Текст книги "Гибель всерьез"

Автор книги: Луи Арагон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 27 страниц)

– «Тэнтэн»! Верно, как то, что я вас вижу! Понимаете, это наводит на след! Да еще постукал себя пальцем по подбородку.

Мадемуазель Фернанда, хоть и дылда, но на вид ничего, хорошенькая, только бы очков не снимала. Тьфу ты, опять сняла! К тому же она секретарша шефа. Отозвать ее в сторонку – подумают невесть что… И все же. Откуда это она все знает? Мадемуазель Фернанда! Вы не могли бы мне помочь? Я что-то запутался в карточках.

Мадемуазель Фернанда все ему рассказала! Конечно, ей до убийства 18 марта и дела нет, до лампочки, в общем. Ну а если вдруг убили Эдипа?! Ах, вот оно в чем дело… Ну да, вот она и отправилась в полицию. Как в полицию? Ну конечно, в полицию. Меня прямо бросило в жар, дорогая. Может, окно открыть, мсье Эдип? Ничего, это пройдет. С вам хоть вежливо разговаривали в этой вашей полиции? Необыкновенно вежливо. Я сказала им, видите ли, только это строго между нами, может, это не имеет никакого отношения, но один наш коллега, мсье Эдип… исчез… конечно, может, ему в конторе тяжко или, может быть, завелась подружка… вы уж меня извините, но я так сказала… Конечно, может, завтра-послезавтра он появится, но сейчас мы все волнуемся, придумали в утешение, что он мог свалиться со свинкой, но мне не верится, хотя уж лучше бы свинка… Словом, я попросила разрешения взглянуть На труп – вдруг опознаю… а нет, то и не о чем говорить. Господа полицейские прекрасно меня поняли. Сказали: отлично, пройдите и взгляните, правда, ваш коллега, если только это он, не слишком-то аппетитен, но поскольку его положили в морозильник… Ах, мсье Эдип, в каком я была состоянии! Я не знала, хватит ли мне мужества увидеть вас в таком плачевном виде? Я прихватила с собой флакон с солью. В наши времена ею почти не пользуются, но, согласитесь, и случай был особенный. Видите ли, если бы там оказались вы, я бы вас не пережила… Ну, сутки после похорон, не больше…

– Да что вы, мадемуазель Фернанда, да полно!

Она сморкалась, не хотела, чтобы заметили, что она плачет. Повздыхала – и вдруг с широкой улыбкой: но это были не вы! Покойник оказался упитанным, сдобным мужчиной, чуть выше вас ростом, слегка смахивающий, знаете ли, на кота. Отличить его от кого-нибудь более или менее на него похожего было бы затруднительно, уж очень он уже того… понимаете? Но это не вы, совсем не вы, так что не волнуйтесь. Полицейские приуныли, они-то думали, дело в шляпе, но на всякий случай взяли ваш адрес и мой тоже, на случай, если вдруг отыщут вас где-нибудь в сточной клоаке… или еще где-нибудь.

– Взяли мой адрес? Полиция? Не слишком ли вы поторопились, мадемуазель? Могли бы, прямо скажем, набраться терпения, подождать денек-другой или в крайнем случае взять да и позвонить мне: Колон-ноль-ноль, так и так…

– Как, неужели Колон? А мне казалось, Ламартин… но вы же исчезли, какой же смысл искать вас дома!

– Логично, но все же сразу бежать в полицию… Да не плачьте, мадемуазель Фернанда, это я так.

Но у него в голове эта идея засела крепко. Разузнать бы побольше о… не об убийце, конечно – про себя он и сам все знает, – а о жертве. Дурища Фернанда! Надо же додуматься сообщить его адрес полиции! С другой стороны, откуда ей знать? Выйдя из конторы, он пошел куда глаза глядят, сосредоточенно размышляя. Поглядеть бы на жертву – уже немало. Там и побудительный мотив, глядишь, найдется… Пусть попорченное, может быть, но лицо покойника ему что-то напомнит. Фернанда не так глупа. Надо было ее расспросить, к кому именно обратиться в префектуре, а то будут посылать из кабинета в кабинет. Заметьте, не побывай там Фернанда, он бы не рискнул соваться на эту галеру… Побоялся бы внушить подозрение, привлечь внимание, но теперь, коль скоро таких много… Дорожка протоптана – была не была! Для полиции он состряпал складную историйку: дело частное, ничего определенного, близкий друг, внезапно исчез, жена считает: его подцепила шлюшка, а он уверен, что нет, он своего друга знает, тот не склонен к таким приключениям… поэтому он и подозревает… пугать бедняжку не хочется, но на всякий случай он пришел проверить… убедиться и все… Если это не его друг, то и ладно.

Зрелище было впечатляющее. Холодильники, они больше для швепса подходят… Ему бы просто сказать: нет, это не мой друг. Это было бы самое правильное. Пришел-то он не для того, чтобы опознать тело, а чтобы воплотить, – вот именно, – воплотить – то, что произошло. Сугубо личная надобность. И если бы он просто-напросто… но его опять обуял бес, понесло, одним словом. Зачем-то он озадаченно сморщил нос. Полицейский спросил: «Ну, он или не он?» Разум подсказывал: стоп… сматывай удочки! Но он почувствовал, как сами собой поднимаются плечи, сдвигаются брови, а рот кривится в гримасу. Полицейский: «Значит, возможно, он?» Эдип услышал свой голос, как будто говорил кто-то другой: «Не может быть… это было бы ужасно, бедная женщина… просто ужасно…»

– Так он это или не он?

– Гм…

– Значит, он?

– Нет, утверждать не могу.

– Но вы его узнаёте… узнаёте?

– Видите ли… Кажется, что хорошо человека знаешь. Но я всегда его видел одетым… А так – все какое-то не такое… Трудно было представить все эти детали… волоски… Вы ведь замечали: голый человек – совсем другой?

Инспектор поперхнулся. Голый? Ах, вот оно что! Вот вы за-чем! Ну, знаете! Вот ведь гнусь! Взять бы да посадить за оскорбление нравственности, да возиться некогда… считай, что тебе повезло, и вали отсюда, да побыстрее!

За кого он принял Эдипа? Такое с ним, право слово, в первый раз. Он уже и рад свалить побыстрее, но на выходе его остановили. Уладить формальности. Что там еще? Адрес. Неприятно, но что поделаешь! Так и так, он у них уже есть. Пусть пишут еще раз – хуже не будет. Даже наоборот: это доказывает, что, во-первых, он не исчез, во-вторых, раз явился сам, значит, не опасается, а в-третьих… в-четвертых и в-пятых – изобрету хоть сотню доводов, один другого убедительней.

Только Эдип успел вернуться на улицу Мартир, как пришла Филомела с большой продуктовой сумкой и маленьким братцем Джонни (по-настоящему его звали Шарль, но он терпеть не мог это имя), братцу лет одиннадцать, личико у него скучающее, вежливость удручающая. Филомела принесла «Озарения» Рембо, издание начала века, в двенадцатую долю листа. Внизу завезли товар антиквару, загромоздили весь двор, столики в стиле Регентства, лампы «метро» и «ретро», Венеры на все размеры. «До чего теперь в моде, – сказала Филомела, – Венеры Милосские и все японское». Эдип думал о другом и про себя негодовал: для чего она привела с собой мальчишку?

– Для чего ты привела с собой малыша, Фил? Мы же не сможем поговорить…

Разговор шел в спальне, но у малыша был тонкий слух. «Ну-у, – сказал Шарль, в смысле Джонни, – обо мне вы не беспокойтесь, я тут «Тэнтэн» нашел и сумку покараулю. Я же привык, мсье! Вы что думаете, вы у нее первый?» Гадкий какой мальчишка! Они прикрыли за собой дверь. Вдвоем за дверью было тесно, и они легли, чтобы стало побольше места. «У тебя тут в самом деле классно, только тесновато для грудастых». Эдип рассказал о своем визите, о типе, которого видел. В ответ Филомела скорчила гримасу: «Терпеть не могу мороженого мяса!» И тут же смекнула, вспомнила, что он городил накануне, все сопоставила и шепнула на ушко: «Значит, это не твой отец!» Эдди так и прыснул в подушку.

Филомела встала, надела брюки, сморщила носик, – всем носикам носик, я еще не говорил, что ее носик сделал бы честь любому классику? – а потом говорила и говорила без конца. Пересказывать все – вышло бы слишком долго, а вкратце суть сводилась к следующему: поскольку Эдип – «убийца 18 марта», сюда непременно нагрянет полиция – приведет ее совпадение… Какое еще совпадение? – Ну как же? Сначала появилась Фернанда, искала его, дала его адрес, потом и он сам… в общем, нельзя терять ни минуты, главное, чтобы его не сцапали. А то начнут выкручивать пальцы на ногах, подключать ток к яичкам, так что наговоришь на себя невесть чего, они подсуетятся, а там уж будет поздно разбираться. Короче, Филомела предложила спрятать Эдипа в недрах собственного семейства. – Спятила, что ли? – Не знаешь – молчи, а я, раз говорю, значит знаю. У нас все как Джонни, каждый уткнется в свое, он – в своего «Тэнтэна», мама – в телик, у папы цифры, у Мари-Амели – трое детей, так что ей не до чего, а что касается шурина…

– У тебя есть шурин?

– Ты про фракийского царя Тирея?.. Брось, не до этого… У нас они тебя искать не станут. Это как у Эдгара Аллана По про украденное письмо… Не знаешь? Ну да, ты же и По не читал… Ужас, сколькому тебя еще придется учить!

Ну это уж ни в какие ворота! Наш Эдип – уже сам не стоит на ногах, он игрушка в чужих руках, из Фив, из бутафорского дворца, его влекут в пастельно-каменный Париж. И плетется, как слепец, хоть еще не успел себе выколоть глаз. Наверно, его влечет соблазн: юную девицу, которую ничего не стоит сделать Шарлоттой Корде, он готов звать Антигоной и позволить ей вести себя в Колон. Как собачку на поводке. И вообще…

Правдоподобия ни на грош, ну можно ли хоть на секунду поверить, чтобы человек, перешагнувший за тридцать, читал только «Микки» с «Тэнтэном» вместо приличных книг по разумным ценам?

Скорее всего, Эдип валяет дурака. Прикидывается. Вполне он на уровне, на среднем культурном, как принято выражаться. А то и повыше. Вон про античный театр знает. Но для роли, которую он играет – для «убийцы 18 марта», – необходима другая карта: дебил, любитель «Тэнтэна», иначе не выгорит сцена оправдательной речи в суде присяжных. Сейчас, пока дело еще за полицией, его долг юлить, отрицать, хитрить, но судьи слишком важные лица. Раз преступление вышло наружу, надо все соблюсти до тонкости, выдержать образ читателя «Тэнтэна», судьи тогда подумают: «Странное, однако, дело, самый что ни на есть нормальный малый, а читает комиксы…» И еще подумают: «Вот, однако, куда заводит подобное чтение!»… Дельце свое он обмозговал неплохо. Примерно так: чтобы убийство 18 марта выглядело порядочно, убийца должен… в общем, главное – выбор чтения, оно убедит присяжных, что главная беда – инфантильное мышление. Да, но как, спрашивается, объяснить тот факт, что он отчего-то из всей мировой литературы, кроме «Микки» с «Тэнтэном», знает только Альбера Камю? Нет, чу, как ни крути, ни в какие ворота!

Разве что это прикажете понимать как практическое применение теории абсурда? В таком случае это уж точно сплошной камуфляж. А под ним либо вовсе не то преступление, либо, если взглянуть толково, – совсем никакого. Так или этак, Эдип передернул, да промахнулся: что абсурд, что «бескорыстное преступление» – все это – старого образца монета, давно не имеет хождения.

Эдип явно опасается, что никто не поверит в его причастность к трагедии на улице Франсуа-Мирон. Будь у него револьвер, он бы с тем же тщанием, с каким преступник стирает свои отпечатки, пометил его своими. Но у него как назло нет ни револьвера, ни мотива, ни состава преступления. И для того, чтобы заставить поверить в свои измышления, Эдипу необходимо разрушить логику окружающего мира, все его взаимосвязи, начиная с 18 марта 1964 года. Не так-то он прост, Эдип, он не говорит: я – адепт новейшего философского учения, которое считает, что человеческое существование ведет неотвратимо к преступлению. Он ограничивается намеком. Цена этого культа абсурда ему хорошо известна, пересмотрев чуть не все авангардистские, спектакли, он понял одно: это все перепевы Макбета, не так ли?

Жизнь – это только тень, комедиант,

Паясничавший полчаса на сцене

И тут же позабытый; это повесть,

Которую пересказал дурак;

В ней много слов и страсти, нет лишь смысла

^[156]

.

В чьи уста вложил Шекспир эти слова? Откуда следует, что это жизненная философия автора? Абсурдность провозглашена злодеем, который очень хочет ею оправдать свои преступления. Это Макбету, дабы одержать победу хотя бы в плане умозрения, необходимо, чтобы было так, как будто «жизнь… это повесть, которую пересказал дурак; в ней много слов и страсти, нет лишь смысла…» Но такова ли точка зрения Эдипа? Ведь он, наоборот, осмыслил собственную жизнь и смыслом наделил весь мир вокруг? Абсурд кончается, как только кто-нибудь наполнит смыслом и слова, и страсти. И у Эдипа жизнь не тень, как у Макбета, он не тот комедиант, «паясничавший полчаса на сцене и тут же позабытый»… Впрочем, вообразите современного Эдипа: юнец в набедренных трусах, овечья шкура на плечах и посох-альпеншток в руках – является и говорит вот это самое, ну, то есть: «жизнь – это повесть, которую пересказал дурак» – да говорит не по-английски, чтобы Шекспиром и не пахло… я так и слышу дикий хай господ сторонников прогресса! Тогда наш юный полуголый скаут решает, что к нему, вполне возможно, должны переметнуться те, кто свистит, коль скоро он заговорит на чистом русском. Извольте, настоящий Лермонтов:

И жизнь, как посмотришь с холодным вниманьем вокруг,

Такая пустая и глупая шутка…

Но разве можно так просто говорить об этом Сфинксу и народу, который занят строительством социализма? Вот только кто тут Сфинкс? Кто Сфинкс? Да первый встречный. А на все его смертоносные вопросы знай отвечай один Эдип. Не потому ли он так жаждет присвоить случайное преступление, чтобы не оказаться отцеубийцей… Пронесите мимо него эту чашу! Сопротивление все слабее, и Антигона уже подгоняет; легенды, теории и системы, как перчатки, как шляпы, Эдип меняет. Антигона, дочь моя, где мы? В Колон, мой Эдип, в Колон! Нам надо бежать! А он: бежим, но только скажи, как зовут твою мать?

Стало быть, Фил повела Эдди к себе, иными словами, в свою квартиру под номером шесть, в доме рядом с тем, к которому присоседился частный особняк на задах замусоренного двора.

Дом обшарпанный, неухоженный, но встретил вежливо дорожкой бежевой в далеком прошлом, но с тех пор жилец ее до дыр истер, хоть звал по-прежнему – «наш ковер». И прутья, которые «ковер» прижимали, тоже сломали, остались только медные кольца, зеленые от времени и недовольства. Стены расписывались под мрамор, однако после неведомой драмы краски вспучились и осыпались. Номера на дверях проставили мелом, чтобы зеленщик и молочник занимались делом; черной-то лестницы не было, да и эта была не белая. Зато электрораспределитель лет десять назад сменили (тот, что прежде стоял, никому не давал ни гладить, ни печь, ни стирать. Захочется ванну принять одному – и нате, весь дом погружался во тьму).

Эдип с Филомелой поднялись на площадку третьего этажа. Квартиры справа и слева выходили окнами на улицу Мартир, а за двустворчатой дверью в глубине был вход в старинный особняк эпохи Луи-Филиппа, стоявший на возвышении, так что с ним поравнялся только третий этаж дома, пристроенного гораздо позже, а первый и второй его этажи просто-напросто прижимались к тому холму, на котором был разбит тот самый сад… да, вот так. Я, кажется, ясно все объяснил? Некогда стоял холм, на холме разбили сад и построили особняк с лестницами и газонами зелеными-презелеными, а потом в холм врос еще один дом, встав к нему вплотную, и его третий этаж слился с первым особняка, и в этом-то особняке и жила Фил.

Втолкнув своего малолетнего братца в прихожую, втащив за собой сумку с хлебом, Фил издала воинственный клич, каким с незапамятных времен индейцы оповещают стариков и детей об удачном возвращении с охоты на сардины в банке. Сбросив нога об ногу туфли, Фил кивком пригласила своего дружка-убийцу следовать за собой, и они оказались в круглом огромном зале высотой метров пять, большие застекленные двери вели из него прямо в сад. И окна все выходили туда. Берущая за душу роскошная нищета.

Поначалу Эдип видел только деревья, залитые в этот час солнцем. Листья на них еще не раскрылись. Да, во дворе поговаривали, что сад в самом деле есть, он и сам видел из своего окна что-то вроде сада, но ему все равно показалось, что сейчас он видит не сад, а сон, и еще показалось, что он спит не на том боку, нужно проснуться, перевернуться, и тогда все станет на свои места.

Стены в зале были выкрашены некогда в темно-коричневый цвет с золотистыми, как бы древесными разводами, разводы стерлись, и время от времени мадам Карпантье де Пеноэ, которую для краткости называли мадам Карп де Пен, одним словом, матушка Фил высказывала пожелание перекрасить их в жемчужно-серый цвет Трианона, но дальше намерений дело не шло. Зала выглядела мрачновато, и особенно, должно быть, по вечерам при скудном свете бронзовых бра. Из розетки на потолке еще с войны 14-го года свешивалась одна только цепь – люстра с подвесками из хрусталя упала в обморок и – оп-ля! – скончалась при первом же выстреле Большой Берты^[157].

Все это наш Эдип заметил мгновенно, даже не разглядев как следует ни обитателей залы, ни развешанных на веревке пеленок, ни выгороженного угла, где на щербатом паркете дрались дети – два малыша – из-за кубиков и трубы, в которую каждому хотелось дудеть. В старом продавленном кресле в облаках синеватого дыма восседал рыжеватый с проседью мужчина, копаясь в груде лежащих у него на коленях бумаг. Рядом крупная, очень усталая молодая женщина, похожая на Филомелу, которая раздалась и отяжелела, причесанная по моде трехлетней давности, вроде общипанной курицы, как ходили тогда – ну да, до рожденья еще малышей, – катала по полу туда-сюда третьего отпрыска в коляске, заменяющей колыбель. Когда крикуна увозили гулять, в комнате становилось куда просторней.

– Фанни! – громко позвала Филомела, входя и швыряя на изящный столик длинный батон и сумку, полную консервных банок, – познакомься, вот отец моего ребенка!

Моложавая дама, что слушала по радио Жака Бреля, приглушила, но не выключила звук и повернулась на круглой табуретке, на которой, вполне в духе времени, сидели теперь не перед роялем, а перед приемником. Кивнув головой, осмотрела вошедшего без всякого удивления.

– Эдди, – сказала Фил, – это Фанни…

То, что Фанни – матушка Фил и ее сестрицы по имени Мари-Амели, если память мне не изменяет, той, что все не оправится после третьих родов, и мальчика, который так бойко читает «Тэнтэн», – Эдип раскумекал не сразу, а через некоторое время, хоть ум у него был хваткий, но с вами не стану играть в прятки.

– Очень приятно, – сказала Фанни, – предложила бы гостю присесть, Полетта? Он, должно быть, устал.

Эдипа больше всего удивило не предположение об усталости, а странное обращение к Фил: значит, в семействе Карп де Пен ее зовут Полетта? Ну и ну.

Сел на стул он так же легко и быстро, как некогда убил человека, и тут же заявил своей новоявленной теще:

– «На вашем месте, мадам, я бы вмешался, хотя меня это, конечно, нисколько не касается, и запретил бы этому сопляку именоваться Джонни. Я понимаю, что из-за имени Шарль его в школе дразнят, но…

– Мсье… вы позволите называть вас Эдди? Видите ли, Эдди, мальчика так назвали в честь моего мужа и…

– Мсье Карп де Пена зовут Джонни?

– Да нет, какой вы право! Мсье Дюмона зовут Шарль!

– На вашем месте я назвал бы его Этеоклом.

– Этеоклом? Забавная мысль! Мсье Дюмон – Этеокл… Шарль! Хочешь, я буду звать тебя Этеоклом?

Господин в кресле что-то буркнул в ответ и продолжал перебирать бумажки.

– Я имел в виду Джонни, – сказал Эдип. – А если вас смущает Этеокл, что вы скажете о Полинике?

– Да, вот это звучит получше, – одобрила Фанни. – Но с чего вдруг? Полиник? Этеокл? Лучше уж Джонни. И малышу нравится, и звучит современно.

Эдип продолжал настаивать. «Ну, сделайте мне одолжение!» Фанни обернулась к младшей дочери. Полетта неплохо выбрала отца для ребенка, но это уж, кажется, чересчур. Ребенок… вдруг Фанни сообразила.

– И когда же? – она спросила.

Фил объясняться не захотела: «Когда что?» – «Ну, когда он…» – промямлила мать довольно несмело. «Ах, ты про это… но почему обязательно «он»? Может быть и она…» Это вконец запутало дело.

– Хоть он, хоть она, – продолжала Фанни, – прекрасно. Только мне все равно неясно, почему наш Джонни должен стать Полиником. По-моему, это слишком дико.

Эдип смотрел на мамочку своей невесты и находил, что она прелестна. И, кстати, немногим старше него. Года на три-четыре, – так он рассудил. И он никого бы не удивил, если бы предпочел ее Фил… Он так и расплылся: «Почему я вдруг согласился, чтобы Джонни стал Полиником, хотя сам хотел Этеокла? Ради вас, моя милая Фанни! И только!» – Но-но-но! – воскликнула Фил. – Умерь свое рвение. Мамашу не трожь – там чужое владение! Иокаста здесь я, понял? А мальчишке втемяшилось – пусть будет Джонни!

Мели, мели, Филомела, а уж эту мадам Карп де Пен я приберу непременно. Будь у меня деньжонок побольше, я бы надарил ей бриллиантов и одел у Диора. Беда, что мечты сбываются не так скоро, как включаются наши фантазии. Скажем, Этеокл видит, как они целуются в такси на улице Франсуа-Мирон, Эдип наконец уступил настояниям Иокасты… если Джонни, как и его отца, зовут Шарлем, почему бы и маме с дочкой не поменяться местами, судить ее не нам с вами. Остается только придумать, как оказался там Этеокл. Может, ходил в «Самаритэн»^[158], в отдел «сделай сам», задумав купить секатор для сада… стоп! Секатор может пригодиться и для убийства, если сделать из убийцы садиста. Но вот досада, скверный мальчишка сходу сообщает своей сестрице: «Знаешь, Фил, у моего племянника скоро будет еще дядюшка вместо брата». Она понимает не сразу, а потом отправляется… покупать пистолет… Нет, нет, нет! Все это мне не нравится!

– Почему? Полиник – красивое имя. И раз Эдип теперь член семьи, – говорила Фанни, – мы можем ради него…

– Кто член семьи?

Это Шарль вопрошает из кресла. А мы спрашиваем в свою очередь, откуда у этакого урода красавицы дочери, но взглянув на жену, умолкаем. Шарлю едва ли пятьдесят, но он из тех рыжеватых блондинов, что быстро изнашиваются и выглядят помятыми, морщиноватыми, лысыватыми, пыльноватыми, и руки вдобавок покрыты гречкой… Чем-чем? Гречкой? Ну да, «растение семейства гречишных, попросту называемое «черным зерном», годится в пищу», по определению малого «Ларусса» с иллюстрациями, 1916 года издания. Очков он не носит, а зря. И усы бы ему пошли. Во всяком случае, лучше уж отрастить усы, чем каждый день бриться. Но вообще, на картинку в журнале он не годится. А кожа у него такая… будто он, набивая трубку, на нее просыпал табак. Но вернемся к рассказу. Итак…

Когда Шарлю объяснили, кто такой Эдип, он со вздохом поднялся, и стало видно, какие у него ноги длинные и какая впалая грудь. Удивиться он не удивился ничуть, взглянул на девицу и, почесывая ягодицу, подвел итог: «Стало быть, наша Полетта брюхата…» – чем вызвал бурю. «Папа!» – воскликнула шокированная Мари-Амели, словно монополи… зировала вышеуказанное состояние. И Фанни следом: «Шарль! При детях! Надо же выбирать выражения!»

Я не стану мучиться, пытаясь передать дальнейший сбивчивый разговор, тем более что… милые птенчики подняли в своем гнездышке такой шум!!! Да кто же им дал эту разнесчастную трубу?! Ты же и дал, папочка! Ты же ни в чем не можешь им отказать! Что ты говоришь, Мари-Ам! Разве они способны самостоятельно попросить музыкальный инструмент?..

Мари-Ам, она тоже славная и, кажется, снова брюха… то есть беременна. В четвертый раз, между прочим, а кто, спрашивается, виновник?

Фил все расставила по местам: «Пугаться нечего. Беременная – сказано слишком громко! Беременная я всего сутки, так что это еще не обременительно».

– Сутки, действительно? – изумилась Фанни. – А как же ты тогда догадалась?

– Фанничка, сладенькая, любимая моя мамочка, ты и вправду такая наивная? Ни Мари-Ам, ни я, ни Джонни так ничему тебя и не научили? Просто жуть какие мы целомудренные!

– Полиник! Прекрати сейчас же грызть ногти!

Фанни приспичило в тот же миг приступить к воспитанию чад, не откладывая надолго исполнение материнского долга. Но Полиник, который привык, что его называют Джонни, и не знал, что он Этеоклов брат, продолжал как ни в чем не бывало.

– Теперь, Шарль, слушай меня внимательно, – сказала Фил, собрав с пола его бумаги. – Присоединение к нашему племени мужской особи, рожденной в Фивах и подозреваемой в убийстве, а также сокрытие – весьма экстраординарное для всех событие. Я говорю «всех», потому что Мари-Ам придется объяснить все и царю Фракии. Фанни, деточка, не перебивай, это ведь мое дело! А ваше дело – его кормить… И никаких возражений! Что до постели, не беспокойтесь, я сама о ней позабочусь. Только мой матрас нужно перенести в свинарник, где Джонни…

– Поосторожнее в выражениях! У меня не свинарник, а столярная мастерская. Да еще какая! Равного мне столяра, в мои-то одиннадцать лет, ты, дорогая сестра, и за год не сыщешь!

– Ладно, потише ты там, шпингалет! Не то загремишь в Этеоклы! Фанни, скажи ты ему наконец: пусть не грызет ногти… Так вот, я ведь что хотела сказать… Хотела сказать… Хотела…

Похоже пластинку заело. «Погоди!» – тут и Фанни сделала стойку и подбежала к радио. Я глуховат, но не настолько, тут уж и я услышал: Азнавуром наполнилась комната, от пола до самой крыши, он разбил все сердца и рассыпался прахом, отзвучал и умолк – всё единым махом. В паузу влез восхитительный девичий голосок, призывая пить прохладительный апельсиновый сок. Эдип так явно увидел в натуре прелести рекламной гурии, что тут же сообщил Филомеле: «Я тебе изменил – с апельсиновой девушкой». – Валяй, – отозвалась Фил, – она же не моя мамаша! Ну Джонни, ну миленький, я больше не буду звать тебя Этеоклом, только приноси нам завтрак в постель, теплый и на блюде. Эдди это так любит!..

Вот это скорость мысли! Едва Фил намекнула на Фанни, Эдипа опять обуяло любовное томление, и он обратился к самому заинтересованному лицу, к Лаю, сидевшему в кресле (вы ведь почувствовали бы смущение, назови он его Шарлем, – фамильярность, совсем неуместная): «Скажите-ка, сударь, что если… некий зять будет с тещею спать – это инцест или как?» Лай ответил довольно просто: «Я никогда не задавался подобным вопросом, молодой человек, но он, безусловно, требует размышления… Видите ли, я родился в эпоху братьев Райт, мысль тогда, едва воспарив, падала, пролетев не больше двух-трех метров. Где мне угнаться за двадцатым веком. Но если взять, например, Федру, классический образец инцеста, так ведь Ипполит доводился ей родней только через Тезея. И значит, если бы вы посмели переспать с женой своего отца, то совершили бы инцест, из чего однако не следует, что инцестом будет и близость с матерью вашей жены, да, проблема весьма современна… Но вернемся к нашему делу – судя по тому, что я узнал, я скоро стану дедом. Простите, что не поздравил вас раньше. А как мы назовем его, если будет мальчик? С девочками, знаете ли, как-то попроще… Да, трудновато будет свыкаться, кажется, вчера было восемнадцать, и вдруг, пожалуйста, дед!»

– Опомнись, Шарль! – воскликнула Фанни. – Ты что, забыл? У тебя уже есть три внука.

Вот так штука! Лай Карп де Пен удивленно обвел глазами зал, увидал малышей в манеже, старшему сделал «козу» и просиял улыбкой смущенно-счастливою: «Правда, правда… Прости, Мари-Ам, по мне, так ты еще сама сопливая…»

И снова вступило радио: поперхнулось, заткнулось – трагическое молчание! – потом взволнованным голосом, словно готовя нас к худшему, диктор сказал (Фанни скорей повернула ручку, боясь, что упустит главное, у нее настоящая мания включать на полную громкость, будто наше внимание рассеется, если радио не прогремит со всей силой): «УМЕР КОРОЛЬ ФРАНЦИИ!!!» Что такое? Король? Франции?.. Что же, что же теперь с нами будет? Господи Боже! Только Лай не поддался панике: «Ерунда, не стоит так волноваться. Это же Боссюэ…» Ах, ну да, ну да. Что это мы с ума, никак, посходили, поверили, заголосили. Во Франции вовсе и нет короля. Как это нет? Большой привет – ты в школе учил историю? Историю, может, и нет, зато Боссюэ всего наизусть знаю. Пока он прокручивал свой номер, ни один государь не помер.

– Боссюэ наизусть? – изумилась Фил, от удивления голос ей изменил: кому же теперь верить? Эдип готов был развить тему и впарить, что и Боссюэ изучил по «Тэнтэну», но вдруг его осенило: «А что, если убитый – король Франции? Вот это блеск! Всю историю придется переписывать заново, и все, кто будет сдавать экзамены, провалятся с треском…»

Между тем царь Фракии все не появлялся, хотя пришло время обедать.

– Куда мужа дела? – спросила сестру Фил. – Опять из-за него холодные сардины лопать? Взялась бы ты за его воспитание…

– Полетта, я запрещаю тебе плохо говорить о Жорже!

– А кто это Жорж? – спросил Эдип несколько рассеянно по причине своих кровосмесительных мечтаний.

– Как это кто? Терей, разумеется.

– Ах, Терей! Так бы и сказала. Ну у тебя и семейство, каждого зовут то так, то этак…

– Привыкнешь, – ответила Филомела. – Трудней всего разобраться в поколениях. А все этот – повадился звать малыша Пуло – ну, который все дул в трубу, – дедом. Понятно, что тот его не зовет и не признает своим дядей.

Тут Этеокл, бегавший в сад по тайной надобности, вклинился в разговор с находчивостью, весьма знаменательной для столь молодого человека.

– Мари-Ам, – сказал он, – не могла бы ты сообщить отцу своих детей, что настал час кормления? Погляди, вновь прибывший отец уже здесь, в отличие от некоторых, – Джонни приветственно помахал Эдипу. Эдип не отдал должного тому, как изменилось обращение к нему Джонни со времени утреннего визита, не заметил его любезности, можно даже сказать, почтительности. По понятиям Эдипа, психологизм устарел – Поль Бурже, Фрейд… в общем, ерунда! «Тэнтэн» не утруждает себя всякой там… ба-бах! и в космос! К чему заумные рассуждения: его озарило словно молнией, и он…

Заметьте, молния… Язык эпохи, скорости света, но устарел этот язык, устарел, и молнию мы обогнали! А языка под стать нашим познаниям нет. То и дело попадаешь впросак, нет во французском такого слова и точка, а пока шаришь в кармане, ища ключ, глядь, замок поменяли, и не потому что испугались бандитов… Время несется вперед, а язык у нас во рту мертвеет. Странное ощущение. Но тем хуже для нас. Однако… да, так вот, за неимением выражения более точного, нашего Эдипа озарило словно молнией. Все вокруг обсуждают некоего зятя, которого Эдип пока не имеет чести знать, Терея, как называет его «Ларусс». И он подумал: «А что, если Терей… Какой он, Терей? Что если он – упитанный, смахивающий на «кота», чуть повыше меня ростом?..» Эдип вздрогнул. Представьте-ка, что получится из обеда, если они усядутся за один стол и примутся за сардинки – «убийца 18 марта» и его жертва?! Потому что это именно Терей… по всей вероятности. Попробуем вообразить их разговор: «Что же с вами сталось, мой дорогой, после нашей последней встречи?..» – «Да ничего особенного, замерз, правда, а у вас, милый Эдип, надеюсь, не было из-за меня неприятностей?» Будем надеяться, что хотя бы грудь у него закрыта. Теперь они как-никак родственники, и можно рассчитывать на сдержанность покойника…