверг. По выходе из тюрьмы она сразу поспешила на улицу Пуассонье, чтобы оказать ребенку помощь, но отвратительная старуха привратница не пустила ее, даже не выслушав, в чем дело. Теперь она пришла за матерью Анжелы, чтобы та помогла ей уломать эту ведьму: бабушке это удастся легче. Но нельзя терять ни минуты, дело не терпит: с четверга прошло уже столько времени…
– С четверга! – воскликнула Мадлена. – А сегодня?
– Суббота.
– Суббота! Значит, малютка погибла! А моя дочь? Моя дочь в тюрьме? О, мадемуазель, я не верю вам, не могу поверить! Ребенок… Этот ангелочек, наша Лизет-та!.. О бедная, бедная моя Анжела! Нет, это мне снится! Когда у людей столько горя, как у нас, то и во сне преследуют ужасы… Я очнусь сейчас, подождите минуточку, я очнусь!
– Сударыня, поймите: если вы хотите спасти ребенка, дорога каждая минута. Увы, это не сон… Все, что я вам говорю, чистая правда. Скорей же!
– Пошли! – воскликнула Мадлена в полном замешательстве. – Я иду за вами… Ведите меня, моя милая, сжальтесь надо мной! Видите, я совсем потеряла голову, даже не поблагодарила вас… Но вы не знаете, как мы несчастны, откуда вам знать? И вы говорите, что моя дочь… О Боже, Боже, только этого еще не хватало! А теперь Лизетта… О, это уже слишком, слишком!
Мадлена встала, но не двинулась с места: ноги ее словно налились свинцом. Напрасно Клара Буссони – читатель, конечно, уже узнал ее – тянула несчастную женщину за собой. В этот момент дверь распахнулась, и Анжела, судорожно, со всей силой материнской любви и отчаяния прижимая к себе трупик Лизетты, в разорванном платье, с распущенными волосами, мертвенно-бледная упала к ногам матери.
XL. Допрос
Жака допрашивали уже несколько раз. Он, разумеется, категорически отрицал свою причастность к преступлению, в котором его обвиняли. Бродар доказывал, что у него не было никакого повода покушаться на хозяина. От природы прямодушный, он до сих пор даже в мыслях не имел, что Руссеран мог быть виновником позора Анжелы. Это хозяин-то, его хозяин, чуть ли не товарищ? Да он счел бы себя подлецом, если бы такое подозрение пришло ему в голову!
Чистосердечное отрицание Бродаром своей вины казалось следователю верхом хитрости. Чтобы уличить его в непоследовательности и сбить с толку, он предоставил ему думать, что Руссеран умер. Вполне понятно, что эта маленькая уловка ничуть не подействовала на Бродара. Ему важно было установить свое алиби, то есть доказать, что его не было в Париже в день покушения. Оно произошло тридцатого марта, после полудня, а он приехал утром тридцать первого. Все проще простого! Но кто мог это подтвердить? Дядюшка Анри? Свидетельство родственника не принимается в расчет. И какую цену могло иметь отрицание вины, если следователю удалось всякими каверзными вопросами настолько сбить Жака с толку, что он начал путаться в датах? К тому же письмо, посланное им Руссерану, по ошибке было неправильно датировано, и это противоречило его показаниям.
Бывшего ссыльного все еще держали в одиночной камере. Долгие часы заточения он проводил в тягостной растерянности, то во власти глубочайшего уныния, то предаваясь полному отчаянию. Временами Жак боялся сойти с ума и готов был в конце концов признаться во всем, что от него потребуют, лишь бы вновь увидеть жену и детей. Но ведь тогда его снова сошлют в Каледонию! Что ж, пускай! Это лучше, чем находиться во Франции, в нескольких шагах от своих, не имея возможности вдосталь на них наглядеться.
Жак вздрагивал при мысли о каторге. Каторга! Сколько ужасов заключено в этом слове! Он видел этот ад своими глазами. Помимо всех лишений, мук, голода, подневольного труда, гнусных противоестественных связей, это означало еще и бесчестье, позор для него и семьи. Нет, он должен все отрицать, защищаться, добиться, чтобы его невиновность была доказана, чтобы правда восторжествовала. Это его долг.
В субботу второго апреля за Бродаром вновь пришли и отвели его в кабинет следователя. Тот встретил кожевника несколько более доброжелательно. Только что допросив Огюста и убедившись в непричастности его отца, г-н А. собирался представить на подпись прокурору приказ об освобождении Бродара-старшего за отсутствием улик. Но, повинуясь скорее букве, чем духу закона, он решил соблюсти все установленные формальности и еще раз допросить обвиняемого. Прежде чем освободить отца, нужно было установить, что он не является соучастником преступления, вину за которое сын взял на себя.
– Бродар, – спросил следователь, – вы по-прежнему отрицаете, что покушались на убийство господина Руссерана, вашего бывшего хозяина?
– Да, господин следователь, отрицаю. Если бы я говорил иначе, это было бы ложью.
– Но если даже вы сами не совершили покушения, вы толкнули на него другое лицо?
– Я? Какая мне от этого корысть?
– Значит, вы категорически утверждаете, что не использовали своей отцовской власти, чтобы побудить своего сына к мести?
– Сына? Что вы такое говорите, господин следователь? Чтобы отец толкнул сына на преступление? Да как это возможно?
– Вы, вероятно, считали это просто местью.
– Местью? За что?
– Не может быть, чтобы вы этого не знали. В ваших же интересах перестать притворяться, дабы не повредить себе самому. Признайтесь: это вы подстрекнули сына?
– Клянусь самым дорогим на свете: жизнью моей жены и детей, что он не виновен, как и я.
– Вы прикидываетесь, будто думаете так.
– Я уверен в этом.
– Вот, прочтите протокол, подписанный вашим сыном.
И следователь протянул Бродару бумагу, которую тот, взволнованный до крайности, прочел несколько раз, прежде чем уяснить себе ее смысл. Лист был исписан витиеватым канцелярским почерком, точно специально созданным для того, чтобы сделать устарелые судейские формулы еще более непонятными:
«187… года, апреля 2-го дня ко мне, следователю по уголовным делам, в кабинет мой, находящийся в здании суда, явился некто Огюст Бродар, сын Жака Бродара и Мадлены Ардуэн, ученик-кожевник, несовершеннолетний, проживающий в Париже по улице Крульбарб. Вышеупомянутый заявил следующее:
30 марта сего года, в три часа пополудни, он, Огюст Бродар, совершил нападение на г-на Этьена Руссерана, проживающего в Париже, бульвар Пор-Рояль, владельца кожевенного завода, известного предпринимателя, кавалера ордена Почетного легиона, с заранее обдуманным намерением убить означенного г-на Руссерана, своего хозяина. На вопрос о причинах, толкнувших его на это покушение, вышеупомянутый Огюст Бродар ответил, что он хотел отомстить означенному г-ну Руссерану за бесчестье, нанесенное сестре, каковая, как утверждает заявитель, стала матерью по вине хозяина.
На основании изложенного, о чем составлен настоящий протокол, Бродар-младший просит немедленно освободить его отца, находящегося под стражей и подозреваемого в покушении, виновником коего признает себя единолично он, Огюст Бродар…»
И так далее…
Жак был потрясен. Значит, Руссеран – причина всех его бедствий? Чудовище! Совратить дочь товарища! В его груди закипал гнев… Но тут его мысли перенеслись к Огюсту. Жак был растроган. Храбрый мальчик! Выполнил свой долг, и сам отдался в руки властей!
Горестные думы одолевали несчастного отца. Хоть он и надеялся, что суд не вынесет слишком строгого приговора брату, хотевшему отомстить за бесчестье сестры, он понимал, что несовершеннолетнего Огюста могли отдать в исправительный дом, то есть в школу, воспитанники которой развращают друг друга. Увы! Огюст, конечно, поступил по-мужски, но он в конце концов еще ребенок, а дурные примеры заразительны. Неужели его славного паренька испортят? Как спасти Огюста от обвинительного приговора? Этот подлец Руссеран богат, у него – друзья, влияние… Суд станет на сторону заводчика. А их – ведь они коммунары! – признают виновными, осудят… Могущественный враг добьется своего…
– Итак, – спросил следователь, старавшийся угадать по лицу кожевника, какое впечатление произвело на него признание Огюста, – итак, обвиняемый Бродар, что вы скажете об изложенном в заявлении вашего сына? Вы знали, что он решил убить хозяина?
– Нет.
– Вы не побудили его к этому? Не присутствовали при покушении?
– Нет.
– Однако на месте происшествия обнаружили один из ваших башмаков и режущее орудие, которым, судя по характеру раны, был нанесен удар.
– Возможно.
– На рукоятке этого орудия – его называют, кажется, скобелем – вырезано ваше имя.
– Вот как? Нашли и мой башмак, и мой скобель? Что ж, будем знать.
– Да. И, несмотря на признание вашего сына, несмотря на ваше запирательство, эти предметы уличают вас, позволяют обвинить в соучастии.
– Как! Вы по-прежнему думаете, что я пытался свести счеты с Этьеном Руссераном?
– Не сомневаюсь.
– Мой башмак и скобель уличают меня?
– Да, поскольку вы не можете удовлетворительно объяснить, как эти предметы оказались на месте преступления.
Некоторое время Бродар молчал. Затем, сделав над собой усилие, он промолвил:
– Мне нечего сказать в свою защиту, ибо я, только я один хотел убить Руссерана.
– Послушайте, обвиняемый, – удивленно возразил следователь, – подумайте о возможных последствиях того, что вы сейчас сказали! Ваши слова могут завести вас дальше, чем вы полагаете. Не становитесь жертвой необдуманного порыва отцовской любви. Вы обязаны говорить только правду.
Жак не ответил и даже не поднял глаз.
– Упорствуя в своих показания, – продолжал следователь, – вы рискуете быть приговоренным к пожизненной каторге.
– Как, только за то, что я отомстил за бесчестье дочери?
– Уже доказано, или почти доказано, что почтенный господин Руссеран не виновен в том злоупотреблении доверием вашей дочери, какое предписывает ему ваш сын, дабы избежать ответственности за преступное деяние, совершенное им… или вами.
– Значит, мы просто-напросто хотели убить своего хозяина?
– Нет, имела место попытка шантажа.
– Прекрасно! Это все объясняет. Черт побери! Мы, значит, кругом виноваты. Я не совсем понимал, что к чему; вы мне все растолковали. Теперь все ясно, как дважды два.
– Обвиняемый, к чему этот иронический тон?
– Что вы, господин следователь? Я отнюдь не расположен к шуткам. К тому же шутить не над чем: все стало очевидно.
– Что очевидно?
– Ну да, ведь правда глаза колет. Моя маленькая Анжела – потаскушка, она распутничала; Этьен Руссеран, невинный как новорожденный младенец, и к тому же кавалер ордена Почетного легиона, даже пальцем ее не тронул. А мы решили воспользоваться… Как это гнусно с нашей стороны! Попытка шантажа!.. Ха-ха-ха! Вот потеха!
Багровый от гнева, Бродар царапал себе грудь ногтями. Его смех походил на рыдание, а выражение лица было столь грозным, что следователь испугался и продолжал уже более мягко, всячески пытаясь придать своему голосу оттенок доброжелательности:
– Вы все еще утверждаете, что виновны в покушении на убийство Этьена Руссерана? Подумайте, прежде чем ответить!
– Я все уже обдумал. Ребенок – ребенок и есть. Он хотел пожертвовать собой, чтобы спасти меня; но это я ударил Руссерана. Как видите, человек на все способен, лишь бы добыть денег на кусок хлеба для семьи. Он может даже шантажировать честного хозяина и убить его…
– Значит, вы признаете попытку шантажа?
– Я готов признать все, что вам угодно, сударь. Отпустите Огюста к матери и позвольте мне, раз я признался, по крайней мере повидать родных.
И слезы закапали на его длинную, уже поседевшую бороду. Гнев уступил место скорби; мысль о жене и детях смягчила его сердце.
Жака снова увели в одиночку, но вскоре перевели в общую камеру этажом выше.
XLI. «Закоренелый преступник»
Чистосердечие – лучший способ расположить к себе людей. К Огюсту, явившемуся с повинной, отнеслись снисходительно, как ко всем преступникам, признавшим свою вину. С первых же дней заключения ему позволили в установленные часы гулять во дворе, но он предпочел оставаться в камере.
Подперев голову руками, в глубоком унынии, несчастный юноша часами сидел на соломенном тюфяке. Порыв, выбивший Огюста из обычной колеи, миновал; на душе у него было тяжко, глаза распухли от слез. Мрачное место заключения, где он находился, наводило тоску, серые стены словно давили его, мертвая тишина тюрьмы пугала. Он только тогда понял, что значит свобода, когда впервые в жизни лишился ее. Но разве до этого он был свободен? Разве жертвы нищеты не рабы? Конечно, рабы. Но, стараясь усердно работать, чтобы помочь матери, Огюст мог до сих пор считать себя свободным, поскольку его рабство было добровольным. Отныне же он чувствовал себя во власти какой-то высшей силы, бороться с которой был уже не в состоянии.
Сначала мысль об исполненном долге поддерживала в нем бодрость. Он гордился тем, что поступил как мужчина. Но это длилось недолго. Ведь ему было только семнадцать лет! В этом возрасте душевный подъем иногда сменяется резким упадком.
Первые часы пребывания в тюрьме были для Огюста скрашены надеждой, что отец вернется домой; но поскольку следователь при допросе не соизволил ответить, скоро ли освободят Жака Бродара, – бедный юноша крайне встревожился, и его стали одолевать всевозможные страхи.
Молодой Бродар твердо решил сторониться других арестантов; с преувеличенной прямолинейностью он смотрел на них как на отребье человеческого рода. Но одиночество вскоре взяло верх над отвращением. Уже на другой день, лишь только надзиратель открыл камеру, Огюст поспешил выйти во двор. Он задыхался, ему хотелось глотнуть свежего воздуха, видеть и слышать людей, говорить с ними, словом, жить, как они. Что поделаешь? Юность любит простор, свет, шум, общество; теснота одиночки, мрак, молчание, уединение для нее невыносимы.
Но и во дворе Огюсту было не по себе. На него смотрели как на чужака. Здесь прогуливались и его сверстники, пересыпавшие свою речь циничными словечками; и старики, чьи изможденные лица свидетельствовали о пороках и лишениях; и молодые люди, и взрослые, все – поблекшие, изнуренные, оборванные. Это было скопище людей всех возрастов, скопище всех ужасов нищеты.
Тюрьма, эта язва на теле общества, внушает одновременно отвращение и сострадание. При виде несчастных, изолированных от остального мира, Огюст испытывал и страх, и жалость. Он шагал, понурив голову, стараясь уединиться и не смешиваться с толпой. Но в тюрьме не очень-то стесняют себя правилами хорошего тона. Чтобы завязать разговор, там вовсе не требуется быть представленными друг другу.
– Эй, паренек! – хлопнул кто-то Огюста по плечу.
Он обернулся и увидел тощего, как пес, старика, который насмешливо на него поглядывал.
– Прости, голубчик, – сказал старик, – мне хотелось бы с тобой познакомиться. Тебя в первый раз сцапали?
– Да… Откуда вы знаете?
– Ты напоминаешь рыбу, выброшенную на берег.
Хотя у Огюста не было никакого желания разговаривать с этим явно опустившимся человеком, он решил не показывать виду.
– Да, я впервые в тюрьме, – ответил он. – А вы?
– Я, милый мой, не считал. В моем возрасте и ты считать не будешь.
– Надеюсь, что нет.
– Надеются всегда, но, знаешь, это – иллюзия. Раз попал сюда – конец, все погибло.
– Что вы говорите!
– Чистую правду, сам увидишь. Есть одна верная пословица: коготок увяз – всей птичке пропасть.
– Но у меня коготок не увяз! Я честный человек.
– Конечно, ты был честным, как и все мы, черт побери! Разве люди, которые копошатся здесь во дворе, словно черви, не были когда-то честными? У меня самого до семи лет душа была чистой, точно ключевая вода в лесной чаще! Да, – продолжал старик, вздохнув, – мне вспоминается время, когда я и мухи не посмел бы обидеть и моя мать, – слезы блеснули на его красных, воспаленных веках, – прозвала меня «защитником майских жуков», до того любил я все живое. Но когда она умерла от горя и позора, чувства мои изменились, ибо я был всеми отвергнут и, как это ни глупо, сурово осужден.
– Осужден? Разве семилетний ребенок может быть осужден?
– Конечно.
– За что?
– Первородный грех, голубчик, первородный грех!
– Я вас не понимаю.
– Разве ты не учил катехизиса?
– Учил.
– Тогда ты должен знать, что за грех, совершенный одним человеком, миллионы и миллиарды людей должны жариться на медленном огне миллионы и миллиарды лет. И это называется справедливостью старикана (какова справедливость!), который именует себя отцом всех этих мучеников, посаженных на вертел… По крайней мере так утверждают попы, а ведь им власти поручили преподавать нам основы нравственности.
– Но при чем тут…
– Терпение, терпение, дойдем и до этого. Ты чересчур скор, мой милый. Какая тут связь? Вот она: люди нисколько не лучше боженьки. Меня осудили за грехи моего отца.
– Что сделал ваш отец?
– Разве я знаю?
– Но все-таки?
– Его гильотинировали. Вот в чем вся соль его и моей истории.
– Гильотинировали?
– Ну да, гильотинировали. Сын гильотинированного! Таким манером и делаешься знаменитым на парижской мостовой. Семи лет, гонимый и презираемый, я стал бродягой, на которого все лавочницы Монмартра пальцем показывали своим детям, и был уже популярен в преступном мире: не один опытный вор охотно использовал меня как сообщника.
– Сообщника? В семь-то лет?
– Знай, голубчик, никто лучше меня не умел стоять на стреме.
– Возможно ли?
– Вполне возможно. Все было именно так, как я рассказываю. Конечно, когда мальчуган начинает учиться жизни у мокрушников, его путь не усыпан розами!
– У мокрушников?
– Эх, ты, невинная душа! Не понимаешь? Мокрушники — это те, которые пришивают мужчин, женщин, детей.
– Вы хотите сказать – убивают?
– Ну, убивают, раз ты предпочитаешь это слово.
– Как! Вы помогали… Нет, нет, это неправда! Вы хотите, чтобы я поверил…
– Да пойми же: семилетним ребенком я оказался на парижской мостовой, один-одинешенек. Все, кого я встречал, интересовались мною лишь постольку, поскольку я помогал им делать зло. И разве удивительно, что, предоставленный воле случая, я стал таким?
– Каким?
– Врагом честных людей. Под предлогом, будто я нуждаюсь в исправлении, меня в детстве и в юности таскали по одним тюрьмам, а когда я вырос – по другим. Впереди у меня не было ничего, кроме воровства, и я воровал; а кончил тем, что стал убийцей.
– Как! – воскликнул Огюст, инстинктивно отпрянув назад. – Вы убивали? Убивали с целью грабежа?
– Да.
– Неужели вы не могли жить иначе?
– Пытался, но ничего не выходило. В жизни бывают роковые случайности… Вот, слушай. Однажды, тому лет двадцать, не помню уже, какая муха меня укусила, но я решил попробовать жить честно. Разумеется, я только что вышел из тюрьмы, где научился столярничать. Нахожу мастерскую, говорю хозяину: «У вас есть работа. Я – подмастерье, хотите меня нанять?» Он спрашивает: «Где твоя расчетная книжка?» Говорю: «Принесу потом». Проработал с неделю; сноровка у меня есть, но как быть без расчетной книжки? Хозяин требует паспорт. Там написано: «Освобожден из тюрьмы»… Это режет слух, и на другой же день хозяин заявляет: «Работы больше нет. Я вам должен столько-то. Получите расчет». И я сказал себе: «Ничего не поделаешь! Везде узнают, откуда я. Стану брать все, что плохо лежит». Вот мое прошлое, вот мое будущее[107]107
Приведено почти дословно из «Судебной газеты» (Примеч. авторов).
[Закрыть]. И твое тоже, малыш, – как знать… Я тебе этого не желаю, но так может случиться и с тобой.
– Нет, нет! – энергично запротестовал Огюст. – Со мною так не будет. Я умею работать, чужого мне не нужно. Я не украл, не сделал ничего дурного; я лишь пытался отомстить человеку, опозорившему мою сестру; а это не преступление.
– Тем лучше, мой милый, тем лучше для тебя, если ты сможешь выйти и больше сюда не возвращаться. Только боюсь, что ты ошибаешься. Во всяком случае, пусть лучше ошибусь я. Ты мне нравишься: вы как две капли воды схожи с моим товарищем по заключению. Из всех людей лишь его одного я не презирал. Этот корсиканец, как и ты, убил человека из мести. Когда он умер, я плакал, у меня от горя вся душа изныла… Но не будем говорить об этом. История моя тебя ошеломила, да? Ты думаешь: вот отпетый негодяй! Верно?
– О нет!
– Тогда скажи, что ты думаешь обо мне? Любопытно узнать.
– Я вам скажу прямо.
– Буду очень рад.
– Когда вы со мной заговорили, я вроде как испугался. Мне не хотелось отвечать. Я презирал вас, да и всех здешних. А теперь… Теперь я больше всего презираю тех, кто подло использует детей…
– Значит, ты меня не очень презираешь?
– Послушайте! Я не умею лгать; мне неприятно, что вы грабили и убивали. Это кажется мне ужасным. Но как подумаю о вашем детстве, о всей вашей горькой жизни, мне сразу становится жаль вас, и я еще больше ненавижу богачей, которые могут равнодушно смотреть на бедных беспризорных ребят.
И Огюст рассказал о найденном на кладбище сиротке, которого вместо приюта поместили в тюрьму.
Старик слушал его, покачивая головой.
– Ну вот, всегда одно и то же! – заметил он.
Оба заключенных – и старик и юноша были в арестантских халатах из дешевой парусины: северный ветер пробирал их до самых костей. Чтобы согреться, они стали ходить взад и вперед по двору. Погрузившись в раздумье, оба молчали. Потом они отошли к тому месту стены, где на нее падали лучи солнца. Заинтересованный печальным рассказом, юноша спросил:
– Но неужели, старина, когда вы были молоды, никто вас не учил, как надо жить?
– Иногда учили… в исправительном доме. Там меня стегали хлыстом или сажали на цепь, как собаку, и такими способами пробовали внушить мне чувство долга. Но эти способы, как ты легко можешь себе представить, не действовали, и я считался испорченным вконец.
– Бедняга! Вас никто никогда не любил.
– Никогда.
– У вас не было друзей?
– Не было, кроме того корсиканца, о котором я говорил. Но я любил его, а он меня только жалел и в глубине души даже презирал. Это благодаря ему мне захотелось стать честным и работать.
– Вот вы бы и дальше шли по этому пути.
– Но, невинная душа, ты же видел, что это было невозможно. Разве кто-нибудь из так называемых честных людей помог мне? Ты еще увидишь, как они жестоки, увидишь сам. И потом, когда человек совсем одинок, к чему бороться?
