Текст книги "За вас отдам я жизнь. Повесть о Коста Хетагурове"

Автор книги: Лидия Либединская

Соавторы: Тотырбек Джатиев
сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 24 страниц)

7

На берегу Терека, среди множества мелких камней, принесенных сюда неугомонной рекой, лежал один огромный камень. Как и когда он появился здесь, никто не помнил, но свидания обычно назначались «на Тереке, у Большого камня».

Вот там-то, на Тереке, у Большого камня, не раз встречались и Коста с Анной. Благо, место это было прямо против дома Поповых, и Анне ничего не стоило добежать туда. Еще в вечер именин, танцуя, Коста шепнул ей: «Послезавтра, утром, у Большого камня». Но мог ли он предположить, что произойдет за эти два дня?!

Коста шел к месту встречи счастливый – он понял, он твердо знал теперь, что Анна его любит. И он решил сегодня сказать все до конца и затем посылать сватов…

Он бродил возле камня, нетерпеливо ожидая – вот-вот она придет. Он представлял себе ее в мягком домашнем платье с закрытым воротником и белыми манжетами, видел туго заплетенную косу. Вот такой, простой и уютной, он мечтал бы всегда видеть ее возле себя, всегда, каждый день, каждый час.

Он снова и снова всматривался в подъезд Поповых, и вдруг увидел подкативший к самым дверям крытый экипаж. «В такой час?» – удивился Коста. На стройном гнедом коне, рядом с экипажем, легко гарцевал Ахтанаго. Вот он соскочил, бросил ямщику поводья и вошел в подъезд – уверенно, просто, как входят только в свой дом.

У Коста заколотилось сердце; «Не к добру это». С волнением он наблюдал за происходящим. Вскоре открылись парадные двери. На пороге появилась Анна – в узком темном платье, в шляпке с густой вуалью. Бросив взгляд туда, к Большому камню, она едва не рванулась к Коста – он это отчетливо видел, – но вдруг остановилась и сделала еле заметный, но строгий жест рукой, показывая, что он не должен приближаться. И ему оставалось лишь подчиниться.

Анна стояла у подъезда, опустив голову, и руки ее безжизненно и беспомощно висели.

Вслед за Анной вышли Ахтанаго, Петр и, наконец, Любовь Георгиевна. Провожающие и любопытные плотным кольцом окружили карету. Коста услышал, как щелкнула захлопнувшаяся дверца.

Больше он не видел Анну.

Вот и вещи уложены, ямщик затрубил в рожок. Карета тронулась, несколько офицеров верхом поскакал» следом. «Друзья Петра и Ахтанаго…» – подумал Коста. Прогрохотав по Чугунному мосту, карета скрылась за поворотом, все глуше и глуше становился цокот копыт, и лишь облако серой пыли, поднятое лошадьми, еще висело над дорогой, да и то недолго: утренний ветерок, налетавший из ущелий, быстро развеял его по городу.

«Увезли! – в отчаянии подумал Коста. – Неужели совсем? Почему? Что случилось? И почему она не позволила даже проститься?»

Он чувствовал себя несчастным, таким несчастным и беспомощным, каким никогда еще не был, – даже тогда, когда ему объявили приказ об исключении из академии. Тогда можно было бороться. Нужда и лишения, которые приходилось терпеть, приносили удовлетворение, укрепляли веру в свои силы, – ведь он не сдавался! А сейчас? Коста ненавидел себя. Ту, которой готов отдать все лучшее, что есть в душе, которой мечтал посвятить свой труд, вдохновение, самую жизнь, увозили у него на глазах, а он стоял, не смея двинуться с места. «Разве так поступает мужчина?» Но тут же Коста возражал себе: «А что я мог сделать? Один неосторожный шаг – и меня схватили бы, бросили в тюрьму».

Нет, ему не жаль своей жизни. Но сделать несчастной Анну – на это он не имел права…

Мутный Терек пенился и обдавал ледяными и звонкими брызгами каменистые берега. Коста ничего не видел и ничего не слышал. Одна мысль владела его существом: суждено ли им еще когда-то встретиться?

Он раскрыл записную книжку, и на листки ее быстро, одна за другой, легли горькие строки. Он писал почти без помарок:

Высокий барский дом… Подъезд с гербом старинным,

Узорчатый балкон… стеклянный мезонин…

Закрытый экипаж… ямщик с пером павлиньим

И с медною трубой кондуктор-осетин…

Густая пыль столбом… и понеслась карета…

Завод… Чугунный мост… базар… застава… степь…

Безумная!.. Постой!.. Не покидай поэта!..

Кто-то дернул Коста за рукав и он, вздрогнув, огляделся.

– Дяденька, записка тебе…

Босоногий Сенька протянул ему смятую голубую бумажку.

– От барышни. Той, что мы с тобой цветы носили. Я им нонче форель принес торговать, в доме еще все спали, она меня из окна увидела, кинула бумажку и тихонько так говорит: «Увозят меня в Тифлис, передай ему… Художнику». Я разом смекнул кому. А в бумажке еще двугривенный был. Вот он. Давай пополам, по-мужски, а? – с готовностью предложил Сенька.

Коста не слышал его. Ему хотелось поскорее развернуть записку, но руки плохо слушались. Наконец он прочел:

Бог весть, увидимся ли вновь,

Увы, надежды нет,

Прости и знай: твою любовь,

Последний твой завет

Д буду помнить глубоко

В далекой стороне…

Не плачу я, но не легко

С тобой расстаться мне!

Спазм сдавил его горло, и если бы не любопытные Сенькины глаза, верно, не сдержал бы слез Коста. Но человеку свойственно утешать себя: «А может, она прислала мне эти некрасовские строки, чтобы сказать, что не забудет меня?»…

8

Люди говорят: самое трудное – ждать и догонять. Догонять он не мог – приходилось ждать. И Коста ждал. Ждал днем и ночью, утром и вечером весточки от Анны.

Поэт, художник черпает утешение и поддержку только в своем труде, тяжелом и неблагодарном, но необходимом ему, как хлеб и воздух. И Коста работал. Пожалуй, со времени своего возвращения из Петербурга никогда не писал он с таким напряжением и самозабвением: днем – иконы, чтобы заработать на жизнь, а по ночам – стихи. До рассвета не гас огонь в его комнате.

Не раз вспоминал Коста, как однажды, во время бесконечных прогулок по Петербургу, Верещагин сказал ему: «Я очень хочу, друг мой, чтобы жизнь ваша сложилась счастливо, но знайте, лучшие произведения рождаются в горестные минуты».

Как прав он был! Пришло горе, и родилась «Фа-тима», первая поэма Коста. Он писал ее по-русски, и заранее знал, что ценители увидят в поэме явное влияние Пушкина и Лермонтова. Что ж, ведь они – его великие учителя. Конечно, он будет искать свой собственный голос, но это дается не сразу.

С тех пор как увезли Анну, Коста потерял сон. Вот и сегодня он ворочается на своей жесткой кровати. Проще было бы встать, попытаться работать, но голова тяжелая, мысли текут вяло, вразброд. Вот уж и рассвело, а утренней бодрости нет и в помине – как будто не ложился.

Коста медленно встал, оделся и вышел на улицу. День занимался розовый, ясный.

«Верно, и она сейчас просыпается, теплая ото сна, глядит на мир затуманенным взором и, может быть, думает обо мне»…

Готова ли она разделить тяготы его нелегкой жизни? Способна ли любить так, как Фатима любила своего Ибрагима?..

Коста вспоминал взволнованное лицо Анны, когда она слушала его рассказ о декабристах, и верил: да, ради любви она сумеет бросить и родных, и свой богатый дом…

А вот и он, знакомый, опустевший дом. Коста остановился, глядя на маленькое окно во втором этаже. Казалось, вот-вот мелькнет за стеклом быстрая фигурка, а потом распахнется рама и он услышит:

– Доброе утро, Коста Леванович…

Из-за горного хребта выкатывалось солнце, рыжее, круглое. Все жарче золотились ледяные вершины Казбека, все четче проступала на безоблачном небе причудливая и могучая цепь гор, протянувшаяся от, моря до моря. Багровые лучи упали на холодный гранит Фыдхуз-хоха, и, казалось, человек-гигант просыпается от сна, потягивается, но не может оторваться от скалы. Ведь к вершине Фыдхуз-хоха – Столовой горы – и был прикован Прометей. Так, говорит легенда. И потому сама скала напоминает своими очертаниями великана.

Проснулся царственный Казбек,

Восход приветствуя румяный,

Долины быстротечных рек

Покров свой сбросили туманный…

Лениво выползают горы

Из облаков… Проснулся лес,

И птиц восторженные хоры

Благословляют ширь небес…

Ползет прозрачной синевою

Дым хлопотливых очагов…

Проснулось все… Прошла дремота,

Рассеян мрак… Повсюду свет…

Ликует мир… Кипит работа,

И все живое свой привет

Шлет солнцу…

Он написал эти строки сегодня ночью и сейчас как бы сверял написанное с натурой.

Работа над «Фатимой» приближалась к концу. В поэме не было ни слова о любви Коста к Анне, ив вся она отражала именно их чувства.

Обнять весь мир, постичь природу,

В надзвездную проникнуть даль…

Любить и быть любимым, трудиться, не зная усталости, бороться за свободу – вот идеалы молодого Ибрагима. И Коста мечтает о том же!

Ибрагим родился в яслях… «но к свободе никто из нас его любовью в своей неволе не пылал… Трудом, облитым потом, кровью, он раньше всех свободным стал… И что ж?»

Однако мог ли он стать действительно свободным, Ибрагим, горец-бедняк, за спиной которого стоит княжеский сын Джамбулат, его кровный враг?

Судьба Ибрагима и Фатимы – это судьба самого поэта, судьба его народа. Но ведь есть в мире и другие силы, другие народы. Есть русские! Они пришли в горы с севера, и Коста воспел их приход, он посвятил им лучшие строки своей поэмы. Русские помогут горцам окончательно сбросить со своих спин груз рабства.

Ибрагим не знает, что ждет его завтра, а сегодня – труд, труд, труд…

Но вот из-за угла раздается предательский выстрел Джамбулата. Ибрагим убит.

Горе лишило Фатиму рассудка, но в сердце ее продолжала жить любовь к Ибрагиму и ненависть к его убийце. А где-то вдали от обезумевшей матери, в русской семье, подрастает маленький Ибрагим, сын убитого. Его увез в город русский инженер. «Для науки» увёз. И, став мужчиной, он отомстит Джамбулату за отца. Воспитанный русскими людьми, он не будет так наивен и доверчив, как Ибрагим-старший. Он научится распознавать врага, а это уже половина победы.

Но выйдет ли победителем из неравной схватки сам Коста Хетагуров?..

9

Владикавказ был удивлен. До сих пор в городе знали только одного художника – Бабича. Он писал портреты богатых и знатных людей, рисовал иконы. Уважаемый был человек! Но даже он до сих пор не решался на персональную выставку. И вдруг какой-то горец, осетин, расклеивает объявления об открытии в помещении Коммерческого клуба собственной художественной выставки. Ну не наглость ли? Правда, ходят слухи, что этот горец учился в Петербургской академии вольных художеств. И все же…

Возле фонарных столбов, на которых были расклеены объявления, останавливались люди, скептически усмехались, пожимали плечами.

– Что это, безумство? Какая дерзость! – проворчал человек в котелке.

– Очередное шарлатанство, – откликнулся хлыщеватый молодчик в полосатых панталонах.

Коста, посмеиваясь, слушал подобные разговоры. Он понимал – это голоса обывателей. Но если именно они станут ценителями его произведений? Что тогда? Даже сам Бабич, не раз хваливший работы Коста, отговаривал его от выставки:

– До высокого ли искусства нашим владикавказцам? – говорил он. – Одни заняты коммерцией, другие трудятся в поте лица, чтобы добыть кусок хлеба, а офицеры – основное население города – заняты усмирением туземцев. Сами знаете, не хочет смиряться Кавказ. Подумайте, Коста, хорошенько подумайте…

Но Коста настоял на своем.

Вот уже третий год живет он на родине. В народе узнали и полюбили его стихи. Их не только передавали в списках и читали по памяти, многие из них стали песнями. Ведь до сих пор никто не рассказывал в стихах о тяжкой жизни простых горцев. «Наш Коста», – ласково называли его в народе. И теперь часто к нему приходили люди из разных селений, рассказывали о своих бедах, просили помощи. Конечно же, он как мог старался помочь им – одному прошение напишет, за другого перед начальством похлопочет, третьему просто умный совет даст. Популярность его росла. Как счастлив он был, когда однажды, на осетинской свадьбе в селе Ардон, гармонистка заиграла знакомую с детства народную мелодию и гости дружно, хором запели песню, в которой он узнал свои стихи о горькой доле пастуха Кубады:

Босой, избитый,

В душе – обиды,

И грязь – на теле.

Жилось не сладко.

Из трещин в пятках

Лягушки пели…

Слова песни помнили все – и взрослые, и молодежь, и даже дети. А ведь то, что запоминается в раннем детстве, надолго остается в памяти.

Но вот как художника его знают мало. А он и картинами своими рассказывает о народной жизни, и ему хочется, чтобы люди видели ее, эту жизнь. К тому же он надеется после выставки продать несколько картин. На церковные заказы жить становится все труднее.

Накрапывал дождь, туча висела над городом. Во Владикавказе коротких дождей не бывает: если зарядит, то уж на несколько дней подряд.

Коста с тревогой поглядывал на небо. Неужели и завтра, в день открытия выставки, будет то же? Вот ведь какое невезение! В слякоть-то на выставку и вовсе никто не пойдет.

Он дошел до Атаманской площади. Неподалеку от виселицы, установленной здесь для острастки непокорных туземцев, на фонарном столбе была наклеена афишка об открытии его выставки. «Тоже место нашли!» – подумал он, но едва приблизился к столбу, как к нему подскочил городовой.

Коста молча наблюдал за ним.

Шевеля губами, городовой долго, изучал объявление. Потом вдруг с остервенением плюнул, сорвал афишку и втоптал ее в мокрую пыль.

Коста только рукой махнул. Видно, у него с полицией взаимная «любовь». Так и быть тому до самой, смерти.

10

К полудню дождь перестал, и Коста немного успокоился. Может, все-таки придут? И тут же мелькнула мысль об Анне: почему ее нет рядом в такой важный для него день? Люди говорят: разделенная радость – двойная радость, разделенное горе – половина горя.

Четвертый месяц пошел, как Анну увезли в Тифлис, а до сих пор ни слуху ни духу от нее. Здорова ли? Впрочем, случись беда, в городе сразу стало бы известно, – у дурных вестей длинные ноги. Так неужели просто забыла?

«Не думать об этом!» – строго приказал себе Коста и стал размышлять, как бы ему поприличнее одеться для открытия выставки.

Он заглянул в шкаф. Выбор, сказать прямо, был невелик – старенькая студенческая тужурка, которую он бережно хранил в память об академии – и все. Коста с сомнением оглядел ее: потерта, заношена.

Робкий стук в дверь отвлек его.

– А, Замират, заходи! – приветливо сказал Коста, увидев в дверях черноволосую девочку, нерешительно топтавшуюся: на пороге. Он не удивился ее приходу. Замират забегала часто.

В прошлом году, приехав в родной Нар, Коста, как всегда, навестил и старую, добрую Чендзе, когда-то заменившую ему мать. Впрочем, Чендзе была матерью не только для Коста. Несколько сирот вырастила она, а недавно снова взяла маленькую сиротку – Замират. Девочка хорошо чувствовала себя в доброй семье Чендзе, но Коста видел: постарела Чендзе, трудно ей справляться с хозяйством. Старшие дети выросли, у них свои заботы, а Замират еще нуждалась в уходе. И Коста увез девочку с собою в город, устроил во Владикавказский женский приют.

Чендзе плакала, не хотела отпускать сироту, но Коста уговаривал старуху, уверял, что там Замират выучится грамоте, станет ученой и счастливой, а здесь, в Наре, – что ждет ее?

– Я буду к ней заходить, – обещал Коста Чендзе и сдержал свое обещание. Девочка привязалась к нему. В свободное от занятий время приходила, чем могла, помогала по хозяйству. А он занимался с ней, давал книги.

– Что ж ты стоишь, Замират? – снова спросил Коста. – Проходи.

– Гости к тебе, возле дома твоего встретила.

– Гости? Давай их сюда побыстрее, мне пора уходить…

Замират исчезла и тут же вернулась в сопровождении Бориса и Хадизат.

От неожиданности Коста только руками развел.

– Какими судьбами, родные мои!

– Хотели вчера приехать, дождь помешал, в Гизели заночевали, – быстро говорил Борис, обнимая Коста. – В Наре слух прошел: у нашего земляка выставка открывается. Вот нарское общество и послало нас: меня – от мужчин, Хадизат – от девушек. И еще подарки тебе…

Целый год не видел Коста Бориса и Хадизат. Он глядел на них с радостью и любовью, а Хадизат между тем извлекла из хурджина[9]9
  Хурджин – ковровые переметные сумы.


[Закрыть] новенькую черкеску из козьего пуха и, встряхнув ее, гордо протянула Коста.

– Возьми, – сказала она. – Только вот помялась немного.

Он даже охнул от изумления.

– От кого ж такой подарок?

– От Нара. Там тебя любят, – ласково ответила Хадизат и снова полезла в хурджин. Новый бешмет, пуховый башлык, каракулевая шапка – все это она постепенно вынимала из хурджина и складывала на кровати.

– Одевайся, Коста, одевайся! – торопил Борис.

– А я-то думал-гадал, в чем бы на выставку пойти, – словно самому себе растроганно проговорил Коста и тут же стал облачаться в столь неожиданные обновки.

11

– Я же предупреждал вас, дорогой коллега, что нашей достопочтенной публике подобные выставки ни к чему, – быстро говорил Бабич, снимая с себя поношенное пальто и озираясь по сторонам.

Полупустое помещение Коммерческого клуба с грязными от пыли и табачного дыма стенами и потолками более походило на захолустный кабак.

Коста ничего не ответил и лишь мрачно взглянул на Бабича.

Волосы у Бабича были растрепаны, пестрый галстук повязан небрежно, бесцветные глаза бегали, как у испуганной овцы.

С трудом сдерживал Коста раздражение, которое иной раз вызывал в нем этот человек. Талантливый неудачник, он превратился в ремесленника и сейчас, чувствуя недоброжелательство высших кругов владикавказского общества к выставке Хетагурова, был явно напуган.

– Но разве не мы с вами должны научить публику любить искусство? – холодно спросил Коста. – Просвещение народа – это наше дело.

Бабич неопределенно пожал плечами и не стал спорить.

– Здесь ли выставка господина Хетагурова? – сквозь скрип старой тяжелой двери донесся до Коста густой басок.

– Здесь, ваше благородье, прошу-с, – услужливо приглашал швейцар. – Билетик извольте…

В зале появился высокий молодой человек с длинными каштановыми волосами и протянул руку Коста.

– Корреспондент «Северного Кавказа» Прозрителев, – представился он.

Только Коста хотел что-то сказать ему, как в зал легкими шажками вошли мальчик и девочка в гимназической форме. В руках у них большие букеты. Они смущенно подошли к Хетагурову, вручили ему цветы.

– Это от Варвары Григорьевны Шредерс, – негромко сказала девочка, делая книксен. – Сама она придет попозже.

От ярких осенних цветов в помещении сразу стало веселее и воздух, казалось, посвежел.

Коста приободрился. «Добрый друг, Варвара Григорьевна», – с благодарностью подумал он.

Занятый подготовкой к выставке и работой над «Фатимой», он в последнее время редко бывал в публичной библиотеке, организованной местной учительницей Варварой Григорьевной, а она, оказывается, следила за его судьбой и, узнав о выставке, даже прислала цветы.

Между тем в коридоре становилось все многолюднее.

– Не будем задерживать достопочтенную публику, Константин Леванович, – беря Коста под локоть, сказал Бабич. – Пора открывать.

– Да, да, – рассеянно ответил Коста.

– Почтенные дамы и господа!.. – хрипловатым Голосом торжественно произнес Бабич и замолчал, обдумывая следующую фразу.

В зале произошло легкое движение, все зашевелились, расступились. Коста поднял голову. К нему пробирался высокий худой человек в широкой Черной рясе.

– Александр! – радостно воскликнул Коста, узнав Цаликова. – Спасибо, что пришел. И вам спасибо, – обратился он к двум его дочерям – Юлии и Елене, сопровождавшим отца. – А где же Анюта? Ее не интересует живопись?

– Нездоровится ей, – негромко сказала Юлия.

– Итак, почтенные дамы и господа, сейчас перед вами… – Бабич запнулся, отер рукой губы и, не желая утруждать себя излишними речами, перерезал ленточку. – Будем надеяться, что первый и точный выстрел господина Хетагурова пробьет царство темноты и озарит горцам путь к вершинам искусства…

Он сдернул покрывало с самой большой картины, что стояла в глубокой нише, особняком от других. «Святая Нина» – называлось полотно. Прелестная юная девушка, с волосами, вьющимися и легкими, смотрела на посетителей выставки огромными влажными глазами. Левой рукой она прижимала к груди бумажный свиток, в правой держала крест из виноградных лоз, обвитый блестящей прядью волос.

– Как хороша! – раздался в зале приглушенный вздох.

– Никто не мог доказать горцам преимущества христианства, – сказал кто-то, посмеиваясь. – И лишь святая Нина принесла в Грузию крест из виноградных лоз, да еще оплетенный ее волосами. И тут-то люди не устояли: еще бы! Вино и женщина – что может быть лучше?!

– Как вам нравится, отец Александр, такая версия возникновения христианства на Кавказе? – посмеиваясь, спросил Прозрителев.

Отец Цадиков ничего не ответил, но Коста видел, что под усами дрогнули в улыбке его румяные губы.

Публика направилась в соседнюю комнату. В наступившей тишине стало слышно, как к дому подъехал экипаж. Швейцар широко распахнул скрипучие старые двери.

– Сам генерал Каханов пожаловал, – испуганно прошептал Бабич, наклоняясь к Коста.

Хозяин области вошел решительным деревянным шагом, высоко вскинув седеющую голову. За ним, услужливо изогнувшись, следовал Ахтанаго.

Холодная волна прошла по сердцу Коста. Он не видел Ахтанаго с того дня, как увезли Анну. С каким наслаждением кинулся бы он на подлеца и избил его. Но… «Нельзя, нельзя!» – строго сказал себе Коста и отвел глаза, делая вид, что не замечает Ахтанаго.

Каханов долго стоял около «Святой Нины» и тоном, каким зачитывают приговор, объявил:

– Превосходно!

– Но это копия! – прошептал Ахтанаго так, впрочем, что всем было слышно.

– Копия? – удивился Каханов. – С картины какого художника?

Ахтанаго молчал, краснея все больше.

– Не знаешь, голубчик? – усмехнулся Каханов. Коста медленным шагом приблизился к генералу.

Кубатиев заметно смешался, но Коста смотрел сквозь него, словно его и вовсе здесь не было.

– Я бы купил вашу картину, – сказал Каханов, довольна дружески поздоровавшись с художником.

– Был бы счастлив, генерал. Но это заказ Тифлисского собора.

Каханов нахмурился и, даже не взглянув на другие работы, четким шагом направился к двери,