Текст книги "На кончиках твоих пальцев (СИ)"
Автор книги: Лиза Туманова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 23 страниц)
10
Возле входа я столкнулась с Дмитрием Петрушевским, – одним из по-настоящему талантливых актеров нашего театра. Мужчина внимательный и спокойный, с вечной банданой на голове и усталым, прожженным взглядом, говорящем о глубоких жизненных перипетиях, настигнувших его в жизни. Впрочем, у кого их, этих перипетий, не было? Но вот то, что он осел в таком сомнительно привлекательном, как для такого талантливого человека, месте, казалось мне странным и попахивало жизненной трагедией. Я, было, предположила, что виной всему пагубное пристрастие к алкоголю, которое, как известно, порушило судьбы многих людей искусства, но, присмотревшись внимательно, убедилась, что он был далек от вредной привычки и вообще выглядел крепким, здоровым и даже достаточно привлекательным для своего возраста. Не трудно представить, что в молодости его суровая красота находила отклик в падких на мужественность женских сердцах. Не берусь судить, был ли он ловеласом, но почему-то казалось, что семьи у него нет, и он одинок и несчастен там, за пределами сцены. Не знаю, почему я так решила, – может быть, дело было в его влажном меланхоличном взгляде, который периодически скрещивался с моим и сопровождался подбадривающей полуулыбкой, когда приходилось терпеть очередную истерику нашего дражайшего руководителя. А может быть, потому что в первой роли, в которой я его увидела, он играл вдовца-рыбака, влачащего одинокое существование в хижине на берегу моря и ведущего душевные и не очень беседы с забредающими к нему людьми, и это оставило в моей голове устойчивый образ, так кстати соответствующий его внешнему виду, а особенно, темной бандане на голове, удерживающей длинные волосы, и суровому выражению лица с печатью мрачности и спокойной меланхолии.
Но чтобы бы там ни происходило в его жизни, он был одной из немногих личностей в пределах театра, не вызывающей у меня отторжения и желания спрятаться за ширмой нот, стоящих на пюпитре.
Я слегка улыбнулась ему, кивнула и краем сознания уловила, что он как-то слишком заинтересованно проводил взглядом уезжающую прочь машину Северского.
– Детка, а ты это случайно не с Маратом Северским приехала? – спросил он у меня, подтверждая закравшееся сомнение, что он как минимум знает, кто был за рулем машины.
– С ним, – кивнула я, – а что?
– Любопытно, – сощурил он своим темные глаза и теперь уже с интересом посмотрел на меня. Как бы по-новому, оценивая. – И давно вы общаетесь?
– Да нет… Совсем недавно подружились!
– Подружились? – улыбнулся он. – Или это по-другому называется?
– Что вы, Дмитрий Иннокентиевич! – поспешила возразить я, приходя в неожиданное смущение от его замечания. – У нас ничего такого нет! Это же Северский..., – я чертыхнулась про себя, ужаснувшись тому, что переняла эту дурацкую интонацию, которая неизменно сопровождала его имя в чужих устах. Однако надо проверить, не поехала ли крыша… – А вы… знаете его? – полюбопытствовала я, заинтересованная его вниманием к персоне парня. Как-то странно получалось, что окружающие меня люди так или иначе оказывались связаны с Северским, а это как минимум настораживало.
– Да так, слышал кое-что…
Мне показалось, что он слукавил и сознательно недоговорил, но допытываться не стала. В конце концов, кто я такая, чтобы приставать с вопросами, особенно, когда видно, что человек не особо стремиться распространяться на касаемую тему? Вместо этого, я поинтересовалась, знает ли он про Лео, и как на это отреагировала труппа.
– Как-как, – усмехнулся он и открыл дверь, пропуская меня в помещения, – ты же знаешь, как его здесь все «любят». Они так обрадовались, что гримерка чуть не лопнула от радостных воплей! Не знаю, как это отразится на спектакле, но то, что дышать стало спокойнее, это точно. Лично у меня его вопли уже давно в печенке застряли.
– А можно личный вопрос? – внезапно осмелела я и остановилась под его заинтересованным взглядом.
– Давай. Не обещаю, что отвечу, знаешь, ведь личная жизнь на то и личная, но если смогу, то удовлетворю твое любопытство.
– Почему вы здесь? – я махнула рукой. – Я имею в виду – с вашими способностями вы могли бы в любой нормальный театр податься, где нет плохих спектаклей и актеров. И Лео, – добавила, вызвав его смешок.
– Твоя правда! Знаю, знаю, что мог бы, но ведь мы все так или иначе что-то можем, а не делаем, в силу обстоятельств. Ведь тот же вопрос можно адресовать и тебе, не правда ли? Может быть, в других театрах лучше и актеры и спектакли и даже декорации, но вот такой пианистки у них точно нет, – мягко улыбнулся он и заглянул мне в глаза.
Я зарделась от комплимента, несмотря на то, что Дмитрий все-таки ушел от ответа, сделав это ненавязчиво и красиво. Значит, личное. Впрочем, как и у меня.
– Однако, там что-то творится! – внезапно посмотрел он в сторону зала, и мы поспешили по длинному коридору к источнику шума, которым становился все громче, по мере нашего приближения.
До спектакля оставалось от силы минут сорок, но, кажется, творившийся на сцене беспредел, требовал многочасового труда по привидению его в более-менее презентабельный вид. Мои брови поехали знакомиться с макушкой, а глаза по-рыбьи выпучились, и я не знала, какая из сторон представшей картины поразила меня больше всего и кому идти помогать в первую очередь.
А то, что помощь была необходима, было таким же неоспоримым фактом, как и то, что Иоганн Себастьян Бах был непревзойденным мастером полифонии.
Возле рояля, сидя на черной табуреточке и положив свой инструмент на пол рядом, горько рыдала альтистка, раскрашивая лицо черными импрессионистическими разводами туши. А перед ней были в поэтическом беспорядке разбросаны странички напечатанных нот, заляпанные странными разномастными пятнами сомнительного происхождения, которые пошловато загромождали красивую нотную линию. Над альтисткой склонился скрипач и безуспешно пытался ее успокоить. Вторая скрипачка тоже выглядела уныло-раздосадованной и мрачно взирала на собственную скрипку в руках, и как будто раздумывала, то ли ей сыграть что-нибудь эдакое, заводное и разнузданное, чтобы развеселить народ, то ли разреветься и уйти. И только виолончелист с потрясающей невозмутимостью стоял у стенки и лениво тыкал пальцем в экран телефона, периодически поднося ко рту сине-серебристую баночку рэд була.
Несмотря на то, что вчера все, хоть и достаточно скромные, декорации и вся мало-мальски подходящая бутафория были установлены на сцене под чутким руководством Владленского, сейчас не осталось даже мизерной доли гармонии в состыковке тех или иных предметов, которые, словно сговорились ночью, и решили перебраться куда угодно, лишь бы не оставаться на положенных им местах. Так, красивый, даже помпезный и вычурный, макет готического замка вдруг перевернулся, точно решил прикорнуть перед спектаклем; розовые фламинго, неведомо каким боком вообще затесавшиеся в это шоу, и пробившие себе дорогу не иначе, чем своим пошлым видом и не менее пошлым цветом, смотрели на всех надменно, стоя на закрытой крышке рояля; актеры, вместо того, чтобы щеголять в сценических костюмах и, уподобляясь фламинго, с надменностью глядеть на всех своими ярко разукрашенными лицами, растерянно бродили среди творящегося на сцене раздрайва и больше напоминали скользящих теней, чем персонажей предстоящей комедии а-ля «Свадьба Фигаро» и это не считая того, что перед сценой с разнесчастным видом носилась коротконогая женщина средних лет в красном костюме с кокетливым вырезом на юбке, гладко уложенными волосами и ярко накрашенными глазами, томно вздыхающая и то и дело останавливающаяся, чтобы обмахнуть себя черной шляпой с большими полями и фиолетовым пером, в основании которого покоился большой искусственный камень.
Мы с Дмитрием удивленно застыли и переглянулись, а потом, не сговариваясь, направились к незнакомке в красном, чтобы прояснить для себя суть, если она вообще была объяснима, в чем я сомневалась.
– Ох! – причитала она и вздыхала, отчего ее большая грудь, обтянутая тканью пиджака, трепыхалась, вызывая опасения, что сомнительно крепкая, как по мне, красная пуговка может не выдержать и прилететь кому-нибудь в глаз. – Ну как же так! Как же так! Что же теперь делать? Как все это объяснить? Всё насмарку, всё-всё! – грустно скривилась она, опустила брови и обмахнулась шляпой.
– Простите..., – обратился к даме Дмитрий, склоняя голову, – Не имею чести быть знакомым с вами…
– Я Лола Рубинштейн! – не дала ему договорить она, кидая на нас скользящий и воспаленный отчаянием взгляд. – Да-да, та самая! – добавила она, видимо, прочитав в наших глазах понимание, которого, впрочем, не было, по крайней мере, у меня. – Я заказчик этого спектакля и несчастная жертва возложенных на молодого преуспевающего Владленского рухнувших в одночасье надежд! Весь свет… вся элита… как же так! Что же мне делать!? – риторически вопрошала она, обращаясь ко всем разом.
– Позвольте, – снова обратился к ней мужчина, – меня зовут Дмитрий Петрушевский, и я тоже сегодня должен исполнять роль… должен был, по крайней мере, – метнул он сомнительный взгляд на сцену. – Не составит ли вам труда объяснить, что здесь произошло? Мы с Зиной, – кивок в мою сторону, – Только что пришли и находимся в некотором смятении от того, что творится.
– Ах, Дмитрий, – театрально махнула она рукой, – если бы я знала! Я сама совершенно случайно прибыла сюда раньше назначенного срока, потому что провела у парикмахера меньше времени, чем планировала, и надеялась застать всё в полной готовности, однако… Это ужасно, просто настоящий кошмар! День рождения моего Яшеньки, весь свет… такие важные люди…! Такой позор! Горе мне! – она прижала шляпу к большой трепещущей груди и с тоской глянула на сцену, как будто надеясь, что все происходящее колдовским образом исправится, и примет нормальный вид.
– То есть, что произошло, вы не знаете? – решил уточнить Дмитрий.
– Меня больше волнует, что произойдет, когда узнают о том, что вечер Лолы Рубинштейн, приуроченный ко дню рождения ее сына, потерпел фиаско!
– А вы не спрашивали у присутствующих, о причинах, кхм, такого странного положения?
– Ах, Дмитрий, стоит ли узнавать ответ на то, что всё равно не исправить? К тому же я ждала, что Леопольд лично будет руководить процессом… О, как я заблуждалась в нем! А ведь такие замечательные отзывы слышала, хорошая знакомая мне его посоветовала, как молодого и подающего надежды молодого человека, не стянутого рамками консерватизма, готового на любые эксперименты и открытого для новых идей…
– Он в больнице, – видимо, дамочку никто не просветил на этот счет.
– Что вы говорите? Но как же? Ведь спектакль… Ох, за что мне такая беда на голову?! Бедный мой Яшенька! – почему-то мне подумалось, что «Яшенька» едва ли жаждет побывать на шоу, устроенным мамочкой, скорее для показа собственной значимости в мире, где она вертелась, чем для сына. Хотя, кто разберет этих странных людей..?
– Дела…, – протянул Дмитрий и пошел по направлению к плачевно выглядящему струнному квартету. Я семенила следом, не желая упускать подробности, не меньше Дмитрия озадаченная происходящим, так как разговор с неизвестной мне, но, видимо, известной в определенных кругах Лолой Рубинштейн, не пролил никакого света на предвосхищающие ситуацию события.
Альтистка, которая рыдала, и которую, как я узнала раньше, звали Катя, к нашему счастью, переходила в стадию успокоения, которая лишь изредка нарушалась резкими непроизвольными всхлипами и одиночными слезинками, вряд ли способными еще больше испортить когда-то искусный, а сейчас некрасиво поплывший по лицу макияж. Скрипач Коля всё также суетился над ней, то поглаживая ее плечи, то присаживаясь перед ней на корточки и пытаясь всучить стакан с водой, который она упрямо отталкивала рукой. Заметив наши вопрошающие взгляды, он как-то устало вздохнул и пояснил:
– Она в вашем театре умудрилась завязать шуры-муры с этим вон, блондином смазливым, – кивнул он в сторону одного из актеров, молодого красивого парня. – Говорил я ей – дура! От этих актеров только и жди, что беды, – Дмитрий никак не отреагировал на едкое замечание, – нет же, «люблю, жить не могу, до гроба»… да три ха! Теперь вот рыдает в десять ручьев, потому что час назад застукала его в гримерке с одной из местных, – он некультурно выразился и хмыкнул, – артисток!
– А с нотами что? – спросила я.
– Да пока они там скандалили, на них какие-то бутыльки попадали, я черт знаю, что за смеси! А она их тут раскидала пришла, мол, смотрите, какая я разнесчастная, – сурово, но с долей заботы посмотрел он на Катю, которая расстроено вытирала глаза и понуро кивала, соглашаясь с определением «Дура».
– Ясно, – нахмурился Дмитрий. – А что с этим? – кивнул он на сцену.
– Мы когда пришли, тут уже все так было, так что не в курсе! – развел руками Коля, а вторая скрипачка закивала, подтверждая его слова. – Думаете всё, спектакля не будет? – спросил он у нас.
Я неопределенно пожала плечами, а Дмитрий сказал:
– Сначала нужно выяснить, что случилось с декорациями и почему актеры не готовы исполнять роли, а там уже решать.
Коля кивнул и вернулся к попыткам всучить горе-влюбленной воду.
Пришлось нам с Дмитрием снова пройти мимо раздосадованной Лолы Рубинштейн и подняться на сцену, чтобы дособирать главную и самую большую часть пазла, которая и представляла, к тому же, всю проблему, потому что, если скрипачку еще можно как-нибудь привести в чувство и заставить играть, пусть и по испорченной в порыве злости партии, то что делать с совершенно не готовой к спектаклю сценой и актерами, было не ясно.
– Эй, молодежь! – обратился Петрушевский к ближайшей парочке и поманил их рукой. – В чем дело? Почему на сцене такой бардак? И с какой стати вы до сих пор не одеты? Что за саботаж?
– Вы так говорите, как будто это мы виноваты, – сморщилось лицо того самого смазливого блондина, по совместительству, страстного любителя женщин. – Между прочим, мы пришли, как и положено, заранее, чтобы подготовиться, грим, костюмы, всякое такое, – он нервно дернул плечом, как будто вспомнил неприятное событие. – Но в гримерке нас ждал сюрприз – все заготовленные наряды были изодраны, а может быть, их ножом порезали каким, черт знает, – нахмурился он, а мы удивленно уставились на него и его спутницу, которая мрачно кивала рядом, – а косметические наборы были разбросаны по полу, ну знаете, как будто там случилась большая истерика, или нервный срыв – у меня так мать громила посуду на кухне, когда была не в настроении, тарелки на целую кучу осколков разлетались! – вспомнилось, что когда-то я слышала истории про то, что этот симпатичный парень был сыном известной своими эксцентрическими выходками актрисы, муж которой частенько изменял ей, а она, безуспешно, раз за разом, пыталась уйти от него, но что-то, видимо любовь (в извращенном ее проявлении), заставляло ее возвращаться. – Это еще ладно – потом мы пришли сюда, – он сделал широкий жест рукой, как будто пытался обнять воздух, – и обнаружили грандиозную разруху. Вам повезло – мы частично прибрались, так что всё выглядит более-менее… Но костюмы не спасти, это факт, к тому же за такое короткое время! – он кинул быстрый взгляд на часы и хмыкнул. – Накрылось шоу Лео!
– Накрылось, – вздохнула без особой грусти девушка рядом с ним.
– И никто ничего не видел?
– Мы отправили нашего светорежиссера камеры глянуть, если они работают… Ждем, – он говорил так, словно сомневался в успехе этой затеи. И, надо сказать, небезосновательно – если судить по общему плачевному состоянию театра, работающие камеры были бы здесь таким же уникальным явлением, как улитки в моем меню или кислотный дождь в декабре.
Но мы ошиблись, потому что спустя буквально пять минут, в зал влетел тот самый светорежиссер и с самым загадочно-удивленным выражением на свете быстро направился к нам. Все скучились вокруг него в ожидании грандиозной, судя по его возбужденному лицу, новости.
– Ну что, работают? – бросил вопрос кто-то из толпы.
– Еще как! – подтвердил он. – И там такое! – он сделал многозначительную паузу, недаром, что в театре работал. – Там Лео, это всё он! Не один, а с каким-то неизвестным человеком! Ворвались среди ночи, даже ближе к утру, сначала по сцене ходили, громили тут всё, долго, я бы сказал, азартно, а потом ушли в сторону гримерок – там камер нет, но, думаю, что цепочка выстраивается ясная!
– Врешь!
– Не может быть!
– Да ладно!
Со всех сторон доносились удивленные и недоверчивые возгласы, а я ушла в сторону и задумчиво смерила взглядом упавший макет замка.
В то, что в подобном вандализме виноват Лео, верилось с трудом. Это как если бы вдруг кто-то в одночасье пришел в театр, увидел разгромленный рояль и узнал, что это моих рук дело, – в общем, что-то близкое к категориям «чушь» и «небылица». Нельзя просто так, ни с того ни с сего испортить собственное любимое детище, которое на твоих глазах взращивалось, превращаясь из гусеницы в бабочку. Если ты, конечно, не сошел с ума. Но судя по его голосу, он мало того, что был в трезвом уме, так, к тому же, не помнил ничего из произошедшего.
Однако, последующая авария, в которую Лео так «неудачно» попал после этой ночи, в течение которой он, если верить камерам, даже близко не предавался крепкому сну, наводила на тревожные и пугающие мысли, что эти события были как-то связаны.
Но чтобы это выяснить, нужно было, для начала, поговорить с самим Владленским.
Только это все не отменяло того факта, что приближалось время спектакля, и вот-вот должны были появиться первые зрители. Мадам Рубинштейн даже отдаленно не прониклась произошедшим, печалясь исключительно о своей участи и даже не подумав о том, чтобы позвонить приглашенным и отменить этот вечер, или, на худой конец, перенести его в какой-нибудь ресторан или любое другое социальное место, решив, видимо, вместо положенной комедии, устроить монодраму с героиней в собственном лице на фоне мрачной атрибутики, в хаосе наваленной на сцене.
Я как раз думала о том, чтобы подойти и посоветовать «даме в красном» что-то предпринять, как ко мне подошел Дмитрий.
– Она так расстроена… – кивнула я в сторону Лолы Рубинштейн.
– Я бы сказал – озабочена проблемами собственной значимости, – улыбнулся он.
– А мне она понравилась… Чудаковатая, немного эгоцентрированная, но в глубине души добрая и желающая исключительно счастья для своего сына! Не ее вина, что она скована рамками общества и, видимо, воспитания.
– Решить проблему можно и без декораций и дурацкого сценария! – загадочно улыбнулся Дмитрий, а я озадаченно посмотрела на его светящееся таинственностью лицо – точно проглотил бермудский треугольник, такой же непонятный, но манящий именно этой непонятностью. – Нужны лишь свечи, приглушенный свет, хорошие стихи и одна замечательная пианистка, – многозначительно поднял он брови и терпеливо подождал, пока я обмозгую и оценю его замысел.
– Лео нас убьет!
– А кто ему скажет? – подмигнул он и отправился приводить непонятно как возникший в его голове план в действие.
В последующие полчаса я наблюдала за невероятными трансформация, происходящими с действующими лицами и обстановкой, главенствовал в осуществлении которых Дмитрий Петрушевский.
Пока Коля бегал за свечами, актеры быстро прибирались на сцене, Лола суетилась возле Дмитрия, неверящая в успех затеи, но, как и все, заинтригованная, Дмитрий беседовал с оператором света, попутно отправляя по электронной почте актерам какие-то тексты, чтобы они с ними ознакомились и приготовились с выражением и без запинок читать незнакомые строки через короткий отрезок времени, успокаивал Лолу, беседовал с остатками струнного квартета, попросил меня набросать план произведений лирического плана, уверял Лолу, что всем понравится, забирал у Коли свечи и удовлетворенно оглядывал чистую сцену; потом выгнал всех в гримерку, чтобы прогнать текст, который придется читать с экранов, достал откуда-то темно-синие плащи с капюшонами и заставил их всех надеть, даже Лолу, которую заразил своей идеей так, что она безропотно подчинилась, и в итоге, когда подтянулся первый зритель, все были готовы к невероятному и спонтанному шоу, которое и близко не отличалось внешним блеском, но зацепило всех своей умиротворенностью, суровой простотой и сквозящим через всё действо романтизмом.
По задумке Дмитрия я выходила на сцену первая, открывая спектакль монологом фортепиано. Я очень удивилась количеству людей – невиданное число слушателей впечатляло – такого не было, наверное, со времен открытия театра. Это взбудоражило меня, всколыхнуло сердце, участило пульс – руки задрожали, а в голове появилась звенящая тревога, – чувство, давно забытое и похороненное в уголках сознания с запыленными воспоминаниями детства, когда мне приходилось выступать на публике в садике и школе. Я как будто оказалась нагой перед тысячью глаз, без возможности спрятаться или прикрыться.
Но подводить Дмитрия я не хотела, поэтому покорно подняла руки и положила их на клавиатуру, давая дрожи раствориться на поверхности черно-белой глади.
Я выдохнула и начала играть. Я выбрала первую прокофьевскую мимолётность для вступления, искреннюю и поэтически-мечтательную, как нельзя кстати подходящую для начала «атмосферного действа». Дальше, сбивая цикл, но подстраивая его под собственное чувство выстроенной Петрушевским программы, я перешла сразу к шестнадцатой пьесе, под которую медленно, точно выплывая из мрака, двигались, как тени, или призраки, темные фигуры в плащах, держа в руках зажженные свечки. Они встали полукругом, едва различимые при тусклом свете, с повисшими на лицах капюшонами и застыли, точно статуи с поднятыми в руках свечками. Когда я заиграла достаточно резкую, характерную по ритму следующую пьесу, из общей массы выделилась фигурка, вышла в центр, резко задула свечу и начала, голосом повествователя, рассказывать невероятную, фантастическую сказку про девочку Лулу, которая жила на краю мира и ночами танцевала с феечками и эльфами из леса, а днем бродила по краю мира и всматривалась в туман, бесконечно тянущийся в далекую даль, простирающуюся за краем, и непонятно почему тосковала. Сказка увлекла меня, я перестала бояться публики, и с таким же напряженным интересом, как и зрители, смотрела за сменой актеров, событий, внимательно слушала их реплики, сочувствовала внезапно оказавшейся как будто реальной Лулу, когда она уронила в бездонную пропасть своего любимого единорога, без которого не могла спать ночами. Радовалась, когда феи и эльфы решили помочь Лулу спуститься на дно края света, чтобы достать любимую игрушку девочке, как отправились с ней к злому магу Зараблю, у которого был волшебный корабль с крыльями. Он мог летать с помощью волшебства и мог отнести девочку и ее помощников в нужное место. Но взамен Зарабль попросил, чтобы Лулу принесла ему со дна необычный и редкий камешек, который он давно уже потерял, но не мог достать, потому что ему самому нельзя было спускаться вниз.
Вскоре к спектаклю присоединились струнные, поражая проникновенным звуком и тонкостью восприятия, навеянными не иначе, чем сложившейся атмосферой, потому что по-другому объяснить их хрустальную изломанность, искренность и невероятное мастерство, я не могла.
Мы все чуть не охнули, когда Лулу едва не свалилась с корабля, и удивились тому, что на дне оказалось светло и ни разу не страшно, а по воздуху летали волшебные существа, которые помогли Лулу найти волшебницу Агату, правившую этим миром. Она позволила Лулу забрать своего единорога, но строго-настрого запретила забирать камушек, который, по ее словам, был нужен Зараблю, чтобы проникнуть в этот мир и погубить волшебницу и всех живших здесь существ, а потом самому править обоими мирами.
Лулу, которой на ушко нашептывал другую правду подаренный Зараблем волшебный змей, не послушала Агату и забрала камушек, а затем улетела вместе с ним и единорогом назад, в свой мир.
Но едва она отдала камешек Зараблю, и змей перестал овивать ее своими кольцами, она поняла, что натворила и в ужасе помчалась к краю мира, чтобы как-нибудь предупредить Агату. Не найдя иного выхода, она в отчаянии прыгнула вниз и долго-долго летела до дна, где ее подхватили волшебные существа и донесли до Агаты. Чтобы помочь загладить вину, Лулу пришлось пожертвовать самым дорогим для нее – своим единорогом, которого волшебница превратила в исполина с огромным светящимся рогом, который проткнул Зарабля, и съел всех его змеев.
В заключительной части спектакля мы со струнной группой стали играть вместе, создавая волшебную атмосферу сказочности, дополняя невероятный мир пьесы музыкальными образами и красками.
Я радостно заулыбалась в конце, когда выяснилось, что Лулу – это дочь Агаты, которую давным-давно выкрал Зарабль и спрятал у нее под носом, а единорог был его темным амулетом, не дававшим волшебнице найти свою Лулу, но когда Агата изменила его своими чарами, всё встало на свои места.
Актеры по одному покидали сцену, растворяясь в темени. Истаивала музыка. В конце концов, со зрителями осталась только я, завершая невероятное шоу хрустальными, истаивающими гармониями.
И долго еще в зале царила тишина, которая чуть позже взорвалась бурными аплодисментами.
