Текст книги "За вас отдам я жизнь. Повесть о Коста Хетагурове"

Автор книги: Лидия Либединская

Соавторы: Тотырбек Джатиев
сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 24 страниц)

20

Коста подал прошение оставить его в академии на правах вольнослушателя, разрешить, по бедности, слушать лекции бесплатно. Может, впервые в жизни Коста завидовал богатым: будь у него деньги, разве стал бы он так унижаться?!

Совет академии, получив прошение, послал запрос на имя петербургского градоначальника с просьбой «выслать сведения о поведении и имущественном положении Хетагурова». Казалось бы, при чем тут полиция? Бедный горец просит всего лишь разрешения бесплатно слушать лекции!

Но без всевидящего ока полиции и жандармерии, видно, не проживешь.

На Гороховой Коста встретили вежливо. Полицейский чин, звякнув шпагой, поднялся ему навстречу и протянул руку.

– Прошу садиться, молодой человек… Коста опустился на предложенный стул.

– Вы просите права бесплатно посещать лекции в Академии вольных художеств?

– Да.

– Что ж, мы готовы содействовать просвещению горских народностей… Мы хотим помочь вам. – Полицейский сделал ударение на слове «хотим» и многозначительно умолк.

– Буду вам очень обязан…

Полицейский живо взглянул на Коста.

– Обязаны? Что ж! Нам известно, что вы бываете в кавказском землячестве. Вас там уважают, вам доверяют…

Коста насторожился.

– Нам известно также, что в среде студенчества процветают вольнолюбивые настроения, что кое у кого есть даже злые намерения… Так вот, если вы действительно нам обязаны…

– Но я не подлец! – вспыхнув, резко ответил Коста.

– Не горячитесь, господин студент, – все так же любезно продолжал полицейский. – Ведь мы и хотим-то немногого: чтобы вы сообщали нам о разговорах… Ну, как бы это точнее выразить? В общем, если кто-то посмеет отозваться непочтительно о персоне государя императора и его приближенных…

– Повторяю, я не подлец!

– Но разве это подлость – служить верой и правдой царю и отечеству?

Коста молчал, до боли стиснув кулаки.

– Казалось бы, вы и сами должны считать своим долгом уведомлять о злостных намерениях…

– Мне ничего не известно! – прервал чиновника Коста. – И не будет известно…

– Но ведь решается вопрос о вашей карьере, молодой человек! Все зависит только от вас…

– Я честный человек, – твердо сказал Коста. – Это условие – не для меня.

– О каких условиях вы говорите? – удивился чиновник. – Просто мы хотим знать, как мыслит и о чем мечтает нынешняя молодежь, наше будущее. Не разделяете же вы мысли неблагонадежных! – Угроза зазвучала в притворно-ласковом голосе полицейского.

– Мне начинает казаться, что вы лучше меня знаете мои мысли, – как можно спокойнее ответил Коста. – Так о чем нам разговаривать?

– Не о чем? Ну что ж, господин… – Он сделал выразительную паузу, – господин бывший студент, вы свободны. Но повторяю, если потребуется наша помощь, мы готовы.

Резко повернувшись, Коста вышел.

Он брел по улице, не замечая холодного дождя, хлеставшего в лицо, как слепой, натыкался на прохожих и не слышал их брани. Мысли путались, его то бросало в жар, то ледяная дрожь пробирала до костей.

«Подлецы! Сделать меня провокатором, доносчиком. Да будь они прокляты! Такой ценой получить билет на бесплатное посещение лекций? Нет, среди Хетагуровых подлецов не бывало!»

А через некоторое время в академию пришла бумага от градоначальника, с царским гербом и сургучной печатью:

«Вольнослушатель сей академии Хетагуров, 23 лет от роду, поведения хорошего… имущества у него, кроме носильного платья и белья, другого никакого нет, состояния крайне ограниченного, имеет отца, отставного подпоручика милиции, 76 лет… который воспитывать детей на собственный счет не может».

Бумагу эту доставил в академию курьер градоначальника. К официальному конверту с гербовой печатью был приложен длинный узкий голубой конверт. Содержание его стало известно только начальнику академии, после чего конверт был уничтожен.

В билете на право бесплатного посещения лекций вольнослушателю Константину Левановичу Хетагурову было отказано.

21

Хмурой петербургской весной тысяча восемьсот восемьдесят пятого года густой, тяжелый туман висел над столицей. Он давил на город, наводил тоску. По Неве лениво плыли ледяные глыбы – могучая река просыпалась от зимней спячки и черная гладь ее казалась мощенной неотесанным темно-серым мрамором.

Юркие буксиры стальными носами разбивали лед, оглашая воздух густыми, прерывистыми гудками. Белогрудые чайки встревоженно метались над рекой.

В Невском порту было шумно – свистки пароходов, непрерывное жужжание станков, доносившееся из цехов судоремонтного завода, крики-и брань портовых грузчиков, свистки и окрики охранников, сновавших среди разноголосой, оборванной публики.

Разгрузка и погрузка стоявших на пристани судов шла быстро и четко.

На стальном носу серого парохода блестели вырезанные из цветного металла буквы: «Русский купец». Пожилой мужчина стоял на капитанском мостике. Он держал в руке список грузчиков я против каждой фамилии ставил палочку, означавшую мешок, принесенный рабочим на палубу. Одновременно он внимательно следил за тем, как эти мешки укладывали, а порою отводил взгляд и смотрел на Неву, любуясь мощной картиной ледохода. И тогда глаза его становились грустными.

Когда-то стихией этого человека было море. Лучшие годы жизни он провел на кораблях Балтийского флота. Но однажды, на корабле, где служил Синеоков, взбунтовались матросы – не стало сил терпеть издевательства начальства да питаться гнилой пищей. Стали искать зачинщиков, и Синеоков с двумя «бунтарями»-матросами угодил в Петропавловскую крепость.

За что? Вольности захотел. «Подстрекательство к бунту» – значилось в обвинении. И хотя за матросом Синеоковым действительно был такой «грех», однако прямых улик против него не оказалось, и потому после трехлетнего пребывания в крепости Синеоков снова очутился на воле. А чтобы быть поближе к любимому морю, нанялся грузить пароходы.

Сдавленный стон заставил Синеокова обернуться. Один из грузчиков, не дотащив свою ношу до трюма, тяжело рухнул на палубу. Придавленный мешком муки, он лежал, беспомощный и бледный, и Синеоков кинулся к нему, с трудом оттащил в сторону мешок.

– Иван Ильич, – еле слышно проговорил грузчик, – кажется, пятьдесят первый…

Он был очень молод. Лицо, обросшее густой щетиной, казалось голубоватым, лиловые тени лежали под глазами, и от этого глаза казались неестественно огромными. Потрепанные форменные студенческие брюки были белы от муки.

Синеоков помог грузчику встать, они поднялись на мостик.

– Ты ошибся, Костя, – сказал Синеоков и, заглянув в список, проставил еще одну палочку против фамилии студента. – Не пятьдесят, а шестьдесят первый. – И добавил: – Всех купецких денег все равно не заработать. Перекур!

Иван Ильич протянул грузчику кисет с махоркой, а сам закурил трубку, с которой никогда не расставался.

– Спасибо, не курю, – отдышавшись, сказал молодой грузчик и попросил: – Нельзя ли напиться из вашего чайника, Иван Ильич?

– Пей на здоровье, только не простудись, вода холодная, – ответил Синеоков, разглядывая своего собеседника. Странный какой-то парень! Студент, изволит пребывать в Императорской академии художеств, отец – офицер-дворянин, а сам так бедствует. Что заставляет его обливаться потом за медные гроши?

Юноша утолил жажду, вытер рукавом пухлые синеватые губы и, поблагодарив Синеокова, хотел было уйти. Но тот остановил его:

– Посиди, дружок, отдохни. – И, встав, громко крикнул другим грузчикам: – Перекур! – Затем снова обратился к студенту: – Диву я даюсь, Костя, на тебя глядя.

– Что же вас удивляет, Иван Ильич? – невесело усмехнулся Коста.

– А то, что трудишься от зари до темноты, а ни разу я не видел, чтоб ты поел что-нибудь…

«Добрый он человек, – подумал Коста и посмотрел в синие глаза Синеокова, – бывает же такое совпадение! – лишние мешки мне приписал. Или, может, я стал так жалок?..»

– А почему ты решил, Костя, что перетащил всего пятьдесят один мешок? – словно угадав его мысли, спросил Синеоков, попыхивая трубкой.

– По моим подсчетам так получается, Иван Ильич, – ответил Коста и отвел глаза. – Я заработал сегодня рубль две копейки. Если еще месяц выдержу – соберу на дорогу…

– Далеко ли?

– Домой поеду, на Кавказ.

Порт все гудел. Редкие чайки без устали кружились, охотясь за добычей. По Неве по-прежнему плыли огромные, важные ледяные глыбы, но туман немного поднялся и воздух стал легче, прозрачнее. Синеоков обнял Коста за плечи.

– Град Петра не терпит слабых! Приходи-ка вечерком ко мне, чайку попьем, потолкуем! А лишних мешков я тебе не приписывал. Это ты сам ошибся!

Коста встал и, широко улыбнувшись, провел худой рукой по небритой щеке.

– Спасибо.

Синеоков вырвал листок из записной книжки.

– Живу я неподалеку от твоей академии, вот адресок. А теперь иди домой, отдохни!

22

«А почему бы и не зайти вечером к Синеокову? – думал Коста, поднимаясь к себе. – Что-то слишком уж я одичал, людей не вижу…»

Чердак двухэтажного дома на Васильевском острове, где он снимал «квартиру», имел свои преимущества. Тут было спокойно. В небольшое окошко на крыше падал дневной свет. Железная кровать, стол – вот и вся обстановка. Сон и работа! А что еще нужно? Печная труба, проходившая посреди комнатенки, неплохо обогревала ее. Тепло. Тепло и тихо.

Коста раскрыл тетрадь со своими записями и в глаза ему бросилась фраза, сказанная однажды Чистяковым в адрес совета академии: «Гниль гнилыо и останется!»

Хетагуров горько усмехнулся. Именно гниль! Гнилыо несет от академического начальства – впрочем, только ли от академического? Но Коста твердо знал, что суть Академии художеств не в тех, кто правит ею. Не случайно друг его, Верещагин, узнав в Бомбее (где он тогда находился) о заочном присвоении ему почетного звания профессора живописи, прислал в редакцию газеты «Голос» такое письмо: «Известясь о том, что Академия художеств произвела меня в профессоры, я, считая все чины и отличия в искусстве безусловно вредными, начисто отказываюсь от этого звания…

В. В. Верещагин».

Началась травля. В газетах и в светских салонах только и делали, что поносили Верещагина. Зато с какой гордостью передавали это письмо друг другу студенты!

Коста вспоминал своих однокашников – Валентина Серова, Михаила Врубеля, Самокиша… Славное будущее российской живописи.

«Жизнь – это тоже искусство» – любил повторять Чистяков. Действительно, жить, не теряя чувства собственного достоинства, не смиряясь с подлостью, – ох, как это нелегко!

Стемнело. Коста решил не зажигать свечу – дороги свечи в Петербурге. Он поднялся, чтобы привести в порядок костюм и обувь. Пора собираться в гости…

23

Туман из серого теперь стал черным. На линиях Васильевского острова мерцали тусклые фонари. Моросил мелкий дождь. Коста взглянул на часы – половина седьмого. А он обещал быть у Синеокова к восьми. Может, завернуть на часок к Андукапару, благо он живет неподалеку? Счастливый Андукапар! Окончил Военно-медицинскую академию, работает в барачной больнице. Самостоятельный человек.

Или лучше зайти к Сайду? Или к Исламу?

Он шел медленно, раздумывая над горестной своей судьбой, и сам не заметил, как очутился на нужной ему линии и даже у того самого дома, где живет Синеоков. Разыскивая квартиру, Коста подошел к двери, которая вела в полуподвал, и постучался. Навстречу вышла девушка и, радостно улыбнувшись, спросила:

– Какими судьбами, Костя?

Хетагуров смотрел на девушку, с пушистыми, коротко остриженными волосами, и не узнавал ее. Только голос показался знакомым.

– Мне нужен Иван Ильич… – растерянно сказал он.

– Заходи, заходи, Хетагурчик! – повторяла девушка.

Они прошли в комнаты.

Синеоков, увидев Коста, встал, протянул руку и сказал, обращаясь к дочери:

– Это Константин Леванович, друг мой. Ну, садитесь, садитесь… – ласково приговаривал он.

– Благодарю вас, Иван Ильич, – смущенно ответил Коста, оглядываясь.

Девушка продолжала улыбаться, глядя на него от порога комнаты. И тут он узнал ее. Леля!

– Вот не ожидал! – воскликнул Коста. – Значит, вы здесь живете?

Она очень повзрослела за те полтора года, что они не виделись, со дня похорон Тургенева. Чуть заметная складочка легла между бровей, серьезнее и глубже стали глаза.

– Конечно! – весело ответила Леля. – Ведь Иван Ильич – мой отец…

– Ничего не пойму, – развел руками Синеоков. – Вы знакомы?

Смеясь и перебивая друг друга, они рассказали Ивану Ильичу о том, как познакомились в академии, и, видя, как оба оживились, Синеоков тоже обрадовался их встрече.

– Ну, дочка, соловья баснями не кормят, – ласково сказал он. – Ты в доме хозяйка! – И, мгновенно погрустнев, добавил: – Вот уж скоро полгода, как мы осиротели…

В комнате вкусно запахло хлебом и жареным мясом. Впервые за последние тяжкие месяцы Коста вдруг почувствовал себя дома.

Далеко за полночь, когда Коста наконец поднялся, Синеоков крепко схватил его за руку.

– Не время в такой час разгуливать по питерским улицам, – сказал он. – Оставайся-ка ночевать! Моя квартира, надо полагать, надежно охраняется. Й если полиция поинтересуется, что за молодой человек пришел к нам, скажем – жених к невесте пожаловал. Задержался, заночевал. Вообще, Коста, переселяйся-ка ты к нам! Одному трудно на чужбине, будем делить хлеб-соль.

Так нашел Коста в чужом городе родной дом. Леля стала ему словно младшей сестренкой. В свободное от работы в порту время он вместе с нею ходил на базар, помогал готовить незатейливые обеды. Иногда Коста «зайцем» пробирался в академию, слушал лекции, вечерами они долго засиживались с Синеоковым, вели нескончаемые беседы. И эти разговоры – о Сен-Симоне и Чернышевском, о Фурье и Герцене – постепенно стали для Коста неотъемлемой частью его петербургской жизни.

Когда Коста читал Ивану Ильичу свои стихи, тот слушал внимательно, переспрашивал, просил повторить.

– Так, так, – говорил он негромко. – Как это там у тебя? Ну-ка, еще раз!

И Коста читал:

Жалеть бесполезно… Роптать не умею…

Прости, коль напрасно себя я сгубил, —

Прости! Но клянусь тебе смертью моею —

Свободу я больше, чем славу, любил…

Для нее не щадил я ни жизни, ни силы..

Клянусь – и теперь не жалею о том…

Но слушай, товарищ, пред дверью могилы

Тебя я, как брата, молю об одном…

– Постой, постой, – прерывал его Иван Ильич. – Насчет могилы – это тебе еще рано. У тебя вся жизнь впереди. Для борца смерть – бегство. Так что об этом не надо. А вот тут здорово: «Свободу я больше, чем славу, любил!» На стихи Якубовича похоже… Слышал о таком поэте?

– Конечно! – воскликнул Коста. – Я даже знаком с ним. Только не знаю, где он сейчас.

– Арестован, – сказал Синеоков. – В Дерпте организовал типографию, засыпались… Умнейший человек. Я читал письмо, написанное Якубовичем накануне ареста. Некоторые строчки наизусть запомнил. Послушай! «Вы спросите, отчего же теперь так мало сил? Я вам отвечу стихами Некрасова: «…Гремел, когда они родились, дикий гром, ручьями кровь лила. Эти души робкие смутились, как птицы в бурю, притаились в ожиданьи света и тепла…» Ну, так завоюем же этот «свет» и «тепло»! А для этого нужно идти рука с рукой».

Однажды Иван Ильич, как величайшую драгоценность, принес домой старые затрепанные номера герценовского «Колокола». Коста с благоговением взял их в руки. Как давно не приходилось ему видеть «Колокол»! Он рассказал Синеокову о лопатинской библиотеке, где просиживал чуть не ночи напролет.

– Герман Лопатин? – переспросил Синеоков. – Ах, знаю, знаю…

Но больше ничего не сказал, и Коста понял: не такие сейчас времена, чтобы быть откровенным даже с друзьями.

– Разные грузы перевозить приходится, – продолжал Иван Ильич и кивнул на «Колокол», который Коста бережно держал в руках. Но и тут Коста ни о чем не стал расспрашивать. Работая на пристани, он не раз замечал, что Синеоков принимает от матросов какие-то таинственные посылки. Не опасаясь Коста, Иван Ильич спрашивал: «Лично мне? Очень хорошо!» И быстро удалялся в свою каюту.

Иногда, под вечер Иван Ильич надевал сатиновую косоворотку, смазывал сапоги и уходил куда-то. Возвращался поздно, возбужденный, веселый.

– Так-то, дети мои, – прихлебывая горячий чай, говорил он. – Дело наше надо передать в руки самого народа. А для этого необходимо подготовить вполне сознательных и критически мыслящих рабочих. Русский мужик на революцию не способен, – добавлял он, понижая голос. – Пока не разовьется промышленность, не созреют кадры пролетариата, – возможны только бунты. Вот оно как, дети мои…

Последнее время Коста замечал, что Иван Ильич становится все более замкнутым, мало говорит, часто исчезает из дому, а вернувшись, с тревогой поглядывает на Лелю. Однажды, когда они остались с Коста вдвоем, Иван Ильич сказал:

– В Петербурге начались массовые аресты. Арестован чиновник министерства финансов Антоновский, секретарь съезда мировых судей Юрасов, студент Вишневский. Всех не перечислишь. Можно всего ждать. Многие товарищи перешли на нелегальное положение. Если и со мной что случится, Костя, ты Лелю не оставь. Молода еще. А дорожку тернистую выбрала, вся в батьку!

Опасения его оказались не напрасными.

Был тихий вечер. Леля и Коста сидели за столом, поджидая Ивана Ильича. Придвинув к себе свечу, Леля читала вслух статью из очередного номера «Народной воли». Домовито шумел самовар, вкусно пахли подогретые бублики.

Раздался стук, и кто-то резко дернул дверь.

Коста кинулся открывать. Увидев полицию и дворников, он отшатнулся, но тут же услышал громкий, спокойный голос Ивана Ильича:

– С гостями! С обыском!

Он подошел к Леле, которая, окаменев, продолжала сидеть за столом, вырвал из ее рук номер «Народной воли» и быстро сунул его к себе в карман.

Пока жандармы, позабыв на время об арестованном, переворачивали вверх дном все скудное имущество Синеоковых, Иван Ильич торопливо рассказывал:

– Свернул я с Бассейной на Знаменскую, прошел несколько шагов, вдруг чувствую – схватили меня: «Вы арестованы». – «Кем?» – «Мы агенты тайной полиции. Садитесь на извозчика». – Гляжу – и правда, рядом стоит извозчик. Но я решил не сразу сдаться. Вокруг нас толпа собралась. Сыщики тычут мне свои агентурные карточки. Откуда-то появился помощник частного пристава. «Они вас куда надо доставят», – говорит. Ощупали, убедились, что ничего у меня нет. Да и здесь ничего не найдут! – громко сказал Синеоков. – Зря время тратите, господа. Я – тихий человек, к политике отношения не имею.

– Прекратить разговоры! – прикрикнул на него пристав. – Вот отправим в крепость – и впрямь тихим станете.

Обыск ничего не дал, но Синеокова увели.

Леля стояла бледная среди разбросанных книг, вещей и бумаг. Перевернутая мебель валялась на полу.

Коста подошел, бережно обнял девушку за плечи. Она взглянула на него сухими от горя, синими, как у отца, глазами и тихо сказала:

– Я им этого не прощу!..

Коста не ответил. Да и что он мог сказать? Нагнувшись, он поднял с пола фотографию Лелиной матери, грубо сброшенную со стены безжалостными полицейскими руками, и повесил ее на прежнее место.

А через три дня Коста Хетагурова пригласили в участок.

Прямо из полиции он пришел к Андукапару. Черные глаза его казались тусклыми, губы подергивались.

– Что опять стряслось? – встревоженно спросил Андукапар.

Коста молчал.

– Не томи душу! Что случилось? Леван жив? Андукапар знал, как брат любит своего отца, и считал, что лишь смерть старика могла бы так потрясти Коста. Но тот покачал головой, опустился на диван и, сжав кулаками виски, со стоном выдавил из себя:

– Какая мерзость!

– Да говори, черт бы тебя побрал! – прикрикнул Андукапар и протянул ему рюмку с каплями Вольфсона. – Выпей и успокойся.

– Не помогут мне твои капли!

Андукапар присел рядом, дружески положил руку па вздрагивающие плечи брата.

– Полиция вызывала… Понимаешь, полиция!..

– А, какая беда! – улыбнулся Андукапар. – Или тебе впервой?..

– Мне приказано в течение суток покинуть Питер. Понимаешь?

Коста закрыл лицо ладонями, у него закружилась голова.

– А я давно говорил – уезжай-ка ты, брат, пока за решетку не упрятали, – спокойно сказал Андукапар. – Завтра же. И ни часом позже! Смотри, как бы за казенный счет не отправили, да еще в другую сторону. Или не знаешь, что в городе творится?

– Да что я такого сделал? – Коста недоуменно развел руками.

– А чьи эти слова?

Ты людоед! Да!.. Ты всегда

Горячей кровию питался!..

– Чьи это слова? – повторил Андукапар и сам ответил: – Твои. Не ты ли читал их в землячестве? И не твои ли писания ходят по рукам, призывая к борьбе? Ты сам плетешь себе железную решетку! Кажется, знаешь, что и Борисова на днях арестовали, и Якубович в тюрьме, – мало тебе? Тебя гонят из столицы, грозят ссылкой, а ты строишь из себя неприступную Касарскую скалу!

Коста мягко высвободился из-под руки брата, и вопросительно заглянув в его взволнованное лицо, спросил:

– Так что же дальше?

– Домой, немедленно домой!

Если бы пел я, как нарт вдохновенный,

Если б до неба мой голос взлетал,

Все бы созвал я народы вселенной,

Всем бы о горе большом рассказал.

Каста