Текст книги "На кончиках твоих пальцев (СИ)"
Автор книги: Лиза Туманова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 23 страниц)
И вот, остановившись в подъезде, замерев в темноте на первом лестничном пролёте, я его наконец дождалась.
Музыка играла тихо, едва слышно, и я решила, что мне показалось. Но мелодия была узнаваемой, пробирала до кончиков пальцев и точно не должна была звучать посреди ночи в глубине моего двора, где даже свет мягко посапывал оранжевыми ореолами вокруг фонарей. Я стояла и не шевелилась, слушала Рахманинова, не верила, но все равно подавалась навстречу музыке. Пальцы трепетали и вели меня к ней. Но едва я вышла из подъезда, мелодия стихла, словно напугавшись нежданного слушателя. Я огляделась по сторонам, но не обнаружила признаков жизни. Только машина приютилась под кустистым кленом, да мошкара копошилась около источника света.
Перед тем как вернуться, я глянула на небо, которое подмигивало мне миллионами глаз-звёзд и улыбалось тонкой улыбкой месяца. Сегодня я распечатала дверь, которую насильственно держала закрытой последние несколько лет. И пускай знаки придумывают люди, чтобы делать выбор, когда очевидный вариант теряется в нескольких, я все равно решилась сделать шаг. Слишком много знаков сошлись на том, что мне предстояло посадить свою мечту в землю и взращивать в тяжелых условиях. Но я была уверена, что справлюсь, ведь мне обещали в этом помочь.
Поэтому первым делом после бессонной ночи я позвонила Соне и попросила ее устроить мне встречу с ее бабушкой. Девушка восторженно восприняла новость о моем решении, хотя ее голос показался мне непривычно усталым и слегка приглушённым, но я подозревала, что она попросту спала, а я ее разбудила своим ранним звонком. Соня пообещала решить все очень быстро, приказала ждать и не менять планов. С родителями я вела себя как обычно, не вступала в перепалки и молча выслушивала наставления, и, в конце концов, они решили, что дочь смирилась с их планами и будет как всегда послушно следовать положенному курсу. Куда делся Оливье, а точнее, куда его спрятал Миша, я не знала, но была рада, что приставучий француз больше не заглядывает без всяких поводов в мою комнату с виноватой, но широкой улыбкой. Когда я, наконец, получила от Сони радостно смеющийся смайл, а затем ещё целую коллекцию веселых изображений, после чего пришла смс, что она приедет через два часа, я взволнованно присела на краешек кровати в своей комнате и помяла собственные волосы, стараясь унять дрожь. Я мало представляла, что мне предстояло, была напугана и сильно переживала, но впервые хотела сделать то, что любила почти что больше всего на свете. Неожиданно на глаза попался маленький предмет, который валялся под стулом, где так и остались висеть толстовка Марата, а также тёплая кофта его мамы, вернуть которые не представилось возможности. Я опустилась на пол, протянула руку и достала маленький предмет, после чего принялась внимательно его рассматривать и гадать, откуда он здесь взялся.
На моих руках покоилось странного вида серебряное кольцо с гравировкой на внутренней стороне, на языке, понять который я не смогла. Серебряный ободок венчали две круглые жемчужины – чёрная и белая. Кольцо было очень красивым и скорее всего дорогим, вот только я совершенно не понимала, каким образом оно оказалось в моей комнате. Обронить его мог Миша или Оливье, а может быть и мама, но мне что-то подсказывало, что кольцо имело хозяином совершенно другого человека. В руке оно мигом сделалось тёплым и ужасно захотелось его примерить. Я покрутила кольцо около пальца, но в итоге отложила его в ящик стола, посчитав, что владельцу не очень бы понравилось такое самовольное отношение к принадлежащей ему вещи.
Ужасно хотелось есть, но как оказалось, ещё больше мне было не по себе от волнения – страх перед неизвестностью скручивал живот и поселял в голову совершенно ненужные мысли о том, что я не смогу, что у меня не получится и что моя мечта сломается слишком быстро и просто.
В итоге, так и не дождавшись положенного времени, я вылетела во двор, чтобы остудить разгоряченное сознание и наполнить легкие необходимой порцией воздуха. К моему удивлению лавочка была занята знакомой и вызывающей крайнюю степень смущения фигурой. Северский равнодушно заглядывал в экран своего смартфона, то и дело неспешно проводя по нему большим пальцем. Он заметил меня почти сразу, чуть улыбнулся, убрал гаджет в карман и поднялся, чтобы подойти ко мне и встать рядом.
– Ты рано, – вместо приветствия заметил он и каким-то непроизвольным жестом поправил на мне сбившийся в кучу шарф. Он проигнорировал мой ошарашенный взгляд и молча ждал ответа, как будто всё происходящее было разумно и ожидаемо.
– А ты… что ты здесь делаешь?
– Жду тебя, – просто ответил парень и ухмыльнулся, – Мармеладова попросила тебя подвести. Я рад, что ты решилась, – добавил он, вызывая во мне волну жара. Как-то вспомнилось его крепкое объятие и приятный запах, голова закружилась и то ли от голода то ли от волнения поплыло в глазах. Северский повел головой и смерил меня внимательным взглядом, затем молча взял за руку и повел к машине.
– Еще рано, – без особого энтузиазма воспротивилась я, на самом деле готовая идти за ним куда угодно.
– Для того чтобы жить, нужно есть. Легко запомнить, – без иронии ответил Северский и повез меня в ближайший Макдональдс. Мне же оставалось лишь наблюдать, как перед моими глазами возникает огромный гамбургер, картошка, кофе и чизкейк, щедро сдобренные суровым взглядом, который зорко следил, чтобы я впихнула в себя всю эту вредную пищу, не иначе как обещая жуткую кару за непослушание. Сам Северский молча пил сок, но лишь до того момента, пока я не добралась до десерта.
– Расскажешь мне про то, как ты особенно режешь торты? – впервые вспомнил вчерашнюю ночь он, заставив меня взволнованно разорвать пакетик сахара, который я держала в руках.
– Это… неинтересно, – попыталась я уйти от ответа, прячась за теплым стаканчиком кофе.
– Шелест, рассказывай. Иначе я могу заставить тебя съесть еще одну порцию, чтобы у меня не было желания отвлечь тебя от полезного занятия на разговоры. К тому же ты задолжала мне один.
Я смущенно потупилась, вспоминая вчерашнюю прерванную беседу.
– Это на самом деле не должно тебе понравиться, – я посмотрела на Марата и его непреклонный взгляд и улыбнулась про себя, – Берешь торт, – я пододвинула к себе чизкейк, – Нож-лопатку, – взяла в руки пластиковый нож и вилку, – Режешь на маленькие кусочки. Берешь один, главное крепко в руке держать и не сдвигать руку…
– Зач.., – я впихнула в открытый рот Северского кусок чизкейк и удовлетворенно поморщилась. Впечатлился. Молча прожевал сладость и залил ее моим кофе. Негромко рассмеялся, прикрыв глаза рукой, то ли над моей неадекватность, то ли от неожиданности. Однако хорошо, что у него нормальное чувство юмора, а то такой парень может и застрелить ненароком в темном переулке. В буквальном смысле.
– В меня так в детстве кашу запихивали. Работает исправно, вот только имеет побочные эффекты.
– И нужно быстро бегать.
– И нужно быстро бегать, – согласилась я и с удовольствием доела торт, то и дело ловя себя на мысли о том, что мне больше не страшно и я готова совершить грандиозный подвиг.
Вот только это чувство растворилось, стоило мне перешагнуть порог незнакомой квартиры, где я наткнулась на тощего невысокого подростка с зелеными волосами и огромными синяками вокруг синих, как ясное небо, глаз. И даже подбадривающие слова Северского, сказанные напоследок, не могли заставить меня без дрожи шагнуть в светлую прихожую и хоть что-то сказать ничуть не озадаченному моим приходом парню.
– Привет! – помахал он мне рукой, внимательно изучая меня взглядом, – Зина? – поинтересовался он и с нечитаемым выражением на лице закрыл за мной дверь.
– Да, – сказала я, и ни на шаг не сдвинулась.
– А я Яша. Проходи, – он махнул головой в сторону и безо всяких объяснений скрылся, оставив меня в раздумьях, стоит ли мне сбежать сразу, или всё-таки получить порцию тяжелого черничного взгляда единственной и неповторимой Люды Цахер. Зеленая голова показалась из дверного проема.
– Чего застыла? Проходи, чай остывает.
– А…
– Людочка вышла по делам, скоро будет. Давай, заходи, во-первых, мне интересно, откуда ты такая взялась, во вторых тебе полезно пообщаться с тем, кто всё тут знает, перед тем, как шагать в логово зверя. Да и чай у нее вкусный, – пожал он плечами и снова скрылся, а я, сама не понимая почему, пошла следом.
Яша сидел за высоким белым столом и держал в руках одну из двух белых дымящихся чашек, наполненных розовато-зеленым чаем.
– Ты же девочка. Людочка не берет себе девочек. Неужели ты такая гениальная? – заинтересованно протянул он, когда я села напротив.
– Вовсе нет, – возразила я, – Не знаю… просто ее внучка попросила за меня…
– Мармеладова? – хмыкнул Яша, – Да я никогда не поверю, чтобы Людочка кого-то слушала, а тем более Соню. Она, по-моему, вообще единственная, кто способен довести ее до ручки. За исключением тех, кто плохо занимается, конечно.
– Ты тоже ее ученик?
– Ну да, – улыбнулся он, – Моя мама, ее подруга, впихнула меня к ней, едва я родился, по-моему. Так и живем.
Я кое-что вспомнила и с удивлением взглянула на парня, который шумно пил горячий чай, то и дело дуя на него, отчего капельки разлетались по столу.
– А ты, случайно, не сын Лолы Рубинштейн? – озвучила я свою догадку и понимающе мотнула головой, когда он удовлетворительно кивнул. Я вспомнила эпатажную и суетливую даму в красном и ее заботу о своем престиже и сопоставила ее с этим забавным, немножечко неформальным, даже скорее много творческим парнем. Кажется, что-то пошло не так, и интеллигентное образование дало осечку.
– Знакома с ней? Ее многие знают. Моя мама гуру светских вечеров и показушных выходов в люди. Достала меня с этим, – он брезгливо поморщился, – Я уже даже к Людочке лишний раз готов сбежать, лишь бы не слышать историю про очередного богатого дяденьку, которого она пригласила на ужин. А это о многом говорит! Людмила Романовна женщина восхитительная и страшная. Страшно восхитительная и восхитительно страшная, в любом порядке. Ее комната с роялем – почти что черная дыра – заходишь и теряешь связь с реальным миром, и она сама кажется жутковатым мрачным призраком, который нашептывает тебе всякие штучки-дрючки, после которых тебе приходится делать то, не знаю что и выслушивать, какой ты тупой, что не можешь выкинуть какой-нибудь финт с первого раза. Зато после такой школы никакие концерты и конкурсы не страшны! Слышала про «Золотую струну»?
– Нет.
– А надо бы! Каждый уважающий себя музыкант должен там поучаствовать. Я вот буду в этом году, – похвастался он и даже горделиво приподнял голову, – После него и в Консерваторию без проблем пройду, да и вообще престижно. А если выиграю, так вообще прославлюсь. Мама будет довольна, это сто процентов. А Людочка как всегда только улыбнется, вот и вся похвала. Подачек не жди, их не будет. Но на самом деле, откуда ты, Зина? Я про тебя не слышал никогда, а это странно. А то, что ты к Людочке попала, о многом говорит… Темная лошадка? Еще и девочка? Очень странно.
– На самом деле, я даже не уверена, что буду с ней заниматься, точнее, не уверена, что она меня по-настоящему успела оценить, за тот единственный раз, когда слушала.
– Ерунда, – махнул рукой Яша, чуть не свалив со стола чашку, – Ты мне пару предложений сыграй, и я уже пойму, чего ты стоишь! А она и подавно! Так что, Зина, не надо скрытничать. Все, кто сюда приходят, так или иначе, талантливы. Больше, чем другие. И мы должны об этом знать и знать этому цену. Мы ведь особенные, понимаешь? А Людочка ограняет нас и превращает в бриллианты. Вот только готовься к жесткому прессингу и конкуренции, а если у тебя слабые нервы, лучше уходи, пока не поздно. Съедят и выплюнут.
Я напугано обхватила чашку руками.
– А что она сейчас попросит сыграть? Я к тому, что может быть, есть определенные критерии?
– Начнешь с Баха, потом что-то из классиков, ну и этюд, конечно, Шопена там, или Листа. А потом уже как пойдет. Как и везде, стандартный набор, по которому судят о мастерстве. Главное, играй, как всегда, не подстраивайся и не пытайся сделать что-то, как тебе кажется, как нужно, чем как чувствуешь. И, знаешь, я больше не буду тебе помогать, мы же с тобой всё-таки конкуренты, так что будешь сама выныривать. Я планирую стать великим пианистом, можешь наблюдать за моей творческой карьерой. Когда – нибудь имя Яша Рубинштейн встанет в один ряд с знаменитыми однофамильцами, с Гилельсом, Рихтером, Горовицем. И ты будешь гордиться, что сидела со мной за одним столом.
Я очень сомневалась в моих способностях к конкуренции с этим парнем, который с самого детства занимался у одного из самых лучших педагогов и наверняка играл так восхитительно, как мне и не снилось, к тому же вертелся в кругах интеллигентных и творческих, что создавало еще одно бесспорное преимущество перед неизвестной и непонятно откуда взявшейся мной.
При этом Яша явно хотел казаться старше и мудрее, передавая мне «бесценный опыт» общения с «Людочкой» важным и назидательным тоном. Это смотрелось забавно в купе с его специфической внешностью и легкой неуклюжестью: на столе после него осталась лужица из капель, а на белой рубашке красовалось пятно, чашка же, из которой он пил чай порывалась упасть на пол раз пять за время нашего разговора.
– А муж у Людочки чудак, – после некоторой паузы сказал Яша, – Может ходить туда-сюда без всякого предупреждения во время занятий, что-то брать в руки, переставлять на другое место, потом обратно, или вообще уносить. Один раз он носом вообще впечатался мне в ноты и давай их разглядывать, даром, что ничегошеньки не смыслит в музыке. И чего Людочка в нем… Здрасьте, – покраснел он, глядя мне за спину, из чего я вынесла, что хозяйка дома вернулась, принеся с собой холод черничных глаз.
Я медленно встала, повернулась, и под непроницаемой чернотой тут же возникло желание низко поклониться, точно корейскому посланнику.
17
– Здравствуйте! – поздоровалась я с Людмилой Цахер и осторожно посмотрела на нее: суровая, гордая и грозная, элегантная, уверенная в себе и, безусловно, безжалостная, безумно далекая от привычных добрых бабушек с пахнущими уютом плюшками и теплыми вязаными носочками.
Коротко кивнув мне, женщина смерила тяжелым взглядом сжавшегося Яшу. Вся его напыщенность спала, и он превратился в обычного мальчугана, который глядел нашкодившими глазами на того, кто должен был ткнуть его носом в собственную оплошность.
– Если хочешь участвовать в конкурсе, забудь о гулянках и прочих глупостях. Десять часов в день ты должен заниматься, остальное время думать о том, как сделать лучше. Сегодняшний Бах никуда не годится, надеюсь, к следующему разу все замечания будут исправлены, – Яша судорожно кивнул, – И помни, что любая халтура – и я тут же снимаю тебя с участия. Можешь идти.
Яша вздохнул, кинул на меня быстрый взгляд и пулей выскочил за дверь, точно за ним неслась толпа хулиганов. Я осталась наедине с Людой Цахер. Я ужасно нервничала и старалась, чтобы было незаметно, как у меня дрожат руки и совершенно не представляла, как буду в таком состоянии что-то изображать, а тем более думать о чем-то кроме черничного вязкого взгляда.
Женщина кинула мне короткое «идем», и я пошла за ней следом в ту самую комнату с роялем, «черную дыру», и, на самом деле, оказалась в какой-то особой атмосфере, месте, за закрытыми дверьми которого, происходило посвящение в таинства музыки. Темный комнатный Бехштейн стоял посреди просторной комнаты, у него была закрыта крышка, но открыта клавиатура, которую покрывала кроваво-красная бархатная полоска ткани. Людмила Романовна села на стул с высокой спинкой и кивком головы позволила мне приблизиться к ее драгоценному инструменту, снять с блестящих клавиш кровь ткани и сесть за черный стульчик, подогнав под себя низко опущенное сиденье. Она молчала, а я ждала хоть единого слова, чего-то, что позволило бы мне согнать омертвившее мое тело напряжение и начать хоть что-то делать и не казаться маленькой и глупой, ни на что не способной бледной девушкой. Нужно было стать смелой, нужно было найти скрытые резервы силы, разрушить купол, которым я ограждалась от всего, что меня волновало, и не подвести тех, кто привел меня сюда. Совершить подвиг ради себя и своей мечты.
Но я позорно молчала под темным взглядом и чувствовала, как надежда оседает на дне души, в глубоких водах, где муть настолько сильна, что уже и не разглядишь, какие мечты ведут тебя по жизни.
– Что же, Зина, – не выдержала Люда Цахер и царственно вскинула рукой в мою сторону, – Если ты боишься инструмента, то тебе здесь нечего делать. Если ты не знаешь, что можешь мне сказать, тебе нечего здесь делать. Если тебя волнует мое присутствие…
– Что мне вам сыграть? – продрожала я, глядя на привычную гладь клавиш. Я еще не знала, какой звук окажется у этого рояля, но точно была уверена, что полюблю каждую его звучащую грань, каждый новый обертон, каждую гармонию, которые он мне подарит.
– Удиви меня, – просто сказала она и продолжила сверить меня взглядом.
Я сделала глубокий вдох, успокоила себя тем, что лучше сожалеть о содеянном, чем всю жизнь корить себя за упущенную возможность, и подняла руки, памятуя слова Яши о Бахе, которым следует открывать свое выступление.
Играть в непривычной обстановке куда как тяжелее, чем в одиночестве, не думая ни о чем другом, кроме музыки. Поэтому моя прелюдия и фуга оказалась скомканной, суетливой, скачущей по звуку и как будто подстраивающейся под непривычное, глухое звучание нового рояля. Женщина всё также молчала, а я, осмелев, или скорее почувствовать, что мне больше нечего терять, перешла к Бетховену, разволновавшись в середине первой части, сбившись, остановилась, опустила руки, стала сдерживать слезы, суетливо вытерла всё-таки выбежавшие капли и совсем осмелев, продолжила на остановившемся месте. В трансе добралась до этюда, и только на прелюдиях Шопена взяла себя в руки, понимая, что больше никогда не окажусь в этой комнате, отключилась от всего и принялась искать особенности звучания одного конкретного Бехштейна, по-новому интерпретируя заигранного до дыр Шопена.
Я не уловила момент, когда Люда Цахер поднялась, оказалась за моей спиной и задышала мне в ухо, поэтому вздрогнула, услышав тихий, но различимый шепот, проникающий в самое мое нутро. Я едва не потеряла связь с музыкой, но удержалась, потому что на мои плечи опустились руки, и как будто повели меня по незнакомым водам. Едва ли я бы смогла повторить, произнесенные мне в полумраке комнаты интимные слова, едва ли мне нравилось чужое, грубое, хотя и едва сдавливающее прикосновение длинных пальцев. Но что-то происходило и это что-то ломало неведомые ранее замки моей души, выпуская какую-то сверхчеловеческую силу, заставляя играть по-новому, волнительно, невероятно эротично и пронзительно, но, в то же время, отдавая дань Шопену и его эпохе. Я играла так, как хотела Люда Цахер, я играла бездумно, безвольно, с какой-то сшибающей всё и вся силой. Я теряла себя и приобретала себя новую. Я перерождалась, отдавала и брала, училась и пропускала через свою душу чужую. Настоящая жестокость заключалась в неспособности к отторжению инородных элементов, которые становились частью меня и в бессознательности по отношению к музыке.
Я остановилась, тяжело дыша, с колотящимся сердцем и безумным взглядом и не смела повернуться к виновнице моих новых чувств, которая стояла позади. Ее темная тень угнетала меня, как и само ее присутствие. Она как будто бы прошлась по мне катком, чудом оставив в живых, подчинив и заставив делать то, что она хочет.
Тем временем всё такая же спокойная и безучастная Люда Цахер прошла к одному из высоких деревянных шкафов со встроенными стеклами, сквозь которые виднелось бессчетное число томов с нотами, некоторое время что-то сосредоточенно искала. Вернувшись с маленькой стопкой, она первым делом поставила передо мной второй том ХТК Баха, открыла на нужно странице и принялась разбивать в пух и прах каждую ноту и каждое неправильно действие.
– Это никуда не годиться, темы не выделяются, одновременное звучание ни к черту, ты теряешь мысль, и совсем не следишь за динамикой. Детка, здесь написано «пиано», а не «сдохнуть»! Интермедии у тебя безликие и скучные. Я почти заснула на второй части сонаты. Ты точно не перепутала слушателя? Мы не в доме культуры, девочка, здесь нет вечно восторженных людей. Что за примитив фразировки, такое чувство, что ты никогда не слышала, как исполняют эту, бесспорно, популярную вещь. Шопена ты чувствуешь, но совсем не думаешь головой, а одними чувствами доедешь только до ближайшего туалета, где и можешь испустить эти шумы в самое нутро унитаза, потому что больше это ни на что не годиться…
Она продолжала долго, заставляя меня сникать и понимать, что никогда я еще не была более близка к пониманию ничтожности своих стремлений. Что я, самоучка, хотела кому-то доказать? Почему повелась на пару восторженных отзывов тех, кто был далек от музыки? Зачем не слушала родителей и брата?
Это длилось недолго, а после своей разбивающей меня на части речи женщина замолчала и, как и прежде, уставилась на меня тяжелыми глазами.
Я поднялась и скрылась от нее и своего стыда завесой волос.
– Я пойду, – едва слышно произнесла я и сделала несколько шагов в сторону двери.
– Если хочешь хоть что-то из себя представляясь, вкалывай, как проклятая. Только слабаки жалеют себя. Никогда не давай себе спуску. И помни, что нет предела совершенству. Можешь идти, – она отвернулась, показывая мне, что я больше не представляю ровным счетом никакого интереса.
На улице было облачно и прохладно, почти также, как на душе. Лавочка приняла мою одинокую фигуру, скрючившуюся и затравленно уставившуюся в пустоту. Северский обещал забрать меня через час, но было еще слишком рано, и до его приезда мне предстояло взять себя в руки, чтобы не показать жалкой и уничтоженной, и загнать вглубь себя съедающие меня мысли и не показывать боли.
Однако машина подъехала почти сразу, а из нее, к моему удивлению, вышел совсем не Северский, а какой-то безликий дяденька в костюме, скорее всего водитель; приглядевшись, я поняла, что машина, хоть и была похожей, но всё таки принадлежала совсем не Марату. А мужчина, тем временем, приблизился ко мне и заговорил.
– Зинаида Шелест? – вопросительная интонация заменила непоколебимое утверждение, однако, он молчаливо дождался моего едва заметного кивка, и лишь потом продолжил, – Прошу вас, следуйте за мной, – указал он на машину, которая вызывала во мне лишь чувство опасения. Если ее прислал Северский, то почему не написал об этом; если же нет, то вставал вопрос о том, в какую сторону кричать караул, и смогу ли я запомнить номера прежде, чем окажусь в непроницаемом салоне?
– Вы от Марата? Если нет, тогда объяснитесь, – встала я напротив мужчины в позу, с надеждой, что он понял по ней, что я не собираюсь сдаваться просто так.
– Девушка, – улыбнулся он тонкой профессиональной улыбкой, – Не бойтесь. Один очень серьезный человек хочет с вами поговорить. Никто не собирается тащить вас силой, но я надеюсь на ваше благоразумие и понимание, – он добродушно мотнул головой и посмотрел на меня непроницаемыми глазами, эмоции в которых душились всё то время, что этот человек проводил на работе.
И я, точно укушенная безропотностью, с некоторой долей любопытства последовала за ним, даже не пытаясь убеждать себя, что так поступают только наивные глупышки из кинематографа. Потому что, когда всё идет не по плану, жизнь становится самым настоящим фильмом, и ты перестаешь завидовать любимым героям, которым, оказывается, не так-то и легко переносить в одиночку страдания. Это красиво только в рамках экрана, когда кадры сменяются слишком быстро, чтобы успеть заскучать, а на смену им приходит негаданное счастье. На деле, только эта опасность и может на некоторое время спасти тебя от горя, поэтому ты, даже не зная наверняка, что с тобой ничего не случится, всё равно идешь ей навстречу.
А потом, спотыкаясь о собственное любопытство, недоверчивым взглядом смотришь на Бориса Демидова, и не веришь своим глазам.
– Привет, – необычайно дружелюбно скалится акула бизнеса и хлопает рядом с собой ладошкой, – Присаживайся, Зина.
И в то время, как один из самых именитых бизнесменов города ведет себя, как мой старый добрый дядюшка, что никак не вяжется с его дорогим костюмом, парфюмом, водителем и прочим, я мысленно, и, скорее всего, даже внешне, недоумеваю и ошокирываюсь. Словосочетание «очень серьезный» не до конца описывает явление в лице Бориса Демидова но мою голову. А то, с каким интересом он на меня смотрит, и вовсе попахивает шоу «необъяснимо, но факт», или чем-то подобным.
Благородное лицо, которое смотрит на меня, едва я оказываюсь в салоне, кажется смутно знакомым и до боли на кого-то похожим своими аристократическими чертами. И чуть позже до меня доходит, что передо мной отец Васи, моего бывшего парня, который, как он сам сказал в последнюю встречу, был решительно настроен меня вернуть.
Слишком решительно, как по мне. Я и не предполагала, что парень осмелится на такой отчаянный шаг, как обратиться к собственному отцу, чтобы силой его влияния склонить меня к желаемому результату.
– Ну, давай знакомиться, меня зовут Борис Дмитриевич, – протянул он мне руку, которую пришлось пожать, попутно отвечая; было достаточно странно представляться друг другу, поскольку мы и так знали эту информацию. Но официальная часть также важна для разговора, как тамада для свадьбы – что-то должно разогреть людей и приготовить их к последующим шокирующим событиям.
– Как ты наверняка знаешь, я являюсь отцом твоего парня, – на этих словах он хитро прищурился, а я робко, но уверенно возразила.
– Мы с ним больше не вместе, – и увидела в ответ сначала искреннее недоумение, а затем и удивление. Похоже, Вася не успел посвятить отца в произошедшие события, если вообще собирался. В таком случае, возникал вопрос какой статус был у Эльвиры Тихомировой? Если, конечно, в семье Демидовых не рассматривается практика девушка номер один и девушка номер два.
– Как быстро, однако, – поднял он брови и рассмеялся, – Хорошо быть молодым, запросто ссориться и мириться из-за всяких пустяков! Помниться, и я в свое время вот так переживал, столько драмы было, а всё ровным счетом из ничего, глупые слова, нелепые обиды… Ты, детка, не сердись на моего мальчика, я хоть с ним и не очень близок, да и, честно говоря, воспитать у меня его толком не удалось, сама знаешь, как судьба распорядилась. Вот только уверен, что человек он хороший, и если что сделал сгоряча, так искренне переживает по этому поводу. Я сам, Зина, такой, и сын у меня такой, и гордые оба, что уж говорить… А ты я вижу смышленая, понимающая, только глаза у тебя грустные! Обидел кто?
– Что вы, нет, – поспешила я отрицательно махнуть головой. Я всё еще не до конца понимала, почему отцу Васи потребовалось со мной поговорить, и с чего столько затрат времени и энергии, которые стоили, навскидку, некую круглую сумму, ради одной не самой подходящей для его сына девушки, – Просто… думала.
– Думать это хорошо. Ну раз уж так, что ты думаешь о том, чтобы прийти на день рождения моего сына Васи? – дошел он, наконец, до сути, и, видя мою растерянность и недовольство, поспешил добавить, – Знаю, что прием будет большой, люди важные… Но для меня и моего сына это очень много значит. Наши отношения могли бы стать лучше благодаря тебе. Честно говоря, меня беспокоит, что я могу его не увидеть, если тебя, Зина, там не будет. Поэтому приехал тебя просить.
Когда на тебя смотрит знаменитый бизнесмен с тревогой в глазах и говорит о том, что ты – единственная, кто может ему помочь сблизиться с сыном, это крайне неловко и попахивает отчаянной безотказностью. Кто вообще отказывает в просьбах таким людям, когда они сами приезжают для того, чтобы их озвучить?
Прочитав на моем лице сомнение, Борис Демидов добавил, едва ощутимо касаясь моего плеча рукой:
– Доставь радость старику, Зина, думаю, что это не так уж и трудно. А если поссорились, так и повод помириться какой, именины! Уверен, что в такой день все обиды испарятся.
– А если, я не хочу с ним мириться? – упрямо твердила я, наверняка зная исход разговора.
– Неужели так сильно обидел? Негодник! Зина, прошу от себя, не руби сгоряча, не сжигай мосты… Глупо ломать то, что предназначено для соединения. Я тебе как отец говорю, что ни одна другая девушка не смогла бы повлиять на сына, кроме тебя… любит он, сильно. Поверь старику.
Он лукаво улыбнулся и сжал мое плечо. Никто из нас не сомневался, в том, кто окажется победителем в этой игре. Вопрос только, что делать, если ты одновременно являешься и проигравшим и трофеем, а на деле, вообще не хочешь играть ни по чьим правилам?
– Хорошо, – вздохнула я и устало потерла переносицу, – Я приду. Но только не думайте, что это ради него, нет. Я просто помогу вам… сблизиться. Это важно, я понимаю. Но я хочу, чтобы вы тоже мне кое-что пообещали, – осмелела я и встретила задумчивый взгляд бизнесмена: вряд ли он ожидал такой реакции, но, несомненно, был заинтригован.
– Я слушаю?
– Хочу, чтобы вы больше не использовали меня как средство, пешку или или нечто иное в собственных целях. И чтобы вы не пытались помирить меня с сыном, если поймете, что у нас на самом деле ничего не получиться. Вы знаете, что вам невозможно отказать.
Он улыбнулся, а у меня ёкнуло сердце – печальная умудренная улыбка была полна понимания и благодарности, но была до ужаса театральной. Почему-то мне думалось, что ответ Бориса Демидова не играет ровным счетом никакой роли. Чтобы ему не потребовалось от меня в будущем, он это возьмет, а если понадобиться и сломает меня, но добьется своего.
– Конечно, Зина, – кивнул он, – С нетерпением буду ждать нашей встречи. Ты даже не представляешь, как я тебе благодарен! Может быть, тебя подвести?
Я отказалась, и, попрощавшись, выскользнула из машины, которая тут же уехала, оставив после себя разбереженную душу, которую, казалось, нельзя было затронуть еще больше.
Но кто-то, вероятно, всё-таки решил смилостивиться надо мной и послать маленький глоток воздуха, потому что внезапно за моей спиной раздался громкий девичий голос, а потом меня накрыло разноцветной массой, которая оказалась уже знакомой мне младшей сестрой Северского.
Когда я вошел в квартиру Ромашко, он что-то внимательно разглядывал на экране своего ноутбука, сидя за барной стойкой, которая разделяла кухню и комнату небольшой студии. Королев развалился на диване, и, задрав ноги на спинку, подкидывал над головой плюшевое сердце.
