Текст книги "На кончиках твоих пальцев (СИ)"
Автор книги: Лиза Туманова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 23 страниц)
Я открыла глаза и ошарашено уставилась на Соню и Марата.
– Что это было? – едва слышно спросила я, вцепившись руками в стол.
– Ты про морально ущербного урода или про действие спидов? Впрочем, и то и то вызывает у меня разумный вопрос: где ты, девочка, умудрилась подцепить такую паршивую болезнь, как Татарский? – поинтересовалась Соня, подливая мне молока.
Я начинала кое-что понимать.
– Татарского зовут Сережа?
– Сережа – Сережа! – продекламировала девушка. – Кулак ему в рожу…
– И он чем-то меня накачал?
– И не похоже, что вливал в тебя силой, – заметил Северский. – Тогда как так вышло, Шелест?
Я кинула на него мрачный взгляд и рассказала им, вкратце, о моем знакомстве с Сережей Татарским.
– Красиво он тебя на жалость развел! – присвистнула Соня.
– Мне кажется, он был далек от притворства, – протянула я. Несмотря на то, что этот парень намеренно напичкал меня какой-то гадостью и неизвестно, что бы еще со мной сделай, не окажись Соня в нужное время в нужном месте, я помнила его слова и не сомневалась, что они были правдивы. И было очевидно, как несчастен Сережа Татарский в глубине своей, может быть, не самой лучшей души.
– Татарский не стоит сочувствия! – стальным голосом проговорил Марат.
– Почему вы так его не любите? – с вызовом спросила я, сама не до конца понимая, что и кому хочу доказать.
– Тебе мало того, что он накачал тебя наркотой, а потом привел в бар, не имея в голове и намека на платоническую любовь? Шелест, не придуривайся, что не понимаешь!
– Просто пытаюсь найти истину, – у меня закружилась голова от резкости его слов.
– Истина далека от сочувствия и состоит в том, что тебе не нужно якшаться с Татарским.
– Может быть, но это не тебе решать, – с вызовом глянула я ему в глаза и похолодела от низкого градуса взгляда парня. Какого бы мнения я не была о Татарском, колючие зеленые огни говорили без слов о ненависти к нему, которая едва ли возникла недавно – укоренившееся негативное чувство настаивалось годами и только больше усиливалось, подогреваемое недавними событиями. И дразнить Северского, как быка красной материей, мог только умалишенный. Либо Зина Шелест, неясно отчего ощетинившаяся на в целом разумные предостережения – даже факт того, что мне было элементарно жаль Сережу, который, в отличие от меня, барахтался в одиночестве не по своей воле, не оправдывал моего отчаянного и в какой-то степени по-бараньи упрямого порыва делать только то, что я захочу, а не идти на поводу у запретов.
Однако совсем не Татарский спасал меня ночью в незнакомом баре, не он уже второй раз благодушно оставлял меня на ночь в своей квартире, и совсем не у него в глубине глаз я находила что-то, что цепляло, подобно рыболовному крючку, мои мысли. И Северский, если и казался холодным и непробиваемым айсбергом, то уж точно не был равнодушным и бесчувственным. На деле, только он и заботился обо мне в последнее время. Поэтому я безоговорочно капитулировала и готова была уже признать это, но в этот момент моя память решила восстановить заключительные кадры вчерашних событий, которые заставили меня пораженно замереть.
Как оказалось, последний порыв моей нежности и беззастенчивой преданности прошлой ночью я дарила совсем не Сереже Татарскому. Не к нему прильнула в беззастенчивой ласке, и не его встретило радостным стуком мое воспаленное мнимым счастьем сердце, которое даже в отравленном болезнью организме едва ли могло лукавить и обманываться в искреннем чувстве.
Даже не капитуляция, а полное фиаско мира Зины Шелест заставило меня в ужасе отпрянуть от всё еще прожигающего меня взглядом Северского.
– Значит, Татарского ты защищаешь, а меня боишься? – с кривой усмешкой прокомментировал парень мой жест, понятый им превратно. – Ты заставляешь меня думать, что мы с Соней оказали тебе медвежью услугу, – слова с горьким привкусом заставляли меня впадать в еще большее отчаяние.
– Северский, ты все не так говоришь…
– Конечно не так! – встряла Соня до этого подозрительно внимательно следившая за реакцией парня. – Она еще не оклемалась, а ты ее уже морально давишь, Север! Тоже мне серый волк нашелся – так и съешь сейчас бедную Зину, и в итоге получиться, что зря мы с тобой геройствовали. Я так не договаривалась! – встала на мою защиту девушка. – Но, вообще, он прав, – обратилась она уже ко мне, – Татарский, каким бы он не казался милым, на деле – прогнивший кусок дерьма! Так что не советую его жалеть, а тем более продолжать знакомство. Проще говоря, гони его как можно дальше, если еще раз объявится на горизонте! А если не прогонится, то можешь свистеть мне – прилечу аки пуля и помогу ему сориентироваться в какой стороне задница вселенной, где ему самое место!
– Поняла, – кивнула я, благодарная Соне за то, что она притушила неясно откуда взявшиеся искры между мной и Северским, готовые уже разгореться в пламя. Она была откровенна и дружелюбна, и это заставляло меня стыдиться своего вчерашнего поступка и смелых непрошеных мыслей в адрес ее парня. – Спасибо, – все, что смогла выдохнуть я, вложив в одно слово больше, чем они могли понять.
– Ой, да было б за шо! – весело откликнулась девушка и пихнула локтем Северского, который кисло поморщился. – Мы же оба бы не пережили, если бы с тобой, Зина, что-то случилось, да, Север? – слишком двусмысленно и разяще пронзили эти слова пространство. Я и Марат замерли, точно пойманные с поличным; не знаю, чем Соня умудрилась задеть парня, который растерянно глянул на девушку, но меня смутило то, что Мармеладова уж как-то слишком сильно, как для первого дня знакомства, заботилась обо мне. Не в первый раз мне казалось, что она знает меня уже давно.
– А мы разве встречались раньше? – спросила я у девушки, пытаясь расшифровать тревожный звоночек догадки, возникший на краешке сознания.
– Ну как сказать..., – протянула внезапно посерьезневшая Соня, глядя мне в глаза, – самого акта знакомства не было, но рискну предположить, что твои руки познакомили нас ближе, чем если бы мы с тобой на самом деле общались.
Я ошарашено уставилась на Соню, не в силах поверить, что она и есть та самая девушка, которая так часто слушала мою игру в зале «Орфея».
И в какой-то миг я осознала простую истину, которая обнажённо лежала на поверхности разума и поражала своей простотой и правильностью – любая случайная встреча имеет от простого совпадения ровно столько же, сколько я от типичной глазированной блондинки. А иначе объяснить тот факт, что девушка, с которой я делилась таинством мира звуков, посвящая в секреты элитарной вселенной, оказалась подругой Северского, да еще и моей нежданной спасительницей, слишком уж кстати выбрав местом для вечернего расслабления злополучный бар, в который привел меня Сережа Татарский, я не могла.
– Так ты…приходила послушать меня?
– Да уж не поспать, – хмыкнула Соня. – И точно не смотреть на ваши спектакли – извини меня, конечно, но такого отстоя я не видела в жизни! Я и в целом театры не люблю, но ту анархию, которая творилась у вас на сцене, мало даже помидорами закидать... Растрэлять! – сказала она характерным голосом с грузинским акцентом и прыснула. – Но одного у вашего театра не отнять – там работает музыкант с самыми волшебными руками на свете! – без тени шутки продолжила она, а я, внезапно смутившись, рассеянно оглянулась по сторонам, и мельком глянула на Марата, который смотрел так, точно молчаливо, но безоговорочно поддерживал слова девушки.
– Я просто люблю музыку, – честно ответила я на незавуалированный комплимент.
– А я просто пару веснушек лишних имею, ага, – съязвила в ответ Мармеладова. – Нет, фрау Моцарт, тут нечто большее – взрыв, буря, фейерверк, музыкальный оргазм, если на то пошло! По-настоящему гремучая и атомная смесь тебя и рояля! И давай, скажи мне без уверток и лишней скромности – какого черта ты прозябаешь на скучном поприще управленческого планктона, попусту растрачивая талант, данный природой? Почему размениваешься на обычный Вуз, когда тебя ждет обитель одаренных уникумов?
– Родители были против моего поступления в консерваторию, – разговоры, ссоры, обиды, ничего из этого не сработало, и я просто смирилась, позволив им убедить меня, что музыка – блажь и ненадежное хобби, а мне нужна «настоящая» профессия. И может быть, я бы выстояла в борьбе за свой выбор, но даже брат, и тот встал на сторону мамы и папы. Лишиться поддержки и одобрения всей семьи – шаг, на который решится далеко не каждый, и я сделала выбор в пользу любящих меня людей, которые, естественно, желали мне только добра. И пусть, наобум выбранная профессия не вызывала в моей душе ни грамма всполохов любопытства и желания постичь ее, пусть, сидя вечерами за скучными книгами о менеджменте и теории управления, я ловила себя на мысли, что проигрываю в голове то мелодию вальса Шопена, то невероятные импрессионистические гармонии Дебюсси, а ночами просыпалась от того, что мне снился Шуберт, неуклюжий, неказистый, похожий на крота в своих маленьких очках, но неизменно с карандашом в руках, нашептывающий мне какие-то немыслимые идеи и тут же принимающийся строчить ноты на первом подвернувшемся листе бумаге. Но мечта оставалась мечтой, а ее осуществление спотыкалось о мудрость взрослых родственников, не сомневающихся в своей правоте и не способных оценить «талант, данный природой».
– Шелест, ты же не ребенок – они не могли тебя всерьез к чему-то принудить, – сказал Марат.
– Не ребенок, – согласилась я, заглядывая ему в глаза, – непроницаемый взгляд, казалось, ничего не выражал, но мне почудилась заинтересованность и… понимание. Некстати вспомнилось абсурдное желание, настигшее меня однажды, после уезда брата, – безосновательная тоска по родственной душе, по человеку, который способен угадать твое настроение по походке, узнать из сотен видов улыбок ту, которая скрывает грусть, прочитать недосказанности в словах и молчании, и до мурашек по коже пугать осведомленностью в потаенных желаниях и мечтах. На миг показалось, что Северский, с холодным, но проницательным взглядом, мог быть таким человеком… но не для Зины Шелест. Даже невооруженному глазу было видно, что между ним и Соней существует особенная связь. Впрочем, это не то, что должно было меня волновать, – но не только дети наступают на глотку своим желаниям, если в этом есть необходимость.
– Нельзя сдаваться, если видишь единственно правильный путь. Борьба – это часть жизни, – ответил так, точно прошел через это сам.
– Даже если это причинит боль родным людям? – внимательно посмотрела я на него.
– Даже если так, – спокойно ответил он, и зеленые воды в его глазах не плескались и не рябили, но замерли мертвым штилем. И почему-то подумалось, что это спокойствие и есть ключ к его холодности.
– Конфликт поколений – самая большая беда в жизни! – возмутилась Соня. – Пинать нерадивых отпрысков, конечно, надо, а некоторых и ремнем трескать временами, чтоб во все тяжкие не ударялись, но вот когда такое дело, то я считаю преступлением не давать ребенку развивать потенциал! Зина, а может еще не поздно? Я, конечно, с людьми искусства не сношусь, но могу устроить тебе встречу с одним человеком, который точно поможет!
– Уже поздно, – покачала головой я, впрочем, борясь с семенем сомнения, закинутым ребятами, которое порывалось прорасти в голове. Нельзя разрешать себе надеяться и мечтать о большем, чем есть сейчас. Работа в театре – это все, что я могу позволить себе, не впутываясь в неравный бой с непониманием родителей. Это и так намного, намного больше, чем я надеялась получить. Стенвей в Орфее – единственная слабость, потеряв которую, я лишусь части души…
Воспоминания о театре заставили меня подскочить и в панике глянуть на озадаченно уставившихся на меня Соню и Марата.
– Спектакль! – дрожащими губами проговорила я, и, мигом забыв про недомогания, тревогу и сухость во рту, стала соображать, как побыстрее добраться до «Орфея», при этом приведя себя в божеский вид и умудриться не опоздать, рискуя нажить себе огромные неприятности в лице и голосе Лео.
«Нет, я не могу пропустить это мероприятие… нет, Северский, не надо разговаривать с Лео… нет, спасибо, я приму душ дома… нет, не надо меня подвозить».
Пока я впопыхах собиралась, разыскивала телефон и посещала уборную, Соня успела переодеться и убежать по срочным делам, пообещав мне на прощание скорую встречу. Я тоже не собиралась задерживаться надолго в квартире Северского, тем более, что меня смущало то, что мы с ним находились наедине в замкнутом помещении, а его глаза следили за всеми моими действиями, не отпуская мои мысли и вызывая дрожь – благо, что ее можно было списать на недомогания, иначе, чего доброго, он напридумывал бы себе лишнего. Тем более, что я так и не объяснилась за вчерашний порыв, который попахивал нежной интимностью и близостью, которые, конечно же, никаким образом не сдались Северскому и наверняка вызывали вопросы, на которые я даже при большом желании, не дала бы ответ, потому что элементарно его не знала.
Мне пришлось столкнуться с суровой реальностью, а точнее суровой упрямостью парня, который молча следовал за мной, всем своим видом выражая непоколебимость в решении отвезти меня домой, а может быть, и в театр, и не поддавался моим просьбам, в душе граничившим с мольбами, – что бы там не произошло вчера, это что-то не хотело оказаться наедине с Северским в замкнутом пространстве машины. Ни убежать ни спрятаться, только молчать и смущенно отводить взгляд, думая о том, в чем объясняться нет никакого желания.
Но парень был непреклонен, и оставалось лишь смириться и спиной чувствовать его преследующую меня холодную тень, которая, как бы абсурдно это не звучало, опаляла хлеще летнего солнца.
Однако каким бы равнодушным он не казался внешне, мы оба вздрогнули, когда за нашими спинами, направляющимися в сторону припаркованной невдалеке машины Северского, раздался громкий и радостный девичий голос:
– Марааатик! А ну-ка стой-ка! – Северский повернулся и удивленно, а также слегка недовольно замер, глядя, как на него несется нечто розовое, голубое и фиолетовое одновременно. По виду – сказочной раскраски попугай, с цветным хохолком и пестрым телом, на деле – девочка-подросток с широкой улыбкой и горящими миндалевидными глазами цвета бирюзы. Она на большой скорости впечаталась в парня, который покачнулся и едва удержался на ногах, даже несмотря на свой стеноподобный вид. Я замерла рядом и с любопытством рассматривала ходячую палитру неожиданно ярких красок, а также сопровождающую ее моложавую женщину, подошедшую следом и с легкой улыбкой наблюдавшую за разыгрывающейся бурной сценой встречи. Стройная и строго одетая, с короткой модной стрижкой и вишневой помадой, а также уже знакомыми мне светло-зелеными глазами, примечательными отсутствием льдистой корочки, она уравновешивала искрящуюся цветами девочку, вцепившуюся в Северского, как сорока в блестящую безделушку, который слишком покорно, как по мне, выносил столь наглые поползновения и до одури влюбленный взгляд, граничивший с обожанием.
– А мы к тебе! – жизнерадостно оповестила она и дернула его за рукав. – Взяли лимонные кексы и конфетки птичье молоко. Две пачки, Карл! Специально для тебя! А потом давай рубится в Мортал!? Марааат! Я скучала! Почему ты так редко заходишь к нам в последнее время? – она состроила показательно-обиженное выражение лица, но тут же сменила его на подозрительное, повернув голову в мою сторону. – А ты кто? Капец, конечно, мрачная! – беззлобно вынесла вердикт и без смущения окинула меня взглядом с ног до головы.
– Софа! – предупредительно окликнула девушку женщина.
– Че? Я же правду говорю, ну? – она снова глянула на меня, а потом на Марата, который продолжал молчать, и прищурилась, делая смешное движение головой вперед, как будто хотела пробуравить ответ на свой вопрос невидимым рогом. – Это твоя девушка что ли, братик?
Мои глаза округлились, а «братик» хмыкнул и, к моему еще большему изумлению потрепал ее по макушке.
– Малявка!
– Че? Мне уже, к твоему сведению, почти тринадцать лет!
– А ума так и нет, – добродушно съязвил Северский, и улыбнулся негромко и как-то одобрительно хохотнувшей женщине, игнорируя возмущенное и грозное «Ээээ!». – Привет, мам. Могли бы предупредить, что зайдете.
– У нас спонтанно получилось. Пошли по магазинам, а в итоге кто-то слишком докучливый уболтал меня заглянуть к тебе, – кинула она взгляд на Софу, которая ничуть не прониклась укором и продолжила, как ни в чем не бывало, виснуть на Северском.
– Ну а че он? Мы сто лет не виделись!
– Я заходил на прошлой неделе.
– На пять минут?! И даже не зашел заценить мои новые обои! А еще обещал со мной «Ходячих мертвецов» запарить! И покатать на машине! Брааатик, – обиженно потянула она, заглядывая ему в глаза, – ну давай сегодня, а? Пожалуйста-пожалуйста-пожалуйста! – она смешно скривила брови и надула губы.
– Сегодня не могу. У нас с Зиной дела, и мы торопимся.
– Мааам, ну скажи ему! – повернулась она за поддержкой к женщине.
Та лишь развела руками и бросила на меня быстрый заинтересованный взгляд.
– Валерия Дмитриевна, – протянула она мне руку.
– Зина, – ответила я и коснулась ее ладошки.
– Какая ты холодная, Зина! – нахмурилась мама Северского и не успела я сообразить, что происходит, как она расстегнула свой длинный вязаный кардиган горчичного оттенка и накинула мне на плечи. Я удивленно замерла.
– Не нужно, мне совсем не холодно! – попыталась я возразить, но вмешался Северский, положив руку мне на плечо.
– Оставь, ты и правда дрожишь, Шелест.
– Но как же вы? – ситуация выходила крайне смущающая.
– Я не мерзлая, – улыбнулась она, – к тому же мы на машине.
– Эй! Вы же не собираетесь уйти? – вмешалась Софа и вдруг подергала меня за руку. – Зииина, ну попроси братика остаться! – не знаю, почему она решила сделать меня слабым звеном в обороне Северского, но я и близко не обладала возможностями управлять его желаниями. Иначе, он бы вообще меня сейчас не сопровождал. – К тому же мы с тобой не познакомились даже! Если ты из-за моих слов про мрачность обиделась, то извини, я правда не хотела! Ну останьтесь!
– Софа, не канючь! – оттащил Северский от меня свою сестру. – В другой раз познакомитесь.
Интересно, а вопрос про девушку был сознательно проигнорирован или просто затерялся в гуще разговора?
– Как насчет ужина в следующие выходные? – внезапно вмешалась Валерия Дмитриевна. – Соберемся семьей... И ты, Зина, приходи, конечно, заодно и познакомимся!
Кажется, родственники Северского были не в курсе реальной обстановки дел в его личной жизни. В этом было мало удивительного, учитывая не особо открытый характер парня, но много плачевного для меня – слишком много нужно было объяснять и опровергать.
– Я не…, – начала было я, но меня банально прервали, игнорируя желание защитить правду.
– Но до следующей недели капец как долго! – снова запричитала Софа. – Давайте сегодня?!
Однако же разговор обещал затянуться, а время поджимало. Я посмотрела на Северского, и он без слов понял мою тревогу.
– Нам пора, мелочь!
– Ну блин! А можно с вами?
– Нет.
– Мааам!
– Софа, тебе же сказали, – неожиданно строго прервала ее женщина, – в другой раз!
– Капеееец! Ну хоть пообещайте, что будете на ужине? Эй, дайте слово!
– Ладно, мелкая.
– Слово! – тыкнула в Марата пальцем сестра.
– Обещаю, – кивнул он.
– И ты тоже, – повернулась она ко мне с грозным выражением.
– Но я…
– Лучше соглашайся, – улыбнулась мама Северского, – а то же не отстанет, – в подтверждение ее слов девочка усердно закивала головой.
– Но…
– Шелест, ты вроде опаздывала? – полюбопытствовал парень, кидая на меня уже привычный непроницаемый взгляд. Что мне было делать, когда слишком много оппонентов выстроили непробиваемую стену, на таран которой требовалось больше времени, чем было у меня в запасе?
– Ладно, – послушно выдохнула я.
Софа озарилась победоносной улыбкой.
– Пошли, – потянул меня Северский. – Пока, – кинул сухо на прощание родственникам и пошел в сторону машины.
– До свидания! – бросила я, торопясь за парнем.
– Пока, Зина! – помахала мне Софа. – До встречи!
9
Шелест напряжена и недовольна – это видно по ее сцепленным тонким рукам и напряженному рту. Она то и дело мельком кидает на меня взгляд, явно желая прояснить ситуацию. И совсем не рада тому, что находится со мной рядом – неожиданно неприятное открытие, которое очень хочется связать с привычкой к иному отношению со стороны девушек, но что-то мне подсказывает, что тут другое, глубоко засевшее и не до конца ясное. Потому что я мог спокойно осадить Софию, и не дать им с матерью завлечь Зину на ужин. Но ничего не сделал. А теперь испытывал на себе тяжелый взгляд темных глаз сидящей рядом девушки.
– Марат, – решается наконец-то она, и я замираю, в ожидании упреков, – прости, я не хотела ставить тебя в неловкое положение.
Удивленно поднимаю бровь и даже не сразу нахожусь с ответом.
– Чушь, Шелест! Ты здесь не причем. Сестра может быть очень настойчивой, когда ей что-то нужно. То есть почти всегда, – хмыкаю я.
– И все же глупо вышло, – поджимает она губы и смотрит на свои длинные пальцы, несуетливый перебор которых, по-видимому, умиротворяет ее. У Шелест красивые руки, Ромашко был гораздо проницательнее меня, первым обратив на это внимание. Широкие ладошки с сетью синих вен, длинные пальцы с аккуратно подстриженными ноготками, лишенными маникюра. Руки художника, гибкие, изящные и молочно-белые. Бесценный инструмент данный кем-то очень щедрым. – Я опять создаю тебе проблемы.
В чем-то она права, но эта правда совсем иного рода, чем напридумывала себе девушка; проблема заключается в повисшем между нами гроздьями напряжении и его неясном свойстве, проблема в желании отыскивать в студенческой толпе хрупкую, субтильную фигурку в черном, проблема в тревоге за Шелест, которая совсем не заботится о своем здоровье и истончает себя превращаясь в прозрачный и трепещущий на ветру лист бумаги, а также умудряется вертеться неясной пешкой среди личностей с уходящей в минус репутацией – Шуруповым, Демидовым, Татарским. И мной.
– Как самоуверенно, – криво ухмыляюсь я, желая развеять неожиданно манящий образ перед глазами.
– Прости?
– Проблемы если и есть, то не вертятся вокруг тебя.
– Но…
– Вряд ли ты могла знать, что Татарский придет в то же место, что и ты. А тем более про то, что он торчок и моральный урод.
– А…
– Фотки тоже едва ли твоих рук дело. Не волнуйся, с этим я скоро разберусь.
– Как же…
– Что до моих родственников, то мелкая – пиявка, а мать просто мечтает познакомиться с моей девушкой, так что, ты пала жертвой их желаний. Не рефлексуй – я не такой гад, чтобы тащить тебя силой.
Девушка замерла, обдумывая мои слова, и все еще была чем-то озадачена. Но вместо того, чтобы ответить на незаданный вопрос, она снова поставила меня в тупик ходом своих мыслей.
– А как же Соня? – нахмурилась она и странно глянула на меня – не будь нужды следить за дорогой, я может быть и лучше бы ловил скрытые знаки и смыслы. Но приходилось довольствоваться объяснениями.
– А что с ней?
– Почему бы вам не пойти на ужин вместе?
Что это – упрек или желание избежать участи лишний раз побыть со мной? И какого черта она вообще говорит о Мармеладовой? Но мысль о подруге на моем семейном ужине вызывает у меня ухмылку.
– Боюсь, одновременное сочетание Мармеладовой и моей сестры кончится катастрофой для нашей кухни. Мама точно не обрадуется внеплановому ремонту.
– Но разве она не расстроится?
Остановившись на светофоре, я оборачиваюсь к Шелест и ловлю ее взгляд. На миг, пока она не успевает это скрыть, я читаю в темной влаге горечь и тоску и ту неясную хрустальную преданность, которая прошила меня в баре, когда Шелест была под действием неизвестной мне дряни. Хотя я не уверен, что это не шутки моего сознания, тем более, что спустя миг не остается и следа неожиданного откровения, а девушка смотрит как прежде нахмуренно, озадаченно и напряженно.
– Так не нравится мое общество? – с прокравшейся в голос горечью интересуюсь я. Надеюсь, Шелест ничего не заметила. Чувство новое и неожиданное – в ожидании ответа даже задерживаю дыхание, при этом старательно делая вид, что мне все равно.
– Глупости, – уверенно говорит она, и я выдыхаю. Ни задержки, чтобы подумать, ни лукавства, а значит, все не так уж и плохо. – Просто подумала, что это… неправильно. Не хочу отплачивать тебе новыми проблемами за помощь.
Отворачиваюсь, трогаюсь на зеленый и понимаю, что просто ищу причину избавить себя от манящей темной глубины, которая успела затянуть меня за время недолгого контакта. Наваждение в лице Зины Шелест начинает меня озадачивать.
– Все в порядке. Я скажу, что ты не смогла, – обрубаю, пока еще могу держать ситуацию под контролем. На девушку не смотрю – не хочу видеть облегчение на ее лице. Она молчит, и до уже знакомого дома мы доезжаем в густой тишине.
– Спасибо, – поворачивается ко мне Шелест и неуверенно берется за ручку, как будто не знает, как быть дальше, – ты меня сильно выручил.
– Я подожду, – говорю, не оставляя ей выбора.
– Почему-то я так и подумала, – вздыхает она, что-то для себя решая, но вместо того, чтобы выйти, оставив меня коротать время в компании оставшегося после нее лимонного запаха, поднимает на меня глаза и робко интересуется,. – Зайдешь? Нет, я не буду собираться долго, – по-своему трактует мой удивленный взгляд, – просто подумала, что дома лучше, чем в машине. Но если ты не хочешь…
– Хочу, – честно отвечаю и первым открываю дверь, не давая ей времени передумать.
Может быть, простой акт вежливости с ее стороны не был рассчитан на мое согласие, но я не в силах побороть желание увидеть частичку ее мира изнутри, тем более, когда она сама так щедро позволяет это, не ведая о моих смелых мыслях. Когда девушка проходит мимо лифта, я ничего не говорю, только задумчиво поднимаюсь следом по лестнице, сопровождая взглядом ее руку, плавно скользящую вверх по перилам. Она взволнованно косится на меня, когда вставляет ключ в замочную скважину и первая исчезает в сумраке прихожей, не глядя, как я тенью следую за ней. Уже знакомый мне запах ударяет в нос – смесь свежего лимона и нежной фиалки – именно так пахнет Шелест, если подойти к ней достаточно близко, чтобы это почувствовать, так пахнет постель в моей комнате, после того, как девушка в ней побывала. Я отказываюсь от чая, и присаживаюсь на диван в гостиной, наблюдая, как девушка заходит в одну из комнат, а потом выходит оттуда со свежей одеждой и прячется от меня в ванной. Стараясь не думать о чертовски волнительном плеске воды и о том, кто и в каком виде принимает душ на расстоянии вытянутой от меня руки, иду, повинуясь внезапному порыву, в комнату, где Шелест брала вещи. Храм души, или другая вселенная, не важно, главное, что здесь есть часть пазла к пониманию нелюдимой девушки – часть того контрастно яркого ее внешности мира, который она прячет внутри себя.
Суровая, я бы даже сказал аскетичная атмосфера сочетается с уютом и неповторимой одухотворенностью. Комната не тихушницы, предпочитающей ночное чтение любовных романов в прикуску с конфетами и мечтающей во что бы то ни стало найти в этой жизни своего принца на белом коне, или обратить внимание на свое недооцененное существование, но одинокой, глубокой и творческой личности, прошедшей путь от гибельной и прекрасной поэзии Ахматовой до изломанной лирики Бродского, одолевшей Гессе и Кортасара, влюбленной в до черта красивый и грустный текст «Циников» Мариенгофа, отложившей в сторону научные труды по управлению организациями и придвинувшей под свет ночника сборник прелюдий и фуг Баха. На стенах отнюдь ни фотографии, ни пейзажи или натюрморты, а угрюмая и неподходящая с виду, как для девушки ее возраста и внешности, кампания в лице двух мужчин, портреты которых висят над кроватью; одного узнаю даже я – львиная шевелюра и тяжелый взгляд принадлежат знаменитому Бетховену; имени второго я не знаю, но что-то мне подсказывает, что и он относится к элитарному кругу великих композиторов. Ни цветов, ни статуэток; о том, что эта комната девичья, можно понять только по паре шкатулок с украшениями и женскому, хотя и достаточно мрачному наполнению большого шкафа из темного дерева.
На спинке стула висит знакомая толстовка, которую Шелест так и не вернула мне – оказывается, в какой-то степени я уже давно пробрался в ее мир, повиснув тяжелой материей позади ее спины, склоненной к письменному столу, и впитывающей ее аромат.
На столе лежит черная записная книжка, из центра которой торчит кусочек яркой открытки. Я достаю ее и разглядываю пошлые розовые сердечки в лапах неестественно счастливых анимированных щенков. Большая надпись «С любовью», венчающая картинку, манит меня заглянуть внутрь. «Самой красивой и любимой девушке на свете в день рождения! Люблю тебя! Твой Вася». Хмурюсь и с мрачным превосходством усмехаюсь – хоть я и знаю Шелест намного меньше, чем ее бывший парень, он же новоиспеченный Василий Демидов, даже мне понятно, что сердечки и обыденные фразы далеко не про такую девушку. Глупости про исключительную важность внимания, в обход остального, придумали как отговорку, чтобы позволить себе не понимать человека, который находится рядом. И принести Зине Шелест эдакий сувенир «на отвали», практически то же самое, что подарить на день рождения Мармеладовой сертификат на посещение солярия.
Кладу картонку на место, понимая, что Вася Куров, или кем бы он там ни был, нравится мне все меньше. Хотя в том, что однажды у нас с ним состоится знакомство, сомневаться не приходится. Поворачиваюсь и нервно сглатываю, стараясь понять по взгляду внезапно возникшей в проеме Зины с мокрыми после душа волосами, успела ли она как следует насладиться моим увлеченным бдением по ее территории и какой реакции следует ждать.
Но вместо того, чтобы оправдываться или извиняться за намеренное и беспринципное вторжение, киваю головой в сторону портретов:
– Не находишь, что трудно соревноваться за внимание девушки, поставившей для себя такую высокую планку?
– Можно быть очень далеким от всего этого, – делает Шелест неопределенный жест, то ли имея в виду себя, то ли пресловутые портреты. – Но это неважно; важно понять, что в приоритете всегда то, что главнее в данный момент. Изображения не сделают реальнее тех, кто и так заполняет тебя до краев.
– И все же ты не повесила здесь фото своего парня.
– Бывшего.
– Бывшего парня, – соглашаюсь я, понимая по ее глазам, как сильно все еще болит оставленный недавно шрам.
– Не повесила… Но живым не требуется подобная иллюзия существования – ты есть, и я вижу твою улыбку, слышу смех и могу позвонить тебе, чтобы услышать твой голос; голос мертвых молчит, и чтобы его воскресить нужно раз за разом заставлять себя помнить. Все меняется, когда включаешь запись, принадлежащую кому-то из них, и смотришь на изображение – они оживают, их взгляды наполняются таинственными смыслами, а черты отличаются непостоянством и соответствием моменту.
