Текст книги "Нищета. Часть первая"

Автор книги: Луиза Мишель

Соавторы: Жан Гетрэ
сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 39 страниц)

XXVII. Чиновник

Монахиня ошиблась: г-н N., один из грозных начальников отдела полиции нравов, явился лишь к полудню. Это был толстый, важный человек с желтоватым лицом. Находясь в прекрасных отношениях с шефом русской полиции, он был удостоен ордена св. Анны, а также имел крест Почетного легиона.

Этому чиновнику служба давно надоела, и, право же, при мизерном окладе в десять тысяч франков он не собирался усердствовать. Женщины подождут, все равно они жаловаться не станут. К тому же, чувствуя поддержку на Почтовой улице, к которой он имел самое непосредственное отношение, г-н N. мог не беспокоиться насчет своей карьеры: в этой благодатной, прямо-таки афинской республике[42]42
  Афинская республика. – В этой республике античного мира при номинальной демократии власть принадлежала небольшому слою привилегированных богатых горожан.


[Закрыть] свои люди преуспевали.

Господин N., не торопясь, поудобнее уселся в кресло перед письменным столом, поковырял в зубах, несколько раз зевнул и со вздохом (ему было жаль самого себя) поднес большую белую руку к груде писем, из которых одни лежали со вчерашнего дня, другие поступили утром. Однако читать их он не спешил.

Какая скука разбирать весь этот ворох бумаг! Но что поделаешь: г-н N. не мог поручить такую работу никому из своих подчиненных: здесь имелись секретные донесения о происшествиях, в которых надлежало разобраться ему самому. Ведь полиция «…совсем не то, что думает народ».

Эта строчка, мелькнув в уме почтенного чиновника, напомнила ему о значении его персоны, и он самодовольно усмехнулся. Он считал себя ловким человеком, а это всегда приятно сознавать, в особенности когда занимаешь важную административную должность. Да, нужна немалая ловкость, чтобы сохранить ее. Надо быть весьма осторожным, чтобы не нажить врагов среди влиятельных людей, надо уметь ладить с ними и в то же время создавать видимость кипучей деятельности, производить впечатление опытного, незаменимого. Ведь г-ну N. завидовали многие. К счастью, он умел действовать так, что и волки были сыты и овцы целы. В высших сферах не сомневались в его способностях по этой части. Вот почему он продолжал занимать свой пост, несмотря на злопыхательство прессы.

Дома тайного разврата посещались самыми высокопоставленными особами, служили местом сводничества, всевозможных интриг, оказывали услуги префектуре. Ну, стоило ли заниматься судьбой несовершеннолетних девушек, которым хозяйки этих домов, особы весьма полезные, давали временное пристанище? Разве можно было допустить, чтобы господа сенаторы, господа депутаты, генералы и будущие министры встречались в каких-то грязных притонах, рискуя напороться на агентов полиции? Тут требовались осторожность, такт!

Но, слава Богу, у г-на N. и то, и другое имелось в избытке. Надо отдать ему должное: он умел вести свой корабль среди множества рифов и выпутывался из всех затруднений, не прилагая ровным счетом никаких усилии. Метод г-на N. был очень прост. Добросовестно применяя его, он выказал себя человеком глубокого ума, чем и был весьма удовлетворен.

Господин N. приступил к разбору писем. Одни из них он бросал в корзину, на других ставил ту или иную резолюцию для помощника, который составлял ответы. Среди писем попадались и забавные, и полные горечи. К одному из них была приложена фотография тринадцатилетней девочки. Мать просила разыскать пропавшую дочь. Просьбу поддерживал в приписке один из приятелей г-на N. Вот почему письмо попало в собственные руки начальника отдела. Судя по карточке, девочка была необыкновенно красива.

Господин N. уже собирался написать на полях письма распоряжение, которое поставило бы на ноги всю сыскную полицию, но тут его взгляд вторично упал на фотографию.

– Гм… гм… – пробормотал он, пристально всматриваясь в карточку. – Я где-то видел эту малютку. Хе-хе! Ну, конечно, у этой чертовки Мины. Не пойму, как ей удается обстряпывать свои делишки… Она неисправима, честное слово! Тринадцать лет… Где это она выудила такую очаровательную рыбку? Надо все же ее предупредить, чтобы она была осторожнее. Проклятые республиканцы с их Обществом ликвидации полиции нравов, Обществом борьбы с проституцией только и ждут какого-нибудь скандала. Это просто несносно, честное слово!

Господин N. снова взял в руки письмо.

– Посмотрим, что пишет мне эта мамаша?

Он стал вглядываться в неразборчивые каракули. Отдельные слова расплылись: очевидно, над письмом было пролито немало слез. Усмехнувшись орфографическим ошибкам (г-н N. хоть и был глупец, но глупец образованный), он прочел подпись: «Вдова Микслен, прачка. Национальная улица, дом N 14». Нет, он не станет заниматься этим делом, по крайней мере сейчас. Он сам ответит приятелю: нельзя же заставлять полицию разыскивать все, что затерялось в Париже! У нее и так достаточно хлопот. Пусть в интересах самой девчонки его друг посоветует этой прачке стирать свое грязное белье у себя дома. В подобных случаях чем меньше шума, тем лучше.

Затем г-н N. принялся за другое письмо. Написанное четким, убористым почерком, оно гласило:

«Зарегистрировать в качестве проститутки девицу Бродар (Мари-Анну-Анжелу). Все, что нужно предварительно сделать, поручить агенту Н. Э., специально на сей счет проинструктированному».

«Зарегистрировать нетрудно, – подумал вслух чиновник. – Это дело одной минуты, лишь бы Николя сцапал красотку. Но любопытство, какую выгоду извлекут из этого преподобные отцы? Впрочем, не все ли мне равно? Достаточно того, что таково их желание. В моих интересах содействовать им. – Он заглянул в записную книжку. – Бродар? Ага, понимаю, дело Руссерана. Я к нему имею лишь косвенное отношение. Господин А., товарищ прокурора, просил меня произвести дознание по делу девицы Бродар».

Господин N. написал несколько слов и позвонил. Тотчас же явился готовый к услугам курьер.

– Отправьте это немедленно по указанному адресу, – распорядился чиновник, протягивая записку, – и скажите, пусть дождутся ответа.

Курьер взял конверт, искоса взглянул на него и, уверенный, что сообщает нечто приятное, быстро произнес:

– Господин Николя в приемной.

– А, очень хорошо, очень хорошо, просите. Записку относить не надо. Вы смышленый малый, Жозеф, я постараюсь, чтобы вас повысили в должности.

Жозеф низко поклонился и побежал за Николя. Когда тот вошел, г-н N. придал своему лицу приличествовавшее случаю выражение, закинул ногу за ногу и, просунув указательный палец в петлицу жилета, рассеянно осведомился, задержал ли Николя девицу Бродар.

– Она арестована вчера, – ответил агент, состроив почтительную мину.

– А! Очень хорошо! Прекрасно! Вы ценный человек, Николя. Я позабочусь о вас.

Николя поблагодарил начальника и попросил разрешения зачитать свой рапорт.

Вот этот документ, которому предстояло фигурировать в деле Бродаров:

«31 марта 187… года, в половине одиннадцатого вечера, в доме N… по улице Пуассонье на Монмартре, в комнате, занимаемой зарегистрированной проституткой по прозвищу Олимпия (билет N 2453), на месте преступления были арестованы:

1. Девица Бродар (Мари-Анна-Анжела), застигнутая в самый разгар оргии. Обвиняется в ночном дебоше и тайном разврате. До сих пор ей удавалось оставаться незарегистрированной в полиции.

2. Девица Олимпия – за ночной дебош, сопротивление властям, нанесение побоев и увечий агентам полиции.

3. Девица Амели Сандье.

При аресте все три женщины оказали яростное сопротивление и всполошили криками весь квартал. Первые две находились в состоянии такого сильного опьянения, что одна искусала агента, а другая, девица Бродар, самая молодая, мертвецки пьяная упала на руки полицейских, которые прибежали на шум, чтобы помочь своим товарищам из полиции нравов».

– Рапорт подписан? – спросил г-н N.

– Разумеется.

– Есть у вас копия?

– Да, сударь.

– Снимите еще одну и передайте следователю, ведущему дело Руссерана. Другую копию передайте… вам известно, кому. Понятно?

– Да, сударь.

В дверь тихонько постучали. Показалось бледное лицо в монашеском головном уборе.

Господин N. сделал знак, и Николя исчез. Обладательница головного убора, почти скрывавшего ее лицо, подошла ближе. Чиновник поспешно, с величайшей любезностью и почтительностью предложил ей сесть, добавив, что он целиком к ее услугам. Монахиня сказала, что у нее есть просьба к г-ну начальнику отдела. Тот ответил, что заранее готов удовлетворить любое ее желание.

Сестра Этьен – так звали монахиню – не хотела беспокоить г-на N. и отнимать у него драгоценное время; из скромности она даже не присела и быстро изложила суть своей просьбе. Ей хотелось, чтобы как можно скорее допросили и, если можно, освободили одну бедную девушку, задержанную, очевидно, по ошибке.

Господин N. заметил вскользь, что возможность ошибки исключена, ибо полиция непогрешима, как римский папа.

Монахиня, не особенно польщенная таким сравнением, не выдала, впрочем, своих чувств и заявила, что она, возможно, и ошибается. Однако та, за кого она просит, отнюдь не нахальна, как другие; у этой несчастной – ребенок, и к ней можно проявить снисхождение. К тому же у нее такой кроткий вид и она в таком отчаянии, что просто больно на нее смотреть.

Чиновник соблаговолил поинтересоваться причинами этого отчаяния, и сестра Этьен весьма прочувствованно описала мучения матери, чей младенец остался в чужом доме, брошенный на произвол судьбы. Нужно проявить сострадание и освободить задержанную…

Господин N. не видел к тому никаких препятствии, лишь бы доставить сестре Этьен удовольствие. Арест этих несчастных – чисто административная мера, и продолжительность их содержания в тюрьме определяется по усмотрению полиции; закона, который брал бы таких женщин под защиту, не имеется.

Это несколько удивило монахиню, но в конце концов она не усматривала тут ничего дурного. Жрицы веселья были в ее глазах закоренелыми грешницами, простить их мог только сам господь Бог, и если людские законы не охраняли их от произвола властей, то еще меньше защиты они могли найти в законах божеских.

Так думала сестра Этьен, ибо не знала истинных корней безнравственности. Она не понимала, что проституция, против которой так ополчались все силы небесные и земные, была неизбежным следствием узаконенного безбрачия монахов, вынужденной разлуки солдат со своими семьями.

Сестра Этьен была умна, добра, и к тому же еще красива, что немало способствовало успеху ее попытки помочь Анжеле. Она стала монахиней под влиянием экзальтации, граничащей с исступлением, экзальтации, которая толкает возвышенные души на любые жертвы и приводит их к безумию.

– Как же зовут девушку, за которую вы ходатайствуете? – спросил г-н N.

– Ее имя – Анжела Бродар.

– Анжела Бродар?! Да знаете ли вы, за кого просите?

– Но, сударь…

– Эта девица – гнусная тварь!

– Возможно ли?

– Это низкое создание!

– Поразительно! Лицо у нее вовсе не порочное.

– Никакого ребенка у нее нет!

– О, что касается этого, сударь, я убеждена в противоположном.

– Не будьте столь доверчивы, дорогая сестра, вы можете ошибиться.

– Но тон, каким она говорила!

– Как легко обмануть Христовых невест! – заметил г-н N., воздев глаза к потолку. – Вот, сударыня, прочитайте! – И он протянул монахине рапорт Николя. Вы убедитесь, что представляет собою эта презренная, сумевшая снискать ваше расположение.

Надзирательница, краснея, прочла документ.

– Все равно, – сказала она, возвращая его г-ну N., – все равно, пусть эта девушка пала, но младенец – невинная душа…

– Так вы поверили истории с ребенком? О, вы еще не знаете эти развращенные натуры!

– Ошибаетесь, сударь, я хорошо их знаю, видела многих; потому-то Анжела Бродар и тронула мое сердце своей материнской любовью.

– Материнской любовью? Вы шутите, сестра! Ха-ха-ха! Материнской любовью!

– Если бы вы сами слышали ее, то почувствовали бы искренность в ее голосе.

– Давайте побьемся об заклад! Я пошлю за ребенком.

– Благодарю вас!

– И вы убедитесь, что никакого ребенка нет и в помине.

– Все равно, сделайте это для меня. Пусть я ошибаюсь, но сделайте это, ради Бога!

– Будьте спокойны! Я ускорю разбор дела не ради Бога – ведь я грешник, – а ради вас, моя очаровательная сестра, ибо вы действительно очаровательны, и для вас я…

– Поторопитесь, сударь, – прервала монахиня, делая вид, что не поняла намека, – поторопитесь, ведь речь идет о спасении человеческой души, а может быть, и двух.

– Объяснитесь, дорогая сестра.

– Если эта несчастная Анжела Бродар в самом деле такова, как описано в прочитанном мною рапорте, то надо отобрать у нее ребенка и поместить его в приют. Там он по крайней мере получит христианское воспитание.

– Посмотрим; если вам так хочется, в этом нет ничего невозможного. Только сперва надо убедиться в том, что ребенок действительно существует; нельзя же приготовить заячье рагу, не имея зайца!

Монахиня не настаивала больше и удалилась, весьма удивленная тоном, каким разговаривал с нею г-н N. Что касается последнего, то, будучи упрямым, как все преуспевающие глупцы, он нисколько не сомневался в своей непогрешимости и даже не подумал сдержать обещание, данное сестре Этьен. К чему искать ребенка, существующего лишь в извращенном воображении арестованной? Выкинув это из головы, он взял газету, поудобнее расположился в кресле и начал читать. Но политика не шла ему на ум: он думал о сестре Этьен. Не глупо ли прятать такую красотку под нелепым монашеским одеянием! Впрочем, ей все было к лицу…

XXVIII. Жертвы произвола

Муки Анжелы дошли до такой степени, что она почти потеряла рассудок. Она никого не узнавала никого не слушала и кричала так пронзительно и жалобно, что в конце концов это становилось несносным. Проститутки, сначала жалевшие юную мать теперь готовы были ее исколотить. Вся эта история, по их мнению, слишком затянулась.

Амели допросили, и в камере ее не было. Но освобождена ли она? Пойдет ли на улицу Пуассонье? Олимпия и молодая работница из мастерской мадам Регины пытались уверить в этому Анжелу, но бедняжка предчувствовала несчастье: ничто не могло ее успокоить и заронить в душу хоть крупицу надежды. Анжела молилась, но Бог, как и люди, оставался глухим и бесчувственным к мольбам и горю девушки. А ведь ему так легко было помочь ей! Но поскольку никто не являлся, чтобы отпустить ее к Лизетте, Бог видимо, не хотел этого сделать. День близился к концу, темнота заползала в углы камеры. Анжела ничего не ела уже более суток, но голода не чувствовала. Ее сжигала лихорадка.

Наконец пришла надзирательница с доброй вестью – начальник послал узнать насчет девочки, которую безусловно, принесут к матери.

Анжела схватила руки своей покровительницы и рыдая, стала покрывать их поцелуями. Слезы хлынули у нее из глаз. Это принесло ей облегчение: она больше не стонала, не кричала, вся обратившись в слух. Ей принесут Лизетту! Малютка опять будет в ее объятиях! Наверно, бедная крошка захворала… Но ведь дети быстро поправляются, им нужен только материнский уход, материнское молоко… Милосердный Бог все-таки сжалился над нею, и Анжела горячо благодарила его.

Олимпия и Клара плакали вместе с ней. Наконец-то рассеются ужасные подозрения насчет судьбы ребенка! Надежда снова затеплилась в душе Анжелы. Но это продолжалось недолго. Время шло, и никто не приходил. Видно, монахиню обманули, или она сама, подобно другим, из жалости решила обмануть бедную мать.

Муки Анжелы возобновились с новой силой. Сердце ее разрывалось. С остановившимся взглядом, вся в жару от лихорадки, она сидела на краешке нар, бессильно уронив руки, и ждала. Если бы не сотрясавшая ее время от времени нервная дрожь, Анжелу можно было бы считать мертвой, такой зеленоватой бледностью покрылось ее лицо. Товарки по заключению, разделяя ее страхи и не зная, чем утешить, молчали, чувствуя всю глубину материнского горя.

Проникнуться чужой печалью, несомненно, лучший способ умерить собственную. Это испытала на себе миловидная и мягкосердечная мастерица из «Лилии долины» Клара Буссони, которая приняла столь живое участие в Анжеле, что совсем позабыла о своих невзгодах. А между тем у нее были все основания беспокоиться за себя.

Выйдя поздно ночью из мастерской, где она задержалась из-за срочного заказа, Клара увидела, как с бульвара во все стороны разбегаются женщины. Испугавшись, она бросилась вслед за ними и вместе с другими стала жертвой уличной облавы, наглядно свидетельствовавшей о том, что свободы личности у нас не существует.

Но, может быть, девушка оказала сопротивление агентам полиции нравов? Нет. Подумав, что это бесполезно и ей нечего бояться, раз она ни в чем не виновата, Клара повиновалась им. Увы, ей пришлось самой убедиться, что отсутствие вины далеко еще не гарантирует свободы и судьба задержанных целиком зависит от произвола полицейских чиновников.

По какому праву женщин подвергают аресту при одном лишь подозрении в проступках, которые они не могут совершить самостоятельно, в то время как сообщники пользуются полной безнаказанностью? В особенности возмутительно то, что в XIX веке, в условиях республиканского строя, именно тем мужчинам, чей нравственный уровень наиболее низок, предоставлена возможность арестовывать и держать в тюрьме любую женщину, какую им вздумается… Клара Буссони была далеко не первой жертвой грубейших ошибок и преступных действий агентов полиции нравов. Не поразительно ли, что после стольких злоупотреблений, от которых страдают не только виновные, но и ни в чем не повинные женщины, полиция нравов, это гнусное и аморальное учреждение, все еще находит защитников и палата ассигнует на нее средства?

К счастью или к несчастью, но молодая честная работница была одинока. Кроме хозяйки мастерской, никто не ожидал ее прихода, и продолжительность ареста начинала тревожить девушку. К тому же у нее были соседи по дому, уважавшие ее, а она дорожила этим… Что они подумают?

Клара Буссони принадлежала к тем чувствительным натурам, которые хотят быть безупречными не только в собственных глазах, но и в глазах окружающих. С приближением вечера ее обуял страх. Увы! Надо было примириться с мыслью, что и эту ночь она проведет в омерзительной камере, с уличными женщинами. Если хозяйка узнает о случившемся, она может ее уволить: ведь мадам Регина придавала столько значения внешней благопристойности и была так черства!

Итак, Клару Буссони весьма беспокоила собственная участь; но, будучи доброй и отзывчивой, она думала больше об Анжеле, чем о себе самой. Бедная Анжела! Как она страдала!

XXIX. Неожиданный визит

Первого апреля, когда после томительной ночи, проведенной в арестном доме, для Анжелы начался новый, еще более томительный день, когда Жак Бродар, в одиночке, с болью в сердце размышлял о трагической судьбе своей семьи, Огюст в сопровождении учителя возвращался в Париж.

Прежде чем отдать себя в руки правосудия, юноша хотел побывать дома. Леон-Поль не стал его отговаривать, зная, что нет ничего более тяжкого, чем тревога за судьбу близких, а боязнь, что с ними может приключиться несчастье, часто мучительнее самого несчастья. Он представлял себя на месте матери Огюста.

– Видишь ли, – говорил учитель, – когда человек уверен в неотвратимости какой-нибудь беды, то он либо находит силы бороться, либо покоряется неизбежности. Вот в чем настоящая мудрость.

Сейчас молодой Бродар подымался со своим другом по той самой улице Гоблен, по которой шел накануне его отец, сначала с такой радостью и надеждой, потом с тонкой, словно на Голгофу, и, наконец, в сопровождении двух жандармов, сгорая от стыда, под любопытными взглядами прохожих…

Мадлена, как ни велико было ее горе, продолжала вести хозяйство и все думала о том, что ей необходимо пойти к следователю и убедить его в невиновности мужа. До нее дошли слухи о причинах ареста Жака. Конечно, не он покушался на Руссерана, она могла это доказать. Но… тогда подозрение пало бы на сына, на ее дорого Огюста, чье отсутствие было слишком красноречиво. Куда ни кинь – всюду клин!

Она знала пылкую, увлекающуюся, но вместе с тем чуткую, впечатлительную и вдобавок прямодушную натуру сына, который легко мог поддаться вспышке справедливого гнева; но она знала также, что потом он будет горько раскаиваться. Огюст едва не убил человека, и теперь, когда к нему вернулось хладнокровие, это, должно быть, приводит его в ужас. Мадлена опасалась всего, даже того, что едва не случилось. И зловещие предположения, непрерывной чередой приходившие ей на ум, терзали ее. Голова болела, в мозгу словно перекатывались свинцовые шары.

Когда Мадлену хоть на миг оставляли мысли об Огюсте, о муже, о безработице и ее последствиях, ею овладевала острая тревога за старшую дочь. «Боже мой, Боже мой, – думала она, – почему я сама не пошла с Олимпией? Разве эта сумасбродка при всей своей доброте, в состоянии чем-нибудь помочь Анжеле? Такая дружба к хорошему не приведет!» И Мадлена корила себя за проявленную слабость и мягкосердечие. Из боязни обидеть падшую женщину она не уберегла от опасности собственную дочь. Господи, как это глупо!

А малютка? Ее участь тоже волновала Мадлену. Да и как было не беспокоиться об этой крошке? Ведь привязываешься даже к животному, когда сама вырастишь его… Ну разве можно не полюбить ребенка, столь близкого тебе и к тому же такого очаровательного, как Лизетта?

Был четверг; Софи и Луиза не пошли в школу и, сидя на скамеечке перед окном, с грустью смотрели на гонимые ветром тучи. Не зная, найдется ли в доме кусочек хлеба, они не просили у матери есть: в семьях, познавших нужду, дети рано становятся рассудительными.

Дядюшка Анри, закончив дневную работу, пришел к племяннице и предложил вместе отправиться хлопотать за Жака. Бедный старик был расстроен, но старался делать вид, будто уверен в торжестве справедливости, хотя больше, чем кто-либо другой, имел основания сомневаться в этом. Зато чем дальше, тем сильнее дядюшка Анри негодовал на проклятых хозяев, убежденно повторял: «Все, что основано на насилии, недолговечно». Он любил всякие мудрые изречения и сыпал ими, стремясь доказать, что «жизнь изменится и наступит передышка. Иначе, ей-богу, и быть не может!»

Мадлена слушала эти глубокомысленные речи, но они не приносили ей успокоения.

Неожиданно до нее донесся звук шагов на лестнице: при мысли, что это Анжела, она радостно встрепенулась, но увидев Огюста, едва не упала в обморок. Мать и сын кинулись друг другу в объятия. Их слезы смешались, они не в силах были выговорить ни слова. Девочки, обрадованные возвращением брата, теребили Огюста за старую фуфайку, которую ему дал учитель.

Оба метельщика молча обменялись рукопожатием. Сев рядом со стариком, Леон-Поль, сдерживая слезы, смотрел на трогательную сцену и думал о том, что ее участники ровно ни в чем не виноваты.

Когда первый порыв волнения и радости прошел, Огюст рассказал матери и дядюшке Анри, чем он обязан Леон-Полю. Нужно ли говорить, как горячо мать благодарила человека, спасшего жизнь ее сыну? Нужно ли говорить, как она плакала, слушая рассказ юноши? Отныне бывший учитель стал членом их семьи.

– А где Анжела? – спросил Огюст, заметив отсутствие сестры.

Вместо ответа мать опустила голову.

– Она тоже ушла? Какое несчастье! И все из-за меня… Сколько я причинил ей горя! Ведь я так ее измучил, что…

– Успокойся, она придет.

– Так ты знаешь, где она?

– Да.

– Значит, она ушла не так, как в первый раз?

– Н-нет…

– Так надо за ней сходить!

– Она скоро вернется.

– Понимаешь, мне нужно уйти… Но прежде я хотел бы увидеть ее и проститься.

Мадлена вздрогнула. Она не решалась спросить у Огюста, почему он собирается вновь их покинуть. Ей было ясно, что это неизбежно. И все-таки, желая его удержать, она сказала, что Анжела вот-вот должна прийти. За нею нельзя послать, это очень далеко. Долговязая Олимпия – добрая душа, хоть и не без причуд, – приютила Анжелу и обещала сама привести ее домой.

При имени Олимпии Огюст взглянул на учителя. Тот побледнел. Неужели его несчастная сестра знакома с Бродарами? Как это могло случиться? Но Леон-Поль вспомнил, что когда-то она жила в этом квартале, и совпадение перестало казаться ему невероятным: жизнь куда сложнее любого романа и сталкивает людей по прихоти случая.

Мадлена, заметив, какое тягостное впечатление имя Олимпии произвело на Огюста и на Леон-Поля, поспешила добавить, что хотя Олимпия и проститутка, но она хорошая женщина; ей можно доверять. Она из порядочной овернской семьи, а ведь порядочность передается по наследству…

Чтобы переменить тему, явно тяготившую учителя, Огюст спросил, не получено ли за это время каких-либо известий из Каледонии. Мадлена и дядюшка Анри с тревогой переглянулись. «Ему ничего не известно», – подумали они.

Огюста удивляло долгое молчание отца. Обычно письма приходили по средам, а нынче был уже четверг.

По возможности смягчая выражения и недоговаривая, старик рассказал о приезде Жака, об его аресте, о предъявленном ему обвинении.

– Что вы говорите! – воскликнул Огюст вне себя. – Отец здесь? Он арестован? Какое несчастье, этого еще не хватало! Вы не ошибаетесь? Ведь это ужасно! Я бегу в полицию! Мне уже давно следовало это сделать!

Мать хотела удержать сына, убедить… Господи, он еще успеет! Надо подумать… Она притянула было его к себе, но Огюст оттолкнул ее.

– Пусти меня, пусти! Так нужно! Бедный отец! Он здесь, а я не видел его! И ты даже не смогла его обнять?

– Я ничего не знала. Всю ночь я ждала Анжелу. Меня лихорадило; я задремала на стуле и вдруг услышала какую-то возню на лестнице, потом шум на дворе. Я перепугалась, подумав, что это тебя принесли мертвым, и вся затряслась; открываю окно и вижу, как отец отбивается от жандармов. Это было непостижимо; я решила, что с горя схватила горячку и мне все это привиделось.

– Бедная мама! Бедный отец! И ты хочешь меня удержать! Нет, нет! Это я должен быть в тюрьме, ведь это я убил Руссерана!

– Господин Руссеран жив! – проговорил женский голос, заставив всех участников и зрителей этой тяжелой сцены обернуться.

В дверях стояла какая-то дама. Всеобщее волнение было так велико, что никто не расслышал ее стука.

– Хозяйка! – разом воскликнули Огюст и Мадлена.

Что нужно было здесь Агате Руссеран?

Увидев мужа, залитого кровью, с закрытыми глазами и разбитой головой, она едва не лишилась чувств. Оказавшись жертвой покушения, причины которого были ей неизвестны, этот человек вновь стал для нее тем, кого она когда-то любила, отцом ее дочери. Перед лицом несчастья, в ожидании непоправимой утраты, Агата почувствовала угрызения совести. Ее тяготила мысль, что она сама виновата перед ним, что у нее не хватило покорности, терпения. Может быть, не понимая мужа, она поступала не так, как следовало, и в результате не сумела удержать его на стезе добродетели? Кто знает, другая на ее месте, возможно, была бы с ним счастлива…

Глупые и злые люди не только при жизни причиняют горе людям достойным, но и после своей смерти терзают их души укорами совести…

Благодаря мужу Агата впервые познакомилась с законами общественной жизни. Теперь она с волнением думала об этом. В те времена Этьен с энтузиазмом стремился к общему благу… Воспоминания растрогали ее. С замиранием сердца она ждала приговора хирурга и, узнав, что рана, по-видимому, не смертельна, решила сделать все возможное, лишь бы вернуть мужа на путь добра. Он посмотрел смерти в глаза, и это могло помочь ей осуществить свои намерения.

Как раз в это время г-жу Руссеран вызвал к себе судебный следователь. Его вопросы относительно семьи Бродаров открыли ей глаза. Она еще не знала всего, не имела понятия, до какой степени преступен ее муж, и ей внушило ужас и отвращение, что он злоупотреблял своею властью, дабы обольстить девушку, опекуном и покровителем которой обязан был быть.

Нож с вырезанными на рукоятке инициалами Бродара, мужской башмак, найденный в саду, письмо ссыльного, оказавшееся в кармане Руссерана, все это не оставляло никаких сомнений относительно того, кто на него покушался. Но симпатии Агаты были на стороне отца, решившего отомстить за поруганную честь дочери. Как ей был понятен его гнев, как сочувствовала она горю, постигшему несчастную семью!

Когда врачи окончательно заверили Агату, что ее муж поправится, она предоставила больного заботам сиделки и хирурга, а сама занялась делами завода, твердо решив отныне целиком посвятить себя этой деятельности.

По натуре глубоко честная, г-жа Руссеран не сомневалась, что Бродара оправдают. Если судебное следствие пойдет нормальным путем, то хозяин-соблазнитель будет заклеймен приговором присяжных. Он это вполне заслужил. Но, Боже, ведь он отец Валери! На ее ребенка тоже падет тень позора. Как этого избежать?

Вот почему Агата пришла к Бродарам, решившись на любые жертвы, лишь бы замять дело. Однако в глубине души она понимала, что никакое вознаграждение не может искупить зло, которое ее муж причинил этим людям.

Скромно одетая в темное шерстяное платье, с черной кружевной косынкой на голове, Агата напоминала скорее работницу, живущую в достатке, чем жену богача. Она пришла без церемоний, словно соседка к соседке.

Ее приход всех ошеломил. Огюст, окрыленный внезапной надеждой, радостно повторял:

– Он жив! Жив! О, тем лучше, тем лучше! Я не убийца! Как хорошо! Я все объясню суду… Только бы нам снова быть всем вместе!

Старый Анри, относившийся с одинаковым недоверием и к хозяевам, и к их женам, подозрительно смотрел на Агату.

– Как! – воскликнула г-жа Руссеран, бросив на Огюста взгляд, в котором было больше жалости, чем гнева. – Это ты хотел убить своего хозяина?

Юноша собирался ответить, но тут вмешался дядюшка Анри.

– Берегись, она хочет все выведать! – шепнул он ему, а затем обратился к вошедшей: – Если бы у вас, сударыня, была хоть капля здравого смысла, вы поняли бы, что ваше место – не здесь.

– Поверьте, я пришла сюда как друг, – возразила Агата. – Я была глубоко поражена, узнав, что вместо истинного виновника задержан ни в чем не повинный человек.

– Здесь нет виновника, сударыня, – прервал учитель, – тут есть заступник.

– Простите, я не нашла другого слова, чтобы назвать того, кто покушался на жизнь моего мужа. Поверьте, я пришла с единственной целью – выяснить, чем мне возместить ваш ущерб.

– Ладно, ладно! – пробурчал старик, покачивая седой головой. – Нас не проведешь, уж мы-то слишком хорошо знаем хозяев, чтобы доверять им.

– Могут быть исключения, – возразил учитель. – Я всегда предполагал, что они есть, а теперь, после слов госпожи Руссеран, почти уверен в этом.

Агата, горячо поблагодарив учителя за добрые слова, оглядела комнату и всех, кто в ней находился: старика, детей, Леон-Поля. Мимолетный взгляд убедил ее, что она находится среди порядочных и честных людей; лишь один из них смотрел на нее враждебно.

Убогая квартирка поражала чистотой и опрятностью.