Текст книги "На кончиках твоих пальцев (СИ)"
Автор книги: Лиза Туманова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 23 страниц)
7
После репетиции я выхожу до капли выжатая и зверски пропесоченная. Впрочем, мне досталось не так уж и много по сравнению с актерами, которые уходили со сцены чуть ли не плача, – Лео сегодня зверствовал, пускал молнии, топал ногами, орал громче обычного, и при этом подбирал такие выражения, которые можно смело записывать в книгу неизвестных еще миру ругательств. Завтра должна была состояться премьера спектакля, и я уверена, что после столь звенящей от напряжения репетиции, проходящей в атмосфере волнения, гнева и постоянных остановок с указаниями на ляпы, она должна пройти более-менее легко.
Однако даже я вымоталась настолько, что не осталась поиграть после того, как все ушли. Голова требовала тишины и покоя после трех часов беспрерывного шума – и даже звуки города, долетавшие отовсюду, едва я оказалась на улице, хотелось просто выключить. Поэтому я поспешила домой, чтобы спрятаться в уютном мирке, не потревоженном никем и ничем.
Только вот я забыла, что в последнее время судьба не жалует моих желаний и вообще делает все возможное, чтобы нарушить гармонию и баланс внутри моего купола.
И пускай нависшая угроза в лице Марата Северского до сих пор существовала, я уже научилась справляться с ней, игнорируя косые взгляды, пересуды, лишнее внимание и его самого. Не так уж и сложно держаться подальше от людей и появляться только чтобы сесть на заднюю парту в аудитории, а потом так же незаметно исчезнуть на время перемены.
Но как справиться с нахлынывающей обидой и все еще сжимающей сердце болью, хоть и притупленной временем, при виде знакомой до мелочей фигуры и некогда родного лица? Можно ли спустя время проходить с равнодушием и спокойствием мимо человека, который когда-то был тебе самым близким на свете? И насколько грань между равнодушием и притворством может быть зыбкой? Но если ты смог это преодолеть и ничего не чувствуешь, то всё упирается только в один вопрос – обманываешь ли ты себя сейчас, засунув все эмоции в глубокие ямы сознания, или когда-то обманывался в своих чувствах, которых может быть и не было?
Мое сердце сжимается, и я хотела бы, чтобы наши отношения оказались ложью, но, к сожалению, мне чуждо притворство. Нельзя заниматься искусством и притворяться – потому что чуткий слушатель тут же поймет, что его обманывают, как ребенок, который за версту понимает, что ему лгут. Потому что музыка не прощает недоговорок и уверток и сразу перестает отвечать взаимностью. Искренность – плата за талант.
Вася сидит на ступеньке лестницы в подъезде около моей двери. Его голова опущена и покоится на сложенных в замок руках, и от него за версту разит алкоголем и сигаретным дымом.
Я останавливаюсь перед ним, преисполненная противоречивых чувств. Хочу убежать и не видеть, никогда не видеть теплых карих глаз, но в то же время мне жалко его, поникшего и опустившегося до предательства собственной души ради мнимого счастья.
Он поднимает глаза, всматривается мутным и неестественно блестящим взглядом и грустно улыбается.
– Зина…, – выдыхает с горькой усмешкой, – Зина, Зина, Зина… Почему ты не сказала мне, что будет так хреново? Почему не предупредила, что настоящее одиночество наступает, когда вокруг тебя слоняется чертова куча людей, ничего не видящих дальше гребанных денег? Почему не защитила меня? Ведь ты же любишь меня, Зина! Так почему у меня сердце разрывается и разлетается ошметками по пустоте, которую ты заполняла, пока была рядом? Почему?
– Бороться за твое счастье теперь должна твоя невеста.
– Эта насквозь лживая тварь?! Она улыбается и стонет, а я представляю змею, которая лежит смирно и приручённо, пока однажды не прыгнет и не вонзится ядовитыми клыками мне в глотку! Я окружен этими змеями, – он хохочет, и у меня внутри всё сжимается от этого смеха. Вася встает и протягивает ко мне руку, гладя по щеке. – Ты такая нежная… господи, моя девочка, прости меня, – он подается вперед и заключает меня объятия, на которые я не в силах ответить – так и стою с опущенными руками, уткнувшись растерянным взглядом в соседскую дверь и стараясь не слишком глубоко вдыхать неожиданно сильный запах перегара, окруживший меня. Это уже не запах моего Васи, который я обожала, это запах незнакомца. Тошнотворный и отталкивающий.
– Пусти! – пытаюсь я отодвинуться, но он только крепче прижимает меня к своей груди.
– Прости меня, прости меня, Зина, – шепчет он мне в плечо. – Я как последний лох повелся на фальшивку, отпустив настоящее сокровище, – Он заглядывает мне в глаза. – Ведь ты все еще моя девочка? Скажи мне, что еще не поздно? Можно всё вернуть, исправить? – он кивает собственным безумным мечтам. – Я тебя вознесу, будешь у меня как принцесса, для тебя только самое лучшее, всё, что захочешь! Зина! Только скажи, что еще любишь меня, что сможешь простить!
– Нет, Вась, – качаю я головой и отстраняюсь, – теперь уже поздно, – я делаю шаг назад.
– Ты не понимаешь! Я откажусь от нее, будем жить, как прежде, вдвоем, ты и я! Зина! Милая моя, я к твоим ногам брошу этот чертов мир и себя – твой, только твой! Только поверь мне!
– Отпусти меня, Вася, всё кончено!
– Не могу, я не могу без тебя!
– Раз один раз смог, то и теперь получится, – я спускаюсь еще ниже, и пытаюсь сдержать слезы в ответ на капли стекающие по щекам моего бывшего парня. – И я смогу!
– Зина! – кричит он мне в след, но я уже сбегаю вниз, разбрасывая редкие соленые капли по бетонным ступенькам. Дальше, как можно дальше от этого места, от этого человека, разбередившего еще незажившую рану. Он не догоняет меня, и я рада этому, потому что больше не хочу его видеть, слышать грустный прерывающийся голос и чувствовать неприятный запах, который хочется смыть, оттереть жесткой мочалкой и покрыть чем угодно, лишь бы забыть. Прохладный ветер приятно охлаждает разгоряченное лицо и высушивает слезы. И только мысли невозможно выкинуть, они жужжат, как пчелы и от них не спрятаться никуда, даже в купол, потому что это их дом. И если ранее я хотела убежать от этого шумного города в тишину, то теперь мне необходимо отвлечь себя, дать мнимую передышку телу, изнывающему от слишком сильных эмоций.
Я бреду куда-то, сворачиваю в незнакомые улочки, замираю перед яркими вывесками и ищу покоя.
Спустя время захожу в старое здание, советских времен, требующее либо капитального ремонта, либо сноса. Это маленький невзрачный кинотеатр с одним-единственным залом и старыми фильмами, которые привлекают минимум людей. Место похоже на театр, в котором я работаю – такое же невостребованное, но всё еще старающееся выжить. Тучная женщина-кассирша, напоминающая мопса, с ужасным макияжем и облупившимся красным лаком на неухоженных ногтях, получает от меня деньги и молча протягивает билет, а затем со скучающим видом снова принимается за чтение глянцевого журнала, щелкая семечки и выбрасывая шелуху в целлофановый пакетик. Я прохожу в маленький зал и иду на предпоследний ряд – едва ли важно, какое место написано в билете. В зале кроме меня есть еще пара людей – видимо любители черно-белых фильмов и пустых залов.
Картинки на экране сливаются в неясную рябь, и даже спустя полчаса я бы вряд ли вспомнила хоть одно событие из просмотренных ранее кадров или назвала имена персонажей. Я смотрю на экран и не вижу, слушаю реплики актеров и не слышу, но делаю все возможное, чтобы эти процессы заменили рой мыслей в голове. Видимо, у меня получается отключиться от всего, погрузившись в замершую пустоту, потому что когда на соседнее кресло опускается человек, я вздрагиваю и растерянно оглядываюсь. После неотрывного смотрения на яркий экран глаза не сразу прореживают темноту и выхватывают темный силуэт в капюшоне.
– Это чертовски больно… знаешь, когда всем плевать? – и нет никого кроме меня, к кому может обращаться этот хриплый мужской голос. – Они думают, что могут сделать мне больно, уткнув лицом в грязь, искупав в крови, – он хрипло смеется, а потом прокашливается. – Только вот… внутри болит сильнее, понимаешь? Мои ребра ломаются, а я думаю о сердце, которое ноет; сплевывая кровь изо рта, я мечтаю отхаркаться воспоминаниями о тех, кому все равно, – он подносит к губам бутылку с водой и делает несколько глотков, замолкает на долгие две минуты, за которые я успеваю подумать, что парень ушел в свои мысли и больше не обратиться ко мне с болезненной исповедью слов. – Она даже не позвонила, – вдруг горько восклицает он, – Сука, не позвонила, а ведь знает, помнит, что за день, – он поворачивает ко мне голову, и я невольно отодвигаюсь, наткнувшись на страшно избитое лицо и безумные глаза. – День, когда родился жалкий ублюдок, на которого всем плевать! – он неожиданно обдает меня ароматом клубники. – Лучше б убили меня, сволочи, – я порываюсь встать, но меня удерживает на месте рука, опустившаяся на плечо. – Постой, – просит неожиданно жалостливо и сжимает ладонь, – посиди со мной немного. Я… совсем один. И мне так больно! Невыносимо, – признается неожиданно и откидывается спиной на сиденье, закрывая заплывшие глаза. Его губы разбиты, под носом засохла кровь, и я даже боюсь представить, что творится с телом, закрытым тканью одежды.
– Вам нужно в больницу, – негромко говорю я. Не знаю, что держит меня на месте – жалость или желание спрятаться от собственной боли, но я остаюсь и обеспокоенно слежу за тем, как подрагивает от смеха грудь незнакомца. Он снова хрипло кашляет.
– Могила меня вылечит, – смотрит на меня и добавляет с кривой усмешкой. – Забей, крошка, я же гребанная собака, и на мне все заживает также быстро! А если и нет, то я даже рад буду сдохнуть! – он внезапно широко улыбается, морщась при этом от боли. – А я Сережа, – внезапно протягивает мне руку.
Я не спешу давать ладошку в ответном жесте, но парень сам схватывает ее и пожимает, а потом подносит к губам и быстро целует, оставляя каплю крови.
– Зина, – все же отвечаю я, изнывая от желания спрятать свои руки как можно дальше. Я не люблю чужих прикосновений, мне становится неприятно, когда кто-то отдаленно знакомый трогает меня, даже в дружеском порыве, меня коробят случайные касания, но особенно я не люблю прикосновений к своим рукам.
– Очень приятно, Зина, – улыбается парень, а я хмурюсь, понимая, что мне не нравятся быстрые смены его настроений. Он совсем не похож на пьяного, но что-то с ним не так – возможно, это болевой шок. А в том, что парень недавно побывал в драке, нет никаких сомнений. – Не бойся меня, – говорит он, словно читая мысли. – Просто так вышло, что у меня сегодня праздник, а я вот… один, – мрачно хмыкает он и снова пьет воду.
– А как же родные?
– Родственники? – переспрашивает он и хмурится. – Это ты про мать, которая бросила меня, едва я успел родиться или про отца, который бил меня, а потом закрывал в шкафу, чтобы развлечься с очередной шлюхой? А может быть про сводную сестрицу, которая клялась, что любит, а потом легла под богатенького друга отца? Как тебе такая семья, Зина? Думаешь, мне стоит пригласить их на вечеринку с тортом? И сюрприз устроить, чтобы не скучали? Как думаешь, моя мать любит сюрпризы? А может она и торты не ест, я ведь не в курсе, Зина, понимаешь, какая штука, я даже лица ее не помню. Может, она уродливой была, такой уродливой, что смотреть страшно – вот отец и избавился от нее, чтобы не видеть. Только вот от меня избавиться не получилось. Думаешь, он был так жесток, потому что она ушла? А потом пригрел эту сучку с ее отродьем… Знаешь, она была прекрасна, моя сводная сестра, никого красивее не встречал! Она проникла в мою жизнь, делала вид, что понимает, заботилась, говорила, что любит, свела меня с ума, заставила поверить… Нет, Зина, родных у меня нет.
– Мне жаль, – отвечаю я, неожиданно оглушенная болью признания. Собственные проблемы показались ничтожными, по сравнению со страданиями этого незнакомца.
– Да ну? – недоверчиво тянет парень и скалится. – А я думал, Зина, тебе плевать, как и всем, – он заглядывает мне в глаза, а я отворачиваюсь, неожиданно смущенная правотой его слов. Ведь что ни говори, а человеческая жалость ограничивается крайне узким кругом лиц; что до остальных, то можно выбрасывать на ветер сколько угодно слов и пытаться участвовать в чужой судьбе, делая вид или искренне желая помочь, но это быстро заканчивается и человек остается наедине со своими проблемами и бедами. Словесный альтруизм создает призрак помощи и дает ложную надежду – на деле это лишь туман, который рассеивается с рассветом. – Не бери в голову, девочка, – улыбается парень и смотрит на экран, где происходит какое-то драматическое событие. – К одиночеству привыкаешь – а что еще остается делать? Просто иногда накатывает волнами и сминает, давит, расплющивает, так, что дышать становится невозможно. Понимаешь? И я ничего не могу забыть и ничего не могу вспомнить про нее! Смотрю на тебя, Зина, и сквозит в глазах что-то похожее, а как пригляжусь – нет, совсем не она… Понимаешь?
Интересно, что судьбы двух совершенно непохожих людей, которым, казалось бы, следует жить в своих разным мирах, могут так случайно переплестись одним осенним вечером в старом кинотеатре на далеко не самом популярном сеансе кино. Сюжет достойный атмосферного и загадочного философского фильма, как по мне. И может быть именно эта слишком уж невероятная череда случайностей заставляет меня проникаться жизнью этого человека. И понимать. Поэтому я киваю под его пронзительным и выжидающим взглядом.
Он улыбается.
– Я сегодня планировал послать все к черту и броситься с моста… А оно вон как вышло – тебя встретил. Не иначе судьба привела, – тихо смеется он и в который раз хрипло закашливается, а потом прочищает горло водой. – Как думаешь?
– Думаю, что бросаться с моста холодно и мокро.
– И то верно… Зина, а знаешь что? На – выпей за мое здоровье! – протягивает он мне свою бутылку с водой. – Крепче ничего нет, уж прости, – разводит он руками. – Нет, правда, я не шучу, – хмурится он на мою нерешительность, – я ведь могу и передумать, а как не крути, моя гребанная жизнь теперь на твоей совести!
Я не знаю, что надо сделать, чтобы череда неожиданных событий в моей жизни сошла на нет, но, надеюсь, что эта абсурдная забота о чужой жизни, нелепая игра, настигшая меня посреди маленького темного зала, зачтется плюсиком в карму и заставит мир Зины Шелест перестать крутиться. Была не была, как говорится.
Вода сладковата и солена одновременно, достаточно приятна на вкус и оказывается очень кстати – я и не заметила, как успело высохнуть в горле. Поэтому я делаю несколько больших глотков и возвращаю бутылку Сереже, который неизвестно почему улыбается и таинственно посверкивает глазами. В который раз отмечаю его странное поведение, списывая его теперь на трудный жизненный период, и облокачиваюсь на сиденье, погружаясь в неизвестно откуда взявшуюся приятную теплоту, уютным коконом окружающую мое тело.
Десять минут, двадцать… мы молчим ужасно долго, погружаясь в терпкую сладковато-соленую атмосферу. Я вдруг увлекаюсь фильмом и смеюсь над шутками и слышу, что парень тоже заразительно смеется рядом со мной. Мы смотрим друг на друга и понимаем. Чувствуем. Нам весело. Нам грустно. Нам нужно распахнуть свои души, раскрыть створки и выпустить накопившееся напряжение.
Мы поднимаемся одновременно и окрыленные шагаем к выходу. Сережа уже не кажется мне странным и чужим, наверное, я уловила его сущность, смогла прощупать тонкую грань между его одиночеством и бездной, и умело вклинилась в это пространство негаснущим лучом. Это даже не родство душ – это нечто большее, взаимопроникновение и слияние двух разных вселенных в одну. Впервые я ощущала столь грандиозный размах жизни, впервые настолько остро чувствовала свое существование – ощущения на границе реальности, заставляющие летать. Одиночество? Забудьте – мы больше не был одиноки, только не сегодня, не в этот час и не в этой, впитавшей нас новой вселенной.
И яркая, почти слепящая вспышка озарила меня всю, заставив желать большего – я хотела, чтобы моя полётная душа творила невероятное, я могла создавать шедевры, или нечто большее, мои кончики пальцев искрились, томились и ныли от желания коснуться гладкой черно-белой поверхности. Может быть, именно ради этого момента я и жила всю свою жизнь.
Сегодня, сейчас, все должны узнать про Зину Шелест и ее волшебные руки!
Едва ли меня смутило подвальное помещение или старый, раздолбанный «Красный октябрь», на котором посредственный музыкант выдавал примитивные гармонии. Да что он мог знать о мире звуков? К черту посредственность – я готова была стереть границы между музыкой и людьми!
Мои руки заставят вас молить о продолжении! Это наркотик, это то, с чего не слезть – и я готова ввести первую дозу тем, кто слушает!
Классика осталась в мрачном зале театра – здесь же господствовали африканские ритмы, разящий в сердце джаз, терпкие гармонии, синкопы, пунктиры, минутные импровизации! Чистый кайф! Музыка заводила, тело двигалось в такт рукам, подчиняла себе всех, кто был вокруг, забирала инициативу у вокалиста, доминировала, и заставляла закрывать глаза от наслаждения.
Я была близка к эйфории, билась в экстазе и чувствовала, что по моему телу проходит дрожь, настолько приятная, что вот-вот взорвется, обрушится бурей и схлынет лавиной, погружая в блаженный обморочный сон.
Нет, прежде я должна была сказать ему, подарившему мне это ослепляющее, белоснежно терпкое счастье, как он стал мне важен, как важны мне стали все, кто сегодня испытал то же наслаждение, что и я. И нет больше купола одиночества, сдерживающего мои руки от объятий, а губы от радостных слов, срывающихся в адрес окружающих меня музыкантов. И нет силы, которая остановит меня, обретшую крылья, от перехода границы между нашими одинокими вселенными.
Он встречает меня объятьями, его глаза глубокие и теплые и обещают вечное забвение от боли и непонимания. Я уже на грани срыва в счастье, я стою на краю бездны и готова в нее прыгнуть. На миг меня касается частичка прошлого – родные глаза и руки. Они тянуться ко мне и удерживают на месте. Но Васе не место в моем счастье, поэтому я отворачиваюсь и вдруг натыкаюсь на новый, пылающий, глубокий, дьявольский зеленый свет двух колючих огней. Не тот, другой, но он манит меня со страшной силой, которой я не могу противостоять.
Для него сейчас мои руки и мое сердце. Он тот, чей запах кружит голову, а взгляд царапает нежностью. Он – сказка, в которую хочется верить. Из-за него вертится мир и замирает сердце. И он позволяет приникнуть к нему, позволяет на миг поверить, что счастье возможно даже для одинокой, бледной и неприметной Зины Шелест.
Поэтому я погружаюсь в закат моей радости без страха и сомнений.
8
Чувство жажды, невыносимое, почти критичное, вырывает меня из сна, заставляя с трудом открыть глаза, которые упрямо закрываются, под грузом вселенской вялости и от тревоги, охватывающей тело, едва я вижу яркий свет, бьющий из раскрытого окна прямо в глаза. Эта пульсирующая паника перекатывается по телу, звенит оркестром тамтамов в голове и останавливается в области горла – отчего-то кажется, что если я не выпью воды, то умру. Умру глупо, даже не проснувшись до конца, от элементарной жажды. И от этого хочется кричать.
Поднимаюсь с титаническим усилием, подчиняя себе аморфные конечности и непослушные веки. Щурюсь от света и пытаюсь понять где я, и как здесь оказалась, а также найти намек на воду. Комната кажется смутно знакомой, но больше похожа на воспоминание из сна, зыбкое и подернутое дымкой. И эта неопределенность тоже тревожит.
Опираюсь руками на кровать, чтобы встать и замечаю краем глаза какое-то движение – напрягаюсь, резко поворачиваюсь и натыкаюсь на собственное отражение в зеркале – бледная, тощая, затравленная тень, укутанная в черную материю рубашки. Волосы всколочены после сна, а глаза неестественно красные, как будто после долгой слезливой истерики. Хмурюсь и пытаюсь вспомнить, что со мной произошло. Но, кажется, мой мозг тоже высох, и прежде чем требовать от него разумных и ясных мыслей, необходимо попить. Взгляд падает на дверь и тревожный звоночек из прошлого оповещает меня, что я уже видела ее и точно открывала. А за ней…
Тут же изумленно застываю статуей, понимая, что вновь умудрилась оказаться в квартире у Марата Северского.
И это почти также сильно пугает меня, как нестерпимая жажда, или солнечный свет. Что это за дьявольская сила затягивает меня в мир Северского? Почему в последнее время его фигура не желает ускользать от взгляда, а морозные глаза то и дело колют ледяными иглами, напоминая, что еще ничего не кончено, что будущее чревато северными ветрами и снежными бурями, и что я заранее проиграла в прятки с судьбой. Но если играешь в прятки всю жизнь, то, может быть, игра в игре заранее фатальна? Неудачная многоходовка, оборачивающаяся против единственного игрока, который заплутал в собственных туннелях и никак не может вернуться в точку отсчета. И не является ли единственным препятствием покрытая льдом и инеем стена, которую трудно игнорировать и невозможно обойти, потому что она слишком большая, и невозможно сломать, потому что все мои жалкие силы не стоят и частицы ее стойкости?
Но жажда сильнее страха, поэтому я решаюсь повторить когда-то уже пройденный этап и выйти из комнаты, в надежде обнаружить отсутствие хозяина и наличие воды. Благоразумно натягиваю джинсы, заботливо сложенные на кровати, и осторожно выхожу в прихожую, о чем успеваю пожалеть в первую же секунду.
Я далеко не падка на внешнюю красоту, хотя и могу, исключительно с эстетической точки зрения, оценить привлекательность чужой внешности. А уж после того, как пожила с Васей, я разумно полагала, что вид обнаженного мужского тела ни в коей мере не способен вывести меня из равновесия. Чушь собачья, потому что я буквально давлюсь воздухом натыкаясь на оголенного по пояс Северского, застывшего в дверном проеме напротив и уставившегося на меня странным взглядом. Есть что-то гибельное для девичьего сердца в его красивом теле: он далеко не перекачан, но мускулист, и, видимо, физические нагрузки в разумных пределах добавили его классической модельной фигуре с широкими плечами и узкой талией рельефа и мужественности и избавили от худощавости, нередкой у подиумных мальчиков. И если раньше я обратила внимание исключительно на его аристократически красивое лицо, то теперь понимала, что он весь ходячая реклама порока и греха. Холод, который манит, колючие иглы, об которые хочется уколоться… И невозможно отвести завороженный взгляд и унять стаккато сердца, а потом понимать, понимать каждую из тех, кто давил свою гордость у подножия этой глыбы, понимать Тихомирову, не желающую отпускать мечту, и совершенно не понимать себя и свои озябшие пальцы. Глупая Шелест, упакованная в бледность и отсутствие выдающихся знаков в собственной внешности, отомри и дыши, не смей пускать в голову крамольные мысли, не смей нарушать заповедь и идти на поводке у природы, которая с невероятным фанатизмом стремилась впихнуть в этого парня все свои резервы красоты.
И так непросто закрыть глаза и отрезать себя от него, от волн напряжения, прокатывающихся между нами с штормовой силой. А потом резко распахнуть их, оборачиваясь на громкий голос, раздающийся из открывающейся двери ванной комнаты.
– Северский, надеюсь, ты не против, что я воспользовалась твоим гелем для душа? Не, я все понимаю личное – святое, но твое мыло попахивает лавандой, а ты знаешь, что я лавандовый фашист, лавандоненавистник и приверженец левых антилавандовых взглядов… ёпс! – девушка с полотенцем на голове, укутанная в халат, застыла, уставившись на меня во все глаза.
Я сразу узнаю ее – та самая девушка, с которой я столкнулась у стенда с расписанием, с развешанными на нем скандальными фотками. Та, на которую невозможно не обратить внимания. Та, которую невозможно забыть. Та, которой самое место в квартире у Северского, в его ванной, с мокрыми после душа волосами и правом пользоваться его гелем. А в купе с его относительной наготой всё это наводит на мысль, не предвещающую ничего хорошего.
По всему выходило, что Тихомирова проиграла по всем параметрам именно этой девушке с нестандартной внешностью. И Северского трудно было упрекнуть в выборе пары.
Понятно, почему она так странно реагировала, когда увидела нас вместе на фотографиях – какой девушке понравится, что ее парень таскается с другой, да еще оказывается с ней, хоть и не по своей воле, у всех на виду? А про возникшую сейчас щекотливую ситуацию я вообще молчу – выйти из душа, и столкнуться с той самой незнакомкой с фотографий, которая по всем видимым признакам провела в этом доме ночь – как минимум попахивает скандалом. И пусть эта незнакомка и в подметки не годиться такой интересной девушке, как застывшая передо мной особа, ситуация из ряда вон скандальная и неправильная.
И что-то мне подсказывает, что страдать придется моей очень далекой в данный момент от стабильности душе.
Но для начала, прежде, чем пройтись через мясорубку предстоящего разговора и выяснить причинно-следственные связи между моим нахождением в этой квартире и, собственно, ее хозяином, нужно справится с почти уничтожившей меня засухой.
– Можно мне попить? – хрипло шепчу я и перевожу взгляд с девушки на Марата.
– Не лучшее утро? – поднимает бровь Северский и хмыкает, но идет в направлении кухни.
– Начало неминуемых последствий! – поднимает палец девушка и как-то чересчур дружелюбно, как для такой ситуации, улыбается мне и, следуя за парнем, манит меня пальчиком.
– Что? – захожу я в просторную комнату и смотрю нахмуренно на странную парочку. – Я вчера… напилась? – это пока единственное разумное объяснение моего состояния. Точнее, не совсем разумное, но объяснение. Но только состояния, потому что все остальное пока весьма и весьма туманно.
– Это тебе лучше знать, Шелест, – протягивает Северский стакан с водой, при этом внимательно меня оглядывая. Девушка же фыркает, хозяйничая около холодильника.
– Щас освежим ее память…, – тянет она, доставая бутылку с молоком. Видимо, собралась готовить кофе, или быстрый завтрак. – Северский, Аполлон мой ненаглядный, будь лаской – прикрой фасад, смущаешь население, ну! Это я привычная и пофигистичная, а вот Зина ничем не заслужила лицезреть твой нюшный облик! И не смотри так на меня – никто здесь не спорит, что твоя неземная красота спасет мир, но вот в данный момент этот способ скорее добивает, нежели помогает! – разразилась необычайно странной тирадой девушка, при этом, с невозмутимым видом наливая молоко в высокий стакан. Северский хмуро посмотрел на нее, потом глянул на меня и, видимо, в чем-то убедившись для себя, молча вышел из кухни. Я кинула взгляд на его удаляющуюся широкую спину и мысленно поблагодарила незнакомку – она как будто прочитала мои мысли, которые неизменно возвращались к тому, что голый торс Северского меня почему-то странно волновал.
А еще меня волновало то, что эта девушка мало того, что знала мое имя, так еще и общалась со мной так, будто мы сто лет знакомы, и мое нахождение в квартире ее парня ничем не примечательное обыденное событие. Что касается девушки, то я едва ли могла считаться даже ее очень-очень далекой знакомой.
– Меня зовут Соня! – улыбнулась она, снова поражая меня своей осведомленностью о том, что творится в моей голове. – Соня Мармеладова, – добавила она и ухмыльнулась, оценив мое выражение лица. – Да, согласна, то еще имечко, но что есть, тем пользуемся, распоряжаемся и не жалуемся! Кстати – выпей, – неожиданно протянула она мне молоко, – полегчает!
– Почему молоко?
– Единственное средство доступное в домашних условиях, – пожала плечами Соня.
– Извини, я все еще не понимаю.
– Зина, а ты, случаем, не употребляешь ничего ммм… для поднятия настроения?
– Имеешь в виду, не любительница ли я приложиться?
– Не… я про более существенные способы.
Я нахмурилась, озадаченная странным взглядом Сони. И никак не могла уловить мысль, которую она пыталась донести.
– Не понимаю о чем ты, но я не сторонница внешних симуляторов, не люблю алкоголь, сигареты, кальяны и прочие способы словить кайф.
– Значит, без ее ведома накачал! – кивнула Соня вошедшему Северскому, облаченному, к моему счастью, в красную футболку с лейблом кока-колы.
– Сомневалась? – с саркастической интонацией спросил у нее парень и бросил на меня ироничный взгляд.
– Ни разу! Просто решила убедиться, так сказать… Исключительно чтобы очистить совесть, прежде, чем доставать биту! И в этот раз никаких мальчиков-цветочков, Север, – пригрозила ему Соня, – я сама этого подсадилу шизоидного найду и с упоением верну ему должок и сверху накину пару бонусов, так сказать за Зину и мир во всем мире!
– Не увлекись, – хмыкнул парень, – вдруг Шелест будет по нему горевать? – посмотрел он на меня, и его острый взгляд резал меня точно масло. Кого бы они не имели в виду, он явно был здесь не в фаворитах. – Давно ты знакома с Татарским?
– С кем? – по неведомым мне причинам Северский решил, что я могу иметь общих с ним знакомых. Становилось все более не по себе и все далее от реальности. Больше походило на сон – странный, вывернувший все наизнанку сон.
– Не думал, что ты такая неразборчивая, чтобы ходить с незнакомыми парнями по барам, – прищурился он. Соня тыкнула его в бок.
– Парень, а ну-ка укротись! – резко сказала она. – Не слушай его, – обратилась уже ко мне со странно потеплевшей интонацией. – Это он с виду циник и крокодил, а на деле жалкий альтруист и добряк! – хихикнула она.
Создавалось ощущение, что эти двое планомерно издевались надо мной, заводя все в более темные дебри и уводя от понимания сути.
Однако мое более-менее пришедшее в норму сознание зацепилось, точно утопающий за соломинку, за слова Марата о баре и незнакомом парне с фамилией Татарский. Я прикрыла глаза и точно в воду нырнула в озера памяти, воссоздавая разрушенную цепочку событий, постепенно приходя в далеко не культурный шок, от того, что произошло. Ошметки воспоминаний собирались в кадры, кадры воссоздавали фильм, а фильм поражал тем, что я играла совершенно чужую роль.
Донельзя грустный пассаж с Васей, мое бегство и старый кинотеатр еще в какой-то степени были связаны со мной и устойчиво удерживали форму в пределах классической жизни Зины Шелест. И мне бы удрученно вздохнуть об утерянном счастье, да только дальнейшие лоскутки воспоминаний не давали сделать ни одного глотка воздуха – что-то гибельное вселилось в меня в момент знакомства с Сережей, которого я тоже вспомнила, и неукротимая сила взвихрила другую меня на пик Олимпа – счастье, которое крушило стены купола, но на деле даже не принадлежало мне настоящей. Мои пальцы подчинялись чужой воле и исполняли чужую прихоть, а последние частички реальности ломались об мою предельно широкою улыбку, смех и желание поделить одиночество с почти незнакомым мне человеком, которому я почему-то в итоге дарила свое сердце и душу.
